Текст книги "Запоздалая оттепель. Кэрны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

– А невестка, зять? Куда подевались?

– Зять еще до болезни дочку кинул. Сбег от ней. Невестка – в дурдоме, после смерти сына свихнулась. Так–то вот и остался серед дерьма. Внучачьи невестки меня вовсе не видели. Затуркали вконец. С дачи сгоняли. Я там на чердаке две зимы жил. Боле не стерпел. Шибко холодно. И жрать не оставляли. Даже хлеба. В свои фатеры не впускали. Напрочь воспретили на порог объявляться. Куда деваться теперь, ума не приложу!

– Яков! Зайди на минутку! – позвал Кузьма директора. Тот вошел. Увидел старика.

– Ильич! Я же говорил вам! Поживите у внуков временно. Нет у нас мест! Ну куда определю?

– Неможно мне к им.

– Они обязаны вас взять! Это по закону!

– Какой закон? Вон они меня взашей выгнали. Увидел участковый. За шиворот к им приволок, возвернуть хотел. Оне так меня высрамили перед им, что лучше б помер, чем такое слышать, – заплакал дед и, едва продохнув, сказал: – Набрехали полный короб. Что я пропойца, алкаш, что вещи из дому уносил на водку, все добро спустил на пьянь, потому меня нельзя держать в дому. Что я весь урожай на даче проссал. А разве виноватый, что бомжи поворовали? Ну, уснул на чердаке, не услыхал. Так меня внук побил за это. Но я не пропил. Ить перед Богом клялся. Не поверили. Невестки, бабы ихние, и того хуже, грязью облили так, что тот участковый сам меня за шиворот во двор вытащил и не велел ходить к внукам. Они грамотные. Им поверили. А я что для всех? И участковому сбрехали, навроде дом пропил, когда моя старуха померла. Мол, держали с жалостев на даче. Поди докажь другое нынче? Им вера…

– Послушайте, Ильич, я говорил не только с вашими внуками, участковым, а и с соседями. Был в водоканале, где раньше работали, откуда на пенсию вышли. Все говорят о том же, что пили вы беспробудно. И вытрезвитель подтвердил. Признали своих постояльцев. Ну а соседи жаловались на постоянные дебоши, скандалы. Ваши внуки терпели вас семь лет. Больше не смогли. Вы лечились от запоев. Но все ненадолго. И жену свою били. Это уже соседи по дому сказали. Зачем же лишнее тут говорить, несчастного из себя разыгрывать? У нас стардом! Первый же случай выпивки – и распрощаемся. Должны понимать, – предупреждал Яков.

– Не пил я! Натрепались оне!

– Так уж и обоврали всюду?

– Не грешен! Ругался с внуками, то верно. За свое. То было. Разве не обидно мне? А пропивать – нет! Не было. Только когда жену и детей своих хоронил. Тогда случилась проруха с горя. И в вытрезвитель попал. И на работе жучили. Но поняли меня. Не стали шибко хлестать. Да и я себя в руки взял понемногу. Заставил выровняться. С тех пор не пью. Да и с чего? Жрать не на что!

– Скажите, Никита Ильич, а с младшим внуком почему поссорились? Он ведь к вам терпимей всех был.

– Как и все! Одинаков! Не пущал у себя жить. С дачи согнал…

– Ну а с начальником водоканала почему три года судились?

– Энтот анчихрист вознамерился от нас, стариков, единым духом отделаться. И уволил, не спросясь. Будто по здоровью. Я его в суд выволок! Шалишь! С хронтовиком не выйдет! Ну и там мне не посветило. Я

теперь решился до самой Москвы на него жаловаться. За что он меня на пенсию согнал? Я еще в силах был!

– Никита Ильич, а не вас вытаскивали из канализационного люка? Вы его собой заткнули, вместо того чтобы отремонтировать. Проспали в нем ночь. А утром вас еле вытащили. И не вы ли умоляли не увольнять за пьянку, лишь по собственному желанию? Просили старость пощадить. Вас пожалели. Вы теперь человека по судам задергали! За его доброе?

– Не спал я в люке! То как на духу! Напраслину возвели…

– Я своими глазами читал объяснительную записку…

– Меня радикулит свернул! – ввернул Ильич.

– И вы в том люке лечились?

– Ну что это вы, как все, только начальству верите? А я не человек? Меня пинать надо? На улицу, словно шавку! – засморкался старик.

– Короче, Никита Ильич! Мы принимаем в стардом тех, у кого нет родни. Некому содержать старого человека. У вас имеются внуки. Вы сами виноваты в том, что они отказались от вас. Но у нас не наркологический диспансер, а стардом. Не можем вас взять, – сказал Яков.

– Я на вас жалиться стану!

– Это ваше право! – И, повернувшись к Кузьме, директор заговорил, не оглядываясь на Ильича: – Ты представляешь, что утворил этот дедок? Свою двухлетнюю правнучку брал с собой на базар и, представляя сиротой сына, погибшего в Чечне, просил милостыню, оставляя девчонку в одном платьишке на лютом морозе. Ребенка еле спасли. А этот дед пил без просыпу. Люди, жалея девочку, щедро подавали. Верили старику. Ребенок две недели между жизнью и смертью был. Ильич даже не понял, что натворил. Кто после такого оставит его в семье? Никто не рискнет. И я тоже выбросил бы.

– А дом? Ведь он дом ради них продал.

– Это он сказал? Дом шел под снос по плану. Ему предложили квартиру. А он потребовал денежную компенсацию. И в полгода уложился. Пропил до копейки. Теперь сочиняет. На внуков грязь льет. А я их знаю. Хорошие, порядочные люди. Как их терпения хватило, диву даюсь! – услышал, как захлопнулась дверь за стариком.

– Куда же он теперь пойдет? Умирать?

– Нет, Кузьма! Такие не сдаются. Видел при нем узлы? Где–то стянул. Своего барахла и на авоську не наберется. Опять кого–то обчистил. Сколь раз его за это били. Все не успокоится. Здесь не получилось, пойдет украденное пропивать. Так день ото дня. Уже не переделать. Опустился человек. А хорошим сантехником был. Да горло прохудилось.

– С чего бы эдакая блажь?

– Да понимаешь ли, смерть сына подкосила человека. Землю из–под ног выбила. До того выпивал, но не перебирал. Тут же запоем начал. Удержать некому, жена его еще раньше умерла. И она удержать не сумела б. Вот и покатился. Внуки, случалось, к койке привязывали Ильича, чтоб не напроказничал, не опозорил их. Так он криком своим всех изводил. Соберет толпу под окном, народ милицию вызовет. Откроют двери, а Никита привязанный – на внуков жалуется. Поначалу их стыдили. Потом поняли, чего дедок стоит. Перестали на него внимание обращать. Так он додумался, как безбедно жить. Ты бы ввек до такого не дошел. А он дал в газете объявление, что ищет одинокую старуху с жильем и дачей, какой нужен садовый работник и муж по совместительству. Две нашлись на его объявление. И что думаешь, не растерялся. С двумя за год справился. У одной дачу пропил вместе с урожаем. У второй – квартиру. Хорошо, что самих не сдал под залог. Бабки да сих пор опомниться не могут. Газеты в руки не берут. А Никите как с гуся вода. Еще и посмеялся над дурехами, сказав, что не все бабам на мужиках ездить, оказывается, можно наоборот.

– Он говорил, вроде воевал! Сбрехал, что ль?

– Да кто знает! Только участие в войне случалось разным. Да и фронтовики после победы не все сумели удержаться на своих позициях. Иные скатились, опустились ниже некуда. День вчерашний заплевали. И себя в нем испозорили. Может, этот средь них оказался. Я не знаю точно. Но в стардом его не возьму. Прежде чем принять сюда, теперь сто раз проверяю. Слишком часто ошибался. Из–за таких Ильичей страдают те, кого впрямь принимать надо быстрее. Только вот куда? Ограничены наши возможности. А и твоей раскладушки на всех не хватит. Кстати, как с Лидией Степановной получилось? Оставили ее твои иль не согласились взять?

– Хорошая баба! Всем по душе пришлась. Расторопная, шустрая. С детьми быстро поладила. Думаю, сживутся с ней.

– Ну и слава Богу, одной горемыкой меньше стало на земле! – вздохнул Яков. И, выглянув на освещенный тротуар улицы, подозвал Кузьму: – Посмотри на своего бездомного! На Никиту! Уже старуху приловил. На жалость взял. Вишь, подобрала его. Узел тащить помогает. К себе повела. В хозяева определит. В мужики. Он с радости ногами сучит. Вьюном возле юбки вьется. Этот барбос не пропадет. Еще одну околпачит. Запомни ее, через год, а может, раньше она к нам запросится. Если вместе с домом не пропьет и ее.

– А может, одумается? Ведь последний шанс! Старый стал. За такое немудрено чугуном по горбу получить. Спасти станет некому.

– Этот не остепенится. Поздно. Его борозда давно кривизну дала. Не выпрямить. Да и сколько у него в запасе жизни осталось? Самому уже семьдесят три. А все на празднике у жизни, все цветы собирает. Но придет его час, пожнет солому. И некому станет закрыть глаза, сказав вслед: «Зачем оставил, куда поторопился? Вернись! Ты нужен нам…»

Кузьме не по себе стало от этих слов. Он тоже не был уверен, что услышит такое вслед себе…

Столяр решил поработать на этих выходных в стардоме, слишком много дел накопилось за время похорон сватьи. И он с раннего утра пошел в библиотеку ремонтировать книжные стеллажи.

Пока переложил книги на пол, снял старые стеллажи, подготовил новые, время подошло к обеду. Столяр и не вспомнил бы о нем, если б не библиотекарша, сказавшая:

– Кузьма, пойдете в столовую? Или принести обед сюда?

– Если не тяжко, я здесь быстро перекушу. Время не хочется терять, – примерял новую полку, подгонял ее под размер.

И только ушла женщина, к Кузьме пришли две старухи.

– А тебя там баба ищет. Во дворе ждет. По всем этажам уж прошла. В кажной комнате спрашивала, – сообщили они.

– Чего ей надо?

– Тебя хочет. Ох и срамная! – добавили удивленно.

Кузьма вышел во двор, ожидая увидеть Лидию, не поладившую с Максимом иль с Ксюшкой. Но вместо беженки приметил Анну, сидевшую на лавочке и растерянно озиравшуюся по сторонам. Ее изо всех окон разглядывали старухи, осудительно качая головами.

На бабе была прозрачная кофта, не понравившаяся обитателям стардома.

Кузьма даже внимания не обратил на одежду бабы. Поздоровался кивком головы, подойдя ближе. Присел рядом.

– Что стряслось? – спросил с ходу.

– Чего ж не заходишь в гости? Ведь обещался. Мы ждем. А ты позабыл нас, – упрекнула баба.

– Полы сделал. Чего без дела мотаться? Не могу время тратить на гостеванья. Делов много, – ответил сухо.

– Только по делу навещаешь? Скучно живешь, безрадостно. А мы всяк день в окно тебя выглядывали. Думали, авось завернешь на огонек.

– Некогда, Анна! Своих забот полно. С ими бы справиться. Не до отдыха нынче.

– Совсем измучился. Ты глянь на себя. Весь в стружках, опилках. Устал. И никто о тебе не позаботится! – вытащила стружку из волос Кузьмы. – Замордовали тебя, заездили вовсе. А ведь не трехжильный. Кто о том вспомнит и позаботится о человеке? Посмотри, как похудел. Разве с добра? Все работой заваливают. А когда отдыхать будешь? Силы не бесконечные. Себя беречь надо! – разглядывала мужика в упор, пристально. Тот смутился под настырным взглядом бабы и спросил:

– Чего пришла? Чего тебе надо?

Анна не ожидала столь прямых, грубоватых вопросов. Покраснела. И, отведя взгляд от лица Кузьмы, сказала:

– Я тоже по делу к тебе. В прошлый выходной сюда приходила. Целый день прождала. Тебя не было. Просила передать, чтобы пришел ко мне. Да видно, забыли о моей просьбе.

– Передали. Но время не сыскал.

– Ты даже не спросишь, как у нас в семье? Совсем как чужой!

– А когда родным сделался? – удивился столяр неподдельно, непонимающе глядя на бабу.

– А ведь мог, если б захотел! – глянула смело, зовуще. Кузьму даже в жар бросило.

– Ну что у тебя в доме стряслось?

– Радость. Сын отыскался. Не убили его в Чечне. В плену был все время. Даже веру ихнюю принять заставили. Но не поддался. Теперь вот дома сынок! – зарделись щеки женщины. – Может, придешь, познакомишься?

– Это твоя радость. Я ей не смею мешать. То славно, что в доме мужик объявился. Хозяин! Нынче не до скуки вам! Через лихо прошел. Долго жить будет. И тебе радость. Заступник и помощник воротился. Тепло в доме будет.

– Эх, Кузьма! Какой смешной! У сына своя жизнь. Он пару дней с нами не пробыл. Враз к друзьям, к девчонкам. Оглянуться не успею, как бабкой стану. А своей жизни не увижу. Внуками обрасту. А бабья пора – короткая. Еще немного, и старухой стану. Хотя и пожить не успела, уже забыла, как мужик выглядит и для чего я бабой родилась. Сколько лет вдовствую! Неужели так и уйду из жизни в черном платке? – глянула на Кузьму с укором и надеждой.

– Чего загодя зарываешься? Ты ж глянь на себя! Молодая, шустрая! Сыщется на твою долю человек. Еще не один к тебе в мужики запросится!

– А ты? Мне других не надо! – смотрела на мужика с надеждой.

Кузьма огляделся. Изо всех окон смотрели и слушали разговор старики, не скрывая любопытного ожидания. Чем закончится визит бабы? Уведет она Кузьму, или откажет он ей? И Кузьме показалось на миг, будто сидит он нагишом под обстрелом множества глаз. Стало неловко за себя и Анну. Позвал в комнату, подальше от любопытных.

Баба расценила предложение по–своему. Пошла рядом, гордо вскинув голову. Почти жена… Ну без десятка минут. Старухи в окнах зашептались осуждающе. Кузьма, увидев Нюрку у своего плеча, сделал шаг в сторону. Не хотел лишних домыслов.

– Входи! – открыл дверь в комнату.

Анна ждала, что он закроет дверь на крючок. И приметила – нет его на двери. Она закрывалась лишь снаружи.

«Значит, любой войти сможет, когда захочет. А может, не решаются без стука?» – вспыхнула надежда.

– Присядь. В ногах правды нет! – предложил хозяин и стал шарить в столе, чем бы угостить бабу. Но ничего не нашел. – Аня! Ты хороший человек. И хозяйка отменная. С тобой легко ладить. Любому подарком станешь. С тобой каждый уживется…

– А ты? О себе скажи! – перебила она.

Кузьма умолк. Оглядел бабу с ног до головы.

«Пышная бабенка. Сдобная. Тело не истрепанное, тугое. Лишь на лице первые морщины плетут легкую паутинку. Да горестные складки в уголках губ печатью пережитого пролегли. Глаза не потеряли свой блеск. А губы яркой пунцовости – родной, без краски».

Все при ней. Но почему не тянет? Почему перед глазами стоит другая, насмелившаяся лишь однажды войти в баню? Она не торопилась и не торопила Кузьму. Не говорила ни о чем вслух. Робела, как девчонка. Может, потому осталась жить в душе и памяти помимо воли и никак не выгнать ее оттуда… Эта смелая. Она свое не упустит. Берет в лоб, как на фронте. Враз за грудки. Но не за душу. Анька не станет ждать. Да и чего ожидать? Не откликается сердце на ее зов. Не соглашается. А приходить к ней ночью, тайком от всех, зачем? К тому же сын вернулся. Совестно. Да и Аньке не на ночь, навсегда нужен. Но как себя заставить? Сердце, как ни сжимай его в кулак, к другой рвется. К той, которая неподалеку, по соседству живет. Сколько времени прошло? Думал, забыл ее. Да просчитался…

– Ну что скажешь, Кузьма? Иль слов не находишь? Нам ничто не мешает. Мы оба одиноки. Ты в моем вкусе. Меня знаешь. Привыкнешь. Как жена тебя устрою, как человек – привыкнешь со временем. Станешь хозяином в семье и в доме! Мне не надо твоих заработков. Лишь бы не изменял. Об остальном все знаю. Согласна! – подошла к мужику, обняла его. В это время в дверь постучали.

«Вот черт! Принесла кого–то нелегкая!» – отошла баба к столу.

В комнату вошли две старушки.

– Кузьма, голубчик наш! Ты ж не обедамши остался. Так мы принесли тебе. Поешь, соколик! Ождем и тарелки заберем. Ешь, не спеши! – поставили на стол обед и не собирались уходить.

– Я потом. Не теперь, – прикрыл обед газетой. Но бабки заволновались:

– Простынет. Ешь, покуда теплое!

– Ничего! Не беспокойтесь! Не беда, – поблагодарил обеих и указал взглядом на дверь. Бабки, извиняясь, ушли.

– А тебя здесь любят. Вон как заботятся! – позавидовала гостья.

– Анна! Не серчай! Не держи на меня обиду. Ты хорошая женщина. Может, я вовсе дурак, но не смогу к тебе! Я по–своему жить привык.

– Хорошо. Я согласна к тебе перейти! – мигом сообразила баба.

– Да не в том суть. Я отвык от семьи. Заново в мои годы начинать уже поздно. Не смогу.

– К хорошему все привыкают быстро. Ты только начни, попробуй!

– Не стоит. Я из тех, кого на аркане не удержать подле юбки. Сам по себе привык жить. Вон сколь годов дети зовут к им в дом воротиться. А я боле как до вечера – не могу. Отвык. На что тебя изводить и себя мучить? Останемся друзьями иль знакомыми, как сама хочешь. А другое, большее – не стоит пробовать. Не состоится оно промеж нами. Я себя знаю. Не хочу тебя обманывать. Хватила ты лиха и без меня. Зачем добавлять? Жизнь, она и без того короткая…

– Отказываешься? Себе иль мне не веришь? Но почему?

– Пойми! Будь на десяток лет моложе, все было бы проще. Теперь закостенел в своем одиночестве. Не хочу променять его.

– Ну хорошо. Можем врозь, видеться только ночами. Изредка. Когда сам захочешь.

– Да зачем я тебе сдался – старый пес? Глянь на себя! Я супротив тебя как жук навозный рядом с бабочкой. Срамно думать о таком! – отвернулся он.

– Мне лучше знать! – ответила Анна.

– Да Бог с тобой! Как сыну твоему в глаза гляну? И бабке? У меня одни глаза. Вторых не имею. В кобелях никогда не состоял…

– Кузьма! Ты что? Не живой, не мужик? Я ж полную свободу предлагаю тебе. Временную связь!

– Скажи, Анна, на что я тебе сдался? Зачем вцепилась вот так? Чего хочешь? Тебе стоит мигнуть, кобелей свора сбежится! Я – на кой? – терял терпение Кузьма в споре.

– Мне не нужна свора! Тебя хочу!

– Отринь глупое! Одумайся. Иль поспорила с кем, что со мной перебудешь? – предположил Кузьма.

– А ты и впрямь грубый. Коль и в постели такой, может, и впрямь не стоит. Не спорила на тебя. Просто душой к тебе потянуло.

– Та душа промеж ног растет. Ей едино, кто к тебе ночью завалится. Лишь бы оскомину сбить. И не надо про душу. Прости за грубое. Но не жди и не зови к себе. Я признаю иных. Ты не в моем вкусе! И не позабыл в себе мужика. Сам стану добиваться той, какая на душу ляжет. Не могу от баб терпеть постельные атаки. Ить бабы не должны терять свое. Не стоит забываться. Я не конь, чтоб на меня силой надевать уздечку иль хомут. Этим можно загнать тело в неволю. Но сердце едино не сможет любить. Хоть и стар я супротив тебя. Прости, коль забидел ненароком. Не хотел. Пойми.

– У тебя есть женщина? – догадалась Анна.

– На что пытаешь? Какая разница теперь? Не стоит ковыряться в прошлом! Оно у всякого свое. Дай Бог нынешнее не испоганить. Не нажить врагов…

– Ты прав, Кузьма! Во всем прав! Прости меня, глупую, прошу тебя! – подошла совсем близко к мужику, сидевшему за столом.

– Ничего! Успокойся. Все прошло. И промеж нами не стряслось греха. Угомонись. Вертайся домой…

– Хотя бы просто так зайди в гости! С сыном познакомлю!

– Зачем? У меня своих двое! – отмахнулся столяр. И почувствовал, что кто–то подглядывает, подслушивает за ним под дверью. Он резко открыл ее, сшиб с ног Агриппину. Та кубарем отлетела к стене. И впервые молча выскочила из коридора.

Анна поняла все без объяснений. И вскоре, простившись с Кузьмой, пошла через двор к автобусной остановке, не оглядываясь по сторонам. Столяр не пошел ее проводить. Потому, без слов Агриппины, все поняли: впустую приходила баба, не повезло ей уломать столяра. Не уйдет он из стардома, не бросит их. Бабки обрадованно засуетились. Что ни говори – выходной. Надо вечером Кузьму на чай позвать. И пригласили. Долго спорили поначалу, в какую комнату позвать. Наспорившись досыта, согласились всем вместе попить чай в столовой. Кузьму с Яковом усадили во главе стола. Угощали наперебой, заваливая пирогами и ватрушками, пирожками и пончиками.

О причине радости умалчивали. Она и без слов светилась улыбкой на каждом лице.

Бабки сидели принаряженные, чинно пили чай с кренделями и пирогами. Подмаргивали друг дружке.

– Вот раньше на постные дни пекли в нашей деревне пироги с капустой и рыбой, с грибами и с картошкой. Теперь все с повидлом. И тесто уже не то, что прежде. Наши пироги поднимались так высоко, что из духовки еле вытаскивали. Эти – приплюснутые, жесткие. Ни вкуса, ни аромата в них нет! – заговорила Мария, оглядев столяра.

– Чего ж хочешь? Раней пшеницу руками убирали. Вязали в снопы. На току молотили. Мельник молол зерно на жерновах. И хлеб, и пироги пекли в русской печи. А нынче кто к хлебу руки приложил? Сплошная техника кругом. От посева до выпечки. А что с железа возьмешь иль спросишь? Вот и едим… Верней, давимся, – ответила Екатерина.

– Эх, было времечко! Раньше пойдешь пшеницу косить вместе со стариками, всей деревней! К концу дня так вымотаешься, ни рук, ни ног не чуешь. Ляжешь на траву передохнуть. А девки как запоют… Куда усталость денется? До зари хороводы водили. С песнями, плясками, шутками. Ох и красивой была наша молодость! Чистой, веселой. Не то что у нынешних!

– Да и люди нынче хуже зверей! На кого ни глянь! А чуть что скажешь, все горести на нас валят. «Зачем вы революцию поддержали?» – винят всех.

– А что плохого было тогда? Учились, лечились, отдыхали – бесплатно. Стардомов не было. Все с детьми жили. Не было беспризорных детей и бродяг. А это от чего? От нищеты! А она от кого? От правительства! Небось при Сталине никто к власти не рвался. Всем жить хотелось. И воровать боялись. Теперь послушай телевизор – и волосы дрыком! Все насквозь воры! От самого верху! А депутаты! Морды у всех – как у паровоза. Жуть берет. А животы! На коленках штаны висят пузырями. В наше время таких и не водилось! Все люди были! А это что? Зачем они нужны? Наши деньги прожирают. Только и слышишь – одного за взятку арестовали, второй больше сотни квартир, еще больше машин имеет! А откуда все? Им при жизни памятники ставят! За что? Жаль, нет на таких Сталина! Он бы им поставил памятник в изголовье. А машины и квартиры уже не понадобились бы! Ведь нас грабят. И главное, хотят, чтоб их хвалили! Был бы посмелее президент, разогнал бы дармоедов прочь! Но вся беда в том, что он не решится на это, – вздохнула Елизавета. И продолжила: – Зарплаты и пенсии раньше вовремя давали. Цены снижали каждый год. Зато теперь что творится? Засыпаешь ночью, а утром глаза открыть боишься. Осталась ли. возможность хлеб купить?

– Да будет тебе заходиться. В деревнях и тогда и теперь с голоду дохли. Нынче кто хочет, тот работает. Никого с милицией не заставляют, как раньше. В церковь не запрещают ходить. За слово па Колыму не сажают и не стреляют!

– Теперь всех депутатов можно на Север отправить. Скопом! Что они сделали за свои четыре года? Карманы себе набили и морды отожрали. Куда им работать? Вспомните, какими были Калинин, Микоян, Суслов, Громыко, а и хотя бы сам Сталин? Ни у кого личной машины и дачи не было. Теперь вся Россия – частная собственность правительства и депутатов. И мы средь них, как дураки. Все видим, понимаем, а изменить иль выправить ничего не можем…

– А когда могли? При Сталине? Ну что же замолчала? То–то и оно… Нынче осмелели! Чего не хватает? Сыты, под крышей, в тепле, кости всем перемываете в благодарность! Попробовали б тогда рот открыть! Вам живо устроили б прогулку из маленькой провинции на большую Колыму. Как мне, по молодости, за смелость, – осек старуху дед Алексей. И, закурив, отвернулся к окну.

– А что случилось у тебя? – полюбопытствовала Агриппина.

– В партию нам велели готовиться. Пятерым. Все только закончили офицерское училище. И погнали нас на учения, подготовку вздумало проверить командование части. Ну, за день выматывались в доску. До коек еле доползали. Куда там в партию готовиться, дожить бы до утра. А политрук как портошная вошь грызет. Устав зубрить велит. Газеты кипами таскает. Ну кто их читать будет? Глаза сами закрываются. И мы эти газеты… ясное дело как пользовали. Ну а этот гад вечером свежую подшивку газет волокет и спрашивает: «Вчерашние проработали? Все запомнили, уяснили? Теперь эти изучите внимательно!» Ну, мы молчали. Когда ж он пришел под отбой и решил наши знания проверить, тут я не выдержал. И послал его вместе с газетными материалами туда, где мы их использовали. Вместе с партией. Политрук аж посинел весь. Оскалился на меня. А я с устатку и дальше его послал. Не подумал о последствиях. Они через три часа наступили. Выгребли меня сонного и под трибунал. К расстрелу приговорили, как контрреволюцию. За поношения политики партии. И все тут… Мать с отцом тогда живы были. Враз в Москву сорвались. Заменили расстрел сроком. Называется – помиловали. Оно все наоборот получилось. Помилованием была бы смерть. Десять лет на Колыме отбарабанил. Потом с поражением в правах на высылке, на Сахалине. Уголек долбал в Вахрушево. Пять лет. А там каждый месяц в шахте засыпало нашего брата – под обвалами. Бывало, опускаешься в шахту и не знаешь, поднимешься ли обратно? Чем она помилует? Так все годы. А за две недели до освобождения реабилитация пришла. Послал я ее подальше. Меня и предупредили, мол, что, мало отсидел? Хочешь сдохнуть здесь смелым? Я и замолчал враз. Ну, вытолкали с Сахалина. Пока восстановился в правах – год потерял. В армию не пошел. Отворотило разом. А куда деваться? На работу не берут. Боятся! Зэк! Вон какой срок оттянул! На реабилитацию кто смотрел? Она ни на кого не действовала. Только и слышал: «Просто так у нас не сажают на столько лет!» – и от ворот поворот. Приткнули меня в мехмастерские. Там до пенсии. А что в жизни видел? Да ни хрена! Пока сидел, мать с отцом умерли. Не дождались. Семью не завел. Никто за меня не решился выйти. Боялись. Так и остался в зэках до конца жизни. Кругом один. Как в одиночной камере. Вот тебе смелость и плата за нее. Целой жизнью. Пойми теперь, что лучше было б – сразу под пулей сдохнуть либо всю жизнь, каждый день мучиться? По мне так краше разом! И молчите вы, что нынче хреново! Не морозили вы задницы в колымских сугробах, не задыхались в шахтах неведомо за что! Не отняли у вас жизни. Не говорили, как мне бабы: «Что? За бывшего зэка? Да разве с таким можно семью создать? Вас только к стенке! Какая реабилитация? Невиновных в тюрьме не держат! Не смейте подходить к порядочным людям! Не забывайтесь!..» Вот и все! Сколько раз я такое слышал! Пусть трудно нынче! Но никто за слово не лишает воли. А свободный человек всегда сумеет прокормить себя! Чего хныкать? Оно всегда так. Живому человеку никто не угодит. Но чтоб не ныть впустую, надо познать сравнение дню сегодняшнему. Тогда и делайте вывод и выбор… И не болтайте лишнее.

– Всем досталось. Тогда и теперь не легче. Одним в зоне, другим на воле, – вставила Кузьминична, вздохнув.

– Ну а разве лучше, что люди теперь с голоду помирают? Руки на себя накладывают с безысходности?

– И раньше такое было! Только молчали, не говорили. Теперь секретов нет!

– Оно не понять, где страшней – вчера иль нынче? Жить неохота никому. Завтрашний день со страхом ждут, как и вчера. Хоть мы иль молодые! Опостылело так–то! Ладно мы! Молодых жаль, – говорили старики.

Кузьма, слушая их, думал о своем, далеком от споров.

«Дурак я дурак! Эти вот жисть корявую прожили. Их страх в ней понятен всякому. Они своей тени пужаются. А я чего? Сам бабу оттолкнул. На што? Ить живой. Чего жду, кого? Сама ж Анька предложилась! Зачем заробел? Ну сходил бы к ней! Хочь разок! Ни с меня, ни с ней не убыло б! Не облезли б! Сын? Да он нынче душу отводит ночами. Сам мужик! Понял бы и меня, и Нюрку. Бабка? Ей и дела нет! Абы день доскрипеть. А Нюрка не меня, другого сыщет. Приспичило бабе. Время пришло. Да и я, дубина, испугался! Ну и осел! – злился Кузьма на себя самого. – Хотя… Бабы – они и есть бабы! Ублажи Нюрку, нынче похвалится Шурке. Кому, как не соседке, первой поделится? И тогда все! Шурка того никогда не простит. А коли сметану и молоко передала, видать, помнит, примириться хочет через это. Бабья уловка! Но стоит у Нюрки отметиться – зло затаит. Пусть и не сможет ничего, но лютым врагом сделается. К тому ж и Нюрка не без закавыки… То нынче говорит, что в полюбовницы согласная. А приду к ней раз да другой, что будет? Вон я с ней ни сном ни духом, она уж и сюда объявилась. Коль переспал бы, не отделался б. Так бы и перебралась. Назойливая, цепкая баба. Свое не уступит никому. Спробуй опосля ней к Шурке объявиться. Мало испозорит, глаза выдерет. Коль не ей, так и никому… То по ней видать. И не об чем жалеть. Верно отказал. Коль не смогу прикипеть навовсе, на время – не стоит баловать», – уговорил и похвалил себя мужик.

…Шурка между тем тоже навестила бабу Надю. Отнесла ей банку сметаны, молока. Старуха карты кинула. Глянув в них, сказала, поджав губы:

– Соколик твой уже и растерялся. Вовсе бабы его закружили. Одну отошьет, на ее место две новых садятся. Ровно мухи на мед летят. Тяжко ему устоять. Сами на шею прыгают. Только б взял. Хоть на ночь, – осеклась, приметив, как побледнела Шурка. – Тебя он помнит! – поторопилась успокоить бабу. – На сердце держит, как заветную. Но дороги его в твой дом не выпало пока. Не содержит и любовную постель. Только в мыслях и душе хранит, – заметила слезы в глазах. – Ни с кем не путается. То как Бог свят. На тебя обиду еще держит. И знай, дочуха, сам по себе не воротится. Характерный мужик, норовистый. Настоящий кремень. Такие в ноги ни к кому не упадут. Самой думать надо, как воротить его. Все от тебя! Ломай гордыню, коль семью хочешь. А нет, не ходи ко мне попусту…

Шурка возвращалась домой, не видя земли под ногами.

«Ну как примириться с ним? – думала баба, не сразу услышав, как ее окликнули. Оглянулась, Нюрка зовет. – Вот еще! Чего надо ей?» – остановилась, не успев открыть калитку. Нюрка сама подошла:

– А знаешь, кого сегодня видела?

– Кого? – спросила Шурка равнодушно.

– Кузьму! Ну, того, какой наши хибары на лапы ставил, – глянула в глаза соседки, заметила в них любопытство. – Ну и мужик, скажу тебе! Горячий, змей! Хоть и башка седая, внизу сталь не поржавела! – рассмеялась звонко.

– Где ж свиделись?

– А в стардоме! Хотела попросить его крышу перекрыть. Да испугалась…

– Чего? – удивилась Шурка.

– Он меня к себе позвал. В комнату. Ну я ничего плохого не ждала. Пришла к нему. И только за порог ступила, как схватил меня. Всю истискал. Не могла вырваться от него. Облапал, исцеловал. Ну, думаю, пропала! Возьмет силой, – ликовала Нюрка, увидев побледневшее лицо соседки. – Ох и лютый мужик. С час мы с ним кувыркались. И уже совсем у меня сил не стало отбиваться. Да на мое счастье две бабки к нему приперлись. Обед принесли. Я тем временем ноги в руки и ходу от него. Пока он до меня уже сытым не добрался. Так знаешь, что вслед пообещал: «Погоди! Не сбежишь! Вот нагряну в гости, за все разом возьму!» Во нахал! Небось и к тебе приставал?

– Нет! Не было ничего! Но ты ж раньше хвалилась, что переспала с ним? – напомнила Шурка.

– Шутила! На кой мне сдался старый черт? А вот сегодня нашутила на свою голову! Всю изломал. В коромысло согнул. Чуть жива вырвалась. Озверел, кобель борзой! Коль заявится, нельзя с ним наедине оставаться…

– Ты ж говорила, что радоваться ему станешь, никому не отдашь?

– Видать, судьба подслушала, посмеялась. Он на любую бабу запрыгнет. Лишь бы без свидетелей…