Текст книги "Запоздалая оттепель. Кэрны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Глава 3. Перемены

Кузьма, перебравшись в стардом, сразу взялся за работу, решив начать с верхних этажей, попросил Якова временно переселить старух в другую комнату.

Тот согласился. Но бабки запротивились:

– Ишь чего удумал, сгонять нас!

– Не–е, соколик! Не выйдет, не получится твое фулюганство. Ты делай, нам не помеха. А и мы тебе не кучки под ногами!

– Эй, бабы! Хоть мужичьим духом наша келья провоняется! Сколько времени того не знали! Держи его! – хохотала озорная старуха подбоченясь и стреляла в Кузьму глазами. – Тебе сколько годков, милый? – спросила улыбчиво.

– Все мои! Тебе–то что до этого? Или бес под юбку влез? – осек строго.

– А ты его вытащи! – ответила тут же, не задумываясь.

– Тьфу! Окаянная! Уже песок со всех дыр посыпался, а у ней все грех на уме! – досадовал Кузьма, разбирая койку.

– Вот это ты уже лишку хватил! – посуровела бабка, нахмурилась и вышла из комнаты, обидевшись.

– Зря ты ее облаял. Не знамши обосрал. Она навовсе не такая. Пошутковать могет. Но дале того – ни шагу! – вступилась за ушедшую назвавшая Кузьму соколиком.

– Всякая из нас не с жиру тут прижилась. С горя! И коли шутить перестанем, жить будет не можно. Перемрем как одна. Слезы – не утеха. Сколько их ни лей, прошлое не воротишь и не поправишь нынче. Сгоняем горькую память из своих душ кто как может. Чтоб и другие сердце не томили. Уразумел? Заместо слез хохочем, хоть внутрях кошки гребут! И не забижай, коли с тобой заговорили. Срамные думки при себе оставь. Так–то оно праведней! – отчитала бабка.

Кузьма тем временем разобрал кровати. Сначала одну, за ней – остальные. Старухи вынесли все пожитки в другую комнату, наблюдали за работой мужика. А тот зачищал доски, перетягивал матрацы, клеил шпон, заменял болты.

Когда время подошло к обеду, бабки позвали его в столовую.

– Некогда мне. Потом. Иначе будете клясть, коли на полу спать доведется несколько ночей.

– Не жрамши останешься – цельную неделю провозишься. Силов не будет. Потому пошли! – настаивали старухи.

Но Кузьма уперся. А через полчаса они принесли ему обед в комнату.

– Ешь! Передохни малость! – уговорили его, усадили за стол.

Кузьма ел торопливо.

– Не спеши, не давись. Успеешь сделать. Мы – простые бабки. Всякого навидались. Переждем и это. Сколько горя пережито! А это – не беда! Для нас стараешься, – успокаивала круглолицая, улыбчивая бабуля.

– То верно. На полу, но под крышей! В тепле да в сухости ожидать можно…

Кузьма к вечеру отремонтировал три койки. Но собрать не спешил. Надо было заменить обивку, дать просохнуть лаку. Четвертую койку заканчивал уже к полуночи, когда старухи из соседних комнат запросили покоя.

– Иди отдыхай, Кузьма! Утром тебя ждем, – сказали бабки.

Кузьма подметил, что та озорная старуха так и не появилась. Ему рассказали о ней немного. И мужику от услышанного не по себе стало. Почувствовал вину. Но как ее загладить? Хотя время и не такое поправляло, успокоил себя. И вспомнил услышанное:

– Она не из легких. В сучках не была. Да только невезучей оказалась. Верно, от того, что красивой уродилась. Говорят, таких Бог долей светлой обходит. Так вот и у Татьяны случилось. Вышла замуж за партейца еще до войны. А его за задницу взяли в тридцать седьмом. Она с малышами осталась. Кому–то ее квартира приглянулась. Написали, мол, за мужа, врага народа, власть ругает. Ее тут же на Колыму. Детей – в приют. Дали двадцать пять. Десять лет на колымской трассе умирала, строила ее. Когда реабилитировали, у нее туберкулез нашли, посоветовали уехать в деревню. Послушалась. Забрала детей. И к родителям. Тех уже нет. Померли. Брат в дом не пустил больную. Сказал, мол, не хочу беды в семье. И разрешил жить в сарае. Пока правды добивалась, сын от нее заразился. И помер в тот день, когда она дом получила. Лечиться некогда. И денег не было. Через год дочь заболела. А Татьяну грозят из колхоза прогнать за то, что все время с дитем по больницам лежит. Ей же куда деваться? Нажаловалась властям. Председателю дали выволочку. Он же, змей, злобу на нее затаил. Свой момент стерег, как собака кость. Танька тогда в доярках была. И как назло в ее группе половину коров бруцеллез свалил. Председатель говорит Таньке, мол, это ты колхозное стадо заразила – вражина! Из–за тебя падеж скота! И отправил на нее заявление в прокуратуру. Те, тоже не разобравшись, забрали бабу. Но дочка, долго не думая, Хрущеву все написала. И заказным письмом отправила. А Таньку в камере закрыли. На допросы тягают всякий день. А в камере холод собачий. Вода аж по стенкам бежит. Через месяц у нее кровь горлом пошла. Дочка в вой и телеграмму Никите Сергеевичу, мол, поспеши, мать помирает, иль мало было смерти отца? Вот после этого и приехала комиссия из Москвы. Таньку через два дня в дом привезли. А председателю велели в область приехать. Он оттуда до сих пор не вернулся. Таньку врачи лечить стали. Но толку не было. Таяла баба с каждым днем. И уже с белым светом прощалась, когда над ней деревенская знахарка сжалилась. Взялась за бабу сама. То настоями, отварами, медвежьим жиром поила. А еще козявками. Они в огородах водятся. Медведками прозываются. Их она высушила, истолкла, скормила с медом Таньке. Та через пару недель перестала кровью харкать. А через месяц и вовсе ожила. Бабка от нее ни на шаг. Заставила молоко с барсучьим жиром пить. И дочку тем же самым потчевала. Так–то к концу года от туберкулеза избавились. Но привязалась к ней соседка. К мужику своему ревновать вздумала. Тот и впрямь заглядывался на Татьяну, но она и не смотрела в его сторону. И аккурат под Рождество, когда Танька с дочкой пошли на дойку, сгорел дом. Кто подпалил? Подозрения к делу не пришьешь. Ничего не уцелело. Поселили их временно в конторе колхоза. А новый председатель – кобель. Приметил, как с дойки вернулись обе, когда дочка в магазин пошла. И к Татьяне – шасть. Та его по морде. Он ее на пол повалил. Баба кусаться, царапаться. Он же оборзел, даже не чует. Танька в крик. Он ей рот затыкает. Баба что сил хватало, вырывалась. Но где от такого бугая? Заблажила во все горло. А в конторе, кроме бухгалтера, в это время никого. Но тут дочка подоспела. Заколотилась в двери. Закричала. Председатель выскочил. Танька на него заявление в милицию отнесла. А председатель с бухгалтером – на нее. Мол, проституцией промышляет баба. Как ни доказывала, ни черта не добилась. Выслали обеих за блядство, о котором понятия не имели, аж в самую Сибирь. Там они много лет прожили, пока вернуться разрешили. Через два года дочку замуж отдала. За вдовца. Он евреем оказался. И увез ее через год в Израиль насовсем. Танька одна маялась. Избу ей дали. Но такую, в какой и собака жить побоялась бы. Ее на вымирание туда впихнули. Она опять к властям. Те от нее отпихиваются. Мол, своих забот хватает, не твоим чета. И поняла баба, что никому в этом свете не нужна. Даже самой себе. С того ли горя иль от одиночества выпивать стала. Вот так–то пьяную и накрыло ее вешнее половодье. В самую ночь вода подкралась. Под утро баба проснулась, открыла двери, чтоб за дом сходить, и глазам не верит. Не поймет, где она? Кругом вода, и она в своей избе плывет, как на пароходе. А куда, и сама не знает. Поначалу подумала, что это ей по пьянке померещилось. Перебрала с вечера. Всю бутылку одна прикончила. Вернулась в избу. Ан нет, под ногами вода хлюпает, а дом все ниже опускается. Заорала она. А толку? Кричи не кричи – никого вокруг. Взобралась на чердак, оттуда на крышу. С жизнью прощаться стала. Бога вспомнила. И так спокойно на душе, будто ничего не стряслось. Плывет изба, баба на крыше, как ведьма в ступе. Тут вертолет откуда ни возьмись. Приметили Таньку. Забрали. Сняли с дома. И только она вступила в кабину, глядь вниз, а избы уже нет. Пусто кругом. Баба в тот же день свихнулась от горя. В больнице три года пробыла. В психической. Вышла, а в стране уже все раком встало. Были Советы – стали кадеты. Не удержались колхозы. Ни работы не нашлось, ни денег, ни жилья. Куда ни ткнись – никому не нужна. Люди хуже зверей. Пошла баба по помойкам объедки собирать. Оттуда обмороженную ее сюда принесли. Не верили, что выживет, заново человеком станет. Она и теперь по ночам кричит во сне. Да и есть от чего! С такой долей лучше не рождаться. Она недавно шутить стала. Поначалу ни с кем не разговаривала. И телевизор не смотрела. Только недавно отошла. Мы всякой ее шутке радуемся, как своей общей победе, тому, что сумели душу отогреть. Такое теперь не всегда, не с каждым получается. И ты, Кузьма, бережней будь. Не спеши обидеть. Этого мы через край хлебнули без тебя. Не добавляй горечи. От нее не только головы, души поседели! – не упрекнули, попросили. А мужику не по себе стало. Не знал, как исправить свою вину, загладить оплошку, но в голову ничего путного не приходило.

– Потерпите, завтра к вечеру койки готовы будут. Сегодня перебейтесь как–нибудь, – просил старух, уходя.

К вечеру другого дня и впрямь управился. Собрал все койки, поставил по местам.

– Теперь порядок! – проверил на прочность каждую. И взялся за стол. Закрепил его. – Ну что ж! И это готово. Тумбочки завтра делать буду.

– Кузьма, попей чайку с нами! – позвала Елизавета. Та самая, которая рассказывала о Татьяне.

– Не откажусь! – присел к столу.

Бабки накрыли на стол. Конфеты, печенье, яблоки выставили. Лиза пирог достала из тумбочки и сказала гордо:

– С клубникой! Внучка принесла! Ешьте на здоровье! – разрезала на куски. Самый большой перед Кузьмой положила: – Угощайся!

– Это с чего ж твоя Верка раздобрилась? Целый пирог отвалила! Не иначе чего–то ждет от тебя. Она даром не будет! – усмехнулась Татьяна.

– А ты глянь на ее руку! Вишь, обручального кольца не стало у Лизаветы. Я враз приметила!

– Выпросила змеюка!

– Да будет вам! Замуж выходит Верка. Хочется, чтоб все было по–человечески! – обрывала Елизавета.

– В какой раз? У нее волосьев на голове меньше, чем мужиков перебывало! Ей кольцо на шею надеть пора!

– Не везло! Что делать… Может, этот ее судьбой станет? Теперь такие времена! – вступалась за внучку.

– При чем времена? Троих нарожала – и все от разных! Теперь еще!

– Вам их не растить! Чего мою судите, вспомните своих!

– Нам ее транду не жаль. Но кольцо зачем с тебя сняла? Последний подарок и память. Ведь знала она!

– Ну и что теперь? Мне оно не нужно! – покраснела Лиза.

– Кто тебе поверит? Через такое прошла, сохранив его. А тут! Эх–х, Лиза!

– Бабы, бабы! А что нам нужно, кроме наших детей? – вздохнула Елизавета.

– Так–то мы им нужны, что здесь живем! Больно понуждались в нас детки! – вторила ей Лидия.

– Зачем же внучку оставила? – удивился Кузьма.

– Она Верку не бросила. И не ушла бы. Да та ее выперла!

– И не Верка выгнала! Не ври!

– Ну ее хахаль! Тем хуже! А знаешь за что? – обратилась Лидия к Кузьме. – Елизавета с детьми в комнате спала. А хахаль утром встал. И голиком на кухню. Там водка еще с вечера осталась. Он, бедолага, всю ночь о ней помнил, мучился. Не хватило терпения в портки вскочить. Голышом вывалился. Тут его Лиза и прихватила. Срамить стала. Он ее за хобот и за порог. Она кричать. Хахаль ей в ухо долбанул и закрыл перед ней двери. Дом–то частный, на окраине. Куда деваться? Полезла на чердак. Закопалась в сено. Ждет, когда Верка проснется. Слышит, встала. Детей накормила. О ней и не вспоминает. Обидно стало. Слезла, в окно стукнула. Верка открыла и говорит ей: «Зачем ты в чужую жопу нос суешь? Кто тебя просил делать замечания? Может, я с ним свою жизнь устроить хотела, а ты помешала!»

– А про затрещины ни слова! – вставила Татьяна.

– Не Верке же их надавали!

– А чей это дом был? – спросил Кузьма.

– Чей? Знамо дело, Лизаветы! Но Верке хахаль условие поставил – либо он, либо бабка… Выбрала хахаля. Лизавета сюда пришла. А хахаль через месяц сбежал. Она после него еще троих сменила. Все не угомонится. Теперь венчаться собралась…

– Этот, говорит, порядочный, степенный человек нашелся. Из новых русских. Ему, правда, скоро семьдесят. Он всего–то на два года младше меня. Уж и не знаю, как назову его, когда знакомить станет. Какой внучок? Почти ровесник. И что он с Веркой делать станет, старый бедокур? У этого жениха трое внуков старше Верки! Но зато богат! Говорит, конфетами всех засыпал! – рассмеялась Елизавета.

– Больше ему предложить нечего! – заметила Татьяна и добавила: – Зато голиком не выскочит. Ему раздеваться ни к чему. Может в пальто спать. В нем мужик давно издох. От него одни галоши остались…

– А ты знаешь, что теперь калошами зовут? – рассмеялась Лиза и добавила: – Я от Верки услышала такое. Она принесла из аптеки и говорит мне: «Смотри не выкинь по случайности калоши. Не то снова забеременею. А растить сама будешь!» Я эти пакетики ей под подушку, чтоб не забыла ненароком. Так что нынешний ее жених, как та калошина, что по утру в ведре валяется. Понятно? Но куда деваться? Она сама его нашла, ей с ним маяться! – отмахнулась Елизавета и только теперь приметила, что, выпив чай, Кузьма так и не прикоснулся к пирогу. Не полез он в горло мужику…

Через два дня пришел Кузьма в комнату к старикам ремонтировать мебель и оконные рамы, так договорились с Яковом. А деды и говорят:

– Видели мы твою работу у баб! Шибко ты им угодил. Но мы и без тебя управимся. Нам только инструмент нужен. И материалы! Руки не занимать.

– Мы хоть и квелые, а все ж мужики! – задрал седую тощую бороденку худосочный дедок. Он попытался встать, но не удержался на ногах. Плюхнулся на койку. Почесав поясницу, сказал виновато: – Опять подвела, окаянная! Ну да ништяк, обломаю тебя, холера!

– Да ладно, отец! Я сделаю! – предложил Кузьма.

– Ишо чего? Я покудова вживе! – возмутился дед.

– Ну тогда дозволь помочь! – схитрил Кузьма.

– Подмочь? Ну ладно! Уломал. Только промеж ног не мешайся! – обрубил заранее. Встал, ухватившись за край стола, предупредив, что позовет стариков в подсобники.

Похрустывая, пощелкивая, покряхтывая, вышел в коридор и крикнул дребезжащим голосом:

– Илюшка! Сенька! Давай домой! Неча по хатам шляться! Дело имеется!

На его зов вскоре появились двое дедов. У Ильи брюки едва держались на поясе. Сам прозрачный, глаза слезятся, руки трясутся. Никак не может попасть пуговкой в петельку, чтоб застегнуть воротник рубашки.

Сенька пришел, держась за стенку.

– Какое дело? – уставились на зовущего.

– Ремонт у нас делать вознамерились. Вона новичка подослали. А я – супротив. Нехай материалы отпишут. Сами все справим! Так аль нет? Вот бабкам надо подсобить!

– Верно удумал! – подошел враскорячку к стулу Сенечка, плюхнулся на него. И Кузьма не понял, то ли спина старика, то ли стул заскрипел истошно.

– Может, все ж подмогну? – предложил Кузьма, оглядев дедов.

– Не надоть! Струмент дай и материалы, – потребовали старики.

Кузьма оставил запасные молоток, пилу, рубанок, клей и гвозди. Пошел в соседнюю комнату, решив навестить стариков к обеду, глянуть, что у них получится.

«Не испортили бы окончательно», – переживал в глубине души.

В комнате стариков, куда пришел Кузьма на этот раз, работы было немного. Железные койки не нуждались в ремонте. Тумбовый стол был прочен. Лишь стулья закрепил. Взял на клей, сбил. К обеду освободился, решил навестить Илью и Сеню.

– Проверить вздумал? Ну входи! Погляди! – пригласили пройти.

Кузьма не поверил своим глазам. Стариков словно подменили.

У Ильи за ухом карандаш торчит. Руки уверенно держат рубанок. Каждое движение рассчитано. Сенечка уже не ходит враскорячку, держась за стены. Подает Илье клей, фанеровку, следит, чтобы все было ровно и надежно подогнано.

Павел, тот самый, который встретил Кузьму, уже закрывал окно. С ним старики справились.

– Ну что, проверщик? Ты не гляди на седины, мы еще мужчины! Вот наведем порядок у себя, баб в гости позовем, на новоселье! Краковяку, польку с бабочкой спляшем! – хихикнул Сенечка, гулко откашлявшись.

– Коли ветра не будет, можно и самим в гости к бабам наведаться! – съязвил Кузьма. Старики поняли.

– Ты это кого ветром пугаешь? Нас? Сам говно! Мы такие шторма видели, тебе не пережить! Что вы, нынешние, понимаете в жизни? Да после нас путевых мужиков в

свете не осталось! Скажи, Илюшка? – задрал бороденку Петр.

– Куда им, теперешним! Только на балласт сойдут! Да и то на баржу. На судно никто не годится! Слабаки – не мужики! – поддержал Илья.

– А вы что ж, заживо из нонешних списались? Иль не ваши дети нынче живут на земле? – усмехнулся Кузьма.

– Нас с моря списали. По старости. А дети неведомо в кого удались. В море, на судно, дубиной не загнать.

– Штормов нынче и на берегу хватает, – встрял Сеня.

– А ты молчи! Не выгораживай. Твой сын нынче капитанит! И что проку с того? В море два месяца! Остальные – на берегу жопу сушит! Где такое видано? Раньше наоборот было! А тебя зачем списали? Помехой стал?

– Горючки нет! Вот и стоят на приколе! – оправдывался Сеня.

– Будет тебе! Горючка горькая! То–то из–за нее мы тут ржавеем! Ты своего отца небось не сдал в стардом.

До последнего вздоха доглядел. На руках твоих он помер.

– У меня возможность была! У сына ее отняли! – отвернулся старик, добавив: – Жрать стало нечего. Чтоб с голоду не помер, определил сюда. А и ты тоже не с жиру со мной рядом маешься. У меня один сын. У тебя – трое! – глянул на Петра.

– То и говорю, поизвелись мужики… А что мои? Сплошь береговые. Сам от них сбег навовсе. Все в спекуляции. Деляги! В тряпках души обронили. В Германию мотались за барахлом. Я с ей воевал. Караваны проводил из Англии. В конвое. А они?.. Имя мое обосрали! Вот и не стерпел…

– Теперь бы выжить, а вы про гордыню! – изумился Кузьма, помогая Илье приклеить шпон на спинку койки.

– Чего? Гордыня? А как я могилы своих навещу, тех, с кем в рейсы ходил? Как встану перед ними? В немецких портках, финских носках, японских кроссовках, итальянских джинсах? Да они меня на погосте в клочья изорвут! Ты ж погляди, что жрут они, наши дети! Ничего своего нет! Ножки Буша видел? Эти самые ножки старше самого Буша! И все так! Куда свое подевалось? Заместо спекуляции делом бы занялись. Так нет! Чтоб свое иметь, руки приложить надо. А руки к деньгам привыкли! Только считать умеют. Вот и гавкался с ними цельными днями. Холуями звал безмозглыми. За то и выкинули. Характерами не сшелся с ими. Но ништяк! Схватятся! Допрет и до их! А что до выжить, скажу тебе по совести: краше корку хлеба грызть, но свою! Не на паперти поданное из милостев! Нынче вся Россия побирушкой сделалась. У своих ворогов жратву просит и в долг – на жизнь. Когда такое было? Ответствуй мне!

– Я в политике тупой! – отмахнулся Кузьма от старика.

– При чем политика? Еще недавно все работали! Все имели! Нынче – ни хрена! Из тыщи мужиков – один трудяга. Другие – глянь! То новые русские, то рэкет, то киллеры, то бизнесмены, то налоговая, то полиция, то депутат! А вкалывать кто? Ту банду бездельников кормить надо! А чем? Вот и просим взаймы. Ты видел, в газете пропечатали, какую получку президенту дают за год? Я за всю жизнь столько не заработал вместе с фронтовыми! – трясло Петра.

– Я чужих денег не считаю. От такого сплошные хвори, – не поддержал Кузьма разговора.

– Да не в получке соль! Порядка нет! Вот оттого все кверху килем повернулось. Вся Россия оверкиль сыграла!

– Будет вам отпевать всех скопом! У вас не состоялось – другие живут!

– Э–э, милок! А знаешь, в наше время не было бездомных стариков и детей. Не уходили деды от внуков в приюты да в богадельни. В домах и квартирах со своими семьями жили. Нынче – нет. А это про многое говорит. Пусть не все гладко шло, но цены при Сталине снижались. А нынче? Не успеешь проснуться, пенсии уже на хлеб не хватает! И это нам – фронтовикам! Об детях молчу! Вместе со старухами на помойках кормятся! Такого даже в войну не знавали…

– Ну, вашим хватало! – оборвал Кузьма.

– Не вся сытость в пузе. Не им единым живы! Вот когда голову потеряем, тогда согласимся с тем. Но ить было у нас свое прошлое. В ем совесть считалась главной… Нынче о том запамятовали…

Кузьма помог расставить койки. Разговор со стариками ему порядком надоел. Он с радостью закрыл за собой двери, решив никогда не заглядывать сюда.

– Кузьма! А я тебя по всем этажам разыскиваю. Внук твой приехал. Нашел. Ушлый мальчонка. Просил тебе записку передать. Вот возьми! – протянул Яков маленький листок бумаги.

«Отец! Крепись! Не стало матери! Она умерла. Приезжай проводить ее в последний путь. Так надо. Может, это общее горе помирит всех нас. Егор».

«Почему надо случиться беде, чтобы люди опомнились? – думал Кузьма уже в автобусе. Он чувствовал себя основным виновником случившегося. – Сам дурак, что не сумел в доме стать хозяином. Свалил все на бабу! Она и повела всех по–своему. Не разумом, по выгоде, где легче. Ведь вот были у детей каникулы. Пошто с собой в деревню не брал, к дедам, к делу приноравливать? Все в лагеря, на отдых. А на что он им сдался? Где перетрудились? От чего устали? Себе забот не хотел! Их харчить, обстирывать, да и догляд был нужен. Не схотел мороки! Сбыл с рук. Вот и получил бездельных! Кого винить в том? А Настасья? С этой того хлеще! Случалось, за цельную неделю словом не перекидывались. Ить сколь советов просила. Что отсоветовал: «Решай сама!» Вот и перестала спрашивать. Управлялась как могла. Одними деньгами и подарками семью не удержать. Душа надобна! Тепло! Его и не было. Теперь разве воротишь? Сколь годов минуло?» – качал головой, соглашаясь с собственными горестными мыслями.

Нет, никто, кроме Ольги, не плакал около гроба. Да и та, едва вошел Максим, слезы поспешно вытерла. Зять, посмотрев на Настю, обронил мимоходом:

– Ну наконец–то! Свалила от нас!

Егор глянул на Максима зло:

– Попридержи язык, баламут!

– Да пошел ты! – услышал в ответ насмешливое.

Подойдя к Ольге, сказал:

– Я с дочкой помотаюсь по городу. Зашибу на ужин. А вечером приеду за тобой! Лады?

Дочь кивнула головой согласно. Максим тут же покинул дом.

Андрей сидел в темном углу комнаты. Один. Нина не захотела прийти. И сын, как забытый сосед, сидел поодаль от гроба матери, не желая или не решаясь приблизиться.

Лишь Егор с Зиной громко переговаривались, не обращая внимания ни на кого.

– Ты проследи, чтоб соседи жратву не потянули со стола. Не оставляй одних. А то придется потом все заново покупать, – предупредил Егор.

– Я подругу там посадила дежурить. Она присмотрит, не даст украсть.

«Ну и дела! Матери не стало, а они об жратве тревожатся», – поморщился Кузьма невольно.

– Андрюха! Ты купил венок для могилы от себя и Нинки? – спросил Егор.

– Я же дал тебе деньги на венок!

– Так это на общий! А от каждого?

– Нет! Не смогу! Не получится…

– И тут зажал? – усмехнулся Егор.

– Кончай базар! Вы тут для чего? – подал голос Кузьма.

– Понимаем зачем! А вот ты не врубился! Иль тоже денег нет? Все расходы на меня взвалили! А я вам что – Центробанк? – не мог сдержаться Егор.

Кузьма полез в карман. Достал деньги. И, передавая Егору, потребовал:

– Чтоб завтра в доме ни одного квартиранта не было! Иначе не только их, тебя следом выкину! Понял?

– Помолчите! Мать в гробу! – напомнила Ольга. Но поздно. Егор, опомнившись, пришел в ярость:

– Меня вышвырнуть не обломится! Я тут прописан! А ты – нет! Я мать и лечил, и кормил. Ты – иждивенствовал! Кого вышвыривать надо? Ты даже похороны не делал. Лишь на венок у тебя взял. А и кому он нужен? – бросил деньги Кузьме на колени.

– Засранец! А ну выдь отсель! Я покажу тебе, кто тут хозяин! – встал и пошел на сына буром. Глаза кровью налились.

– С ума сошли! Дождитесь, когда чужие из дома уйдут, а мать будет на кладбище. Постыдитесь! – попытался вмешаться Андрей. Но Кузьма уже ухватил за грудки Егора. Тряхнул. Вдавил в стену:

– Пащенок! Гнида сушеная! Ты со мной пасть отворил?! Зубы вышибу! – дал оплеуху. И отвернулся.

– Свинья немытая! – услышал вслед.

Кузьма резко повернулся к сыну:

– После поминок чтоб духу твоего тут не было!

– Это мы посмотрим, – усмехнулся в ответ Егор.

– Остановитесь! Внизу каждое ваше слово слышно! – вошла Зинаида и добавила: – Всю ночь не спал. Иди отдохни. Ведь устал. Мы сами побудем. Тебе нельзя раздражаться! – вывела мужа.

Оставшись с Андреем и Ольгой, Кузьма вздохнул свободнее.

– Расскажите, как вам можется? – попросил детей тихо, словно боясь разбудить покойную.

– У нас все нормально. Со свекром и свекровью лажу. Максим успокоился. Заботливым стал. Мы из–за матери спорили. Что делать? Недолюбливал ее муж. Не признавал. Когда к ним ушла, все само собой определилось. Максим велел с работы уйти, дочкой заняться. Оно и правильней. Зарплата моя – двести рублей, а за садик – почти миллион. Какой смысл в такой работе? Взяла троих ребят, к школе готовлю. За месяц кругло получаю, не выходя из дома. Так это начало! – успокоила дочь.

– А нам с Ниной недавно повезло. В фирму устроились по специальностям. Уже два месяца не халтурим. И пока заработок держится. Квартиру обещают дать. Двухкомнатную, свою. Скорее бы! Нинка моя только этим и живет. Сколько раз обещали, а все мимо. Теперь уж не должно сорваться.

– А я в стардоме! – выпалил Кузьма.

– Зачем? Давай к нам!

– Почему? Ко мне! – округлились глаза Ольги.

– Я там столярничаю и живу! – успокоил Кузьма детей.

– Пап! Ты что, всерьез сказал или попугал Егора? – спросил Андрей.

– Хотел «на пугу» взять. Но теперь без шуток взяться надо! Оборзел щенок! Либо зубы вышибу, либо под задницу пинком! Дарма не спущу хаму!

– Куда ж ему деваться? – ахнула Ольга.

– Нехай в больнице своей прикипит. Жил же я в свинарнике! И ничего, не околел! Пущай и он почует, что такое в чужом углу жить. Авось поумнеет…

– Да он–то ладно! Женьку жаль. Мальчишка умный. Ради него не трожь Егорку! – попросил Андрей.

– Дети мои дети! Другие на вашем месте ухватились бы за это! Ведь не он, а вы по чужим углам живете. Его семья не бедствовала. Не знала голоду, как вам довелось. И за него просите! Вот он за вас никогда не вступится…

– Отец! Куда ему? Он самый несчастный из нас. Ведь сколько лет жил под каблуком матери! Мы такого не вынесли, ушли. А он выстрадал этот дом всей шкурой. Даже ты не захотел вернуться сюда. Сам устроился. Не пропал. Хоть и один. Егор на это не решился. И сам себя наказал. Сколько лет из жизни вычеркнул? Сколько выстрадал всего? Ему за терпение и мужество приплатить надо! – усмехнулся Андрей.

– Да и с матерью он до самого конца пробыл. Не трожь его, – попросила Ольга.

Кузьма, слушавший детей, внезапно отскочил от гроба. Руки Настасьи, сложенные на груди, упали по бокам. Одна протянулась к Кузьме, словно просила примирения…

– Да будет тебе! Бог с тобой! Нехай живет, – зашевелились волосы на голове Кузьмы, прижавшегося к стене. Колени его дрожали.

На следующий день, уже после похорон, когда все чужие покинули дом, семья собралась за столом.

Егор сидел хмурый, не без опаски поглядывал на отца, понимая, что тот уже успел переговорить с сестрой и братом. Но о чем? Это не давало ему покоя. И только Женьку ничто не тревожило. Он уселся рядом с дедом и спросил:

– Дедуль, а ты теперь к нам приедешь жить из богадельни?

– Ты как хочешь?

– Спрашиваешь? Конечно, чтоб с нами жил! Со мной в комнате! Во будет здорово! – заранее восторгался пацан.

– Отец твой не хочет.

– Это правда? – спросил мальчишка, глянув в упор в лицо.

Егор заерзал на стуле:

– Не я, он обещал выкинуть нас…

– Не вас! Тебя, паршивца! Ну да порешили уж. Живи…

Не трону. Защитили тебя! Не то б… Сдержал бы слово!

– У меня завещание от матери есть. При жизни написано. Заверено нотариусом. Мой дом…

– Вот оно что! Лишь потому ты за ней смотрел. Иначе тоже выставил бы! – сорвалось у Кузьмы. – Но мать не единая хозяйка дома. Еще и мое согласие нужно! – напомнил о себе.

– Ты еще в прошлом году выписан! – проболтался опрометчиво Егор.

– Что?! Я тебя так пропишу, всякому углу закажешь, кто тут хозяин! – вскинулся мужик. Но Андрей и Ольга вовремя встали на пути, не дали схватиться и на кулаках доказать право хозяина.

– Дедуль! А ты возьмешь меня к себе в стардом? Я буду у тебя учиться. Помогать стану. Не хочу здесь жить. Там старики как дети. А здесь без старых как на кладбище. Никто никому не нужен. Я, когда вырасту, папку тоже отправлю в богадельню, чтоб душой потеплел. Как он тебя с бабкой – выкинул.

– Ну и змееныш! – процедил Егор.

– И не змееныш вовсе! Я просил у тебя сестру! Ты не хочешь. Я просил собаку – не разрешил. Дружить ни с кем не даешь. Даже с дедом! Сколько могу жить сиротой? Вам все не до меня! Я мешаю, маленький. А может, не вы, а я устал от вас! И тоже хочу уйти скорее. От денег, квартирантов и ссор! Уж лучше на улице, но самому, – собрался выскочить из–за стола.

– Чую, свое ты скоро сполна получишь. Твое горе недалеко. Уже упустил… А ведь сам никогда не хотел уйти из дома. Знать, было тепло в нем и для тебя. Держало за душу. Выходит, не таким плохим отцом был, коль все подле меня взрослели. Хоть и малограмотный. Зато тебе со своей наукой не отпущено судьбой самого главного, что не заменят ни деньги, ни хоромы. Не в том счастье, Егор! И родной дом может стать склепом, и деньги – не в радость, коль пусто станет в сердце твоем… Чую, недолго тебе осталось до того, как нахлебаешься горечи.

– К чему это ты?

– Да все об том! Случается нищий богаче баринов. Бывает отец сиротой при детях. Я это уже отболел. Вы все покинули меня. Но оставался внук. Мой Женька! Ты и его теряешь…

Егор молчал. Может, задумался над словами отца. А может, решил не спорить с ним, дождаться конца поминок и расстаться тихо. Так оно и получилось.

Кузьма, попрощавшись с детьми, уехал в стардом, предупредив заранее, что ни на девятый, ни на сороковой дни не приедет. Недавно устроился, мол, часто отпрашиваться неловко.

На самом деле Кузьме просто не хотелось приезжать в свой дом, ставший чужим. Не желал видеть Егора, Зинку. Его заставили простить сына. Но в памяти засела обида на него.

«Погоди! Придет твое время!» – думал Кузьма. И, прощаясь, даже не подал руку Егору. С остальными простился тепло и сердечно. Понимая их, по–своему оправдал перед самим собой.

– А мы тебя заждались, касатик! – встретили Кузьму во дворе три старухи, объявившие, что Яков распорядился сделать ремонт в их комнате вне всякой очереди.

– Это почему так? – удивился Кузьма, не поняв, не поверив бабкам.

– У нас торжество созрело! – сказала одна из них, глянув на Кузьму из–под серого платка запавшими глазами.

– Чего? А я при чем? Чего вздумали?

– Клавдию замуж отдаем! – указали на старуху, покрасневшую до макушки.

Кузьма бранью чуть не подавился. Долго не мог слово вымолвить. И, старательно подбирая каждое слово, сказал:

– Я для жильцов, серьезных людей стараюсь. Веселуху без моей подмоги справьте, тогда и приду к вам. Ей едино уходить отсюда. Какая разница, успею с ремонтом или нет? У ней другое жилье будет.