Текст книги "Запоздалая оттепель. Кэрны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

– На то он и мужик! – рассмеялась Анна.

– В его годы остепениться пора! А он со всеми бабками богадельни шашни крутит.

– Видать, хорош мужик, что и этого мало.

– Чего ж хорошего? Прими такого, а он весь околоток баб к рукам приберет!

– Не мыло, не сотрется и мне останется! – выдала свою мечту Нюрка.

– Не мыло! А вот заразу зацепит в два счета!

– В богадельне? Ты что? Рехнулась? Откуда ей там взяться? Там же все революционерки!

– Они не всю жизнь такими были. Зато там живет Глафира! Она раньше манекенщицей была. Первой блядью считалась! Ей своих не хватило, так она даже за границу ездила. И теперь та баба с Кузьмой вблизях…

– А ты откуда знаешь?

– Сам хвалился, что она у него на шее повисла. Сколько отбивался, но никак. Пришлось уступить ей. Вот кобель!

– Это хорошо, что его и другие бабы любят. Видать, ласковый, хороший мужик! С таким ночь – в подарок.

– Уж не знаю, какой с него мужик, но трепач редкий! Он ту Глафиру наизнанку вывернул. Все разболтал. Хоть и переспал–то, может, всего один раз, – пыталась Шурка оттолкнуть соседку от Кузьмы.

– А и пусть говорит! С бабы не убудет! Лишь бы навещать не забывал. Небось как ни трепался, а к ней уехал. И той Глафире плевать, что он говорил. Она о том не узнает. А свое имеет. Хоть и старая! А мы языков боимся! Да чихать я хотела на брехи, если с ним пересплю! Лишь бы себя бабой вспомнить!

– А мне сдается, брехал он все! Кто и впрямь баб имеет, трепаться о том не станет. Молча свое справит! Брехуны языком полдеревни баб изгадят. Коснись дела – с одной не справятся!

– Ты только мне не трепись. У Кузьмы щетина на щеках колючая, густая! Такие до самой смерти в мужиках живут. Это по своему бабьему опыту знаю! – отмахнулась Нюрка.

– Чего ж не согрел тебя, коль мужик? Ведь три дня тут был. Мог бы приголубить. Не убыло б с него.

– Почем знаешь? Может, приласкал уже! Мне чего бояться? Хороший мужик, честное слово! И ему, видно, у нас глянулось. Обещал навещать почаще, – хохотала Нюрка, наблюдая, как бросает Шурку то в жар, то в холод.

– Молодец! Не растерялся! – еле выдавила Шурка.

– А чего? Мужик подходящий. А и мне горевать без толку. Он так и сказал: «Слезами мертвых не поднять. Живое для жизни создано. И тебе, Аннушка, пора вспомнить, что в свет бабой пущена. Не мори природу свою! От того лишь тебе больно!» Я и послушалась! Двойная польза вышла от того! Мало было натешиться, так и ни копейки за работу не взял, сколько ни предлагала. Сказал, что сам в должниках, мол, так здорово ему ни с одной бабой не было.

Шурка слушала, еле сдерживая слезы. Она поверила всему, что говорила Анна. Ей давно хотелось уйти домой. Но не находила благовидного предлога. А соседка и вовсе зашлась:

– До двух ночи работал мужик. Другой бы на его месте на карачках уполз спать. Этот – шалишь! До шести утра меня ласкал. Да как! Мне от бабки стыдно было! Вроде в медовый месяц вернулась!

Шурка глянула на старуху. Та, усмехаясь, головой качала. Пойми – с чего? То ли брехне Нюськи удивлялась, а может, вспомнила то, о чем невестка говорила.

– Шустрая ты, Нюська! Как быстро успела! Всего три дня у тебя был, а ты уже схомутать смогла. У меня он сколько дней провел. И ничего промеж нами…

– Ну и дура! Ты тоже баба! Свое упускать нельзя. Но теперь тебе поздно горевать! Кузьму я не отдам! Мой он!

– Так уж и твой! Он тебе хоть говорил про любовь? – закусила губу Шурка.

– Во дура! Зачем болтать? Мы с ним этим все три ночи занимались! – хохотала Анна.

Шурка немного ожила:

– И даже ни одного теплого слова? Нет, я бы так не смогла…

– Александра! Санька! – услышала Шурка в открытую форточку голос брата и заспешила домой.

Яков, выслушав все, долго хохотал. У него от смеха текли слезы по лицу.

– Дуреха! Ну кому поверила? Баба намечтала вслух, ты уши развесила! Она тебе и не такое наплела бы! Ну почему ты такая глупая?

– Я сама видела, как он обнял ее!

– Ну и что? Мне тоже доводится обнимать старушек. Утешал, уговаривал. С меня убыло? Иль хоть одна забеременела? Иль я сразу кобелем и негодяем стал? Да ведь обнять можно кого угодно. Такое ни о чем не говорит.

– Но Анька сказала сама!

– Я слишком хорошо знаю Кузьму. Своеобразный человек. Но чтобы он сумел сблизиться с женщиной в первый день? Это сказка! Бабий вымысел! Брех, и не более того! Он у меня в стардоме сколько времени работает, и никогда никто за ним ничего не замечал. Он всегда у всех на виду. И ни один человек не посмел сказать о нем ни одного плохого слова! Это я тебе говорю. Ни Анна, ни целый город женщин не убедят меня в обратном, потому что прежде всего поверю себе. Будь Кузьма иным, давно бы проявился.

– За все три дня ни разу не зашел, – пожаловалась Шурка тихо.

– Послушай, я твой брат, но тащить к тебе Кузьму насильно не намерен. Не я, ты прогнала его! Сама виновата. Можно что–нибудь исправить, если Кузьма этого пожелает. Гарантий нет. У него характер жесткий. И кто знает, станет ли с тобой говорить? Он в семью не захотел вернуться. А ты ему кто?

– Ну помоги! Если правда, что не был с Анькой, верни его!

– Нет, Санька! Не смогу. Не обижайся. Не заставляй делать противное натуре. Он не поймет меня. Я ценю в нем столяра. И не присматривал Кузьму в родню себе.

Он тоже не набивался. Не принуждай. Ты нахомутала, сама и выпутывайся. У меня и без тебя

забот полно! Лучше дай молока нашим старикам. Пятеро слегли. А с деньгами трудно. Не знаю, как в этот раз с зарплатой выкрутимся. Устал от проблем. Их с каждым днем – прорва, – залил молоко в бидоны.

– Яшка! Ты так быстро уезжаешь?

– Некогда, Санька! Я ж сказал, пятеро заболели. Мои старики! Понимаешь иль нет? Я не хочу их терять! Всяк мне дорог! Торопиться надо, лечить. Кто еще о них вспомнит?

– А обо мне? Ведь я тоже совсем одна осталась на этом свете. И у тебя, кроме меня, никого родных больше нет. Неужели чужие дороже? Помоги мне!

– Санька, милая, в твоем – беспомощен!

– Ну хоть поговори с ним. Узнай, вернется ли ко мне? Вспоминает ли?

– Шурка! Он умный человек. Не могу быть назойливым с ним. И тебя унижать не хочу. Если есть у него к тебе теплинка, вернется. А коли потерял ее, обратно не вставлю. Не дано! Крепись! Не все ошибки, знай о том, исправить можно! – Сел в машину.

Шурка вернулась в дом.

«Пойти к бабе Наде? Но дома ли она? Не помешает ли Лилька? Конечно, карты сбрехать могут. А вдруг подскажет старуха что–нибудь, научит?» – оглянулась по сторонам. Нашла в холодильнике банку сметаны, которую не увидел Яков, сунула в сумку, засобиралась.

Глава 5. Ссора

Кузьма тем временем ремонтировал стулья в медпункте. Разобрал по дощечке три самых ненадежных, зачистил пазы, смазал клеем, стал собирать. И увидел старушку, стоявшую в дверях.

Ее хорошо знали в стардоме. Пришла сюда три года назад. Самой под восемьдесят. Она ни на что не надеялась. Последние годы жила совсем одна. Часто болела. Не стало сил саму себя прокормить. И попросилась в богадельню. Ее взяли. А через год внук объявился. Не погиб, как все посчитали. В плену был – в Чечне. Обрадовалась старушка. Думала, внук заберет ее домой, к себе. И станет она жить с ним вместе, своей семьей…

Как готовилась она к этой встрече с Юркой! От радости заранее плакала. Ведь уйдет отсюда к внуку навсегда. Загодя со всеми простилась, чтоб потом впопыхах никого не забыть, не обидеть. И Юрка приехал, как и обещал, по–военному точно. Легко выскочил из автобуса. Сергеевна к нему навстречу поплелась.

– Юрик! Родной! – протянула усталые, дрожащие руки. Хотела обнять, прижаться к последнему родному человеку, единственной опоре в угасающей жизни. Но внук поздоровался за руку. Подвел к скамейке, усадил, сам сел рядом. – Живой! Слава Богу! А меня известили, что погиб ты! Как славно, что ошиблись! – не могла наглядеться на возмужавшего внука. Заметила седину на висках. Вздохнула. Видно, немало горя хлебнул в плену. Ишь как подморозило сединой! Не с добра! Оно и немудро. – Как же выжить тебе удалось?

– Обычно. Раненого взяли. Не мог идти. Ногу прострелили. Увезли в деревню. Там в горах, далеко, кто станет искать? Вылечили ногу. А потом работать заставили. Хотел сбежать, поймали. Да так получил, о бегстве думать боялся. Все спрашивали – с кем жил, где и как? Кто выкупить может? И цену за меня назначили такую, что я за десять жизней ее не сумел бы собрать. Не только видеть столько денег, слышать о той сумме страшно было. Если б столько денег имел, в Чечне не оказался б, не стал бы контрактником.

– А и зачем тебе нужны были деньги? Зачем головой рисковал? Ведь сколько я просила остаться дома! Ослушался. Но хоть теперь поумнел. Кто ж выкупил тебя? Иль сами выгнали? Даром? Ты – не подарок. Работать даже дома не любил. А уж на чужих и тем более! – смеялась Сергеевна.

– Это когда было! Сколько лет прошло!

– Нынче даром никого не кормят! Верно, потому выпустили, чтоб не терять на тебя харчи?

– Не своей волей отпустили. Одни чеченцы взяли в плен, другие – освободили. Своих же бандюг в горах вылавливали, на меня наткнулись. Я не один в плену был. Трое. Всех отпустили.

– Били тебя?

– О чем ты, баб? Давай не будем о Чечне. Мне б забыть ее скорее, – отвернулся внук, скрыв от бабки истину.

Как он попал в плен, как пробыл в нем без малого два года, сам себе запретил вспоминать, потому что выжившему уже не хочется умирать.

– Баб! А ты зачем выписала меня из квартиры? – вспомнил причину приезда.

– Юрик! Так о погибели получила весть. А выписала… ну сам посуди, пенсия копеечная; А за коммунальные услуги с двоих прописанных брали. За воду и канализацию, за отопление. С одной – все ж меньше. И на гуманитарную помощь враз оформилась, как малоимущая. Оно сам посуди, с пенсии на хлеб не оставалось после квартплаты. Даже побиралась. Да только и тут милиция помешала! Грозить тюрьмой стали. А потом и того хуже, пообещали квартиру отнять…

– Теперь мороки будет много, чтобы восстановиться в ордере. Нынче из погибших выживать трудно. Никому не в радость! – сознался Юрий.

– Как домой хочется! Забери ты меня отсюда. Оно хоть и неплохо здесь, а все ж не то, что у себя. Вокруг чужие люди. Живу по расписанию и графику. Все по очереди. А в ней кто о ком заботится? – вздохнула Сергеевна.

– Прежде чем взять тебя, я должен прописаться, устроиться на работу. Иначе как жить?

– Покуда на мою пенсию. А там что–нибудь подыщем, – просилась бабка.

– Твоей пенсии нам на хлеб не хватит. Я теперь работу ищу, чтоб жить, а не подыхать всякий день. Этого с меня хватило. Когда устроюсь, заберу тебя отсюда! – пообещал внук. И бабка ждала.

Вскоре Сергеевна похвалилась, что ее Юра добился правды и прописался в квартире. Теперь спокойно живет. Вот только с работой тяжко. Не берут его. Боятся принимать тех, кто вернулся с войны. А все оттого, что у них нервы не в порядке. Чуть что поперек, они кулаки в ход пускают. За всякую мелочь голову снять норовят. Вспыльчивые, злые, они прославились своей неуживчивостью и злопамятством. В личных бедах и трагедиях винили всех поголовно. Потому их остерегались и боялись.

Юрий не стал исключением. Пройдя войну и плен, он даже в разговоре с Сергеевной частенько был несдержан. Может, оттого не мог устроиться на работу больше полугода. Но потом… Умолкла о нем Сергеевна. Не жаловалась на нелегкую долю внука, не ругала правительство, забывшее своих защитников–солдат. Но и не радовалась. Иногда втихомолку плакала. Может, оттого, что слишком соскучилась по дому. И незаметно для всех стала таять.

Сергеевна уже редко выходила во двор. Почти не общалась со старухами, не говорила о Юрке и не слушала рассказы других. Она подолгу сидела у телевизора, смотрела подряд все передачи, но ничего не видела. Вскоре она перестала появляться в столовой и теперь сидела у окна, думая о своем. Ее лицо посерело, глаза запали. Бабка все реже выходила из комнаты. И Яков отправил Сергеевну на обследование, когда она уже со слезами стала жаловаться на боли в груди.

Вскоре всему стардому стала известна причина недомогания. У старухи обнаружили рак. Скрыть это от Сергеевны не удалось. Бабка поняла, что ее дни сочтены. И позвонила внуку.

Кузьма в тот день ремонтировал койку в медпункте. Сергеевна подошла к нему, тихо попросила не стучать, дать возможность поговорить по телефону. Кузьма тут же согласился, вышел в коридор покурить. Сергеевна на брала номер:

Сергеевна несколько раз принималась звонить. Но Юрия не было дома. Бабка уже вечером вернулась со двора и звонила внуку до глубокой ночи.

Юрий не отвечал.

– Наверное, по делам, работы много, вырваться не смог. Вот и не приехал сегодня. Ничего, завтра заберет. Подожду, что делать? Время теперь такое – дыхнуть некогда молодым. Вот и нашего соколика заботы одолели. Не приехал неспроста. Ну не беда. С утра заберет. Так оно даже лучше! – вскакивала среди ночи на каждый собачий брех… А вдруг…

Но ни на следующий день, ни в другие не приехал внук. Молчал его телефон. Целую неделю звонила Сергеевна. И уже не выходила во двор. Не выглядывала в окно. Слегла в постель. Отвернулась к стене лицом, чтобы никто не видел ее слез. Прошло две недели. И как–то поздно вечером решила бабка позвонить. На всякий случай. И… Трубку подняли.

– Юрик? Что ж ты не приехал за мной? Как это куда? Забрать домой! Ведь обещал еще давно! Забыл? Как же так? А я жду! Каждый день! Где ж ты был? Дел много? Не до меня? Что ж так, Юрик? Ведь мне ничего от тебя не надо. Свою пенсию получаю. Хватит мне. Ничего не попрошу. И на лекарства тоже. Бесплатно их дают. Сама себя обихожу. Нет, нянькой не будешь. Я хожу сама. Возьми меня домой. Ну, прошу тебя! Нет, здесь никто не обижает. Почему домой прошусь? Юра, я ж не жила всю жизнь в стардоме. Тебя растила дома. И теперь пригожусь, не буду обузой. Стану ждать с работы.

Сергеевна старалась говорить тихо. Но все старики внимательно слушали каждое слово.

– Юра, мне недолго осталось. Сжалься! Дай вернуться домой! Я хоть со стенами прощусь. Тебя благословлю. Тяжко одной помирать. Что? И дома может так случиться? Конечно. Но дома! У себя как человек помру. Тут я вовсе никому не нужной себя чувствую. Покуда на ногах – не бойся. Нет, рак не заразный. Я буду на лоджии спасать, посуду заведу отдельную. И полотенца… Нет, не буду мыться в ванне. В тазике смогу… Свои тряпки отделю в комоде, – уговаривала внука. – Я не кричу по ночам. И от боли. Врача мне не вызывают. Уколов не делают. Обхожусь. И тебя не потревожу. Не разбужу. Возьми меня! – слушала всхлипывая.

Кузьма еле сдерживал подступившую злость.

– Сколько? Дня три подождать? Тогда что–то придумаешь? Хорошо. Потерплю. А ты никуда не уедешь? Не собираешься из дома? Вот и славно! Ну, тогда до встречи, внучек! Жду! – положила трубку.

– Сергеевна! Не рвись к нему! Пусть мы тебе чужие, но не боимся заразиться. Не откажем в помощи и уходе, когда это понадобится. Не оттолкнем от себя. Не потребуем отдельного белья и посуды, отдельной комнаты. Ты с нами. Не просись туда, где тебя не ждут и не хотят. И твой дом не станет греть, коль прижился в нем холодный человек. Видать, на войне он потерял тепло. Его не воротишь и не выпросишь. Ты в том не одинока. У нас не легче твоего. Хоть и не больны. Старые – никому не нужны. Мы еще живы, но нас уже схоронили. Простились загодя. А мы как всем назло. Коль так, не сетуй. Живи с нами. И не береди себя, – подсел к Сергеевне старик, бывший полковник. Он всю войну прошел. От Сталинграда до Берлина. Все пережил. Заплакал впервые в жизни, когда единственный сын, сдав его в стардом, уехал со двора, сказав, что с месяц не сможет навещать отца, уезжает с семьей отдыхать на Ривьеру…

Ничего не сказал, ни о чем не просил старик. Все понял. Лишь себя обругал. За прошлое, в котором слишком жалел и любил. Вслепую, безотчетно, как на войне. Потому проиграл, что не увидел. Не предполагал и не обеспечил свой тыл заранее.

– Вся беда, что жил нараспашку. Так привык. Вот и получил по заслугам…

Сын полковника никогда не навещал отца. И тот не ждал, не звал и не просил.

– Спасибо тебе, Михаил! – повернулась к нему Сергеевна. Уткнувшись в плечо ему, горько заплакала.

– Успокойся! Не реви! Не стоит твой говнюк и одной слезы! Такую родню лучше не иметь. Пошли–ка вот к нашим. Там Глафире подруга пластинку принесла. С нашими песнями. Давай послушаем нашу молодость. С ней, глядишь, старость отступит. Да и что она есть? Седины и морщины? Ну и хрен с ними. Все остальное осталось прежним. Пошли! – обнял за плечи. И, услышав доносившуюся мелодию вальса «На сопках Маньчжурии», поклонился Сергеевне и прямо в коридоре, бережно поддерживая бабку, повел по кругу.

– Молодец! Не разучился Мишка! Так держать, артиллерия! – подбадривали полковника старики, выглянувшие в коридор.

– Эй, пехота! Что–нибудь повеселее заведи! – отозвался полковник, когда вальс закончился. И, не дожидаясь, подвел Сергеевну к столу, заставил играть в лото. Отвлек анекдотами. Рассмешил. Запел вместе со всеми, вовлек старух. Рассказал о смешных случаях на войне. Когда все забыли о горестях и с хохотом разошлись спать, Михаил вышел во двор покурить. Дрожала в его руках папироса.

– Устал балагурить? – подошел к нему Кузьма. Полковник оглянулся.

– Эх, Кузя, нельзя мне в отставку! Видишь, как закручивает жизнь? Я на войне перед атакой ребят своих вот так же успокаивал. Не давал грустить никому. Может, потому в моем полку погибло меньше, чем в других. Жить хотели все. Одно обидно: война обошла смертью, а дома хуже, чем на передовой… Из моих теперь лишь пятеро остались. А было две тысячи… Что покосило? Ведь победили врага! Кто ж убил моих ребят? То–то и оно! Есть пули опаснее тех. И горе страшнее военного. Солдат ко всему привычен. Кроме одного… Предательства в своей семье. Этого никто не пережил. А оно никого не минуло. И меня не обошло. Не захотела невестка жить со мной под одной крышей, и сын предложил разбежаться. Мол, тесна стала землянка, да и командира пришло время сменить, пиши рапорт…

– В стардом. По собственному желанию, – отмахнулся человек и продолжил: – Ну и ладно! Я в отставку, но не в тираж вышел. Живу! Вот только иногда почему–то становится обидно. А для кого жил? Как проглядел? У себя дома не увидел! Слепец! Почему мой сын не стал в семье главой и живет под каблуком? Где в нем мужчина? Да и был ли он им? Хорошо, что жена не дожила до этого позора! Бедная моя девочка! Она всю жизнь прожила в рядовых. Дозорным. И устала. Не дождалась смены караула. Когда она подоспела, было поздно. Да и не смена… Не всякая невестка в дочки годится. Они теперь не дозорными – генеральшами в семьи приходят. Со своими уставами. Нам их не понять…

А через несколько дней умерла Сергеевна. Тихо, ночью, в своей постели. Никого не разбудила, не потревожила. Все последние дни ее ни на минуту не оставляли одну. Приводили в столовую играть в лото, в подкидного, слушать радио, смотреть телевизор, даже газеты читались вслух. Не для одной Сергеевны. Ей не было одиноко. Она перестала выглядывать во двор, ждать внука. Ее, казалось, отвлекли. Но в руке мертвой Сергеевны был накрепко зажат мокрый платок. Она ночами не забывала Юрку. Она молчала. Он так и не приехал в стардом. Никогда.

А на следующий день после ее похорон появился в богадельне рыжий, как подсолнух, парнишка. Лицо веснушками забрызгано. Улыбка от уха до уха. И спросил, где живет здесь Ульяна.

Старуха, едва выглянув в окно, руками всплеснула. Узнала младшего сына, который запропастился где–то на годы с крашеной девкой и не объявлялся в доме. Не писал и не звонил.

– Мамка! Привет! – обнял Ульяну. И, заглянув в лицо, спросил: – Давно ты здесь?

– Третий год как сюда привезли.

– Пошли на скамейку. Поговорим, – увел от любопытных глаз и ушей. С Ульяной он проговорил до темноты.

Бабка, когда сын ушел, вернулась в комнату и рассказала:

– Вот и пойми нынче! Трое старших ребят образование получили. Все при должностях. У всех семьи, дети. Красавцы мои ребята. А последыш мой как гадкий утенок рос. Учиться не хотел. Шалил. С девками баловался. Ничего в руках не имел. Только что с его богатства – рыжесть. Уж и не знаю, в кого такой удался. Связался с какой–то девкой. Юбку выше сраки носила. Работы не было, своего угла не имел. Сколько лет по свету мотался! Думала, загинул. А он объявился! Нынче «крышей» работает.

– Кем? – не поняли старики.

– Бандитом! – уточнила Петровна.

– Не бандит он, а защитник людской. От негодяев и дурной власти. Он мне все просказал, сколь много помог. И сам стал жить как человек. Квартиру нынче имеет. Все купил. Ту девку прогнал. Теперь жениться не спешит! – Заглянула в пузатую сумку, принесенную сыном. Вытащила из нее бананы, колбасу, пирожное, творог, яблоки.

– Хороший иль нет, время покажет, – обронил кто–то из стариков.

– Пошел со старшими поговорить. Хочет узнать что–то. Обещал завтра позвонить.

– От него хорошего не жди, Ульяна! Ну кто он? «Крыша»! Возьмут его за бандитство, а тебе куда деваться? Живи с нами, себе спокойнее, – говорила Петровна.

– Да помолчи ты, дремучая! Вы в партизанах больше бандитствовали, да до сих пор в орденах ходите и льготами пользуетесь! Что вы знаете о «крыше»? – возмутилась Глафира и добавила: – Вон моя подруга недавно влетела. Челночничала. Сдала товар в продажу. Его реализовали. Деньги не хотели отдавать. А сумма немалая. Она, чтоб товар тот купить, кредит взяла в банке, под залог квартиры. И если бы не «крыша», осталась бы без жилья. А тут ей посоветовали обратиться к ребяткам. Нашла она их. Рассказала. Показала накладные, договор на реализацию. В ноги упала, умоляла помочь. Вот такой же рыженький мальчонка взялся. И через два дня вернул моей подруге деньги. Да еще с процентами за прокрутку. А торгашу–мошеннику яйца чуть не вырвали за все. С подруги за свою работу не взяли ни копейки. С того спекулянта жир согнали. Сдернули кучеряво. И пригрозили, коль еще кто пожалуется, всю жизнь будет носом в собственной заднице дышать. Так–то вот. А баба уже руки на себя наложить хотела! Считай, от смерти ее спасли. Вот тебе и «крыша»! Зато тот спекулянт раньше в обкоме работал. Два высших образования. А у «крыши» – только жалость. Спасла человека – и все на том! А ведь куда она ни обращалась! Всюду жаловалась. А толку? Жулику на мошенника жаловаться без проку. Нынче без «крыши» никто не дышит.

– Ульяна! Вас к телефону сын зовет! – крикнули из коридора.

Кузьма хотел позвонить своим. Но звонок Ульяне немного опередил. Столяр отошел в сторону, ждал.

– Я слушаю, сынок! От Лешки звонишь? Набил морду за меня? Не стоило, детка! Я и сама не хотела с ними жить. Что? И Валерке пуговки на кителе посчитал? Да успокойся! Не стоит он того! Я сама в стардом попросилась. А вот это и вовсе лишнее. Не надо было у Данилы бороду на мочалку выщипывать! Что? – рассмеялась на весь коридор. И вскоре сказала сквозь слезы: – Да ты при чем, зайчик мой? К тебе пойду жить! С радостью! С великой душой! Одуванчик мой солнечный. Да зачем сейчас? Уже поздно. Давай утром. Что? Не стоит откладывать? У тебя все готово для меня? Но ведь собраться надо! А за пять минут не успею. Поможешь? Ну давай! Жду тебя! – повесила трубку.

Вскоре сын Ульяны и впрямь приехал за ней вместе с другом.

– Мама! Поехали!

– Куда это вы забираете человека, не спросив разрешения? Она вам не игрушка! То бросают у ворот, то увозят среди ночи! Вы что, молодой человек? Кто позволил вам шутить с Ульяной таким образом? – встал в дверях Яков, загородив выход.

– Я мать сюда не привозил и никогда не сдал бы ее в стардом. Без меня это утворили. Старшие братья. Я с ними разобрался. Мать забираю у вас навсегда!

– А где вы были эти годы? Почему не поинтересовались матерью?

– Я высылал деньги брату для матери. Он писал, что дома все в порядке, мать живет с ним. Я верил. И только когда приехал, узнал всю правду. Я ведь в Заполярье работал. По контракту. Он у меня был на пять лет заключен. С Норвегией. Потому не мог приехать раньше. Зато теперь не опоздал. Вы должны меня понять. Не мог не верить брату.

– Вы сами сегодня устроены?

– Конечно! Имею трехкомнатную квартиру, работу. Все в порядке!

– Документы Ульяны возьмите, если она согласна.

– Конечно, сынок! Там пенсионная и паспорт! – напомнила Ульяна.

– Обойдемся без пособий! Покуда жив, в лепешку разобьюсь, а тебя всем обеспечу. Иначе зачем мы на свете есть – сыновья?.. – Повел Ульяну к выходу, бережно поддерживая под руку.

Обитатели стардома видели из окон, как усадил сын Ульяну в белую «ауди» рядом с собой. И осторожно, не давя на газ, повез домой. Ульяна уже на повороте оглянулась. Счастливая улыбка согрела ее лицо. Она помахала рукой оставшимся в стардоме, словно пожелав им всем, без слов, света и тепла.

Кузьма, глянув вслед машине, головой крутанул от удивления. Вот ведь странные пошли нынче сыновья. Друг друга колотят. За подлость к матери. Выбивая спесь и наглость, алчность и ложь.

Столяр сочувствовал всем, кто доживал свои дни в богадельне. Старался помочь каждому. Он привык к старикам и многих уважал, зная их нелегкие жизни и судьбы.

Но были в стардоме и другие, кого столяр старался не видеть, не замечать и не слышать. Их он обходил, чтобы не увидеться даже по нелепой случайности. Одна из них была Агриппина Савельевна. Низкорослая, костлявая, пронырливая старуха. С ней он познакомился в первый день своего прихода в стардом. Едва вошел в подъезд, увидел бабку, подсматривающую в замочную скважину. Она так увлеклась, что не услышала шагов за спиной. И продолжала стоять на площадке, выставив чуть ли не до перил острую задницу, воткнувшись в скважину и глазом, и носом, суча от нетерпения кривыми ногами.

– Эй, бабка! Тебя что, прищемили ненароком иль приклеилась? А ну пропусти! – гаркнул Кузьма на старуху. Та от внезапности подскочила. Испуганно вдавилась в стену. Глянула на столяра. И вместо оправданий за свою мерзость заорала:

– Чего тебе тут надо? Ходят здесь всякие! Кто дозволил без разрешенья сюда впираться?

– Закрой пасть! Я тут работаю! А вот ты какого хрена подглядываешь за людьми? Не совестно? Коль пришла в богадельню – живи тихо. Чего за стариками подсматривать? Иль неймется еще старой лахудре? – разозлился Кузьма тогда.

На его голос из комнаты вышли двое стариков. Столяр хотел им указать на бабку. Но той уже и след простыл. Будто испарилась. Но рассказал, предупредил. И вот тогда впервые услышал:

– Да это Агриппина! Кто ж еще! Ты, братец, не обращай внимания. У нее, у этой бабки, сучья кровь! С самого рождения! Такой и сдохнет! – отмахнулись оба, не враз заметив отвисшую от удивления челюсть Кузьмы.

– Не может быть! У этой суки вряд ли течка бывает. По–моему, уж полвека как к ней кобели тропу не топчут. Видать, вы спутали! – не поверил столяр.

Старики рассмеялись. Уже потом, в комнате, где делал Кузьма ремонт, разговорились.

– Суки разными бывают. Одни таскаются со сворами мужиков. Но это не для наших. У них март давно прошел. И травка уже не зеленеет. Но есть другие суки. Сексоты, стукачки. Какие не то соседа, подругу – родную мать заложат кому хочешь. Будь то милиция или госбезопасность! И дело не в деньгах, не в выгоде. Это их суть, натура! Не могут жить без того, чтоб хоть кого–нибудь не заложить, не изгадить и не напакостить.

– Да нет! Она совсем старая! Зачем ей такое? Может, приглянулся ей кто из вас, вот и сунулась, чтоб по бабьей части хоть вприглядку согреться, – не верил Кузьма.

– Плохо знаешь сучью кровь! Повезло тебе в жизни. Не сталкивался с таким дерьмом! А мы ее знаем, – трудно выдохнул Александр Суворов. И поделился: – Я ее еще с молодости знаю. Всю жизнь в одном городе она прожила. И тогда работала на трикотажной фабрике. Учетчицей. Сразу после школы туда устроилась работать. А мой брат художником там был. Сделал он эскизы, рисунки для оформления мальчуковых рубашек на первомайскую демонстрацию. На левом нагрудном кармане поместил портрет Сталина. Небольшую партию таких рубашек сделали. А эскизы брат в урну выбросил за ненужностью. Эта Агриппина отнесла их в НКВД. Настучала на брата. Мол, как это так, портрет вождя и в урну! Хотя ей самой тогда семнадцать лет было. Брата тут же взяли. И без объяснений на Колыму – до конца жизни. Ни я, ни отец ничего сделать не могли. А тут война. Брат на фронт выпросился. К Рокоссовскому. До Берлина дошел! Отец Грушки тоже воевал, только в заградотряде. Наш безногим калекой вернулся, а ее отец – с полковничьими погонами и машиной трофеев, без единой царапины. Я после войны еще с год в себя приходил в госпитале. А вернулся – решили отметить встречу. Выпили. Братан сказал мне, по чьей вине угодил в зону. Тут я вскипел. Хотел суку разнести в клочья. Она все там же работала. Да отец удержал. Отговорил. Ну, братан снова на эту фабрику пошел. Ног нет, но руки целы. Да не взяли его. Мол, ты нас опозорил перед самим Сталиным. Он не сдержался и сказал: «Сталина не на тряпках и бумаге, а сердцем любить надо! Случалось, мы на фронте из газет, где его портреты были, самокрутки делали. А за самого – на амбразуры шли!» И снова ночью к нам пожаловали. Вытащили из постели братана. И в «воронок» пинком. А он безногий. Кричит. Встать не может. Его мешком затолкали. Тут я отчаялся и в Москву. Написал все, как было, в жалобе и в кремлевский ящик опустил письмо. На прием, знал, меня не пустят. И вернулся домой. Через два дня привезли домой брата. Успели. Вернули с подножки вагона, его уже на расстрел увозили. Даже конвой этого скрывать не стал. Братуху моего взяли работать директором хлебозавода. А эта лярва так и осталась на трикотажке. Ей ничего. А меня взяли инструктором в райком партии. Хочешь иль нет, приходилось бывать на всех предприятиях и на трикотажке. Вот там–то я в парткоме и услышал о Груньке. Скольких людей она, сука, под пулю подвела! Каких мужиков и женщин! Двоих секретарей парткома! Один – фронтовик! И что самое дикое – своего мужа на Колыму упекла. На десять лет! Говорили, вроде приревновала его к мастеру красильного цеха. Ох и красивая была женщина! Была! А и она получила свое. Не без помощи этой дряни. В одну ночь исчезла. И до сих пор ни слуху ни духу…

– А мужик ее жив? Вернулся? – перебил Кузьма.

– После смерти Сталина реабилитировали! Пришел домой. Накостылял ей так, что с полгода в больнице отвалялась в гипсе. Жаль, что сразу башку ей не свинтил. Забрал обоих детей и умотал с ними куда–то, не оставив обратного адреса. А она, когда вернулась домой, даже не подумала детей разыскивать. Оформилась на инвалидность и стала брать на квартиру то заезжих артистов, то председателей колхозов, какие приезжали на семинары. Они, случалось, выпьют вечером, разговорятся меж собой. А Грунька слушает и на ус мотает. Не все председатели домой вернулись… Сколько заложила – не счесть. Слава Богу! Минула ее пора! Теперь уж некому закладывать нас! А про власть не то меж собой в открытую говорят, а и в газетах такое пишут, волосы дыбом!