Текст книги "Запоздалая оттепель. Кэрны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

– С какого жилья уйдет, в таком и доживать станет. Покинет хромой стул и кривую кровать, к таким и придет! Уж ты уважь Клавдию! Нехай в ее судьбе убогости не останется…

– Сколько ж годков невесте? Не переспела ягодка? – оглядел хромую бабку и подумал молча: «Бесится на старости! Вон что в голову взбрело под сраку лет. Ей бы на печке греться. Так нет, мужика подай стерве!» – качал головой, смеясь. И пошел к Якову.

– Не сбрехали! Обещал уговорить тебя. Да и ты пойми. Для нас это – событие! Старики назло беде осмелились семью создать. Молодым такое просто. А вот им… Возьми нас с тобой. Не решаемся. Боимся. А они…

– С мозгов соскочили, старые тараканы! – рассмеялся Кузьма.

– Ты брось! Не зная, не говори. Клавдия Иосифовна очень серьезный человек. И будущий супруг – достойный уважения. Я искренне рад за них.

– Закинь, Яш! Я вон когда у своих был, взял в руки газету с объявлениями. Там семидесятилетняя хивря в бабы предлагается. Мужика ищет. Непьющего, некурящего, несудимого, не обремененного семейным прошлым! Ты где–нибудь встречал таких в ее возрасте? А еще требует, чтоб был обеспечен материально и жильем! Во! И не меньше! Про себя написала, что не лишена привлекательности, не склонна к полноте, добрая и заботливая! Я, черт меня возьми, позабыл, что на похоронах нахожусь. Со смеху чуть под стол не завалился. А еще одна и того хлеще – потребовала в шестьдесят восемь годочков мужика без возрастных проблем. Я окосел! Гнилушка стала молодушкой! Ей еще и жару поддай. Вовсе перебесились бабы! И не выгораживай! Все лахудры одинаковы! Какая там серьезность нынче? Вона чего захотели! Одной ногой в могиле, другой – кадриль выделывает. Не видит, что срака по пяткам тащится, а сиськами пол метет. Все они такие, как одна.

– Эх, Кузьма! По одной или двум, даже по десятку обо всех судить нельзя! Как и о нас. А ведь тоже всякие встречаются, – не соглашался Яков.

– Эта Клавдия зачем в стардом приперлась? Мужика приглядеть! То–то и оно!

– Остановись, Кузьма! Клавдию Иосифовну знаю не первый год. Не говори лишнее. У тебя предположенья, у меня – убежденья. Эта женщина достойна счастья, большого, человеческого.

Кузьма понятливо ухмыльнулся.

– Я о другом. О высоком, духовном…

– Где его нынче взять?

– Нашлось само! И я рад, что эти люди встретились у нас!

– Сдались тебе оба! Не стану из–за них свой порядок ломать! – упирался Кузьма.

– Уступишь. Ты добрый. Поймешь меня. Ведь это Клавдия Иосифовна! Ради нее стоит поступиться! Тебя никто не упрекнет. Все подождут. Спроси любого.

– Да кто она такая? – заинтересовался Кузьма.

– Вот с этого надо было начинать, – загадочно улыбнулся Яков. И, сев напротив Кузьмы, заговорил: – Ее после пединститута отправили работать учительницей на Камчатку. Не насильно. Она сама попросила распределить ее в район Крайнего Севера. Таких, как она, добровольцев и тогда было не густо. Все московские студенты хорошо знали о жизни коренных народов Севера. Слышали о свирепствующем там туберкулезе. Ведь каждый третий житель был поражен. О сифилисе, оставленном европейцами в наследство. Потому коренные северяне редко доживали до сорока лет. Я уж не говорю о глаукоме. О неустроенном быте. В те годы на Камчатке никто не видел паровоза. О газе, телефоне, ванне и туалете мечтать не смели даже во сне. Все это знала и она. Не с закрытыми глазами просилась. И поехала в самый глухой угол – в поселок Кихчик. Жителей на то время было там двести человек. Это вместе с кочующими оленеводами. И стала учить детей русскому языку.

– А зачем он им был нужен? С оленями говорить по–нашему? Так тем хватало своего! – удивился Кузьма и добавил: – Вот я не знаю заграничных языков. И много от того потерял? Да ни хрена!

– Это ты! Другие так не думали.

– Дурным делом занималась. Жили они, не зная нашего языка, не много приобрели, научившись ему!

– Не в том суть. Не только языку учила. Преподавала литературу и историю.

– Мне они в жизни пригодились не больше, чем им! – фыркнул Кузьма.

– Считать, писать учила. Научила их нашим песням и стихам.

– Глупости все!

– Они раньше даже врачей не знали. Умирали целыми стойбищами. Им нужны были свои медики и строители, свои летчики и моряки, шоферы и электрики, связисты. Но для этого нужно было получить образование. Клавдия Иосифовна стала их учить. Сначала в ее классе было пять, потом десять, двадцать ребятишек. А дальше класс перестал вмещать всех желающих. Даже старики потянулись к ней. Поверили, полюбили человека. И ей в холодном чуме было тепло от внимания и понимания учеников. Пять лет прошло. Ее ученики уехали продолжать учебу в Палану – окружной центр. А Клавдия набрала новую группу. Ей привезли ребятишек из тундры, которые никогда не жили в поселке. Но родители захотели выучить детвору. Коряки и чукчи очень недоверчивые люди. Но к учительнице всегда отпускали ребятишек. Знали, хорошему учит.

– Это тогда так думали! – вставил Кузьма.

– В тот день она, как всегда, повела ребятню на прогулку за поселок. Шли по берегу моря. Клавдия Иосифовна рассказывала о законах морских приливов и отливов. И никто не заметил, как началась пурга. Дело было зимой. На Камчатке темнеет рано. И к ребятне со всех сторон стала подкрадываться волчья стая.

Лоб Кузьмы тут же покрылся испариной. Глаза округлились. Рот приоткрылся. Дыхание замерло. Он слушал, боясь пропустить хоть слово.

– Восемнадцать детей и учительница. Безоружные и беззащитные остались один на один с голодной стаей… А пурга взвилась как сто чертей!

– Да не тяни! На кой пурга? Спасла она детву? Все ль живы или нет? Чего душу на нитки рвешь? – не выдержал Кузьма.

– А сделаешь ремонт вне очереди?

– Согласный! Справлю!

– Ловлю на слове! – рассмеялся Яков и продолжил: – Собрала она детей в кучку. Спинами друг к другу поставила. Знала уже, что волки либо со спины, либо сбоку нападают. И никогда – в лицо. И повела к поселку. Ее счастье, что научилась кричать рысьим голосом. Волки того боялись. Но, не чуя рысиного запаха, следом шли, шаг в шаг. Чуть ближе, Клавдия начинала так орать, что даже дети поверили, будто в учительнице настоящая рысь сидит. И вздрагивали от страха, где напасть сильнее. Вот так три километра шли. И вывела она детвору в поселок. Все целы и невредимы. Волки, почуяв запах человечьего жилья, в тундру убежали, отступили, обхитрила их девушка. А в Кихчике уже переполох. Родители искали детей. А они сами объявились. Все рассказали людям, как Клавдия Иосифовна защитила от волков и домой из пурги вывела.

– А на кой ляд она их увела, малахольная? Кто ей дозволил чужими детями рисковать? – прошел страх у Кузьмы, словно он вместе с Клавдией выводил корякских детей из пурги, спасая от волчьей стаи…

– Об этом даже в «Правде» написали статью. И назвали «Три километра мужества». С портретом Клавдии…

– Где б пропечатали, если б она хоть одного потеряла бы в той пурге? Дура и есть дура! – окончательно успокоился Кузьма. И спросил: – А как же она в стардоме оказалась?

– В личной жизни не повезло. Муж ее был инспектором рыбоохраны. Его браконьеры убили. Она после этого не вышла замуж. И детей не имела. На Севере получила пенсию. Сюда к знакомым приехала отдохнуть. И все… Здоровье дало осечку. Внезапно. Так–то вот и попросилась к нам. Взяли с великой душой. Зачем ей на Север возвращаться? В свои пятьдесят три она сумеет здесь прижиться…

– Пятьдесят три? А я–то думал, что она старше.

– Жизнь на Севере никого не красит. Она там прожила без малого тридцать лет. Мужики не все такое выдержат. Я тебе о ней совсем немного рассказал. Давай проводим светло ее – в завтра. Может, хоть у нее оно будет счастливым…

– А выходит за кого?

– За бывшего флотского. Отставник он. Ровесник Клавдии Иосифовны. И тоже долго на Севере жил. А у них, у северян, особое отношение друг к другу. И вера, и доверие, и любовь…

– Ну, дай им Бог! И пас не позабудь! – улыбался Кузьма, согласившись нарушить свой график.

Едва управился, выполнил просьбу. Яков вечером к себе позвал. На ужин.

– Сознайся, кому нынче подмочь вздумал? Иначе с хрена ль кормить меня стал? – спросил Кузьма.

Яков покраснел до макушки и сказал, смущаясь:

– Шурке! Сеструхе помоги! У тебя уже восемь выходных накопилось. Отгулы могу дать, если ты того захочешь… – Не знал, как держать себя с Кузьмой в этой щекотливой ситуации, и растерялся, как мальчишка.

– Шурке? Иль не сыскала себе подмогу?

Яков плечами пожал.

– Она звала меня?

– Спрашивала о тебе. Не стану врать. Приветов не передавала. Не приглашала. Но это женщины! Их понять сложно. Одно знаю – тебя она помнит. Но что у нее на сердце – поручиться не могу.

– Да что у ней на душе, кроме дивана и столов? Их довести до ума, и забудет, зачем меня звали! Не серчай. Тебе она – сеструха. Но баба! А они одинаковые…

– Дело твое. Я тебя к ней не гоню. Пойми меня верно. Даже неловко говорить. Напомнил. А ехать иль нет. сам решай…

Кузьма не торопился с ответом. Не спешил навещать Шурку. Свое обдумывал.

«Коль Яков о ней заговорил, все еще одна мается. Никто не сыскался. А годочки как вода катятся. Легко ли одной в ее время? Хозяин в доме нужен. Мужик! На какого что на себя довериться сможет. Ведь обожглась. Не всякому на шею повиснет. И ко мне присмотреться вздумала. Может, глянулся я ей? Да разве сознается Яков об разговорах с Шуркой? Все ж сеструха! Может статься, и сам смотрит, докладывает ей все про меня? – думает Кузьма. – А что, если съездить к ней на выходные? – И вспоминает бабу, неверие в ее глазах. – Ладно. Время прошло. Может, набралась мозгов в одиночестве?»

Вздумал Кузьма съездить в гости. И, ни слова не сказав Якову, в пятницу вечером сел в автобус…

Шурка увидела Кузьму, когда тот вышел на остановке и направился к ее дому. Щеки бабы ярким румянцем зажглись. Сама себе не сознавалась, как ждала его, простаивала у окон, высматривала, вглядывалась в каждого проходившего мимо.

«А может, он? – колотилось сердце. – Да нет же! Не нужен! Вот только бы мебель починить. Ну на кой сдался мужик? С ним мороки не оберешься. Не того от него жду!» – лгала себе. А память упрямей оказалась. И снова вспомнились жесткие, нетерпеливые руки, обхватившие талию, прижавшие к себе накрепко. Из таких рук не вырваться.

Кузьма был нетерпелив, но не наглел. Она сумела остановить его.

«Остановила или оттолкнула? – пугалась Шурка и ругала себя, что не может забыть эти горячие руки, обнявшие ее. – Кобели они все до единого! Нет, он не такой! А откуда знаешь? Прикинуться всякий сможет! Кто скажет правду о себе?» – думала Шурка.

Но вот он приехал. К ней! Сам! Значит, потянуло его! Торопится открыть дверь и сама себя уговаривает не подать вида. Чтоб не думал, будто на нем свет клином сошелся! Сдернула крючок, прежде чем Кузьма постучал в окно.

– Здравствуй! – шагнул с крыльца в двери. Закрыл их за собой не только на крючок, а и на запор. Шурка не сразу поняла. Она не пошла в дом, стояла за его спиной.

Кузьма повернулся к ней. В полутемном коридоре увидел ее, ожидающую у самых дверей. Шагнул к Шурке уверенно, прижал к себе.

«Ждала?» – спросил взглядом. Ее глаза не сумели, не успели скрыть или соврать.

Как давно не целовал Кузьма женщин! Все, казалось, перезабыл. А тут еще не побрился. Но ведь мелочи все это, пустяки! Стиснул бабу так, что не дохнуть. А может, от неожиданности растерялась? Целует послушные губы. И почувствовал ответ. Слабый, несмелый.

Кузьма не выпускает ее из рук.

– Моя иль нет? – смелеет мужик. Но Шурка снова успела взять себя в руки…

Уже на кухне разговорились, преодолев не без труда первый порыв.

– Схоронил свою жену. Теперь у Якова работаю. Там и живу.

– Я знаю. Брат говорил.

– А ты как жила?

– Все так же, как и прежде, без изменений. Сам знаешь. Держу хозяйство. Сестра первотелку дала. Теперь вот молоко есть. Продаю. Три десятка кур. Да зелень с огорода. Лишку на базар отношу. С того и живу. Не густо, но не голодаю. Вон и поросят завела. Тоже, глядишь, к зиме свое мясо будет. Да и много ли надо одной? – отвела взгляд, вздохнула тихо. И добавила: – Сестре твоя работа очень понравилась. Особо сундук. Да и стол. Как в зеркало смотрелась. Завидовала, где такого мастера отыскала? Все увидеть хотела, познакомиться. Но я промолчала, что ты у Якова работаешь! – выдала себя.

– Значит, мое за меня никто не справил и у тебя? – глянул в лицо Шурке.

Никто, – подтвердила тихим эхом.

– Что ж, тогда не стоит медлить! – встал из–за стола.

Шурка к печке метнулась.

– Не боись, Александра! Силовать не стану. Не бандит. Не пужайся загодя! Лишь взаимное приму! – успокоил бабу.

И весь день ремонтировал старинную дубовую кровать матери в тесном сарае. Лишь поздним вечером занес ее в дом. Собрал, поставил в комнате, выставив в сарай железную койку. И, вернувшись, заметил:

– Обивку стоило б сменить. Другой бы вид имела. Враз заиграла б!

Но Шурка молча положила матрац, ничего не ответив Кузьме. Да и что скажешь, если только на ноги вставать стала…

– Проверить надо! На прочность. Ладно ли получилось?

– Ты это что, всегда вот так, с проверкой делаешь? – глянула исподлобья.

– Вот так? Меня к кобелям приплела? – посмотрел на бабу с укором. Та губы поджала. Смолчала в ответ. – Тогда все! Я себя таким не считаю! – вышел в коридор, оделся и пошел, не прощаясь, к остановке. Ничего не сказав, не оглянувшись.

Шурка увидела, как ушел автобус, увозивший Кузьму. Повалилась на койку, залилась слезами.

«Был мужик – и не стало. Обиделся. Теперь не вернется никогда. Не дозваться его, не упросить. Сама, дура, виновата. Ляпнула, не подумав. А он осерчал. Нет бы язык придержала! – ругала себя Александра запоздало. И, оглядевшись, заплакала в голос: – Опять одна! Кругом как сирота. И дом как я! Что нищенка на паперти. Так и сдохну, приваленная крышей. А кто виноват?»

Кузьма постарался сразу забыть о Шурке. Но не все так просто. Она стояла перед глазами до самого стардома. «Ну и поморозило, ну и прихватило тебя, баба! В каждом слове подозрение. Не иначе до стари в вековухах будешь. А доживать едино в стардоме станешь, если Яков сжалится. Я – мужик! Сыщу себе! А вот тебе – спробуй нынче!» – спорит с Шуркой, ругая ее, грозя бабе на все лады.

Кузьма уже свернул к воротам стардома и вдруг споткнулся на чем–то большом, мягком. Поначалу не понял. В темноте тяжело разглядеть. Пошарил под ногами. Нащупал человека.

– Эй, ты! Чего тут развалился? Нашел ночлежку под воротами! Подвинься, дай пройти! – потребовал громко, но человек не пошевелился. – А может, мертвяк, покойного подбросили, иль сам не дошел до богадельни? – Наклонился ниже. В лицо ударило перегаром. – Ну, гад! Нажрался где–то! А спать домой приполз? В гостях не застрял? Давай отваливай от ворот! – Ухватил за шиворот, шарил ремень, за который мог бы оттащить в сторону. Но наткнулся на юбку. Отдернул руку. – Сука подзаборная! Алкашка! – хотел перешагнуть через бабу и услышал:

– Помогите…

– Гляди! Очухалась! Держи карман шире! Помогать стану всякой вонючке! Сумела наклеваться, сама и добирайся, паскудница!

Сказал Якову о бабе, валявшейся у ворот.

– Пойдем глянем, наша или нет? Если из своих старух, завтра разберемся с ней! – позвал за собой.

Осветив фонариком лицо, тут же узнал. Пробормотал что–то злое, но не оставил на улице. Вдвоем с Кузьмой втащил в стардом, оставил в сторожевой комнате, запретив дежурному пускать бабку в комнату. Утром, чуть свет, Кузьма услышал через тонкую перегородку, как к директору постучали.

– Зачем сюда пришли? У меня есть кабинет, там и поговорим! Рабочий день начинается с девяти, сейчас только шесть утра. Идите и не мешайте отдыхать! – услышал раздраженный голос Якова.

– Прости меня, Яша!

– Я вам не родня! Имею отчество!

– Не думала, что так получится!

– Это не первый случай. Я вас уже не раз предупреждал. Говорил, что следующий случай станет последним. Вы и тогда клялись, обещали не пить.

– Яша! Ну, умоляю, поверь!

– Идите! Я все сказал! – Вывел бабку за дверь. И с досадой щелкнул ключом в скважине.

– Хоть кто–нибудь, защитите! – ныло в коридоре надрывно и нудно, не давая уснуть никому.

Кузьма ворочался с боку на бок. Наконец не выдержал. Вышел в коридор. Увидел бабку, прижавшуюся спиной к стене. По грязному лицу ее текли слезы. Она еле держалась на ногах.

– Чего воешь? Спать не даешь! Тебе сказано – иди и жди. Чего канючишь? Зачем мешаешь всем?

– Сынок! Да я же не хотела! Так приключилось. Соседка моя бывшая зазвала. На базаре с ней свиделись. Ну, посидели маленько, как бывало. Поднесла она мне самогону. Я не устояла. Стаканчик выпила. Мне враз сюда надо было, знала слабину свою. Так соседка еще уломала. Я приняла, меня разобрало, развезло вконец. Думала, до койки доползу. Да не осилила. Свалилась. Нынче согнать меня хотят отсюда. Насовсем.

– И верно сделают. Нечего пьянчуге тут делать. Иди теперь похмеляйся! – взял старуху за рукав, чтобы вывести на улицу. Но та уперлась:

– Куда волокешь, окаянный! Думаешь, что старая, так можешь как хошь со мной утворить?

– Чего? – не поверил своим ушам. И, схватив за шиворот, выволок из коридора. Оставил на пороге, закрыл двери перед самым носом.

«Гнида сушеная, твою мать! Ишь чего возомнила о себе! Размечталась!» – так и не смог уснуть Кузьма.

Он уже взялся за работу, когда его срочно позвали в кабинет директора. Там сидел участковый.

– Жалоба на нас с вами поступила за избиение Сазоновой, – объяснил Яков причину вызова.

– Какой Сазоновой? Какого избиения? – не понял Кузьма.

– Та, которая вчера напилась. Мы ее от ворот принесли…

– Кто же ее бил? Да если б хоть раз ей подвез, что б от бабки осталось? Кому нужна эта плесень?! Зачем ее принесли? Пусть бы у ворот издохла алкашка! Во, правду молвят: не корми воробья, рубаху не засерит! – разозлился Кузьма.

– Она пишет, что вы хотели изнасиловать ее, – еле сдерживал усмешку участковый.

– Нехай мечтает старая! Но если б мне в голову взбрело такое лихо, тут же на себя петлю надел!

– Я все слышал. И знаю, Кузьма выставил ее из коридора, чтобы спать не мешала. Тут же в комнату вернулся, – сказал Яков. – Сами видели, какие у нас стены и перегородки. Звукоизоляции никакой. А в одном коридоре живем не только мы, но и врач, медсестры, библиотекарь, бухгалтеры, завхоз, водитель. Нашлось бы кому вступиться за Сазонову.

– Да оно и так понятно все. Ну что? Оставляете ее у себя? Или мне ею заняться? – спросил участковый.

– Я не оставлю! Забирайте куда хотите! Сегодня! Вместе с вещами!

– А не жаль? Ведь помрет старая! Не протянет долго. Мы ж ее сюда устроили. И опять скатилась! Что делать? Куда девать бабку, ума не приложу! – сетовал участковый.

– Не давите на жалость. Не возьму! Трое их у меня вот таких. Другие люди как люди. Это трио всем поперек горла. Избавьте! Не хочу! У меня не вытрезвитель. Заберите! Вот ее документы! – Яков достал папку. И, повернувшись к Кузьме, кивнул тому на дверь.

«Зачем звал, если и без меня сказал все, что было?» – удивился Кузьма. Но вечером к нему зашел Яков.

– Участковый всех нас знает. Тебя не видел. А вдруг и впрямь извращенец? Надо было показаться. Не обижайся. Видишь сам, как получилось. И у нас не все порядочные.

– А зачем ее брал, коль знал, что бабка алкашка? Не хватало мороки? – бурчал Кузьма.

– Она не всегда была такой! Жизнь скрутила в штопор. Вот и потеряла контроль над собой. Деградировал человек вконец. А была, как слышал, мечтой всех мужиков. Самой красивой и недосягаемой. У нее поклонников имелось столько, другим не помечтать!

Кузьма вспомнил грязный, слипшийся ком в лохмотьях, маленькое морщинистое лицо с узкой полоской вместо губ. Нос, похожий на вороний клюв. Мутные глаза неопределенного цвета. И поморщился:

– Придумал тож…

– Я правду говорю! Она считалась самой изящной и модной манекенщицей. Даже за рубежом была. Говорили, что ей во Франции и Штатах богатые люди предложения делали. Она отказала. И вернулась. Но попала в автомобильную катастрофу. Покалечилась и стала выпивать… Так и скатилась. Но до сих пор не верит в собственную старость. Забывает о возрасте. Считает себя прежней обольстительницей, и ей кажется, что все мужчины, как прежде, добиваются ее расположения, желают близости, любви… Ты не суди. Она не оригинальна в своих заблуждениях. Все женщины таковы. Иначе зачем пользуются красками и лаками на восьмом десятке? Зачем носят платья с вырезом, когда вместо прежней роскоши сплошные складки кожи? Ты еще увидишь, как у нас семидесятилетние играют в классики, прыгалки, лапту. Это уже последняя стадия старости – впадание в детство. У этой еще имелся шанс…

– Какой? Показывать одежу перед пердунами? Заголясь как нынешние? Да ты глянь на нее! Завтра всех джигитов хоронить станем! Насмерть наполохает!

– Я не о том, Кузьма! Понятно, манекенщица умерла в ней навсегда. Но человек остался. Со своим интеллектом…

– Откуда чему застрять? Все пропито!

– Она и пить стала, когда ею перестали восторгаться, и вышла в тираж. Женщины такое не переносят. Либо вывих наступает в психике, либо спиваются. Это закономерный финал.

– Но если ты знал, зачем взял в стардом? – удивился Кузьма.

– Сказать честно? Думалось, кто–нибудь из прежних поклонников найдется. Захочет создать с ней семью. Ведь ей пятьдесят лет… Но у мужчин своя память. И отгоревшее когда–то чувство вновь не загорается… А жаль. Именно это могло бы спасти женщину…

– Да кто станет говорить с алкашкой?

– Потому и запила, что слишком резко из всеобщего восторга попала в забвение. Мужчинам это не по плечу, а женщине – смертельно!

– А мужики при чем? – не дошло до Кузьмы.

– Какой непонятливый! Да вот возьми, с чего Хрущев умер? Вон какой пост занимал! Когда выкинули, тоже спился и вскоре умер. Не станем далеко ходить. Отправили человека на пенсию. Враз ненужным себя почувствовал. Если не запил от безделья и тоски, болезни одолели. Глядишь, год–другой, и нет мужика! Вот такая она, жизнь человечья, – не успел оглянуться, уже финиш. Каким он будет у каждого из нас? – погрустнел Яков.

– Да кто заведомо углядит его? Покуда заботы имеются, об этом не думается, – согласился Кузьма. И вздрогнул от стука в дверь.

В комнату вошла молоденькая медсестра. Лицо заплакано. Дрожащим голосом сказала тихо:

– Савельев умер! – Лились слезы из глаз.

– Успокойтесь, Валентина! Я вас предупреждал, что такое случается. Это стардом. Приходится мириться с закономерным исходом бытия. Где он?

– Сейчас за ним приедут. Заберут в морг. Он в комнате пока. Ничем не смогли помочь. Четыре часа… Без толку! Умер, и все тут. Такой славный, хороший человек! Как жаль, что нет его! – закрыла лицо руками.

– Пойдемте! Не надо плакать. У нас много хороших людей. Сберегите себя для них. – Яков вышел следом за медсестрой. А Кузьма, забыв закрыть за ними дверь, лег вздремнуть, дождавшись Якова, попить чаю и уж тогда лечь спать до утра.

– Дед! А дед! Проснись!

Увидел Женьку, не поняв, во сне иль наяву видит внука. Но быстро вспомнив, что на дворе уже темно, вскочил:

– С чего примчался? Беда опять?

– Из дома я удрал. Насовсем. Не вернусь больше. Возьмешь меня к себе? Но только насовсем! – потребовал мальчишка, пыхтя настырно.

– Что стряслось? – притянул Женьку к себе.

– Нет! Ты обещаешь взять меня?

– Куда ж я денусь? Об чем речь?

– Я с отцом поругался. Больше не вернусь! Я все сказал ему! Он всех вас из дома хочет выписать! До единого. Чтоб только мы втроем остались! Без вас! Я так не хочу! Чужих за деньги прописывает. А своих… Скоро и мне на шею этикетку повесит. Или с аукциона продаст. Совсем жлобом стал! Я не могу с ним жить! Он всем вам наврал! У него есть деньги. Он хочет открыть частную клинику и вместе с мамкой там работать. А у вас последние забирает. У всех! Хватит мне молчать! Ему все мешали. И ты, и я! – тряслись губенки.

– Тихо, внучок! Ну, угомонись! Не терзай сердце! Сколько человек не греби, больше гроба на тот свет не возьмешь. И деньги… Всего два пятака понадобятся глаза закрыть. Что сверху – живым останется. Если они взять не погребуют. А ты раздевайся, – помог снять пальто, ботинки. – Попей чайку да расскажи спокойно, с чего погрызлись? – попросил внука. Тот засопел обиженно, тяжело:

– К нему дядьки пришли. Просили прописать. Я слышал, как он спросил, сколько заплатят? Когда они ответили, велел им паспорта принести. А потом слышал, как хвалился мамке, что зашиб на прописках хорошие бабки. Теперь вот выпишет Ольгу с Андреем и заживет полным хозяином. Как барин. Мамка как дура радуется. Мне больно. Зачем он всех на деньги променял! Я ему сказал. А он, знаешь, как крикнет: «Пшел вон, щенок!» Ушел как бы. И тоже больше не вернусь.

– Ладно! Оставайся! Там увидишь, где сподручней жить! – согласился Кузьма и, уложив внука на раскладушку, сам устроился на полу.

Яков, заглянув к ним в комнату, улыбнулся своей догадке. Все понял без долгих объяснений. И утром выдали Кузьме комплект постельного белья и раскладушку. Женька был зачислен на довольствие. И теперь, возвращаясь из школы, он забирал почту и разносил ее по комнатам. Мыл машину Якова, присматривался к ее ремонту, а сделав уроки, бежал помогать деду. К мальчишке здесь очень скоро привыкли. И ожидавший Егора Кузьма, поначалу удивлявшийся терпению сына, решил не отвозить ему Женьку. А если тот и захочет забрать, попробовать оставить внука у себя, уговорить сына не дергать, не отрывать внука. Но Егор не появлялся. Словно забыл о Женьке.

– Держи доску крепче. Ровней, спокойней веди рубанок. Не рви, гладь дерево. Не дави на лезвие! Плавней! Вишь как каждая прожилка заиграла! – радовался Кузьма за Женьку.

– А какая разница? Эти доски все равно гробом станут. Обобьешь – и не видать, шлифовал иль нет. Для гроба и горбыль сошел бы! Какая разница мертвому, в каком хоронят? Это живые не могут в плохом. А тем без разницы! Вот я когда умру, ты мне не стругай доски. А вот лучше знаешь что? Положи машинку с пультом управления. Там кнопки всякие. Нажал, она вперед едет! Другую – назад мчит. Сама в любую сторону повернет. Сколько я у отца просил, он как глянул на цену, аж посинел. И у виска покрутил. Сказал, что я ненормальный! – пожаловался, зашмыгав носом.

– Зачем же враз помирать! Куплю эту машинку. Что есть дороже дитячьей радости? Она как детство. Едва взрос и позабыл. Поболе смеха в ем! Глядишь, и память про него была бы светлой да долгой! Вот закончим эту работу и сходим в магазин за твоей забавой! – пообещал Кузьма. И сдержал слово.

Женька, возвращаясь домой, светился радостью. Всю дорогу подпрыгивал, целовал деда, засыпал «спасибами». Машинку, как сокровище, на груди под курткой нес. А Кузьме свое вспомнилось. Ведь вот и Егору покупал игрушки, потом уж всякие магнитолы да видики. Никогда такой радости не видел в сыновьих глазах. Скажет, случалось, скупое «спасибо». На том и все. Легко ему давалось. А вот Женька иной. Теплый. «Может, пока не вырос? А потом изменится? Но Егор с детства был таким. Ведь вот гад, не то ко мне, за собственного сына сердце не болит! И как живет, бездушный? Не–е, недаром внук от него сбег. Дети толк в людях знают. Не гляди, что родители. Не признало сердце их. И что тут сделаешь? Ему не прикажешь…»

– Дедуль! Глянь! Машина барьер взяла! Как конь! Ну и лихая! – горят глазенки радостью. А наигравшись, присел рядом. – Ты не горюй! Мы с тобой всегда будем вместе жить. Я никогда не женюсь, даже на самой–пресамой… Зачем нам чужие тетки? Нам и без них хорошо. И вовсе не скучно. Если захотим, пойдем в столовую телевизор смотреть. Там старики на нынешнюю любовь плюются. И ты поругаешься. А может, ваше старое кино покажут, когда все было правильным? – И, слегка толкнув в бок, спрашивает: – Дедуль, а любовь бывает правильной?

– Она у всякого своя! – покраснел Кузьма от неожиданности. Женька застал его врасплох своим вопросом и, серьезно глянув, вновь спросил:

– А это правильно – любить в тринадцать лет?

– В твоем возрасте все тем переболели. Небось в училку влюбился?

– Я что, дурак? Они же старые!

– Ну а твоей–то сколько годков?

– Мы с ней за одной партой сидим.

– И крепко любишь?

– Конечно! Она знаешь какая? Дерется лучше пацана! Гоняет в футбол и на лыжах. Геологом хочет стать. Потому все заранее готовит.

– А ты кем будешь?

– Да я вот тоже всякое передумал, перебрал. И все ж останусь столяром. Чтоб от дома далеко не уходить. Чтоб дети при мне росли. И жить всем вместе. Но это если повезет…

– А как же та, что в геологи? Она дома сидеть не станет.

– Ой, дедуль! Хотеть можно много! А стать геологом еще получится ли?

– Ну так как же с любовью быть? – усмехнулся в душе Кузьма.

– Я еще не совсем решил. Еще есть время. Правда, в классе и получше есть. Но я с ними за одной партой не сижу. Все не поместимся…

– А жаль! – потрепал внука по плечу, узнав в Женьке себя.

Один подъезд стардома был уже готов. Вся мебель, окна, двери отремонтированы. Старики теперь не спешили уходить из своих комнат. Приглашали к себе старух и дедов из других подъездов. Угощали чаем, подолгу говорили. Нередко пытались вовлечь в свои беседы и Кузьму.

Случалось, набьются в комнату по шесть–семь человек и смотрят, как работает столяр.

Вначале Кузьму злило это скопище. Он не прислушивался к их разговорам, не запоминал имена и лица. Но постепенно привык, стал терпеливым и покладистым.

– Кузьма, а вы неплохо выглядите для своих лет! Почему семью не заведете? Зачем себя мучаете? Одиночество никого не красит. Мы почему сюда пришли? Сбежали от одиночества, оно убивает любого хуже болезней и возраста! У вас еще имеется шанс. Не упускайте его! – советовала пожилая женщина, откровенно заглядевшись на мужика. – Вы привлекательный человек! Трезвый, работящий! Вам бы ласку и внимание! Вы расцветете. И даже удивитесь, как изменится сама жизнь! Чего робеете? Вы же мужчина!

– Во баба! Пришла век доживать! А шальных думок полная башка! – смущался Кузьма.

– Чего краснеешь? Бабы всегда верно подмечают. Коль говорят, стало быть, правду молвят. Они нашего брата зазря хвалить не будут! – поддержали старики. И вроде в шутку обронили: – У нас не все старухи. Есть и такие, с кем не грех пофлиртовать. Вона, оглядись! Северянки поприехали. Ни одной старше пятидесяти. Выбирай, покуда мы не расхватали. Потом не отдадим, не уступим!

Кузьма уж и вправду обрадовался. Сколько комплиментов услышал за вечер, все в карманах не унести.

«А как же Шурка? Иль совсем ее забыл? Она ведь приглянулась. И сколько ни мучь себя – тянет к ней. Может, навестить? Небось опомнилась за это время, поумнела, сговорчивей будет. А что, если?.. Но Яков ни словом о ней. Самому спросить неловко. Сколько ж времени прошло? Так и будем с ней играть в гордых? Иль в дураков? Кто кого глупее? Навестить? Иль ождать еще? Но Женьке как скажу?» – сворачивает к дому. Едва вошел в коридор, увидел распахнутую дверь своей комнаты. Бросился бегом. Что случилось с Женькой?