Текст книги "Запоздалая оттепель. Кэрны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

– А я и не грешу! – уверенно ответила Шурка.

– Не грешен только Господь. А ты как все. Или напомнить, что в гордыне пребываешь? Человека обидела ни за что! Обозвала! Из дома выгнала! А он столько доброго сделал тебе! Так–то ты его за все доброе отблагодарила?

– Яша! Насмешек над собой не стерпела! Сам знаешь! Иль всю жизнь станешь меня корить этим?

– Напоминаю, чтоб не говорила о безгрешности.

– Лучше б помог мне помириться с ним! – повернулась Шурка лицом к брату.

– Чтоб ты через неделю снова опозорилась? И я вместе с тобой! Ты же шуток не понимаешь! А в жизни надо уметь отличать слезы от смеха, как горькое от сладкого. Вот сама подумай, за что тебя твоя соседка ненавидит? За что Анька решила отомстить тебе? Есть твоя вина перед ней в чем–то? Иль просто бабья зависть?

– Не знаю! – покраснела баба и опустила голову.

– Если есть вина, тогда и удивляться нечему. Но ведь и тут почему ты ей поверила? Той, какая мстит и ненавидит? Почему подумала плохо о Кузьме? Ищи в себе причину! Ведь даже помирившись, жить с ним не сможешь.

– Это почему? – удивилась Шурка.

– Все просто! Вас тут же разобьют такие, как Нюрка, Максим, да мало ли их на белом свете? Ты веришь всем, но не Кузьме! Вот и суди, получится ли у вас семья? Конечно, нет! Зачем впустую терять время? Все равно через неделю разбежитесь…

– Значит, отрекся он от меня? Не прощает? – налились слезами глаза бабы.

– Дело не в нем! В тебе!

– А он что сказал? – затаила дыхание.

– Кузьма тоже в тебе не уверен. Срань твою помнит, не забыл. Потому решиться ему очень трудно. У него не те убеждения и возраст, чтобы менять баб, как нательное белье. И рисковать не может. Жизнь и имя – одни на всю жизнь.

Шурка сидела, опустив голову.

– Ведь если вам вместе с Кузьмой жить, так иль иначе тебе придется видеться с Максимом.

– А я уши заткну!

– Глупая! Улыбаться надо и хохотать. Ну раз побрешет, другой – и надоест тебя разыгрывать. Ведь он за дуру тебя считает, иначе не посмел бы так шутить.

– Но почему?

– Понял тебя, раскусил. Если б я был на твоем месте, сам бы Максима разыграл. Довел бы до визга. Отучил бы мигом скалиться, на пушечный выстрел обходил бы. И внукам своим дал бы зарок не задевать меня!

– Научи! – попросила Шурка.

Яков до полуночи учил ее, приводил примеры, убеждал, объяснял. Санька то смеялась до колик в животе, то ойкала от страха, слушая брата.

– Клин клином вышибай! Это действует без промаха. Сказали тебе, что Кузьму с другой женщиной видели, сразу смейся и отвечай, мол, горжусь, что его и другие любят. Значит, у меня самый лучший мужик на свете! Посмотришь, после этого у всех пропадет желание сплетничать, вбивать клинья между вами! Или Нюрка придет. Не исключено! Скажет, что Кузьма к ней заходил. Приставал! Как на это ответишь ей?

– Скажу, коль сука не подставится, кобель не растравится! Пусть магарыч ему гонит за удовольствие, что выручил по–соседски…

– А не сорвешься? Не бросишься на Кузьму с ухватом?

– Нет, Яшка! Ты мне столько рассказал. И не слышала раньше, что люди такие подлые стали.

– Знаешь, даже у нас в стардоме среди стариков, какие не то век, последние дни доживают, случается всякое. Казалось бы, этим что нужно? Жизнь прошла, все позади. Еле душу носят. Но и они не без греха… – вздохнул Яков. – Была у нас одна… Таисия. Красивой в молодости была. Таким со старостью мириться трудно. Им все не верится, что годы молодость унесли, как украли в одночасье. Бывало, глянет на себя в зеркало и саму себя не узнает. Плачет. Что куда подевалось? Не верила, что жизнь ушла, а старость наступила до обидного быстро. Чтоб не поддаваться ей, следила за собой. Ну, всякие маски, кремы, массажи, краски применяла. И одевалась очень хорошо. Выделялась из всех бабок. И что б ты думала? Мои каргуленьки стали ей завидовать. Не простили Таисии превосходства. Она и впрямь выглядела много лучше других. Вздумали ей нагадить. И поползли о Таисии сплетни, слухи, одни грязней других. То она со стариками нашими путается, то ночами к мужикам убегает. Насочиняли, вроде у нее муж имеется. Какой–то деляга из коммерции. И она вместе с ним влипла в историю. Теперь вот спряталась в стардоме от расправы. Ей под койку подбрасывали бутылки из–под вина и коньяка. Короче, травить стали человека. Она поначалу внимания не обращала, отшучивалась. Потом злиться стала. А дальше – выдержка сдала. Ругаться начала с бабками. Те ж целым ульем на одну. Понаблюдал я, проследил. Все понял. Пришлось вмешаться. И трех самых гнусных сплетниц выпроводил из стардома. Вернул к родне, чтоб на своей шкуре познали и вспомнили цену унижений и насмешек, сплетен и пересудов. Остальные враз утихли. Но… Я слишком поздно спохватился. Таисию успели довести до инфаркта. Она умерла в больнице на моих глазах. Она уже знала, что виновницы наказаны. И все ж просила перед смертью: «Яша! Не позволяйте больше никого изводить у себя. Жизнь – красивый подарок. Не давайте ее украсть, отнять, не дозволяйте укорачивать никому. Ибо жизнь – всего лишь зеркало, заглянув в него девчонкой, вскоре увидишь себя старухой. И все не верится… А была ли она на самом деле?» Я так и не понял, не успела досказать, что было – молодость иль жизнь? Она любила их… А я просмотрел. Так вот ты не позволяй отнять то, что Богом тебе подарено, – жизнь и любовь! Не приведись не уберечь! Эти дары нынче из рук рвут. Как у Таисии. Мне и теперь горько вспоминать ее. А ведь у тебя под боком Анна живет. Эта не упустит возможности на твой порог соли насыпать. Помни о том. Кузьма не тот человек, какого можно выгнать еще раз. Больше вас никто не примирит. И я помогать не стану. Потому что на его месте, между нами говоря, я и этого раза не простил бы тебе никогда! Потому что мужик всегда найдет себе женщину. А вам, бабам, ждать приходится. Иногда всю жизнь, до смерти, да уходят одинокими. Трудно по себе найти. Но удержать и сберечь еще сложнее…

– Яшенька! Отпусти его из стардома. Пусть он в избе хозяином будет! Хватит с него того, что иметь станем, – попросила Шурка.

– Не канючь! Где еще тот Кузьма? А ты уже условия ставишь? Не поспешила ль с ними? Это как он! Ему решать! Не навязывай. Не раздражай человека. Для меня его слово – закон! Твое, хоть и сестра, – только пожелание!

Они легли спать уже под утро, когда за окном разразилась гроза.

Первый ливень ударил по стеклу тугими струями, словно хотел смыть горечь с памяти, слезы с лиц…

Первым автобусом уехал из дома Кузьма. Не простился с детьми. Зачем? Его здесь никто не вспомнит и не хватится Его никто не ждет сюда. Он это понял, проговорив с детьми до полуночи.

Нечего ждать. Не на кого положиться. Зазря надеялся на тепло. На меня его не оставили, не приняли в расчет, – нырнул в автобус человек. И, оглянувшись на окна дома, подумал: – Спят… Впрочем, их души ничто не разбудит. Дети… Когда–то старики считали детву корнями рода, наследниками. А эти, мои, как гниды в портках. Только грызть умеют. За душу! Сухие корни у семьи моей. Коль по совести, сам знаю: сдыхать стану – не подойдут, коли до того успею подписать завещанье. Выходит, впустую жил. И с Настей и с ними, – смотрел на удаляющийся дом… – Теперь лишь под вечер спохватятся, куда это я пропал, не сказавшись? Хотя кто схватится? Кому нужен? – вспомнилась перекошенное лицо Егора, растерявшийся Андрей, обозлившийся Максим. И ни в ком ни капли тепла. – Опосля что–то на них нашло. Но то уже не от сердца», – понимал Кузьма.

Он и не знал, что Женька, проснувшийся раньше всех, тут же хватился его – деда. И, увидев пустую постель, бросился к окну. Но на автобусной остановке ни одного человека. Уехал… Некого остановить и вернуть. Лишь серый дождь барабанит в окно миллионами слез за всех ушедших оставшихся сиротами в своих домах…

Кузьма почти приехал в стардом. И вдруг словно кто–то вытолкнул его из автобуса, заставив изменить маршрут.

«Чево ждать? Я что, мальчишка? Сам разберусь, – нетерпеливо смотрел в окно. Вот и остановка. – Нагряну, как гром в зиму. Небось еще спит? Да и чего ей спозаранок вскакивать? Заявлюсь вот нежданно. Увижу, как ждала», – вышел на остановке и, перескакивая лужи, бегом помчался к дому от проливного дождя.

Шурка подметала в сарае, когда услышала стук хлопнувшей калитки и торопливые шаги к крыльцу. Она никого не ждала в столь ранний час и, увидев Кузьму, от удивления и растерянности выронила веник из рук.

– Кузьма! – не поверила глазам, выскочила навстречу босиком. – Кузьма! Как долго я ждала тебя! Целую вечность! – боялась, что он оттолкнет, сказав, что приехал за Яшкой…

Шурка забыла о дожде.

Нет, он не отступил. Кузьма обнял ее, как когда–то, убрал с лица мокрую прядь волос. Заглянул в глаза тепло, знакомо:

– Ждала? Потому дожил и воротился. Шибко долгой была разлука, очень тяжким – путь к тебе…

Яков, затопив печь, подошел к окну. Он тоже услышал стук калитки, звук шагов. Но никто не входил в дом. Человек, приоткрыв занавеску, выглянул во двор и тут же смущенно отвернулся…

Он вспомнил, что у каждой осени, как в человеческой судьбе, бывает только свое бабье лето…

Кэрны

Глава 1

Эту волчицу в стае признавали. За легкий бесшумный бег, когда в потопе за добычей она, казалось, не бежала, а летела по воздуху, едва касаясь седых макушек сугробов. Длинные тонкие лапы ее, гибкая спина – серая, без единой подпалины, гордая голова с прямыми ушами, внимательные зоркие глаза – все вызывало зависть волчиц. Стая подчинялась вожаку. И только эта молодая красавица никому не покорялась. Она жила в стае сама по себе. Своею прихотью. Нередко уходила. Никто не знал куда. Но всегда возвращалась в стаю. Нагоняла ее в ночи либо поутру. И, вылизав сытый живот, ложилась спать. Добычу, какую бы то ни было, она предпочитала съедать одна. Добыча – это волчья удача, это сама жизнь. Закон стаи для всех одинаков: молодых спящих волков всегда охраняют старые. Стая держится на сильных, а сила – в молодости. Вот и на общей охоте: не, важно кто выследил, кто завалил зверя. Сытно поест лишь тот, кто сумеет отнять у собрата кусок мяса побольше и пожирней. Не победой над зверем гордились волки, а сытостью. Тугой живот – это и есть волчье счастье.

Волки стаи давно не оглядывались на старых волчиц. Нередко, поймав добычу, отгоняли от нее голодных старух. Иную так полоснут по боку, что у той в глазах потемнеет. Рыкнув в самую морду, пригрозят жутко. Сами тут же, оторвав громадный кус, несут его в зубах молодой волчице. Та никогда не лезла к чужой добыче. Сидела поодаль. Смотрела, как делит стая оленя иль зайца. А волки… один перед другим старались. Положат свою долю перед волчицей. Ждут, когда возьмет. В глазах – надежда. Ведь пора бы волчице приглядеть друга. Вторая ей зима пошла. И волки все чаще заглядывались на нее. Молодая подруга – радость. Много волчат принесет. Сильных, здоровых… Но с кем из волков сядет она в лунную морозную ночь на сугроб? Кому подпоет в звонкой тиши? Кому позволит обнюхать себя? С кем из них убежит от стаи ночью в белые, молчаливые снега? Кого изберет? И ждали волки. Терпеливо выказывали знаки внимания. Пытались завлечь ее в тундру, подальше от стаи. Но волчица, словно не понимая, оставалась сидеть на прежнем месте. Случалось, иные, особо назойливые, теряли терпение и, подойдя, кусали за ухо, за бок. Не больно. И все ж… Волчица подскакивала пружиной. И тогда худо доставалось смельчаку. Самому вожаку, матерому волку, метину поставила – ухо порвала.

Старые волчицы знали, отчего теперь в стае вспыхивали драки. Когда–то и из–за них враждовали волки. Но это было так давно… Друга волчицы выбирают тщательно. Не вдруг, не всякого можно подпустить. Вот и эта правильно делает. Только странно, почему с тоской в снега смотрит? Кого выглядывает, кого ждет? Ну да придет еще ее время, – думали старые волчицы, вспоминая свое.

Зима уже шла на убыль. И хотя ночами еще трещали морозы, солнце уже пригревало так, что сугробы проваливались не только под оленем, но и под волком. По взбухшему снегу невозможно было догнать даже зайца. И волки ждали ночи. Сейчас стая не гнушалась никакой добычей. Да оно и понятно! Ожидалось потомство. И волчицы теперь стали злыми. Еще бы! В животе не меньше шести волчат есть просят. А волки указывают на снег: мол, он мешает. Волчицы рычали на волков требовательно. И едва наступала ночь, сразу начиналась охота. Оставалось совсем немного до весны. Скоро, разбившись по парам, заживут волки семейно. Защищаясь и кормясь кто как сумеет. Одинокой в этом году осталась лишь молодая волчица. Знать, не будет у нее волчат по весне. И придется ей до самой глубокой осени жить без защитника и кормильца. Зря привередничала. Прозевала время свое Теперь мучайся одна. Выследят такую люди и… поминай, как звали. Училась бы у нас. Мы уже жизнь прожили. Знай: красе – час, гордости – предел имеется. Качая дрожащими головами, засыпали волчицы устало, ожидая появления на свет своего потомства. Возможно, последнего…

Теперь волки все реже охотились стаей. Каждый старался накормить досыта только свою подругу. Ведь та носила его волчат. А они должны родиться сильными…

Смолкли в ночной тундре так похожие на стон волчьи песни Стая была готова распасться на пары. Волки приглядывали места для логов. Иные, облюбовав сухую полянку, тут же рыли нору, метили свои участок, потом шли за волчицей. Напоследок, так случалось каждую весну, собрались волки все вместе. И внезапно приметил вожак то, что увидели другие – живот молодой волчицы вслух и шевелится. Правда, бока не отвисли. Но новая жизнь кипела уже в ней. Вожак подошел. Оглядел сидевшую поодаль волчицу со всех сторон. И вдруг… О! Этот запах! Ненавистный каждому, кто рожден волком Вожак зарычал, обнажил клыки. Еще секунда и его зубы впились бы в бок волчице. Но та вовремя отскочила.

Огрызнулась зло, приготовилась защищаться. Вожаку вспомнилось, как эта волчица однажды уже проучила его. Опозорила перед стаей. С тех пор сил у вожака не прибавилось. Постарел. Вон и в подруги ему досталась немолодая волчица А решаться на драку, когда не уверен в победе, да еще на глазах стаи… Даже у волка есть благоразумие. Вожак отошел. Сделав вид, что лишь по старой памяти для острастки рыкнул на молодую волчицу. Та поняла, что кто–то из стаи захочет проверить, почему на нее столь внезапно обозлился вожак? Опередив всех, быстро встала и пошла в тундру, обнюхивая каждую кочку. Ее поняли по–своему: пошла охотиться Зная характер молодой волчицы, стая потеряла к ней интерес Ушла – так ушла. Не кидаться же за нею на виду у подруг! Те не простят. Да и волчица не любила, когда кто–то из собратьев шел за нею.

А волчица уходила в тундру все дальше. Вначале медленно, потом быстрее. И лишь вожак да она сама знали, что больше уже никогда не вернуться ей в стаю. Вот волчица уже совсем скрылась из виду. Но чуть погодя волки опять увидели ее сидящей на высокой кочке. Волчица смотрела в сторону стаи. Потом подняла морду к черному небу. Оглядела звезды, так похожие на волчьи глаза в ночи. И коротко взвыла, прощаясь со стаей.

Волчица тихо прилегла на проталину. Уронила морду в рыхлый снег. Внезапно поднявшись, она огляделась по сторонам. И пошла напрямик в тундру, в темнеющие скопища кочек, деревец, кустов, подальше от стаи…

Голодная слюна капает с клыков. В глазах темнеет и лапы дрожат мелкой, противной дрожью. Сейчас неплохо бы поймать зайца. Или отыскать мышиную нору. Скоро рассвет. А голод гложет все сильнее. Волчица еще раз оглядывается вокруг. Нет ни звука, ни запаха. Она уныло плетется к глухому распадку. Может, там повезет… И вдруг прямо под лапой что–то белое встрепенулось. Будто кусочек снега ожил. Куропатка! Попыталась взлететь. Да не тут–то было. Видно, сыта птица, коль дремала в снегу. Сладко ей спалось. Проглотив куропатку, волчица тщательно подобрала окровавленный снег, чтоб ничего от добычи не пропало. Отплевываясь перьями, она трусцой побежала по распадку.

Небо заметно светлело. Волчица, решив немного передохнуть, присела. Осмотрев бока сопок, стеснивших распадок, она в скале приметила расщелину. Довольно глубокую. Темную. Подошла. Вгляделась. Здесь можно не только выспаться, но и поселиться постоянно. Особенно если прокопать нору вглубь. Тогда ни снег, ни ветер, ни дождь не опасны. Правда, солнца маловато. Ну да это не главное.

К наступлению утра, когда любопытное солнце заглянуло в распадок, нора была готова. Здесь могли бы расположиться двое взрослых волков. Но не для того старалась. Вон как ноют усталые лапы, болят когти. Осталось только заставить себя натаскать в нору сухой травы! Здесь, в распадке, ее много. К самому горлу снова подступил сосущий, головокружительный голод. Сил оставалось мало. Их нужно поберечь к ночи. Возможно, повезет, как недавно с куропаткой. И тогда можно будет подумать о траве. Она лизнула шевельнувшийся бок. Нет, ждать нельзя. Ей некому помочь. Выйдя в распадок, волчица, подкусывая под корень сухую траву, стала носить пучки в нору. К вечеру совсем обессилела. Хоть бы зайчонок! Но распадок словно вымер. Выходить из него она боялась. Страх не пускал далеко от норы. Ведь скоро на свет появятся волчата. Ее волчата! Но чем их кормить? Она взвыла на бокастую сытую луну, лениво катившуюся по небу.

Волчица закрыла глаза. Как недавно это было! Тот волк–вожак носил на боках рубцы – отметины поединков и побед. Но годы взяли свое, и, состарившись, он надоел стае. К добыче лез. А ее и молодым не хватало. Сначала оттесняли, потом открыто отгонять начали. Клыки пускали в ход. Что с того, что когда–то этот волк кормил всю стаю. Со временем такое забывается. Волк, не умеющий прокормить себя, не должен жить добычей стаи. Старый волк обязан был забыть сделанное в молодости. Волк не живет памятью. Он жив – покуда силен. Волки не терпят слабость. Ни в чем. Вот и тот волк. Вовремя смирился. Не стал ждать расправы. И, поголодав с неделю, однажды ночью исчез. Ушел в снега. Там он умер. Впрочем, стаю это уже не интересовало. Его не искали. Знали, видели, что недолго протянет. А кому такой собрат нужен! Дожил до старости, своею смертью отошел. Волчьей, почетной. Никто его не убил, не осилил на охоте, не порвала и стая. Мертвого старого вожака не трогают волки даже по голодухе. Другое дело, покалеченного или смертельно раненного – такого стая быстро на куски растащит. Чтоб сам не мучился и других не изводил. Потому редко кто в стае доживал до старости. Мало кому приводилось умереть самому, без помощи. И когда трупы немногих волки находили в тундре по случайности, они целую ночь, окружив стаей, оплакивали их по–своему, по–волчьи. А едва начинало светать, уходили от мертвого. Тут же забывали о нем. Да и до того ли? В стае каждый год прибавлялось волков. Что толку помнить ушедших? Себя бы не забыть. Накормить. Вон чуть зазевался и собрат добычу из–под носа стащил. Когда теперь повезет поесть! Свой же волчонок норовит вырвать кусок из глотки. Хорошо, если силенок маловато. Когда заматереет – спуску не жди. Нет ближнего. Нет родства. Есть лишь свое брюхо. Чужая сытость не греет. Оттого и драки, свалки. В них, случалось, не одного, по двое–трое волков разрывали в клочья.

Закон стаи… Его волки усваивали с первых дней своего появления на свет. Собственной шкурой. Не приведи Господь появиться в логове больному или увечному волчонку. Не хватит духу у самой волчицы – стая быстро расправится с тем, кто может стать обузой. Вступись волчица за своего волчонка – не миновать и ей зубов стаи. Может, потому логово от логова порою за версту выбирают. Но и это не спасает…

Волчица вздрагивает: против стаи ей не устоять. Повезло, что вожак не решился воспользоваться своим правом наказать ее. Окажись он в поединке слабее – стая разорвала бы обоих. Ее – за чужой запах. Его – за поражение.

Но что такое? Неужели показалось! Не может быть! Волчица выскакивает из норы. В свете луны, в темном распадке она, увидев тяжелый силуэт оленя, стала незаметно подкрадываться к нему. Тот заметил волчицу слишком поздно. Из порванного бока полилась кровь. Олень сделал запоздалый прыжок. Волчица замерла от страха. Неужели уйдет? Ведь у нее нет сил догнать его! Но олень, будто споткнувшись, упал на колени. Волчица кинулась к нему. Он попытался поддеть ее рогами, промахнулся, и, рухнув на бок, замер.

Волчица долго не могла насытиться. И хотя живот распирало от мяса, глаза все еще оставались голодными. Когда глотка уже не смогла протолкнуть ни одного куска, волчица разорвала оленя на части. Перетащив их в нору, она, положив морду на теплое мясо, уснула.

Утром, едва небо стало светлеть, она уже была у остатков своей добычи. Волчица впилась в нетронутую вчера оленью глотку. Что–то звенькнуло. Она отпрянула в сторону и, пригнувшись, огляделась. Рядом никого не было. И тут она заметила на шее оленя веревку с небольшим колокольчиком. Волчица сразу осознала опасность. Оленя скоро будут искать, и собаки по следу сыщут ее нору. Надо уходить. Скорее! Пока не поздно! Волчица опрометью кинулась из распадка, чтобы уже никогда не возвращаться сюда.

Новое логово пришлось приглядеть в кустарнике. Неподалеку от реки. Место было угрюмое. Со всех сторон продувалось ветрами. Зато вокруг все было видно. Волчица стала рыть нору под старым сгнившим деревом. Когда управилась, пошла осмотреть новое место. Вокруг пристанища не нашла ни одного соседа из собратьев. Зато мышей, зайцев и лис было вдоволь. Неподалеку – две берлоги. Медведи еще спали. Пока они встанут от спячки, ее волчата будут на ногах. Коли по–соседски с медведями можно будет ужиться, значит остаться стоит. Ну а не повезет – с подросшими волчатами легко перебраться в другое место.

Три дня, не прилагая особого труда, ловила волчица мышей и зайцев. Никто ей не мешал. Далеко за пределами логова пометила она свой участок, как предупреждение собратьям, что место занято. О каждый пень и корягу потерлась, оставив на них свой запах. На облысевших от снега кочках помет отложила. Слюной кусты пометила.

Быстро освоила свою территорию волчица. Через три дня, к ночи, вернувшись в логово, она почувствовала внезапную слабость. Задние лапы ее будто онемели. В глазах зеленые искры мельтешились. Из пасти слюна побежала. Холодная. Волчица легла на сухую траву, решив, что переутомилась за день. Нужно отдохнуть. К утру все пройдет. Но нет. Ей становилось все хуже. В животе появилась резкая боль. От кончиков ушей и до когтей болело все тело. Волчица вначале ворочалась, потом стала кататься по сухой траве, кусая землю, саму себя. Но боль не проходила. Она лишь усиливалась. И тогда, обезумев от нее, волчица выскочила из логова и взвыла на всю тундру, взывая о помощи. Но кого она звала, кого ожидала? Никто не откликнулся, не поспешил на ее зов. Волки хорошо знали один клич – делить добычу. Все остальные они не воспринимали… Волчица вспомнила, что, если она умрет, стая волчат в живых не оставит. От страха она умолкла. Стала ползать на животе, стараясь выдавить из себя боль, роняя слюну и слезы на землю.

Что–то пискнуло у нее за спиной. Волчица оглянулась. Подползла. Теплый комок барахтался в траве. Волчонок! Первый! Ее! Она осторожно взяла его зубами за загривок, потащила в логово. Едва успела положить, как боль снова волной прошла по ней. Волчица, боясь задеть первенца, прижалась к земле. Еще двое. К утру у нее появилось пятеро волчат. Измученная за ночь, она облизывала их. Пододвигала ближе к теплому животу. Временами впадала в забытье, но тут же просыпалась. Не расползлись ли, не откатились ли, не съел ли их кто? Волчата крепко держались за сосцы, прижавшись друг к дружке, лежали рядышком.

Она оглядывала их. Радовалась. Но вдруг, почувствовав какое–то беспокойство, перевернула одного волчонка и застонала от горя. На лбу малыша, от уха до уха расплылось белое пятно. Как страшная отметина. Как клеймо, которое не скроешь, не спрячешь. Только этого она и боялась. У волков пятен не бывает. А тут всяк поймет, что отец волчонка – пес. Такого происхождения ему никогда никто не простит. Много будет у него врагов в тундре. Ни одна стая его не примет. Да и дадут ли жить ему – ни собаке, ни волку – по своим законам? Разорвут, едва увидят. Не только его, но и других волчат, и ее саму. За позор стаи. Волчица задрожала, словно это должно было случиться сейчас. Что делать? Она всмотрелась в волчонка внимательнее. Он был крупнее всех и устроился удобнее других – в самой середине. Волчица смотрела на него со страхом. Из–за такого не станет и этих четверых. Наконец, она решилась. Осторожно встала, чтобы взять белолобого и унести подальше в тундру. Но он не пожелал отпустить сосок. И держался на нем крепко и спокойно. Другие волчата тыкались мордашками в пустоту. А этот не позволил и на секунду оторвать себя от самого вкусного материнского молока. Волчице стало жаль малыша. И она, постояв немного, снова легла. А к вечеру страх опять одолел. Ей казалось, что все волки тундры прознали о случившемся и теперь ходят вокруг ее норы, ждут, когда она выйдет, чтоб разделаться с нею и с волчатами.

Надо унести белолобого подальше. Покуда мал. Меньше будет мучиться. В слабом теле – слабая жизнь. Быстро умрет. Или какая–нибудь ворона им поживится. Зато ни ее саму, ни оставшихся волчат никто не тронет. Волчица, схватив белолобого, только что отвалившегося от соска, побежала в тундру. Тот, ничего не понимая, кряхтел. Потом заворчал недовольно. Волчица, глуша в себе материнское умиление столь ранним проявлением характера, вскоре была уже у края болота, уже оттаявшего, пыхтящего опасностью. Положила волчонка на траву и, обнюхав напоследок, она бросилась обратно к логову. Но… волчонок словно понял. Запищал во все горло так пронзительно, что волчица невольно остановилась. Чего доброго, на крик этого горластого волки сбегутся. Увидят, поймут, в чем дело. Порвут его. Потом по следам ее сыщут. От волчонка не откажешься. На нем ее запах.

Волчица медленно возвращается назад. Волчонок кричит так, что слезы бегут из глаз волчицы. Она облизывает малыша. Тот, почуяв родное, ворчит обиженно, понемногу успокаивается. Тянет мордочку, просит есть.

Схватив дрожащего от страха волчонка, она еще быстрее бежит в логово. Там долго вылизывает его. Значит, не суждено ему погибнуть. Цепко за жизнь держится. Но суждено ли выжить? И в радость ли ему будет эта жизнь? Сколько пережить придется… Волчица тяжело вздыхает. Уж если не доведется выжить, не она станет тому виною. Какой ни на есть, он ее. Кормя малышей, она прислушивается к звукам, голосам тундры за норой. Опасливо вздрагивает.

Но шли дни. Никто не подходил к логову, и волчица стала успокаиваться. Малыши росли быстро. Вскоре у них прорезались глаза. Она стала приносить в нору мышей и зайцев. Учила волчат есть мясо, хорошо обгладывать кости, высасывать кровь из добычи. Малыши быстро перенимали нехитрую науку. Наевшись досыта, играли в норе до ночи.

Волчица, глядя на них, радовалась, что белолобого никто не обижает, но про себя жалела, что другие волки, когда придет пора сбиться в стаю, не будут вот так по–доброму относиться к нему. А пока он играл. Играл, не зная, не предполагая никакой беды для себя. Он был так мал, что ему не было дела до законов стаи, которую он еще и в глаза не видел.

Каждый день, просыпаясь среди ночи, он находил у самого носа кусок мяса, какой ему припрятала мать. Почему? Он не знал. Не понимал, зачем именно ему нужно было стать сильнее других волчат, скорее вырасти. Это знала лишь волчица и делала все, что могла. Слабому, белолобому не выжить, лишь сильный сможет постоять за себя перед стаей, встречи с которой никому не избежать.

Прошло еще две недели. Волчата стали выходить из логова в тундру. Там играть интереснее и на солнце погреться можно. Наблюдая за малышами, волчица отметила, что белолобый самый серьезный из всех. Он первым просыпался. Раньше других уходил в тундру. Быстрее других понял, что к чему. А вскоре уже сам себя кормил. Первой его добычей стал зайчонок. Его он съел целиком. А потом и взрослого зайца поймал. Половину одолел. Вторую в логово принес. Не спрятал про запас, как делают волки. По–собачьи честно поделился. Положил добычу перед волчицей. Мол, поступай как хочешь. Та отдала мясо волчатам. Они не смогли сами поделить. Передрались меж собой. Волчица, рыкнув, угомонила их.

Вскоре и других волчат стала кормить тундра. Но никто из них не принес часть добычи домой. Никто не захотел делиться с другими. Лишь их раздутые, сытые бока говорили о многом. Один белолобый время от времени, когда ему везло, не забывал о волчице, не допуская притронуться к добыче волчатам. Рыча, отшвыривал их.

Волчица несколько раз видела, как промышлял в тундре белолобый. Он не бежал туда напролом, как другие, распугивая далеко вокруг все живое. Шел тихо, прячась за кустами и кочками, вынюхивая следы, и, найдя то, что искал, ложился и долго, не шевелясь, ждал. А когда заяц выскакивал из норы, белолобый, не давая опомниться, тут же нагонял, хватал его, не давал повернуться на спину. Его никто не учил, сам понял, что косой может даже взрослому волку распороть живот. Осторожность, смекалка – сытно кормили белолобого. Не полагаясь на волчью удачу, он пользовался собачьей хитростью, и та нередко выручала.

Другие волчата охотились иначе. Не осторожничали. Поэтому порою целыми днями гонялись за зайчатами, а к вечеру нередко возвращались в логово злые, усталые и весь следующий день раскапывали мышиные норы. Хоть и не сытно, но надежно.

Белолобый не ел мышей. Как все собаки, брезговал ими. Когда не везло на зайцев, искал в тундре облинявших, еще не оперившихся куропаток. Глотал он их целиком. Убежать им от него никогда не удавалось. Однажды белолобый даже загнал в болото олененка. В трясину. Там с ним расправился.

Потом по кускам перетащил то, что болото не успело отнять. Три дня вместе с волчицей ел.

Волчата не догадывались, что волчица белолобого любила больше всех. За отметину ль белую, предвещавшую черное будущее, иль за свое прошлое, но только и повзрослевшего вылизывала она его ночами, будто был он у нее один–единственный. Забывая о других, его одного берегла от бед, зная, что остальные теперь и сами выживут. Их примут в стаю. Они – волки. А этот… Что ждет его? Если не порвет стая, будет жить в тундре один всю жизнь? Гонимый и волками, и собаками. Горестной тенью пройдет по тундре, чужой всем, не нужный никому…

Волчата никогда не уходили в тундру вместе. Охотились порознь. Всяк сам для себя. Когда везло, возвращались веселыми. Если выпадали неудачные дни – хмуро прятались в норе, долго ворочались в кромешной темноте, успокаивая урчащие животы.