Текст книги "Запоздалая оттепель. Кэрны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

– А запили с чего?

– Да с дури! Разве от ума? Другие нашли же выход. Пристроились. И дети при них. И старики. А мне Антошка мой что ляпнул, мол, кабы можно было загнать меня за бутылку, давно б такое справил. Он и Надьку, жену свою, за бутылку чужим сдает на ночь. Где ж такое видано, сам ее в грех толкнул. Когда отказывалась она, он бил ее смертельно и орал, коль руками его прокормить и поить не может, нехай телом шевелит. Поначалу плакала, повеситься хотела. Потом обвыклась, спилась навовсе. А вот дети не смогли терпеть. Ох и горе мне… Когда уж Бог приберет, чтоб ничего не видеть? Може, на том свете Господа умолю, чтоб моих образумил и детям не дал пропасть. Им–то за что эти беды? – лила бабка стылые слезы…

Кузьма оглянулся в сторону автобусной остановки. Оттуда к стардому свернули двое. И сразу из всех дверей и подъездов заспешили во двор старики и бабки. А может, именно ей повезло или ему?

Всего двое… Все триста человек затаив дыхание вглядываются, ждут, встречают их. Кому–то повезло, кого–то вспомнили и навестят.

Случается, за выходной по десять – двенадцать человек сюда сворачивают. Один раз, это было на Пасху, шестнадцать посетителей заявились. Рекорд!

– Наверное, много еды осталось после гостей. А выкинуть жаль. Все ж деньги потрачены! Вот и вздумали навестить. Нашли применение объедкам, – говорит зловредная, бездетная баба, с гонором поглядывая вокруг.

– Окстись! Какие огрызки? Освященное приносили. Прямо из церкви! – обрывали бабку.

– Выходит, попы красят губы? Ведь на твоем куличе губная помада была. А ты брешешь, что из церкви! Огрызки там не освящают! Только целые куличи! Тебе такое не привозят. И всем вам! Лишь то, что от стола, после гостей, соседей… В последнюю очередь!

– Тебе и такого не перепадало! Вот и завидуешь! – не выдержала какая–то из старух.

– А мне не надо! Подачки не приму! И слава Богу, что жила, как хотела! Для себя! Ни за кого не болела, душу не рвала. Копейку свою ни на кого не тратила. В свое удовольствие жила! И мне не обидно, что здесь доживаю. А вот вы – дуры набитые! Всю жизнь, все силы на детей пустили. Им все отдали. И вместе со мной в богадельне доживаете! Так вам и надо!

– Глафира! Совесть поимей! Ты совсем непонятная! Для чего жила? Мы хоть кому–то нужны были. Матерями нас звали. Любили. Пусть в детстве. И все ж не зря мучились. Оставили после себя жизни. А ты как колода! Лишь по весне цвела, а осенью сгнила. Нас хоть когда–то вспомнят. Тебя – никто. Пустоцвет – не баба!

– Вспомнят, ага! Держи карман шире! Матом вслед! За все доброе! Иначе с чего вас сюда воткнули? Чем такая память, лучше ничего не надо! Никто не обзовет меня, мертвую. Спокойно и на том свете спать буду. Не о ком жалеть, не на кого обижаться.

– Неужель у тебя даже знакомых нет? Иль ты ни с кем не дружила, не любила никого? И мимо тебя любовь проскочила? – удивилась старушка, оглянувшись на Глафиру.

– Отчего же? Были и у меня друзья, свои знакомые, соседи. С ними все хорошо шло, до поры, пока не заболела. Вот тут я на себе испытала, чего они стоят. Когда выздоровела, забыла о них насовсем, как и они больную забросили. Перестала даже здороваться, замечать. И разговаривать с ними отказалась. Никому не стала верить, кроме своей Зои. Подруга у меня была.

– Вишь, хоть одна имелась!

– А то как же? Мы с ней всю жизнь…

– Чего ж не навещает она?

– Как придет, если умерла? Коли б она жила, я сюда ни ногой не ступила бы. Мы с Зоей неразлучными были. Она мне дороже родной сестры. Но умерла. Без нее все тошным стало.

– А мужики? Любови были? Нешто вот так без ей промаялась? – посочувствовала заранее сухонькая любопытная Прасковья. И все старухи подсели к столу. Одна – с вязаньем, вторая – с вышивкой. Прасковья лишь не притворялась. Не скрывала любопытство, подсела к Глафире поближе. Та совсем недавно пришла в стардом, и о ней еще никто ничего не знал.

– Любила ль? Да черт меня знает! Наверное, обошла она мою душу. Не задела ее. Потому не горела и не страдала, как все.

– А хоть кружили вкруг тебя мужики?

– Этого хватало! Да все не то, на что стоило внимание обратить! То сопляки, то старики. Меня в восемнадцать лет пришел сватать сорокалетний. У него сын был старше меня. Жена умерла. Он и предложился мне. Говорит: «Давай поженимся. Я хорошо зарабатываю. Имею положение в обществе. Хорошую квартиру и машину. Сын отдельно живет. Нам он не помеха. Будешь жить в свое удовольствие. Ни в чем отказа знать не станешь. Лишь бы не пила и не изменяла».

Мне обидно стало. Его сын нравился. Самого лишь в свекры определила. А тут словно насмешка. Сын на меня не обращал внимания. А отец не нужен. Он ровесник моего родителя. Я и сказала ему о том. Высмеяла за похоть. Лысый тот жених ушел. А через месяц умер. Кто мог знать заранее? Но через полгода опять сваты. Семнадцатилетний, еще безусый, в ноги упал. Мол, не могу жить без тебя! Я даже слушать не стала, отказала враз. После него вскоре опять предложение. Ну и вовсе смех – старик! И говорит: «Божественная Глафира! Стань моей! Я люблю тебя больше жизни!» – и попытался встать на колено.

– К тебе? – спросила Прасковья изумленно. Она за всю свою жизнь даже не слышала о таком. – Зачем ему к тебе на коленки лезть? Сначала б согласья добился, идол!

– Да нет! Передо мной на колено. Так в старину положено было руки просить. Ну, в его молодые годы. Но время ушло. И на колене не удержался. Плюхнулся носом в пол. И навонял. Я ему в ответ: «Если вы в женихах только на это способны, что ждать от вас, когда мужем станете?» – И выгнала его. Потом еще пришел. Уже военный. Мне двадцать лет. Ему – тридцать два. Увидел меня. И как кинулся! Ровно зверь. Глаза горят, что у кота. Весь пылает. Едва увидел, а уж в любви клянется. До самого гроба, и не иначе. Меня смех разобрал. А он к ногам моим. Давай целовать их. Я отпихиваю. А он, зараза, головой уже под юбку влез…

– Во фулюган! Ну точно мой Ванька. Такой же бедовый. Завалил меня на сеновале. Я и опомниться не успела, как бабой стала, – вспомнила Прасковья, улыбаясь вслед давно минувшей молодости.

– Все они озорники!

– Так он тебя обабил?

– Нет! Хотя уже все почти готово было. Чудом вырвалась от него и выгнала взашей мерзавца! – гордо вскинула голову Глафира и продолжила: – Он после того караулить меня стал на каждом шагу.

– Не–е, от Ваньки ты б не вырвалась, коль приловил бы! Считай, все! Только бабой отпустил бы!

– Да хватит про Ваньку! Завелась! Глафира – не ты! Сумела отбиться! Дай ей рассказать, – осекли Прасковью старухи.

– Случалось, иду с работы, он тут как тут. Из подворотни. Вроде случайно. И зовет погулять. А сам меня глазами обшаривает. Весь дрожит. Я, конечно, в сторону. Отказывала ему. Так несколько раз. Он возле дверей караулил. Я выходить боялась. Надоел он мне. А потом смешно стало. Открою окно, гляну, он внизу, как сторож… Я рассмеюсь, закрою окно. А он свое ждал. И однажды случайно забыла закрыть окно. Лето стояло жаркое. Я легла спать. И не услышала, как он взобрался. По водосточной трубе залез. А я спала крепко. Очнулась, когда он уже подмял. Я ничего не могла понять в темноте. Кто на меня свалился? А он, гад, целует так, что не крикнуть, не продохнуть, не пошевелиться. Делает свое дело. И все тут… А когда уже и смысла не стало вырываться, он мне шепчет на ухо: «Девочка моя! Какая ты хорошая! Я знал, что моей станешь. Что никто до меня тебя не тронул».

– Он женился на тебе?

– Где там? Он военный был. Нынче здесь, завтра там. Три месяца каждый день у меня отмечался. А потом уехал со своей частью. Обещал писать, навещать, да адрес забыл…

– Зато любил! Вон сколько добивался!

– Только добивался. А когда получил, про любовь забыл. Все они такие. И не только я, Зойка тоже так считала. Не стоит верить мужикам.

– Теперь об чем говорка? Нынче терять нечего! Никому не нужны. Ушла наша бабья пора! Былое только в памяти, – улыбнулась Прасковья.

– Ох, не накличьте беду. Вона мою соседку Лидию поймали в подъезде двое мужиков. Силовали в очередь.

– А чего ж не кричала, соседей не звала?

– Зачем? Сраму не оберешься опосля. А так все тихо! Натешились оба. И отпустили Лидию. Та и поныне помнит их. Хоть под гроб узнала, какими должны быть настоящие мужики. Ведь вот всю жизнь со своим прожила, а бабьей радости не знала. Так бы и в могилу сошла дурой. Ведь не изменяла. А в тот день поняла, что зря…

– Сколько лет твоей Лидии?

– Сорок пять.

– Так ей еще не поздно наверстать.

– Где там? Не всяк день в подъездах караулят. Не каждой повезет…

– Нет, я бы им все рожи расквасила! – возмутилась Глафира.

– Конечно! Если б такой, как мужик Лидии, тогда и вырвать все не жаль. А настоящих мужиков и нынче немного…

– А ты, Глафира, своего военного больше не встречала никогда?

– Нет! Исчез совсем.

– Нешто больше никого у тебя не было?

– Были романы. Но без любви и сердца. В душу никого не впустила. Обидно было, что с самым первым так оборвалось.

– Оно любую испроси. Почти что каждая тебе ответит, что отдалась любимому, а жила с постылым. Потому доля наша, бабья, завсегда тяжкая.

– Да будет вам жалиться! Вовсе мужиков изговняли. А зачем жили с ними? Мужики плохи? Но отчего их нет, а мы живем?

– Оттого, что бабы выносливые да терпеливые. Мы все можем перенести. Оттого, что живучи…

– Не бреши, Фекла! Живучая ты была на мужиковой шее! Как его не стало, враз в богадельню сковырнули внуки. Так–то не только ты… Покуда живем – пилим, зудим, клянем мужиков. Навроде хуже их в целом свете нет. А уж попреками да бранью с утра до ночи поливали благоверных…

– Ну, спробовала б мово Ванятку облаять! Так бы родные зубы из сраки клещами тянула б, – усмехнулась Прасковья и добавила: – Мужик и есть мужик! Мать с отцом послухает. Бабу – ни в жисть. Да Бог с ними, с мужиками. Нету их боле. А без их и дети от рук поотбивались. Ни тепла, ни уваженья не стало от них. Я им слово, они – десяток грубостев. И все заткнись да заглохни! При отце рот открыть пужались. Нынче озверели вовсе. Вон мои хотя бы… Четверым в четырехкомнатной тесно стало. Купили в хватеру меблю. Да и говорят мне: «Придется в стардом уйти. А то диван ставить негде…» Ну я им и ответствую, мол, почему б мне на том диване не спать? Так мои выродки аж поперхнулись. Мол, что ты, старая, с ума свалилась вовсе? Он же импортный. Аж из самой Италии! На ем особливые люди сидеть станут! Ну я в свое уперлась. А чем моя жопа худче ихней? Оне вам чужие. А я, хочь и суконная, на свет вас, гадов, произвела! Ох и взвились! Ох и загалдели ироды! Меня мой старик, даже вовсе пьяный, так не обзывал. Ну, я тож не молчала. Всем жару наподдала. Все им вылепила. Со злости сама сюда сбегла. И нынче досадно мне! Бывало, гости к им грянут. Оне им все на стол выметут. А мне лишь то, что от гостей осталося. Мы с дедом так их не растили. Наперед своих кормили. Зато нынче это не принято. С родителями за единым столом есть уж срамно. Потому меня на кухню определили. Я, вишь ты, не по правилам ихним ем. Не могу ложку с вилкой держать легко. Потею и икаю за столом. Оттого им гадко становилось. Когда я обоих внучат им растила, все было ладно. Нынче внуки боле родителев росточком стали. И меня уж не надо. А вот диван нужон. Но не про мою честь. Рылом я не вышла для Италии той! Ну и хрен с ими! Коль так, без их обойдусь. Хочь и обидно, – шмыгнула носом Прасковья и умолкла.

– Ты хоть сама ушла. С форсом, с гонором. Поругалась на них. А меня просто вывели из квартиры. Без криков. Посадили вместе с пожитками в такси и сюда. Молча. Невестка у меня культурная. Не ругается. С сыном моим развелась. Выгнала его из собственной квартиры. Он в бомжи ушел. Не стал скандалить с ней. И попросил меня не обижать. Она и сказала мне: «А разве я вас обижаю? Не выбросила на улицу. Не заставила работать. Я вас устроила на все готовое. Жить станете без забот. Как королева! О такой судьбе ваш сын только б помечтал…» Спросила, можно ли мне будет внучку навещать изредка? Она и ответила, как ошпарила: «Ни к чему излишние заботы. Ну кто мы теперь друг другу? Чужие люди…» Так вот и расстались, – опустила голову Фекла.

– Ой, бабы! Что случилось! Скорей! У Пашки горе! – сунула в дверь голову седая круглая старушка и позвала всех за собой.

В соседней комнате уже не протиснуться. Яблоку упасть негде. Сквозь гомон слышен плач и причитания Павлины:

– Родимые вы мои, да как же так случилось с вами?!

– А что стряслось? – спросила Прасковья.

– Неужель не слыхала? Ее дети вместе с внуками поехали отдыхать на море. На своей машине. И попали в аварию. Все насмерть. Никого в живых. Доставили их прямо в морг. Завтра похороны. А Павлине надо уходить в ту квартиру, где раньше жила с детьми.

– Вот так да! И она плачет? – изумилась Фекла и позвала старух из своей комнаты обратно. – Вы ж не знаете, как у нее случилось. Жалеть хороших стоит. Но ведь не этих негодяев! Еще и плачет о них, глупая!

– Какие ни на есть, ее дети, – вставила Глафира.

– Дети? Ты знаешь, что с ней утворили ее изверги? Нет! Ну и молчи…

– А что случилось–то?

– Она с дочкой жила. Та уж в третий раз замужем. И всякий раз Павлина ее совестила. Мол, остепенись, ведь дети у тебя! Не буйствуй. А та в спекуляцию по уши влезла. У нее хахалей больше, чем волос на голове, перебывало. Ну, наконец–таки остановилась на Сергее. Прописала, расписались. Поначалу вроде все наладилось. Но вскоре скандалы пошли. Запил мужик. У Павлины пенсию отнимать стал. Когда не отдавала – колотил старуху об стенку головой. Она в больницу попадала. Жаловалась дочке, та ей в ответ: «А ты не лезь в нашу жизнь. Сами разберемся». «Помилуй, не лезу. На что вы мне сдались?» «Зачем его ругаешь, попрекаешь за что? Я с ним живу, мне видней. Не смей обзывать Сергея, не будешь бита!» «А зачем бьет, душу выколачивает? Я молчу, а он последние копейки отымает, что на хлеб себе припрятала! И ты не заступилась ни разу! Ведь и так не сижу на вашей шее. На свои харчусь. Зачем же отнимать? Их у тебя, этих мужиков, сколько перебывало? А ну всякий стал бы колотить? Чую, и этот не последний. Пропащая ты народилась. И мужики твои едино гады!»

Ох и разозлилась дочка на Павлинку. С балкона хотела выкинуть ее за сказанное. Да бабка заорала с перепугу, когда поняла, что там, внизу, ее ждет. Тут внуки подскочили со двора. Пронесло Павлину. Но на другой день утром, когда дети в школу ушли, сгреб зять бабку в охапку и выволок на площадку. Развернул спиной да как дал пинка. Павлина все ступени разом перелетела и в стенку зубами. А зять уже и двери закрыл. Ни соседи, ни участковый не достучались. Сказал всем одно: «Пусть убирается отсюда подальше, пока жива. От греха…» Ее сюда и привезли. Насовсем. Вместе с пенсией. И за два года никто ни разу не навестил, не позвонил ей. Хуже собаки выкинули. Она целый год болела. Дочка даже не спросила, жива мать или нет? А Павлинка плачет, глупая. О ком?

– О внуках, может быть? Они–то при чем?

– Внуки тоже ее забыли. Согласились с матерью. Но нынче что уж говорить? Никого не осталось. Только память горькая с ней в тех стенах… Я б на ее месте никогда бы не ушла отсюда, – заметила Серафима.

– Не приведи Господи оказаться на ее месте никому из нас! – перекрестилась Фекла. И, выглянув в окно, приметила Кузьму. – О! Наше холостое сокровище мыкается по двору. Не знает, куда себя воткнуть.

– Уймись! Он человек сурьезный. Не балаболь про него глупостев. Таких, как Кузя, в свете мало! Руки при месте, не пьет. Из себя ладный. Не то что сантехник Мишка. Бывалоче, вывернется из–за угла, сразу поверишь, что нечисть не только в сказках водится! – усмехнулась Серафима и добавила: – Видать, зазноба имеется. Вон сколько средь нас, а ни одну не приметил.

– Тебя, что ль, не узрел?

– Я что! Другие имеются. Молодшие да пригожие. Все при них, кроме доли.

– Потому и не замечает! – вставила Глафира, глянув через плечо во двор. – А ничего мужик! Только уж очень он замкнутый, неразговорчивый.

– У него недавно жена померла. Оттого такой смурной.

– Это поправимо! – хохотнула Глафира. И, накинув на плечи цветастую шаль, спустилась во двор, села на лавку. Изо всех сил пыталась привлечь к себе внимание Кузьмы, но тот, словно слепой, проходил мимо, не замечая.

Из окна комнаты следили за ними старухи. С любопытством сорок носами в стекло долбились. Но ничего интересного так и не случилось.

Кузьма, думая о Женьке и Егоре, не обращал внимания ни на кого. Что–то автоматически делал, не глядя на стариков и старух. Его беспокоило одно: сживутся ли заново внук и сын? Не придется ли кому–то из них среди ночи выскочить из дома, оглушенным новым горем, искать пристанища под чужой крышей…

«Господи! Только не это! Пощади и образумь чад своих! Ведь родные. Дай им тепла и света в души! – глянул на небо. Оно было синим, как глаза Насти, давно, еще в молодости. Потом они стали блекнуть, разучились улыбаться. А дальше превратились в холодные льдинки, без тепла и понимания. – Эх, Настя! Детей мы с тобой народили. А вот души им вставить запамятовал Господь. Не увидел их. Потому живут погано».

– Папка! – услышал знакомый голос. И не поверил. Не может быть. Но по двору к нему бежала Ольга. Его дочь. Как когда–то в детстве: перескакивая лужи, задрав юбку до задницы, лишь бы поскорее. – А меня Максим привез! Соскучились по тебе!

– Не ври! – отмахнулся Кузьма.

– Чего? Не веришь? – удивилась дочь.

– Что ж раньше не скучала? Скажи, что мимо ехала, вот и занесло попутно.

– Нет! Мы к тебе!

– Тогда выкладывай, что стряслось? – не на шутку испугался Кузьма, добавив: – Просто так вас не докличисся.

– Зря беспокоишься. Все в порядке. Мы недавно у Егора были. Ты разрешил ему вернуться в дом?

– Вы с Андреем об том просили…

– Конечно. Знаешь, Зинке рожать скоро. Пусть живут спокойно.

Кузьма с тревогой всматривался в дочь, пытаясь угадать, что скрывает она, зачем и с чем приехала. Он не верил, что Ольга могла приехать, соскучившись по нему. О таком Кузьма не смел мечтать. И ждал, вздрагивая каждым мускулом.

Ольга взахлеб хвалилась своими учениками, которых готовила к поступлению в институты.

– Все приняты! Пятеро! И уже ко мне привозят ребят из очень приличных семей. Хорошо платят за их подготовку. Я в школе до конца жизни таких денег не увидела б! Мы уже кое–что домой подкупили! – щебетала дочь и оглянулась на звук шагов. К скамейке подходил Максим.

– Привет, плесень! Ты все еще дышишь? – спросил зять. И, не ожидая ответа, продолжил хохоча: – Завел себе какую–нибудь метелку?

– Я ж не дворник! – обиделся Кузьма.

– Во тундра! Да тебя про девок спросил.

– Откуда им тут взяться? Ты что, офонарел?

– Ну, девки в твоем возрасте! Тут же их всяких полно! Какую закадрил? Любовницу Наполеона или няньку Гитлера? А может, у тебя сама Крупская приморилась? Нет таких? А какие в наличке имеются? Ночами не мерзнешь с ними?

– Да ты что? Остановись! – покраснел Кузьма.

А Максим, увидев разнаряженную Глафиру, и вовсе зашелся:

– Глянь, плесень! Это пугало для тебя прибарахлилось! Во! Остатками филейных подергивает! Ишь, мочалка! Загорелись огарки у нее! Ты ее приловил? Нет! Во дурак! У нее еще не весь порох грибком побитый! Хватай ее, покуда не развалилась! – заблажил на весь двор.

Глафира даже присела от неожиданности. Оглянулась. Поняла, что посетитель смеется над ней. И, подойдя ближе, сказала, прищурясь:

– Ты, дерьмо! Твоим хреном только уши чистить! У тебя окурок в портках! С тобой малолеткам делать нечего! Чего ты тут тужишься? Проваливай отсюда, калека! Какой из тебя мужик? Говно!

– Во дает, плесень! Во чешет, падла! Не гляди, что всюду лысая, а все еще в гончих дышит, кикимора! – восторгался Максим, хлопая себя по бедрам от восторга. Он не обиделся на Глафиру. – Эй, ты! Твою мать! Гнездо воронье! Вали сюда, может, скукарекаемся на пару вальсов, пока время есть?

– Я себя на помойке не поднимала, чтоб с таким хорьком пачкаться! Слюнтяй! Ососок бичихи! – возмутилась Глафира, что все ее достоинства разом забрызгал человек, появившийся в шортах. Таких она не признавала.

– Послушай, плесень! Мы к тебе с чего намылились, Ольга трехнула иль нет? – Глянул на жену, та отрицательно мотнула головой. – Тогда я вякну, а ты лопухи востри и врубайся мигом! – предложил Кузьме. – Теща наша где нынче канает? Ты про то мозги не посеял? В центре погоста! На почетном месте! У нее в соседях одни пархатые, вся знать! Вот теперь из–за того морока свалилась на колчан. Мы своей кикиморе поставили памятник средней руки. Хотя она и того не стоила. А у соседей – из мрамора! Целые плиты с бронзовыми надписями. Будто там князья приморились. Ну а наша как нищая среди дворян. Мне так и по хрену! Но родня пархатых взъелась! Мол, говорили, что покойница из интеллигентной семьи, потому мы согласились на соседство с ней! А что получилось? Ни памятника, ни путевой ограды у нее нет. К своим привести друзей стыдно. Враз на вашу могилу показывают и спрашивают, как она тут окопалась? В общем, ты, усек? Пообещали, если не заменим, как положено, откопать тещу и вернуть с доставкой на дом, чтоб не портила внешний вид! Врубился теперь? – спросил Кузьму. Тот отвернулся от зятя. – Ты, плесень, не гонорись! Не ко мне кикимору подбросят. К тебе В дом! К Егору. Это крутым отмочить что два пальца обоссать! Мое дело телячье! Предупредить всех вас вовремя. Крутые долго ждать не будут. С ними не дернешься. Так вот шевели рогами, где бабки раздобыть? Я на ту лярву копейки не дам. С Егором ботал, у того, как всегда, нет! Андрюха с Нинкой тоже пустые. Остался ты один! Крутись! У тебя в запасе всего неделя. Дальше жди сюрприз.

Кузьма смотрел на Ольгу, та еле сдерживала слезы.

– Да где ж возьму? – вырвалось у него, когда Максим назвал сумму.

– Подрядись в киллеры! Или тряхни в стардоме какую–нибудь плесень. Зря, что ли, тут канаешь? А нет, загони дом! – предложил Максим, не сморгнув.

– Пшел отсель, барбос! Я вам так откопаю, самих урою живьем! Пусть только спробуют тронуть могилу! – побелел Кузьма и встал напротив зятя, сцепив кулаки.

– Не рыпайся! Слышь? Не горячись! Я – не они! Те с тебя спесь живо вышибут. Заколотят в фоб вместе с тещей, и докажи, что ты еще дышал! С ними хвост не распустишь, секи, плесень!

– Проваливай, гнида! Что ты за зять, если за Настю вступиться не смог, не сумел отстоять? Мало, что с живой не ладил. С мертвой враждуешь! Доколе так будет? – взялось лицо красными пятнами.

– А кто она мне? Ты даже на поминки копейку не положил. Все за наш счет! Чего ерепенишься? Сумел Егора вернуть? Теперь крутись! Ишь добрый сыскался! Я тебе что? Центробанк? Короче! Слышал? Усек? Вот и все на том. Меня твоя забота больше не чешет! Пошли, Ольга! Пусть козел пробздится. Может, что–то светлое стукнет в колчан! – посмотрел на жену, та послушно встала.

– Ну, мы пошли! – глянула на отца виновато и побрела следом за Максимом, спотыкаясь, не видя земли под ногами.

«Эх, Настя! Хорошо, что ты этого не слышала! Каково тебе было бы? Вот жизнь пошла! Мертвым от живых покою не стало! И как быть нынче? Где деньги взять? Ведь выкопают негодяи, коль обещались! Хочь тыщу сторожей, едино не углядят! – сокрушался Кузьма, не зная, что делать. – Звонить сыновьям? Кой в том толк? Максим уж побывал у них. И тоже огорошил. Небось Егор и вовсе скис…»

– Кузьма? А почему ты прохлаждаешься? С чего под дождем мокнешь? Иль в комнате не стало места? – подошел Яков и позвал за собой, увел в свою комнату, приметив, как дрожат у Кузьмы плечи. – Детки навестили? Не иначе! Ну что отмочили в этот раз? – глянул смеясь.

Кузьма рассказал все. И под конец почувствовал, как разламывает виски от боли. А Яков откровенно смеялся:

– Ты умный мужик, но имеешь дело с дураками. Значит, поступать с ними надо соответственно их уровню! Согласен или нет?

– Что я могу?

– Все очень просто! Так просто, что ты себе не представляешь! Это не проблема! – расхохотался громко.

– Чего рыгочешь? Ну где я деньги возьму?

– Зачем они тебе? Мы обойдем твоих крутых на вираже! Ну посуди сам! Придумать такое могли лишь очень ограниченные люди. У кого ни в голове, ни в сердце – ни шиша. Сплошные сквозняки. Бездарные, тупые люди! Вот на этом они и попадаются. Мы их накажем и введем в расходы. Не ты, они потратятся!

– Как? – изумился Кузьма.

– Все просто до банального! Когда я принимал этот стардом, мне привезли сюда статую скорбящей Венеры, чтобы она стояла у входа и отражала суть нашего заведения. Но я отказался установить ее по нескольким причинам. Уж очень печальное лицо у той скульптуры. Глянешь – мороз по коже. Вроде не в стардом, а на погост приглашает Венера. Вдобавок ее тело почти голое. Любая комиссия придираться станет. Скажут, что я извращенец и поставил перед богадельней порнографию. Старухи вой подняли бы. Враз про нравственность заговорили б. Вот и валяется та Венера невостребованная на нашем складе. Только место занимает. Мой завхоз ее в куски разбить хотел и вынести по частям. Но она оказалась не гипсовой, а из чистейшего белого мрамора. Жаль стало! Давай ее установим на могиле твоей жены. Там ей самое подходящее место. Двойная польза получится от того.

– А как же с оградой быть?

– Поставим Венеру, про ограду забудут! Увидишь! Я психологию кретинов знаю хорошо. С поклонами начнут с тобой здороваться. Ведь мы их обставим! И не тебе, а им придется памятники менять! Чтоб смотрелись достойно! Понял? Ну вот и нашли выход! Долго не думали!

На следующий день отчищенную и отмытую Венеру осторожно погрузили в грузовик. А к концу дня она уже стояла на могиле, подняв к небу, словно в мольбе, снежнобелые руки.

– Ну что? Здорово? Как тут и была! Теперь пусть попробуют что–то утворить. Грыжи оторвутся. И украсть не смогут. Надежно поставили! Ограду подновили. Смотрится по–царски! – оглядел могилу Яков и пошел на выход.

Кузьма тихо прощался с Настей, когда услышал за спиной внезапное:

– Ну, блин, дал старик дрозда! Ты что это, старый хрен, отмочил. Врубил нам по самые яйцы! Где мы такую возьмем? Ты ее что, из музея спер? – увидел троих парней, одетых в длинные черные пальто.

– А вам–то что? – цыкнул Кузьма.

– Ты, дед, пристопорись! Скажи, сколько отвалил за эту бабу? – указал один на статую, щелкнув по ноге. – Мрамор! Эта падла век стоять будет! Во хмырь ушлый! Обошел нас!

Кузьма закрыл калитку, молча вышел на дорожку, моля Бога, чтоб крутые не догнали его.

– Эй, перхоть! Да пристопорись! Где тебе подфартило? Сколько вломил за эту метелку? – неслось вслед. Кузьма прибавил шагу и вскоре вышел за ворота к поджидавшему грузовику. Увидел два «мерседеса», стоявшие у сторожки. На них приехали крутые. Да вон и сами они торопятся по аллее. Но… Кузьма успел заскочить в кузов. Машина рванула с места и вскоре скрылась в лабиринтах улиц.

– Ну, плесень! Дал жару! А трепался, что порожний! Меня крутые всю ночь поили, чтоб им трехнул, где ты эту спер. С ведро водки выжрали! Но я и сам ни в зуб ногой, где ты ее откопал. Хоть мне ботни! – просил Максим, навестивший Кузьму на следующий день.

– Отвяжись! Сам говорил, что памятник Насте не твоя, а моя забота! Я ее решил. Чего лезешь? Отстань! Иль дармовую опохмелку получить хочешь? Обойдешься! – усмехнулся Кузьма.

Яков, увидевший зятя, враз все понял. Усмехался молча. А поздним вечером спросил Кузьму:

– Ну, порядок? То–то!

– Послушай, Яш, сколько раз ты меня из бед вытаскивал, счету нет…

– О чем ты? Я, знаешь ли, живу по своему принципу: сей добро, меньше зла получишь.

– Не скажи! Я детям сколько доброго сделал? А что в ответ – сам знаешь!

– Наш сантехник говорит, что дети – это цветы, которые нужно выращивать на чужих подоконниках. У него их семеро. Может, потому в сорок пять семидесятилетним кажется…

– Я в своей жизни, смеяться станешь, доброе получал лишь от чужих людей. Вон старики в деревне дарма делу приучили. Ремесло подарили, а с ним – кусок хлеба на всю жизнь. А кто я им? Чужой, как и тебе…

– Оно у всех вот так, – согласился Яков, не добавив ничего больше.

– Послушай, о чем хочу тебя спросить. Не видел ли ты, кто прибирается в моей комнате уже какой день кряду? Все подловить хочу и не могу!

– В комнате? Да не забивай себе голову! Я просил уборщицу заглядывать к тебе. Все ж самому не всегда время есть. Да и женщинам сподручнее. А ты, как вижу, огорчился? Думал, какая–нибудь из наших к тебе в подружки набивается? Внимание захотела обратить на себя? Э–э, нет, Кузьма! Средь наших старух таких единицы. Если б умела дома иль в квартире держать порядок, кто б такую бабку в стардом отдал?

– Но ты же говорил, что все путевые. И каждую в семье заели.

– Есть, конечно. Но в основном такие долго не задерживаются. Побудут у нас с годок, в семье без них намучаются. А ну молодым везде успеть, да еще дома наведи порядок, приготовь поесть, за детьми присмотри. На это уже ни сил, ни времени не остается. И через пару–тройку месяцев, самое большее через полгода приезжают за бабулей, везут ее домой. Это, знаешь, вроде отпуска друг от друга. Зато потом эту бабку дома вдесятеро ценят. И я уже заранее знаю, кого на сколько привезли. Вижу сразу. Вот и за Прасковьей приедут скоро. Не смогут без нее. Хотя язык у бабки – бритва. Но и руки – золото. Такую, если не семья, какой–нибудь из наших джигитов приметит и уведет к себе, чтобы последнее – семьей прожить. Такое тоже случалось, сам знаешь, никто не пожалел. Но есть другие. За грязь и злобу выгнали их из семей. Вон бабка у нас живет. Мать главного милиционера из областного управления. Не приведись такую иметь в родне. Наверное, потому ее сын пошел в милицию, что у него мамаша – сатана! Злая бабка, капризная, вредная. А неряха! На редкость. Ее здесь всем стардомом переучивали. Заставляли по пять раз перемывать полы в комнате. Она с полгода лишь грязь развозила. Весь пол в серых полосах, двери залапала, подоконники и зеркало в отпечатках пальцев. На всякое замечание – брань и проклятия. Никто не хотел жить в одной комнате с Тарасовной. Ночью она храпит, как целый полк, днем ругается. Ни с кем не могла сдружиться. Недаром невестка заявила, что с ней может жить лишь самоубийца. За что бы ни взялась Тарасовна, либо сломает, либо потеряет. Наши старухи один раз даже побили ее полотенцами. После того перестала всех вслух проклинать. Боится. А ведь с мужем почти тридцать лет прожила. Но ни готовить, ни убирать, ни постирать не умела. Вдобавок в голове сплошные заморозки. Я лишь сочувствовал ее сыну. И на что плохо отношусь к милиции за прошлое – этого жалею. Он, бедолага, столько лет с ней под одной крышей прожил! И теперь, случается, на праздники домой старуху забирает. Она там как даст всем, он с полгода о ней не справляется, в себя приходит.