Текст книги "Запоздалая оттепель. Кэрны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Глава 4. Баба Надя

Всем старухам нашлось место. Каждой – по койке и тумбочке. И только ей не повезло. В комнате, куда надо было поселить, заканчивался ремонт, и старушка осталась без места.

– Идите ко мне покуда. На раскладушке внука поспите. А доведем комнату, вы и перейдете в нее, – предложил Кузьма.

И женщина, взяв с собой сумку, пошла следом за столяром.

– Директор завтра утром приедет. Он за харчами отправился еще вчера. Людей кормить надо. Кто, кроме него, про то позаботится? А и он нынче иного не придумает. У меня ей спокойно будет, – убедил дочь старушки. И, приведя в свою комнату, предложил: – Располагайтесь.

Бабка вскоре простилась со своими. Пока Кузьма сходил на завтрак и вернулся, в комнате, кроме старушки, не было никого.

– Есть хотите?

– Нет, – ответила тихо.

– Как зовут вас? Меня – Кузьмой.

– А я – баба Надя. Так все кличут…

– Ничего, баб Надя, все образуется. У нас не худо. Никто не жалится. Иные, когда их домой забирают, даже не хотят вертаться. Люди тут сердечные, хорошие. Не без тепла, – успокаивал женщину и сам себе дивился. Ведь вот впервые увидел. А потянуло к ней, как к давно знакомой и родной. Ему показалось, что именно ее он знает лучше самого себя. И сразу пришлась она ему по душе. От нее пахнуло добрым теплом. Кузьма вскоре сам принес ей завтрак, уговорил поесть, напоил чаем.

– Добрый ты человек. Оттого Господь тебя видит. И берегет, – сказала баба Надя. Кузьма с сомнением покачал головой и спросил:

– Дочка у вас одна?

– Не–ет, мил человек! Трое их у меня. Два сына и дочка. Семья большая. Грех жаловаться. Бог детьми не обошел.

– Трое? – застряло в горле недосказанное ругательство.

– А что с них спросишь? Старший – пьет. С семьей не ладит. С работы его погнали. Средняя – Лилька – в церковном хоре поет. И младшенький – вовсе несчастный. Глупый с родов. Так уж Бог определил. Дал свою судьбу каждому.

– А старик имеется?

– Нет его давно. Младшему пять годов было, когда мой на мине подорвался.

– На какой?

– Да вишь ты, немец, когда отступал от нас, пакостей наделал. Минами поля обложил. А мужик мой в колхозе трактористом работал. Сколько годов прошло с войны… В других местах подрывались люди. Мово до поры судьба берегла. Он это поле много весен пахал и сеял. А тут картоху посадили. Детвору по осени пригнали на уборку. Мой картоху в хранилище возил. А тут подъехал, глядь – ребятня в кучу сбилась, в земле ковыряются скопом. Подошел, а там мина, агромадная, он еле успел цыкнуть на детвору, отогнать от беды. Сам даже лечь не успел, как она рванула. Его в куски порвало. Трое ребят оглохли. Еще двоих осколками задело. Каб не отогнал, никого в живых бы не осталось. Он же хотел вывернуть ее из земли, убрать с поля от беды. Едва тронул, она и рванула. Так–то и остались мы без хозяина. Сами бедовали, – рассказывала женщина без слез, без жалоб, тихо.

– Пенсию хоть получали за него?

– Да что ты, Кузьма! О том я не знала. Едино, когда пошла в собес, меня и спросили: «Его посылали мину выковырнуть?» Я ответила, что нет. Да и кто на поле успел бы одуматься? Учительница, что с детьми была в тот день, со страху, как увидела мину, так и обоссалась. «Почему он саперов не вызвал?» А откуда им взяться на поле? Да и не видели мы их никогда. Кто они? У нас ведь как? Про мину узнавали, когда уж разминировалась она, сгубив кого–то. Да и кому мы нужны? Кто придет? Сами обходились. Детей вот берегли, как могли. Вот мне и сказали, что только пьяный может так поступить. Грамотный человек не стал бы мину голыми руками брать. А как будто рукавицы уберегли б его от погибели. Плюнула я на собесников и боле к им не кланялась. Сама детей растила. В свои две руки. И Господь подмог. Каб не то, не одюжила… – Помолчала старушка и достала из кармана кофты потрепанную колоду карт.

– Вы гадаете? – усмехнулся Кузьма.

– А ты не смейся! Я этим и сама, и детей кормила. Еще в войну. А и после нее этим подрабатывала, – призналась бабка.

Кузьма глянул мимоходом, как та раскладывает карты. То улыбается, то хмурится, то смеется тихо.

– Во! К Лильке моей опять гости придут. Ее бабы. Какого–то человека предложат в знакомство. Она откажет ему. И верно. Негодный, пьющий мужик.

– Неужели верите этому? – рассмеялся Кузьма.

– А почему бы нет? Ко мне большие люди издалека приезжали, чтоб погадала. Вывески на доме не имела. А люди друг с дружкой делятся. Так вот и дошло про меня. Кто гадать, другие подлечиться приходили. Я травками, опрежь всего молитвами больных выхаживала.

– Чего ж старшего сына от запоев не вылечили? – спросил Кузьма.

– На то его согласье надо? Насильно не стала. Пусть разумом дозреет.

– А гадаете давно?

– С войны, детка! С самой что ни на есть. Беженку я тогда взяла к себе в избу. Она совсем бедолагой была. Хаты не стало. Родня – кто погиб уже, о других вестей не шло. Вот так–то сядем на печке, она за карты и гадает. Мне говорит: «Нечем мне платить тебе за хлеб и кров. Ничего не имею. Но научу гадать. Учись! Копейку получишь, сыта станешь». Я и начала приглядываться да запоминать. А поначалу не верила. Молодая была. Но однажды раскинула она на меня и сказывает смеясь: «Ну, час твой настал. Скоро судьбу повстречаешь. Нынче иль завтра…» Так оно и стряслось. С тех пор я и сама учиться у ней стала. Сначала на себя. Потом соседи прознали. И пошло. Мужик погиб. А мы, слава Богу, в голоде не сидели. Дети росли не хуже, чем у других. Изба в порядке была. Кого вылечу, иль по картам скажу, во всем помогали. Было, с заграницы приезжали ко мне.

– Да бросьте! – отмахнулся Кузьма, громко рассмеявшись.

– Чего рыгочешь? Иль не веришь? А мне на что брехать? Я ж старая. Одной ногой в могиле стою. К чему бы лишнее плести? А хошь, давай садись–ко насупротив. Разложу на тебя. Глянем, что было, что ждет? – взялась за колоду.

Кузьму разобрало любопытство.

– Червонным тебя ложу! – вытащила короля из колоды. И, положив карты вокруг, руками всплеснула: – Так ты вдовец! Жену схоронил недавно. Троих детей имеешь. И внуков!

Кузьма рот открыл от удивления, подумав, кто ж это успел бабке все о нем рассказать.

– Дом у тебя имеется. В ем сын нынче живет с семьей. У его дите недавно померло. Мужеского полу. Ну да ништяк. Все наладится. А вот у дочки твоей неприятность на пороге. Мужик захворает. Шелапутный человек! – внезапно рассмеялась бабка во весь голос, так что слезы выступили.

– Что там? – насторожился Кузьма.

– Сердешная боль имеется. Зазноба у тебя есть. Младше. Вдовая!

– Ан и нет. Разведена. Верней, кинул ее мужик. К другой ушел.

– То верно. Ребенок остался. Но и самого не стало. Скоро известие получит. Но недолгая печаль у ней. Про тебя все думки. И сердце к тебе лежит. С тобой хочет остаться. Да все у вас не клеится. Только до любовной постели дойдете, ан помеха чинится нежданная… Вот и недавно… Тоже так–то. Похороны женщины. Не довелось тебе с ей быть. А уж душа кипела как!

Кузьма краснел. Все верно. Но откуда знает старая? Сам только с Яковом поделился. Никто другой не мог слышать…

– Да ты не тушуйся. Твоя она! Желает и ждет. А ождать еще доведется вам. Не она горе твое. Детей своих смотри. Им подмочь придется, – нахмурилась внезапно.

–Так останется она со мной? – не выдержал Кузьма.

– Куда денется? Но не враз… Помехи будут всякие. Однако одолеете! Помоги вам Бог!

– А почему вы с дочкой разбежались? Зачем она вас сюда привезла?

– О! Я ж сказывала! В церкви Лилька моя нынче поет. Вот и ругается со мной за карты. Сказывает, что они – грех! Писание показывала. Я тож про это ведаю. Но как людям откажешь, когда сдалеку приехали? Они со слезами уговаривают, та с воем отговаривает. Сколько карт сожгла в печке, без счету! И все бранит меня грешницей. Все грозилась выкинуть, проучить, наказать! Судом Божьим пугала! А Господу виднее! Он один на всех. Но и меня видит. Не оставляет без своей защиты… пока Лилька бумаги на меня оформляла, я на жизнь заработала. Она ж все просила не гадать, не марать дом, коль отрекусь от карт, станем вместе жить всегда, не разлучаясь. А я как сбрехать могу? Не сумею отказать, коль знакомые попросят. Оттого слова не давала. Вот и свезла она меня сюда. В наказание за мой норов. Хоть еще вчера плакала. Я не поддалась. Не пропаду! И тут Господь не оставит меня, грешную. А и виновата не боле других. Окромя карт, иных хвостов не имею. Да и не людям меня судить. Хотя бы и Лильке. Чей грех сильней, только Бог рассудит, – сложила колоду, сунула в карман кофты…

– Отчего другого хозяина не завели? – поинтересовался Кузьма.

– Голубчик мой! С тремя детьми разве до мужиков? Мне их растить надо было. Хозяйство держала. Корову, свиней, кур да огород! За всем присмотр и руки надо иметь. А и отчима троим как привела бы? Ить младшенький вовсе как малец. Нынче в больницу сдала его Лилька. А я сама глядела всех. Какой хозяин? В чужом доме кому охота работать? Дармоеда и самим не надо. И не до мужиков! Выжить бы! Устоять! Детей поднять! Про другое мороки не было! Это нынче посбесились. В наше время стыд не теряли…

На следующий день, забыв все сказанное бабой Надей, пошел Кузьма ремонтировать полы в комнате, где должна жить старушка. До позднего вечера спины не разогнул. Перебрал все доски, заменил подгнившие лаги. Сел перекурить, руки дрожали от усталости. А тут Яков подошел.

– Ну как, Кузьма? Когда управишься? – спросил хмурясь.

– Дня два стребуется.

– Давай поднажми!

– А у тебя что стряслось?

– Да вот черт! Беда одна за другой. Василий умер. Бывший Санькин муж. Сегодня телеграмма пришла. Хорошо, что известили.

– Шурке сказал?

– Она и получила. От нее узнал.

И Кузьме невольно вспомнилось гадание бабы Нади. Холодный пот по спине побежал. «Что ж это с Максимом стрясется? Что с детьми будет? Ведь и о них упреждала старая».

– Чего переживаешь? Его там хоронить станут. Сюда не привезут. Но снова ваша жизнь отодвинута на новые сороковины. Как–никак женой его была!

– Столько времени жил с другой! Нехай она траур держит! Шурка тут при чем? – вскипел Кузьма.

– Его грехи с ним ушли. Она свое отдать обязана!

– А ежли б у нас все состоялось до того? Тогда как?

– Сорок дней в разных комнатах… Не злись, Кузьма! Мы жили в Сибири. Ее правила и обычаи всегда в нас. Покойных надо уважать, какими бы они ни были при жизни!

– А живых? Почему с ими не считаешься? Все! Достал ты меня. Уйду! Будет! Сыщу другую работу!

– От Саньки тоже отказываешься?

– Она ни при чем! Она не ты!

– Я и она – одно и то же! Я не хочу зла тебе! Тем более своей сестре! Она любит тебя! И дождется! Без истерик. Хотя она – баба и ей труднее. Но молчит. Иначе нельзя. И ты будь мужиком. Перед памятью… Она его любила… Перед совестью своей! Ведь ты – человек. Склонись перед ушедшим. Почти его. И горести оставят тебя. Уйдут вместе с мертвым. Так нас учили старики. Они всегда мудрее времени. Когда остынешь и поймешь, приходи на чай.

– Иди ты! – отвернулся Кузьма, бросив злой взгляд вслед Якову. Тот не оглянулся.

Кузьма с остервенением взялся за работу.

Через два дня столяр закончил ремонт комнаты, и баба Надя ушла жить в нее, засыпав Кузьму благодарностями за приют и заботу.

Столяр, обидевшись на Якова, возвращаясь, сразу ложился спать. Да и немудрено, работал допоздна, выматывался. Теперь уже возле него не сидели вечерами старухи. Все перебрались в комнату бабы Нади. Каждой хотелось узнать, что ожидать от будущего. Старики посмеивались над бабками. И прозвали комнату бабы Нади «кабинетом диагностики».

Кузьма не навещал старушку. Не до нее стало. Едва закончил еще один подъезд, надо было подготовить к зиме подвалы, где хранились продукты.

Работы там казалось немного. Полки, двери поставить. Кое–где закрепить окна, отремонтировать ступени. Думал за неделю управиться и сходить на выходные к своим. Навестить, разузнать, как изменилась обстановка в городе. Может, заработал его комбинат и тогда он сможет уйти из стардома на свою работу.

Нет, Кузьма не жаловался на заработки. Он получал больше Якова. Правда, и работал, не считая времени. Но ведь не только столярничал, а и плотничал. Делал все, что умел. Без просьб. Так здесь работали все.

И в этот день ставил дверную коробку на входе в подвал, как вдруг услышал:

– Пап! Еле разыскала тебя! – Ольга стояла за спиной.

– А где Максим? В машине ждет?

– Я одна! Он в больнице. Сбили его. Авария. «КАМАЗ» чуть в лепешку не раздавил, – заплакала дочь, добавив: – Три дня без сознания лежал в реанимации. Врачи уже отмахнулись. Хорошо, что Егор вмешался. Накричал, заставил их. Иначе б умер! – сжалась в комок.

– Максимка пьяный был?

– Нет! Грузовик его прижал к канаве. И вынудил рисковать. Потом и вовсе так долбанул Максима, что чудом жив… Тот, на грузовике, с девкой ехал. Приставал к ней. На дорогу не смотрел. Задавил бы и не увидел. Если б не та девка, он и Максима не приметил бы. Но ведь наша машина вдребезги. Ничего целого не осталось.

– Максимка один был? Сам?

– Один пассажир рядом сидел.

– А того с грузовика нашли?

– Да! Тот пассажир свидетелем стал. Он и позвонил в ГАИ.

– Максимка пришел в себя?

– Только сегодня утром глаза открыл. Ничего не помнит, меня с трудом узнал. Егор с врачами говорил. Те сказали, что нужны лекарства, чтобы провести курс лечения – десять дней. Но это очень дорого. А у нас не хватит. Егор тоже дает. Но все равно недостаточно.

– Сколько нужно? – перебил Кузьма. Он понял дочь без лишних слов и просьб. Когда она назвала сумму, Кузьма в стенку влип. Таких денег он не имел.

– Половину мы кое–как наскребли. Это вместе с Егором. Там Андрей с Нинкой поговорит, может, что–нибудь дадут.

– А тот паскуда – с грузовика? – опомнился Кузьма.

– Он в милиции. В камере. Я его не видела. Только со следователем говорила. Он к нам приходил сам. Но о деньгах – ни слова. Все выясняет причины аварии. Мне – не до того! Максиму уже лекарства стали давать. Те самые. Но на весь курс надо! Придумай что–нибудь, – плакала дочь.

Кузьма отдал ей все до копейки, что собирал полгода. И, отправив дочь в больницу к Максиму, разыскал Якова, рассказал, что случилось. Тот, подумав, сказал Кузьме, что с милицией попытается связаться сам.

Уже через два дня водитель грузовика полностью оплатил лечение Максима и ремонт его машины.

Кузьма понял, через кого воздействовал Яков на следователя милиции. Не стал его спрашивать. И в ближайший выходной навестил Максима.

Тот уже разговаривал. Всех узнавал. И, увидев Кузьму, привстал на локте:

– О! Сама плесень! Возник, мухомор! Живой! Слушай! А я думал, тебя твои кикиморы уже успели закопать живьем на погосте под какой–нибудь статуезой, как не справившегося со своими обязанностями – мужа на общественных началах, одного на всех! Кстати, дед! Ты могилу тещи навещаешь? Знаешь, что там утворили новые русские? О! Надо тебе побывать, глянуть! Теперь погост превратили в античный музей! Не знаешь такое? Тундра! Ты ж ему начало положил со своей скорбящей Венерой! Во! С того и поехало! Твои соседи зашлись! Решили от тебя не отставать. И стали по всему городу скупать эти статуезы. Словно рехнулись! Я в них сам ни хрена не волоку. Но Ольга все знает. Она и растрехала. Ты слыхал про ростовщика Тятьку? Он три года как копыта откинул. Во! Теперь его могилу сама Фемида стремачит! – расхохотался зять.

– А кто такая?

– Богиня правосудия! Символ справедливости! У нее глаза завязаны и весы в руках. Кто знает, со смеху уссывается. А кто не допер, ботает, что эта статуя глаза сама себе завязала, чтоб того козла и мертвым не видеть. До сих пор взвешивает – на сколько этот хорек честной люд обобрал?

– Зачем же ему такую статую, кто покойного осмеял? – не понял Кузьма.

– Во плесень! Никто не лажал! У него плита стояла! Мраморная! Родные сами заменили. От тебя не хотели отстать. Другой статуи не нашлось. Купили эту! Из старой прокуратуры. Она там на входе вместо «шестерки» стояла. А прокураторов в другое здание перевели. Они про Фемиду забыли. Да и кому теперь нужна? Ну а госпиталю, какой в прежней прокуратуре разместился, она и вовсе ни к чему. Ей от скуки мужики все недостающее подрисовали. Ну не знали, что с ней делать. Тут тятькина родня ее приглядела и купила. По дешевке. Мол, пусть эта статуя взвешивает, чего больше сделал в жизни их козел – зла или добра? А что у нее глаза завязаны, такое даже к лучшему. Если б видела Тятьку, хоть каменная, сама бы в могилу сиганула! – хохотал зять.

– Вижу, поправляешься! – радовался Кузьма, глядя на Максима.

– Нельзя мне тут сыреть! Я ж мужик! Можно сказать – дар земли этой! Вишь, даже «КАМАЗ» не раздавил! Хотя спинка моего сиденья – вдребезги. А я как бриллиант! Меня хрен раздавишь! Живуч, как колымский волк! Ни морозы, ни голод не приморили! И тут! Как говно из лужи – сухим вылез. Немножко обсох и снова пахну! Верно, плесень? Ну чего ты стоишь, будто усрался? – смеялся Максим. – Во! Я чуть со смеху не сдох, когда меня наши соседи на погост заволокли, чтобы похвастаться, как они обжились. Ты, плесень, на ходулях не устоял бы! Только представь Афродиту – богиню красоты в изголовье старой барухи, какую вся городская шелупень пешком прошла, изучила, как зэки колымскую трассу. Ей эту статую артисты продали. Потому что им жрать стало нечего.

– Да как же покойница могла сама себе ее купить? Ты что? Съехал с мозгов?

– Не сама она! Сын! Какого нагуляла еще в детстве! Она ему хорошие бабки оставила. Помогла в люди выйти. Теперь он бизнесмен! Покупает и продает монеты. Старинные. Гребет за них новые. И говорят, кучеряво башляет, гад! Но артисты его накололи. Продали Афродиту за громадные бабки, сказали, что она из мрамора. Да хрен там! Гипсовой оказалась! Сунулся к актерам. А их нет. Как фартовые, в гастроль смылись. На все лето и осень. А время пройдет – кто его зимой слушать станет? Так–то вот оно…

– А зачем бандерше, да еще старухе, эта… ну, богиня красоты? – удивлялся Кузьма.

– Затем, зачем нашей Яге – скорбящая Венера! Если б та при жизни узнала, куда и к кому определят ее копию, она теще на свет вылезти не позволила б! Все ходы и лазейки замуровала б! И тебя, облезлого козла, за самые что ни на есть подняла бы своей мраморной клешней над головой и держала б, пока ты не усрался б! А все за свою пакость, какую с Венерой отмочил!

– Ну ладно! Ты, я вижу, здоров уже. Давай окончательно вставай на свои эти, как ты говоришь, ходули! И домой! У меня работы много. Я пошел! – не выдержал Кузьма, выскочив из палаты, из которой вслед ему несся смех не только зятя, но и других больных.

«Гад, не человек! Охальный змей!» – ругал зятя Кузьма, возвращаясь в стардом. И решил никогда не навещать Максима и не приезжать к нему в гости. Но через две недели к Кузьме приехала Ольга вместе с дочуркой – Ксюшкой. Они решили поблагодарить Кузьму за все, что он сделал для семьи. Ведь теперь у Максима стояла под окном почти новая машина. От прежней остались баранка, магнитола, кое–что от двигателя и одно колесо.

Максим уже мотался по городу. Ольга с Ксюшкой, не застав Кузьму в комнате, нашли его на этаже.

Он работал в окружении стариков, решивших помочь ему. И не сразу услышал приближение родных.

– Здравствуй, пап! – сказала Ольга.

– Привет, старый мудак! – улыбнулась Ксюшка и радостно подскочила к деду.

У стариков от удивления сигареты из зубов попадали. Ольга, покраснев до макушки, прикрикнула на дочь, но та даже не оглянулась на мать. И, обхватив растерявшегося Кузьму за шею, спросила:

– А это правда, что ты водиле, какой папку чуть не задавил, яйцы вырвал?

– Нет, Ксюш! Кто тебе наплел?

– Папка сказал! Что ты сам без яиц всю жизнь ходил, их бабуля вырвала тебе, а потом тому водиле оторвал!

– Нельзя тебе так говорить! Ты же девочка. Папка пошутил. Тебе нельзя повторять! – глянул на Ольгу строго.

– Дед! Ты чего мамку глазами ругаешь? Мы к тебе в гости пришли! А ты выдрыгиваешься, как вошь на гребешке!

– Иди во двор! Погуляй там! Но на улицу не выходи без меня! И к взрослым не лезь с разговорами! – крикнула Ольга вслед девчонке, уже съехавшей вниз по перилам. Она так обрадовалась возможности погулять самостоятельно, что не восприняла, не услышала слов матери.

– Свобода! – визжала она от радости.

И Ольга, не услышав вдобавок ничего крамольного, с облегчением вздохнула, заговорила с отцом. Рассказала обо всех новостях. По секрету поделилась, что Зинка снова беременна, а Андрей с Нинкой хотят строить за городом дачу, им уже и участок отвели, проговорилась, что Егор не оставил мечту о частной клинике, но не самому ее строить и обустраивать, а вместе с другими опытными врачами, такими, как зубной, отоларинголог, терапевт, сексопатолог. У них всегда водилась копейка в кармане.

– Ну да не только Егор. Все теперь крутятся, как могут. Вот и мы не сидим сложа руки. Максим в две смены работает уже. Я десяток ребят готовлю в институты. В школу нет смысла возвращаться. Нагрузка большая, а зарплата маленькая. Да и ту не дают по полгода.

– Может, оно и верно, что такой выход сыскала. Одно худо – трудового стажу не станет. А старость подкатит, останешься без пенсии, – посетовал Кузьма.

– Ой, отец! Доживем ли мы до пенсии? О чем ты говоришь? У нас в школе и учителя, и ученики на занятиях теряли сознание от голода! Прямо у доски! О пенсии никто не хочет думать. Нынче до нее не хотят дожить! – ответила Ольга.

– Погоди, все еще наладится!

– Да где там! Ты на цены глянь и сравни с зарплатой! Потом скажешь, можно ли дожить до старости, если сегодня молодым жить неохота. Сколько на себя руки наложили от безысходности! Воровать и убивать не умеют. А заработанное честным трудом не отдают! Что делать остается? Не идти же попрошайничать! Да и кто подаст, когда больше половины города голодают…

– Ольга, мне тоже было нелегко, когда мать выгнала. Но ить не скатился, не пропал. И другим искать надо!

– Ты рабочий человек. Тебе проще. А как быть интеллигенции?

– Молча! Рукава засучить и вкалывать, коль выжить хотят!

– Выходит, мы становимся ненужными? Не стоит учить детей? Пусть растут дремучими? Зачем тогда я училась? – Ольга услышала громкий взрыв хохота во дворе, насторожилась и вместе с отцом бросилась вниз по лестнице.

Ксюшка сидела на коленях у Глафиры, уплетала конфеты и охотно отвечала на вопросы целого роя старух, вылезших погреться на солнце.

– А как твоего папку зовут? – спросила Глафира Ксюшку, дав конфету.

– Мудак! – не сморгнув глазом, ответила девчонка, засунув конфету за щеку.

– А мамку?

– Дай конфету, скажу! – Получила леденец и тут же выпалила: – Зайка! Ласточка!

– Молодец! Знаешь, как бабий род величать надо! – Поцеловала девчонку в щеку и, дав конфету авансом, спросила: – А деда как зовут?

– Говно! Козел! Старая плесень!

– Во! Гений, не девка! – хохотали бабы. – Так их в душу, этих прохвостов мужиков! – смеялись старухи. Но не над Кузьмой. А над тем, как, не задумываясь, крыла девчонка род мужичий, из–за которого слишком много горя выстрадала и вынесла каждая.

– Чего рыгочете? Чему скалитесь? – вышел Кузьма и, взяв Ксюшку на руки, оглядел притихших старух. – Нашли над чем потешаться! Неразумное дите за глупости балуете, еще и подбиваете на них! Ведь у самих такие же! Только не по незнанию, а всурьез вас лают, худче, чем моя внучка! Иначе тут не жили б! Я работаю тут. И меня навещают. Вас – на годы забывают! Не за это ли рыготанье? Не за такие слова, каким своих научили, бесстыжие?

Пошел к себе, позвав следом Ольгу, и уже в комнате сказал, темнея лицом:

– За деньгами гонишься? Все мало вам? Смотри, чтоб за той копейкой главное не проглядеть. Чем чужую детвору обучать, свою научи уму–разуму! Пошто она у вас, грамотных, такая обормотка выросла? Не меня, вас испозорила, всю семью нашу! Вот где никчемность твоя, доченька! Скоро и ты получишь от нее на каленые орехи. Недолго ждать!

– Ну что ты напустился на меня? Не успеваю я! Времени на Ксюшку не остается. Вдвоем с Максимом работаем. А в семье – пятеро! Всех накорми, обуй и одень. И всюду я!

– А что ж свекровь внучкой не займется? – спросил Кузьма.

– Пап! Она совсем старая! У нас в семье трое детей. Мне очень нелегко с ними. Поверь! Я всегда осуждала людей, сдающих родителей в стардом. Теперь молчу. Сама хлебнула через край!

– Эти старики вырастили Максима! – посуровел Кузьма.

– Да! Но теперь от них нет житья всем нам, – вздохнула Ольга, низко–низко опустив голову, и сказала тихо: – Если б ты знал все… Если б Максим не был таким, какой он есть… Как я жалела, что не я, а мать ушла…

– Оля! Олюшка! Ты об чем, детка? – тряхнул за плечи дочь. Та плакала:

– Купила Ксюхе апельсинов, старики поели. Выпросили или отняли, уж и не знаю. Принесла коробку конфет от тебя. Не успела оглянуться, дочка даже не попробовала ни одной. Простыла она, привез Максим мед, весь съели тут же! А ведь не сидят голодными. Купили Ксюшке игру. Компьютерную. Они ее прогнали, сами играют. А дочка плачет. Да что там! Булку и ту отнимут. В детство впали оба. Вот и уследи за троими разом, чтоб не обидеть никого. Начинаем с ними говорить, грозятся руки на себя наложить. Вот и посуди, как мне быть? Я учительница. Но не психиатр. Теперь уж и Максим дома не смеется. Я так боюсь, чтобы не сорвался из–за них, не запил, не сбежал из дома.

– Но ведь это его родители!

– Эти, – указала за окно, – тоже были чьими–то! Не все одиночки и горемыки. Тоже семьи имели. И здесь неспроста оказались. Может, как и меня…

– Мам! А давай у деда останемся! Тут совсем жить станем! – предложила Ксения, серьезно оглядев взрослых.

– Нельзя, котенок! Нельзя, моя лапочка! Папка говорит, терпеть надо. А то когда будем старыми, ты нас тоже сюда отвезешь.

– Мама, я устала дома! Вон соседская Иринка сбежала из дома от бабки. А у меня аж двое!

– Ксюшка, ты скоро в школу пойдешь, – успокаивала Ольга дочку, обещая нигде и никогда не разлучаться, не оставлять ее наедине со стариками. И Ксения поверила.

– А может, лучше вам перебраться к Егору? – задумался Кузьма.

– Нам лучше, не спорю! А старики? Они совсем беспомощные. Как я боюсь дожить до такого! Только бы не это! И надо терпеть! Ты не проговорись Максиму, что я пожаловалась тебе. Обидится на меня и не простит. Я не хочу стать разводягой! Я люблю его! Может, потому терплю все. Иначе давно б не выдержала…

«Иначе б не выдержала! – улыбается Кузьма, вспомнив Шурку. – Как–то она там мается? – пытается отогнать от себя образ бабы, всплывший внезапно и так некстати… – Шурка! – забилось сердце. Так захотелось увидеть ее. Ну почему, зачем, как наказание, встала она на его пути, и ни к одной другой не потянуло сердце. – Если б не любила, не выдержала… Наказанье иль счастье мне эта баба? Почему жду, терплю, помню ее всякую минуту? Ведь любил Настю. А что ж теперь? Что тянет к Шурке? Ведь дважды в жизни любить не можно. А как же я? Похоть? Да ну ее! Давно б прошло! А тут – всегда стоит перед глазами. Но ведь не молод… Может, правы мужики, говоря, что случается в судьбе вторая молодость…»

– Знаешь, пап, Максим старается не замечать всего, что происходит дома. Все переводит на шутку. И когда старики засыпают, отвлекает и меня. Старается развлечь хоть как–то. Он предлагал взять домработницу. Но ведь это чужой человек. Обидит и осудит. Потому сама кручусь. На Ксюшку времени не хватает. Ее зачастую забирает с собой Максим. На целый день. Не с добра. Вот и сказалось его воспитание. А как смогу изменить ситуацию? Вся надежда на школу, – выдохнула дочь. И вскоре, увидев машину Максима, попрощалась наспех и, схватив Ксюшку за руку, ушла. Внучка, оглянувшись, успела крикнуть:

– Дед! Я тебя не буду больше звать мудилой! Только ты приходи к нам хоть когда–нибудь…

Кузьма, послушав Ольгу, решил сам посмотреть, что происходит в ее семье. Если Ольга права, помочь ей, но глядя по ситуации.

Стариков своего зятя Кузьма видел всего пару раз. Они были похожи, как близнецы. Оба низкорослые, худосочные, подслеповатые, в линялых пижамах и потрепанных тапках. Родители Максима всегда держались вместе. Даже входные двери, на звонок, открывали вдвоем. Так и запомнились они Кузьме состарившейся парой линялых голубей.

– Кто там? – услышал Кузьма голос Ольги. Распахнув двери перед отцом, она обрадованно разулыбалась: – Какое счастье, что ты пришел!

– С чего бы так–то радостно? – изумился отец, не поверив в искренность услышанного.

– Максим на базар поехал за продуктами. А мне стариков искупать надо.

– Сами–то что? Иль разучились?

– Давно! Уже три года их мою. Но не в том беда. Помыть не трудно. Надо уследить за тем, кто мытым выйдет! – провела Кузьму в комнату. Столяр огляделся, удивившись тишине в квартире.

– А где они? – поискал взглядом стариков.

– Да вон! В прятки играют! – указала на приоткрытую дверь спальни, из–за которой выглянула маленькая взлохмаченная голова. Кто это, старик или старуха, Кузьма не разобрал. Он поздоровался. Но в ответ услышал:

– Ку–ка–ре–ку! Эй, Мефодьевна! Ищи, я уже спрятался!

– Мать твою! Ты это что? Спятил? – не понял Кузьма и увидел старуху, крадущуюся из кухни. Она переворачивала стулья, ища под ними старика, влезала под стол, заглядывала за спинку дивана, за двери. Потом пошла в спальню, грозя:

– Найду тебя, проказник! Ой, найду!

На Кузьму никто из них не обратил пи малейшего внимания. Его попросту не увидели.

– Мам! Иди мыться! – подошла Ольга к старухе. Та уперлась. – Пошли! – звала дочь, взяв свекруху за руку. Та, вырвав руку, убежала в спальню, оставив за собой на полу мокрую дорожку.

Ольга молча протерла пол. И снова позвала свекровь:

– Идите ко мне! Я вам конфетку дам!

Мефодьевна выставила голову, потребовав:

– Покажи!

Увидев конфету, бросилась к Ольге, та быстро подняла руку, и старуха не успела вырвать конфету, позвала на помощь старика.

– Иди ко мне. Отдам конфету! – Ольга подошла к двери ванной. Старики не двинулись с места. И тогда Кузьма потерял терпение. Подхватил обоих в охапку. И в чем были сунул в воду, одетыми и обутыми, не обращая внимания на визги и крики.

– Я иху мать! Сейчас искупаю обоих разом! Ведро хлорки в ванну, пузырь дихлофоса! И до ночи не выпущу! Туды их душу! – потерял терпение, вдавливал головы стариков в ванну, ругая их отборно.

– Пап! Они больные! Не надо злиться! – уговаривала Ольга отца.

– Я их живо вылечу! – шлепнул по заду старика, вылезающего из ванны, вытряхнул его из мокрой одежды. Точно так же поступил с Мефодьевной. И прикрикнул: – Живо мойтесь! Сами! Не то обоих повешу на балконе вот на этой веревке! Но сначала отлуплю! – сорвал веревку и легонько стеганул по заднице Мефодьевну, перелезавшую через ванну. Та взвыла. – Мыться! – держал веревку наготове.

Ольга стояла в дверях. Она уже успела повесить одежду стариков сушиться. И теперь смотрела, как отец с ними управляется. Кузьма повторил еще пару раз: