Текст книги "Запоздалая оттепель. Кэрны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

– А как же мужик с ей маялся?

– Он ревизором работал. Все время в командировках. Дома почти не жил. И умер в поезде – в дороге. Потому все тяготы перепали сыну. Я уж ему сказал как–то, чтоб не брал ее домой. Пусть бабка перевоспитывается у нас. Он так меня благодарил, будто я его от свирепого киллера спас.

– Да! А я–то подумал, что какая–то бабочка меня приглядела, подле меня пригреться вздумала. Ан не повезло, не обломилось, – погрустнел Кузьма.

– Ты у нас еще немного. Погоди! Авось и тебе повезет, приедет какая–нибудь хорошая женщина. Приглядитесь друг к другу.

– Устал приглядываться, Яков! Вон к Шурке сколько клины бил. А без толку. Все отставка! Не нужон я ей. Навроде глянешь – ждала. А подойдешь – молоток из–за спины выдернет. Нет в ей тепла ко мне! Видать, до самой смерти первого мужика любить станет. Единый он для ней на всю судьбу. И повезло же гаду!

– Не знаю, как у вас сложилось, но с бывшим мужем у нее все закончено. Они никогда не помирятся и не сойдутся вновь. Шурка любила его. Потому не простит. Тяжело перенесла случившееся. Оттого боится ошибиться вновь. Во многом помог бы тебе. Но здесь… Не обессудь. Сами решайте. Я не советчик.

– Да оно уже и ни к чему. Все кончено промежду нами, хоть и не было ничего. Не нужон я ей…

– А вот это ты зря! Если б не нужен был, не спрашивала б! Не интересовалась бы тобой. Как ни приеду, все вопросы о тебе. Ну, скажи, с чего интересоваться тем, кто не нужен?

– Из любопытства бабьего.

– Не притворяйся глупцом, Кузьма!

– Тогда почему отталкивает, сбегает из рук, дичится?

– Бабы, Кузьма, сама загадка. Чем сильнее желает, тем яростней сопротивляется. Старая истина! Редкая из них сама признается. Другие норовят молчать и прячут свое под крючки и пуговки. Пусть их любят. А сами – подумают. Но стоит охладеть, как те же бабы начинают искать повсюду, лезть на глаза, чтобы снова стать любимыми. Они хотят получать цветы, комплименты и признания. Но платить взаимностью не умеют. Это недостаток большинства. И Шурка не исключение. Она такая же, как все. С той разницей, что моя сестра.

– У всех своя болячка свербит и сердце, и память. От того враз уйти тяжко. Особо ежли сиротой остался. Вдвух все проще. И решиться на это нелегко не только бабе, – сказал Кузьма глухо.

– Что верно, то верно! – согласился Яков. И напомнил Кузьме, что год подходит к концу и у него остается не использованный отпуск.

– Ну, ты ж не сгонишь из богадельни? Куда ж мне деваться? Нынче не хочу его брать. Опосля…

– А то давай махнем за грибами или на рыбалку! – предложил Яков.

– Грибы? Да я в них навовсе турой! А рыбу ловлю только со сковородки.

– Может, Шурке поможешь дом подремонтировать? Совсем искривился, скособочился. Я заплачу. Харчей подброшу. Может, понемногу привыкнете друг к другу? – глянул испытующе.

– Впослед я психанул на нее. Ну да время прошло. Отлегло. Однако, ежли дом выправить, материалы стребуются. И главное, ей скажешь, что сам меня послал. Чтоб не думала, ровно в мужики набиваюсь силой.

– Хорошо, Кузьма, будь по–твоему!

– А денег твоих мне не надобно. Я пред тобой до гроба в долгу останусь.

– О том ни слова! – прервал Яков. И на следующий день спозаранок поднял Кузьму, чтоб съездить к Шурке, глянуть заранее, что понадобится для ремонта дома.

Александра только подоила корову и, войдя в дом, успела лишь поставить подойник, как в дверь постучали.

– Батюшки! Кого это черти принесли с ранья? – вскинулась баба и выглянула в окно. На дворе темно. Не видно, кто пришел. Она силилась разглядеть и вдруг услышала:

– Санька! Открой! Это я! – Узнала брата, метнулась к двери, сдвинула засов. И ахнула, увидев за спиной Якова Кузьму.

– Гостей принимаешь? Вот привез к тебе Кузьму. От сердца оторвал! И не только от своего! Уговорил его глянуть на твой дом. Можно ли его выпрямить? Или дешевле бензином облить? А тебя в стардом! Чтоб зря время и силы не теряла. Но вместе с хозяйством! Оно и у нас пригодится! Как ты? – спросил сестру.

– Хватит зубоскалить над избой! Я в ней уж сколько лет! И не жалуюсь, – обиделась Шурка.

– Разве это изба? Да в ней чихнуть страшно, утлы завалятся! Ты посмотри, что со стенами и с крышей стало! Полы разъехались. Окна косоглазые. Пороги горбатые. Двери кривые.

– Будет тебе! Одна я. Что могу сделать? – виновато глянула на Кузьму.

– Вот и говорю, живешь в развалюхе! И сама стала на нее похожа! Глянь, как одета! Телогрейка веревкой подвязана. А ну приведи себя в порядок живо! У меня дряхлые старухи не выходят во двор в таком виде! – нахмурился Яков.

Шурка тут же нырнула в коридор. Оттуда бегом в спальню. Вышла причесанная, переодевшаяся в чистый цветастый халат.

– Смотри мне, если еще раз примечу в таком виде!

Яков повел Кузьму по комнатам, потом вывел в сарай, во двор. Вместе осмотрели чердак.

– За отпуск не управлюсь. Это точно! Хочь казни. Тут самое малое пару месяцев провозиться надо. Венцы подгнили, их менять пора, оттого углы поехали и стены повело. Сам гляди! А в одни руки скоро не справить. Но постараюсь. И материал надобен – сухой, как звон. Чем скорей, тем лучше.

Они обсчитали, сколько понадобится досок, бруса, рубероида и кирпича, цемента и гвоздей, кругляка и горбыля, оконных рам и дверных коробок.

Яков быстро подсчитал. Погрустнел.

– Не хватит у меня на все. Моих сбережений маловато.

– Я у себя возьму. Из дома. У Егора. Там едино не сгодится. На что гнить станет? Твое дело – машину дать. Кое–что сам сделаю. Не тужи! – успокоил Кузьма. И вечером приехал на грузовике к дому.

Егор, увидев отца, растерялся.

– Проходи! – позвал в дом. И узнав, зачем приехал, открыл сарай нараспашку. Кузьма понял, сын испугался, что потребуются деньги в уплату за статую, установленную на могиле матери. Но Кузьма об этом ни словом не обмолвился.

– Женька дома?

– Уроки делает у себя в комнате. Позвать его?

– Не надо! Нехай учится малец. Вот ему от меня передай! – достал из–за пазухи игрушечную машинку с вмонтированным внутри приемником.

– Вот это подарок! Подожди! – Егор позвал сына, тот, увидев деда, кубарем скатился вниз.

– Ну как ты? – спросил Кузьма мальчонку, прильнувшего к нему всем телом.

– Порядок! Сегодня мамку в роддом отвезли. Ждем, кого она родит…

– Мне гож скажите, кого Бог подарит. Но не в стардоме буду, – назвал адрес Шурки, сказав, что должен помочь хорошим людям.

– Отец, мне поговорить с тобой надо! – Егор вывел Кузьму на кухню и сказал: – Ты знаешь, мы внесли свой пай за квартиру. Нам предлагают его продать за хорошие деньги. Если мы тут будем жить, конечно, с твоего согласия, зачем нам та квартира? А деньги теперь очень понадобятся для малыша. Как посоветуешь, что делать?

– На что два дома? С одним смоги управиться. Ты не пащенок! Живи хозяином и отцом. За все разом с тебя спрошу! Понял? Хватит в постояльцах себя держать. Будь мужиком и сыном. Давай решайся, как краше для семьи.

Женька с восторгом рассматривал подарок Кузьмы, краем уха слушал разговор взрослых.

– Я ж говорил тебе, что дед разрешит. А ты не верил! – выдал Женька отца. – Дедунь! А я собираюсь в колледж поступать. Электронный! – объявил громко.

– А кем станешь?

– Технарем!

«Во шелапуга! А и тут Яшка оказался прав», – вспомнилось Кузьме. И, придержав внука, попросил:

– Только не оброни серед железок свое сердце! Человечье! Оно тебе в жизни очень сгодится, внучок!

К вечеру, разобрав и разложив материалы, вошел в избу усталый. Шурка сразу к столу позвала, расспрашивала о жизни.

– Внука ждешь? Это славно. Еще одним человеком в семье прибавится. А вот мне некого ждать. Почему–то у всех нас с семьями не сложилось. Ни у сестры, ни у Яшки, ни у меня. И детей нет, как будто кто проклял всех одним махом. Мы уж с братом об том думали, все вспоминали – кому мы плохое утворили, где оступились? И никак не могли вспомнить ничего. Лишь одно, за что Господь мог покарать: никто в нашей семье не верил и не любил власти, хоть прежние, хоть нынешние. Да оно и было, и есть за что. Потому, думаю, не за то наказаны. Ну я еще ладно. Вышла замуж без благословения матери. Ей мой Василий не по душе пришелся. В церкви с ним не венчаны. Записались с ним, на том и все. Мамка тогда обиделась и сказала, что не станет света в семье моей. И велела отделиться от нее. Мы вскоре ушли. А вот радостей промеж нами и впрямь не было. Через три зимы стал пить мой Вася. Поначалу навеселе, а там и на карачках домой вертался. Тверезый молчал, но пьяный все попрекал, что не рожаю детей ему. Уж чего не наслушалась от ево. Вот так вывел из терпенья однажды, ухватила я коромысло да как огладила благоверного по хребту! Коромысло вдребезги, у Васи глаза окосели. Ошалел от злобы, хотел меня насмерть придавить. Ну и за душу словил. Я, не будь дурой, промеж ног ему… Он еле до койки дополз. И с того дня вовсе оборзел. Пить стал по–черному. Даже из дому поволок. Не враз хватилась. Бить его стала каждый день. Все каталки и лопаты по нем гуляли. До того, что трезвел. Но так и не бросил выпивать…

– А чего жила с ним, коль такое говно? – удивился Кузьма.

– Сраму боялась, сам знаешь, как на разводяг смотрят. Что на сучек. Не глядят, какой мужик был, всегда обвинят бабу, что не смогла семью удержать. А еще оттого не решалась, что видела – и другие не лучше Васи. И дети не сдерживают, все проссывают из дому, что в руки попало. Вот и не решалась прогнать. Да и как? Ведь дом на него записан. Он в нем хозяин! Я только баба! Вася мог меня выкинуть. Но не стал. Сам сбег. А я одна. Как старость… – выдохнула Шурка.

Кузьма слушал ее молча. Он очень устал сегодня. Хотелось отдохнуть. Вяло поддерживая разговор, мужик думал об одном – как скорее добраться до койки. Ведь завтра спозаранок надо браться за работу. Времени ему отпущено не так уж много.

– Да ты уже еле сидишь. Совсем я тебя своей болтовней извела. Иди спать! – указала на койку. Сама принялась убирать со стола.

Кузьма, едва коснулся головой подушки, уснул крепко. Он не видел и не слышал ничего. О! Если бы мужик хоть одним глазом мог увидеть Шурку, склонившуюся над ним. В одной рубашке она стояла совсем близко, склонившись к его лицу, разглядывала каждую черту, будто хотела впитать в себя, запомнить навсегда.

«Эх, Кузя мой! Вот и ты поостыл ко мне. Уже не горишь, не желаешь, не прикоснулся, не обнял, как раньше, накрепко. Не добивался ничего. Сидел холодный и чужой. А как обидно мне такое! – Погладила щеку Кузьмы тихо, осторожно, словно легким ветерком прошлась. Он не почувствовал и не проснулся. – Даже не чуешь. Заморился вовсе. А может, отгорело все ко мне? Не ждешь и не желаешь ничего, оттого спокоен? Но ить мне такое больно! Нешто вовсе ушла, иль выкинул из сердца своего? Хотя какое сердце? Об чем я? Для похоти его не надо вовсе! Теперь и этого не добиваешься. Эх–х! Кузьма! Ну хоть бы взглянул, как раньше. Так нет! А может, заимел какую–нибудь? И откинуло от чужих? С чего ж холодным сделался?» – погладила голову мужика, тот всхрапнул.

Шурка в испуге отдернула руку. Отошла на шаг. Но Кузьма не проснулся.

«Кузя! Ну хоть глазком глянь! Хоть скажи словечко! – думала баба. Но человек не слышал ее мыслей, не угадал их. И Шурка пошла спать к себе в комнату, в холодную постель. – Ведь вот мужик в доме. А спать одна стану», – подумала с досадой. Ей хотелось, чтоб Кузьма проснулся хоть на миг, вошел бы в спальню смело. И, скомкав все, обласкал бы, утешил бы, завладел, одолев притворное сопротивление. Но за перегородкой слышался мужичий храп.

Утром он проснулся от стука подойника. И, не обращая внимания на Шурку, быстро позавтракав, принялся за работу. Он даже не глянул на бабу, словно и не было ее в доме. Это задело самолюбие. Но женщина не знала, как поступить в таком случае, и страдала молча. Она столкнулась с холодным равнодушием к себе. И готова была пойти на все, лишь бы вернуть прежнего Кузьму, совсем недавнего. Но как? У нее не было опыта.

Кузьма менял венцы, и ему было не до Шурки. Мужик даже не мог предположить, о чем она думает. Загляни он в ее мысли, очень удивился бы. Даже от обеда отказался. Закончил работать, когда во дворе стало темно.

– Умойся, Кузя! – налила теплой воды в таз. Подала полотенце.

«Когда–то и Настя вот так же заботилась», – мелькнули воспоминания.

Он не обратил внимания на то, что Шурка назвала его Кузей, а не Кузьмой, как обычно. Что слила ему на шею и на руки. Не глянул ей в глаза. Многое увидел бы в них и догадался. Но не углядел.

Шурка кормила его заботливо, подвигая поближе еду в тарелках. Тот ел торопливо. И после ужина сразу пошел спать.

«Ну и чудо! Не мужик – чурбак какой–то! Ровно меня подле него и вовсе нет. Может, и хорошо, что ничего меж нами не стряслось?» – думала баба, глядя на спящего мужика. Тот откинул одеяло. Жарко стало во сне. Разметался свободно, забывшись, что спит не в своем доме.

И Шурка ахнула… Щеки загорелись ярким румянцем. Ее будто кипятком ошпарили.

«Ну зачем было подсматривать за спящим? Теперь самой не до сна! – ворочалась в постели, словно на горячих углях. – Все у него в порядке. Но не про мою честь! Дура! Сама виновата. Оттолкнула. Не хотела спешить. Он и поверил. Теперь вот крутись!» – ругала себя баба.

Всю неделю, не разгибая спины, работал Кузьма, не обращая на Шурку никакого внимания. Та надумала, как повернуть его к себе. И в субботу затопила баню, чтоб он попарился всласть. И самой войти к нему, насмелившись. Попарить его. А он ее… Но Кузьма отказался, сказав, что на выходные съездит к сыну, узнает, кто родился, как там дела…

Шурка чуть не взвыла от досады, увидев, как мужик сел в автобус и даже не оглянулся на нее, на дом.

А в субботу приехал Яков. Не застав Кузьму, огорчился. Глянул, что тот успел за неделю. Порадовался. Похвалил человека.

– Молодец Кузьма! Слышь, Санька, вот такой тебе мужик нужен! А не тот, что ты нашла! Глянь, как дом выровнял. С колен на ноги поставил. И как справился один? Глядишь, за отпуск успеет много!

– Я в том не соображаю, – отвернулась Шурка.

– А ну иди сюда! Ты чего это ревешь, телушка наша? Что стряслось? Иль обидел тебя Кузьма? – заглянул в лицо сестры. Та взахлеб разревелась. Но стыдилась признаться. – Говори! Обидел чем?

– Нет! А может, да! Не видит меня вовсе. Даже не смотрит. Раньше другой был. Теперь закаменел.

– И что? Ты ж оттолкнула! – рассмеялся громко, поняв, в чем дело.

– Я ж баба! Не могу враз! Теперь его отворотило навовсе, – жаловалась тихо, делясь сокровенным.

– Тут сама смотри. Я просил его помочь с домом. О тебе не говорили!

– И не вспоминал про меня? – вытянулось лицо Шурки.

– Может, и помнил. Но молчал.

– Вот так все вы! Ничего серьезного!

– А ты дала повод к тому? Или рассчитываешь, что Кузьма станет перед тобой поклоны бить? Сразу говорю – не дождешься.

– Он хоть не отпирался ко мне прийти? – спросила баба, дрогнув голосом.

– Не к тебе. Дом ремонтировать пришел. Сам не набивался. Но и не спешил. Я его привез. И не лезь к нему, коль не видит тебя! Имей гордость.

– Хорошо мужикам говорить! А я – баба! Годочки катятся. Нешто и впрямь в твоем стардоме доживать стану? – заплакала тихо.

– Да будет реветь. Сыщи в себе тепло. Разберись, нужен ли тебе Кузьма? Дорог ли? Коль поймешь, все остальное подскажет сердце. Без меня справишься. Одно скажу: человек он порядочный, трудяга! Только очень невезучий и несчастный. Мало доброго в жизни видел, потому недоверчив к людям. Но знай еще. У нас в стардоме его уважают. И не только. Все бабки вокруг него вьюнами ходят. Уведут, потом не отнимешь, – усмехался Яшка откровенно. И спросил: – Когда он обещал вернуться сюда?

– Ничего не сказал. Он со мной почти не разговаривает. Видать, свои заботы заели…

Кузьма и впрямь переживал, почему ни Женька, ни Егор не сообщили до сих пор, кого родила Зинка. Хотя просил о том, и они обещали.

Человек вошел в дом, тревожась. На кухне Женька картошку жарил.

– Кто родился? – забыл поздороваться. Внук от неожиданности нож из рук выронил.

– Дед! А мамка в больнице. Совсем плохо ей. Помирала. Не смогла родить. Брата… Пришлось доставать по частям. Иначе… Он уже умер в животе. Сказали, что из–за нервов. Она много пережила. А все на него легло. Он сильно маленький для большой беды. Теперь бы мамку спасти. Отец с ней все время. Домой звонит. Одну оставлять боится. Первые три дна она в реанимации лежала. Теперь вот в сознании. Уже ест. А то все на капельнице. Но вставать нельзя. Температура большая. Я хотел к ней, но отец не разрешил. Сказал, что рано, надо подождать. Вот и живу один. А так хотелось брата, – вздохнул пацан совсем по–взрослому и добавил: – Теперь я их никогда не уговорю…

– В том все мы виноваты, внучок. И я, и отец. Не сумели сберечь ту жизнь. Сами себя и Зинку извели. Позабыли, что она всего лишь баба!

– Во! И папка так сказал! Мол, копили, собирали, а снова могли быть в доме похороны. Какими деньгами беду отведешь от порога? И плакал… Что кругом виноват. И я с ним тоже. Теперь совсем помирились. Отец даже не ругает. А когда звонит, всегда просит беречь себя. И голос у него очень дрожит.

Кузьма позвонил сыну. Тот повторил услышанное от Женьки, добавив, что сегодня Зина уже ела сидя. Но очень слаба. И пробудет в больнице с неделю.

– Андрей с Ниной приходили в больницу. Навестили нас. Натащили всего. И все просили крепиться. Мол, выйдет Зина, будем навещать часто.

– Молодчаги! – похвалил Кузьма.

– Была и Ольга. С Максимом. Ну, сестра жалела Зину. Сочувствовала. А тот придурок, как всегда, ляпнул такое, что я перед врачами и медсестрами краснел. Мол, не тужи! В бабьем животе еще полдеревни пищит. Конечно, не так, грубо сказал! Обидно! Животное, не человек! Ольку жаль. Краснеет за него. Предложил ей домой вернуться. Она в ответ, мол, ребенок у нас. Не могу сиротить. Вот так–то! Я ей сказал: надумаешь вернуться – всегда примем!

– Не стоит так, сынок! Максим обидел и тебя, и меня, но с Ольгой у них все ладится. Живут. Если б им не дорожила, давно бы ушла! И дите не удержало бы семью! Это точно! Ты прими его, какой он есть! Не всем же в жизни умниками быть. Без дураков даже скушно. А Максим не глупец. Он худче. Но то только его боль… – Не договорил Кузьма своего мнения о зяте, как чья–то рука легла на плечо.

– Полощешь меня, плесень? Обсираешь до самой задницы?

Кузьма, пообещав Егору прийти через неделю, наспех простился, повесил трубку.

– Сам ты говно! Я с твоей дочкой живу. Можно сказать, прямая родня! Единственный средь вас – алмаз! А вы – сплошные булыжники! Ну, посуди сам! Развесил бы я сопли, как вы все, в той больнице! Стал бы кудахтать над Зинкой, как другие. Она и поверила б, что дело швах. Сгнила бы заживо! Ведь человеку сто раз скажи, что он – свинья, на сто первый – сам захрюкает. Тебе надо, чтоб она свалила на погост? Нет? И мне не надо. Она не теща, жить не мешала. Я и сказал ей правду, мол, не кисни, тебя еще трахать можно и нужно. Не ставь на себе крест раньше времени! Ничего особого не случилось. Главное – самой на ноги встать. А дитя будет. Их в твоей транде – полдеревни пищит. Зинка меня поняла, расхохоталась, а Егор – тьфу ты, ну ты! Покраснел и давай мне выговаривать. Ну, я его послал, как полудурка – на переделку. И медсестричке, жопастенькая там бегала вокруг, посоветовал Егора в гондон засунуть и опустить в формалин. За это Егор выставил меня из больницы. Ну и хрен с ним!

– Максим, ты зачем срамишь Егорку перед всеми? – не выдержал Кузьма.

– Они давно знают, что ты его наспех сделал. И не спорь, плесень! Не бухти! Пошли из багажника жратву затащим! – позвал за собой Кузьму, ворча по пути: – Сам говно, говнюка родил, еще и корячатся! Интеллигенты, вашу мать! Пацана голодным оставили! Единственного гения не берегут! Он мне магнитолу починил, вставил в машину. Я как врубил ее на всю катушку, ментов вмиг сдуло вместе с гаишниками. Там такая прикольная песня была! Ну а пассажиры ко мне валом повалили. Я теперь магнитолу даже ночью не вырубаю. – Открыл багажник, доставая сумки, набитые доверху. – Тихо! Тут яйцы! Не мои! Но все равно не побей! И молоко возьми. Хлеб и сахар. И еще сумку!

– У меня только две руки! – напомнил Кузьма.

– И все? – хохотнул Максим, обвешавшись сумками так, как будто вздумал удавиться ими. – Шустри, плесень! – подгонял Кузьму. И семенил следом, пыхтя и матерясь. – Слышь, кент! Вот тебе хамовка! – завалил кухню продуктами. И, глядя на удивленного Женьку, добавил: – Дня на три тебе хватит. А там снова подкину жорова. Ты не ссы! Не дам тебе голодать! Покуда жив, держать стану! Ты в нашей своре самый головастый хмырь! Клевый чувак! Я это раньше всех допер! Нынче весь день для тебя пахал. И вишь, что–то заколотил!

– Мне столько не надо! Это ж на целый год! – стряхнул оцепенение пацан.

– Тихо! Хавай молча! Не боись! Максим на стреме! Все будет на мази! А родитель возникнет, трехни, что сам заколотил. На своей мойке! Не свети ему меня. И ты, плесень, не настучи! Егорка у вас шибанутый. Ему не в больнице, в дохлятнике пахать надо. Над жмуриками выть. Им уж не подняться. К живым пускать нельзя. Он их уроет. Вон я только пасть открыл, Зинка со смеху уссалась. А он?.. Тьфу, придурок!

– Максим! Не смей при Женьке отца поганить! – вскипел Кузьма.

– Вот так? А как теща при моей дочке меня полоскала – это можно? Она и теперь спрашивает: «Папа, а тебя звать – мудак! А почему Максимом мамка кличет? Зато бабуля много твоих имен знала». Спросил дочурку, что ж бабка знала? «Кобель, алкаш, сволочь, подлец, негодяй, дурак, говно!» Короче, у меня пальцев на руках и ногах не хватило. И я Егора так не называл. А она… Дочка и теперь, случается, зовет меня к телефону так, что я по самую задницу краснею. Скажи мне, как это терпеть и глотать? Почему ты тещу не осек ни разу? – упрекнул зять.

– Прости, Максим! Не слышал никогда. Не дозволил бы, коль привелось бы…

– А Егорка слышал. И молчал. Еще и добавлял – «кретин», «дебил»…

– Максим! Прости! Не углядел! А и Егор за свое наказан! К чему былое вспоминать? Мы все нынче биты. Всяк по–своему. За свое и общее. Пора простить друг дружку.

– Не–ет, плесень! Шибко много вынес я, живя с вами. Чуть не разбили мою семью. И нынче Егорка подбивает Ольку бросить меня. А ведь не знает, с чем играет. Ее я тут же заберу. А вот Егорке башку с винтов сорву. За все разом. Паскуда он! Думает, не знаю за ним дерьма? Все помню. Однако до поры молчу. Но коль достанет, бедным будет!

– Кончай, Максим! Не заводись! Успокойся! В доме и так беда. Не добавляй горя.

– Беда прошла! Жива Зинка! Она баба здоровая, как конь! Что ей сделается? Ну, неудача случилась нынче. Через год родит. Бабе, да еще пузатой, нельзя все время зудеть про беды. Наоборот! Даже когда на душе кошки нагадили, стань перед бабой своей на уши. Успокой, рассмеши до икоты. Чтоб слезы лишь от смеха брызгали. Она и выносит, и родит нормально. И жить без страха будет, зная, что она дышит за спиной мужика! Какой для нее в сиську разобьется. Из–под земли копейку зубами достанет. Иначе он не должен детей делать и к бабе в постель лезть!

– Эх, Максим! Не всем везет!

– А ты что канючишь, старый пердун? Канаешь в цветнике, можно сказать! Вокруг тебя бабья больше, чем обезьян в цирке. И каждая старая мартышка смотрит на твой банан!

– Кончай, Максим! – невольно покраснел Кузьма, сдержав смех, рвавшийся с губ.

– Да ты Что? Ослеп? Я это враз усек! О! Если бы я там работал! Ну веселуха бы была! Всех макак – по понедельничкам, гусынь – по вторникам, телух – по средам, индюшек – по четвергам, блядей – по пятницам бы принимал. А в субботу и воскресенье бухал бы со всеми разом.

– Пороху маловато! Не хватит на всех.

– У кого? – удивился Максим. В дверях стояла Ольга. Мужик смутился, умолк. И, указав на Женьку, сказал тихо: – Харчей ему подкинул. Слышь, зайка, он на одной картохе канал. И жарил на воде!

Ольга погладила Женьку по голове, поцеловала в макушку:

– Так–то и растешь одиноко средь нас, больших дураков. Ох и больной, ох и горькой будет твоя детская память. Не приведись ей проснуться в чьей–то старости! Отрыгнутся нынешние деньки.

– Во! И я про то! Только не так культурно! Но смысл твой! – усадил жену на колени, и Кузьма увидел столько нежности и тепла в глазах Максима, что простил ему все грубости и пакости.

«А ведь любит он Ольгу. И она его… Пусть грубый, нахальный, но он ей – свой, самый родной зверюга. Зачем им мешать?» – подумал Кузьма, порадовавшись, что хоть у дочки в семье порядок.

– Дедуль, а разве ты не останешься у меня ночевать? – спросил Женька.

– Работы много, внучок. Ой, как много. Надо выходные прихватить, иначе не уложусь вовремя! – шагнул к двери. Здесь его и придержал Максим:

– Давай подброшу тебя до места. Моя машина до смерти будет помнить, что самого черта возила на свиданку к ведьмам. Прыгай, плесень! Не боись! С ветерком доставлю к кикиморам!

– Да мне в другую сторону! – Назвал адрес Шурки.

– Ну и перец! Во собачий хрен! Ему мало курятника, он даже от него левака дает, завел зазнобу! – хохотал Максим, перекрывая голос магнитолы.

Шурка не ждала Кузьму сегодня. И сомневалась, что он появится завтра. «Может, лишь под вечер. Если успеет отдохнуть у своих. Да и с чего ему ко мне спешить? Там – родня…» И не обратила никакого внимания на такси, остановившееся напротив дома.

Шурка гладила белье. Последняя наволочка. Вот теперь положит в комод чистую стопку. Даст корове сена на ночь. И можно ложиться спать… Услышала звук хлопнувшей калитки. Не поверилось. Отчего–то екнуло сердце.

Кто там приперся? А может, показалось? Но нет! Вон шаги слышны. Не воровские, крадущиеся. Уверенные! Кто ж это на ночь глядя? Выглянула в окно и лицом к лицу встретилась с Кузьмой.

– Открой! – то ли попросил, то ли потребовал по–мужски властно, и она, сорвавшись поспешно, открыла двери. – Не ждала?

– Не знаю. Думала, завтра воротишься.

– Некогда отдыхать. Успеть бы за отпуск хоть с половиной дел справиться, – снимал свитер. И, увидев чистое белье на постели, сказал виновато: – Вот досада! А я и помыться не успел.

– Баня протоплена. Вода не остыла. Хочешь, иди помойся! – предложила тихо.

– Вот спасибо! Жаль, что спину некому потереть!

– Отчего ж? Приду! У нас такое не зазорно! – глянула в глаза Кузьме уверенно. Тот дара речи на время лишился.

– Погоди! А спину чем тереть станешь? Лопатой?

– Далась она тебе в память! В баню с веником приду. Ты иди…

Кузьма не верил услышанному. Шурка сама придет к нему в баню? Интересно глянуть. В телогрейке и в сапогах по задницу? Не иначе. По–другому не сможет. Небось и с мужиком вот так ложилась в постель. А по бокам лопату с топором держала. Потому и смотался от нее. «Ну ее к шутам!» – подкинул дров. И, помывшись, выбрал веник в предбаннике. Едва набрал кипятка в шайку, хотел влезть на полок, дверь в баньку открылась. В густых клубах пара увидел Шурку… Глазам не поверилось.

– Не может быть! Неужто сама решилась?

Александра уверенно подошла к нему.

– Ложись! – сказала спокойно.

Кузьма онемел, разглядывая ее, совсем нагую. Она стояла так близко. Почти вплотную. Кузьма окончательно растерялся.

– Ложись, Кузьма! Парить тебя буду!

– Какой там парить? Ты что? – онемел мужик, прикрывшись веником.

– Ты что? Дикий? Мы в Сибири жили на высылке! Там все в одной бане мылись. Никто никого не стыдился. Всех баб Бог одинаковыми создал. И мужиков. Сам Господь нами не погнушался. Чего ж людям друг друга совеститься? Грех – в другом. А мыться – не совестно! В Сибири и нынче так. Да что я тебя уговариваю? Ложись! – взяла за плечи. Но Кузьма никак не мог оторвать взгляд от тела Шурки. – Лежи спокойно! – хлестала веником до пунцовости. Мужик не чувствовал веника, горячей воды. Он впервые мылся в бане с женщиной, с которой не был близок.

Он часто рассматривал ее. Откровенно и нахально. Исподтишка, украдкой, искоса. Он никогда не предполагал, что увидит ее совсем голую до того, как овладеет бабой. Свою Настю видел в ванне мельком. Когда та мылась. Да и то два или три раза за все годы. Жена спала в ночной рубашке. А переодевалась в своей комнате. Шурка даже не смутилась. Но куда Насте до этой? Королева!

Кузьма лежал, не веря самому себе.

«Нет! Это сон! Не может быть, чтоб сама!» – погладил Шурку по бедру. Та прикинулась, что не заметила.

Кузьма коснулся еще раз. И диво! Никакого отпора…

– Повернись! – скомандовала Шурка, окунув веник в кипяток.

Кузьма медлил. И все ж лег на спину. Баба словно ничего не замечала.

– Шурка! За что мучаешь? – не выдержал мужик.

– Терпи! Еще немного! – взяла другой веник и принялась похлестывать, но не больно, щадяще. Нет, не веник, не кипяток жгли… Кузьма смотрел на раскрасневшиеся камни в печи. Шурка сбрызнула их квасом. И снова принялась за Кузьму.

– Шурка! Не могу! – хотел встать, но баба удержала его на полке:

– Лежи!

– Мучительница! Погоди вот! Дай встану! Я тебе за все свои муки! – попытался слезть с полка, но баба опередила и не отпустила.

– Лежи! Еще не все!

– Шурка! – вскочил резко, неожиданно. Прижал к себе бабу накрепко. – Ну, спробуй, вырвись! – целовал лицо, шею, плечи, грудь. Подхватил на руки.

– Кузьма, милый, нельзя в бане! Дома можно. Тут – нет!

– Дома можно? – спросил, не веря услышанному.

– Скоро воротимся. Подожди!

– Смотри, ловлю на слове! – облился холодной водой из ушата. Тут же успокоился.

Кузьма вошел в дом раньше Шурки, в расстегнутой рубашке, с полотенцем на шее. Ни малейшей усталости в теле, на душе все легко и прозрачно. Плечи не сутулятся, ноги – хоть сейчас в пляс. У мужика уже много лет не было такого настроения. Он открыл двери в дом. И чертыхнулся…

За столом, расположившись удобно, по–хозяйски, пил чай Яков. Кузьма, едва увидел его, понял: не с добра приехал в ночь.

– Эх, Яшка, как некстати тебя принесло, – досадно поморщился Кузьма.

– Так вы в бане были? Вот не знал! Жалко! Вместе б все попарились! – огорчился тот.

Кузьма покраснел до макушки, подумав свое: «Только тебя там и не хватало!»

– Где Санька застряла? – ерзнул Яков, нетерпеливо глянув на часы.

– В бане прибирается. Скоро будет.

– Увожу я от тебя Саньку. К старшей сестре. Захворала. А присмотреть некому. Пусть с ней побудет недельку. А я тебе из стардома еду привозить буду…

– А хозяйство на кого?

– Привезу кого–нибудь из старушек. Кто пожелает. Иль соседку уговорю приглядеть. Другого выхода нет…

– Слушай, Яков, может старушку к сеструхе отправить? Я с Шуркой свыкся.

– Не могу, Кузьма. Сестра слишком серьезно больна. Старуха не справится. И не выдержит. Тут родной человек нужен. Свой. Пойми правильно. У нее рак. Она последние дни доживает. Нельзя ей на чужих руках умирать. Такого в нашей семье не было никогда.

– За что так наказываешь? – простонал Кузьма, не сумев скрыть досаду.