Текст книги "Запоздалая оттепель. Кэрны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

– Ну и зачем она подслушивала, подсматривала за вами?

– Сучья кровь! Сила привычки! Она не сдохнет своей смертью, пришибут где–нибудь, как бешеную собаку. Она и в гробу такой останется. На чертей будет кляузы и доносы строчить. Такие не сдыхают долго. Они и на том свете не нужны.

– Нет! Она недавно чуть не умерла! – припомнил второй старик и добавил: – От простуды. Пневмония свалила ее. Двухсторонняя. Но выжила…

Кузьма даже не запомнил Груньку в лицо. Да и зачем? Но однажды в воскресенье собрался поехать в город, открыл дверь и почувствовал, что кого–то ударил ею. Заглянул. Из–за двери кряхтя и охая вставала Агриппина.

– Какого черта тебе надо? Что тут шляешься, старая метла? Ноги выдерну заразе, коль еще раз тут припутаю! Пшла отсель, зловонница козлиная! – вскипел Кузьма, увидев бабку.

– А кто ты такой, чтоб мне указывать? Я тут живу! Где хочу, там хожу! И не тебе, босяку бездомному, мне указывать! Не к тебе шла, к врачу. Ты не то людям, барбоскам не нужен, гнида вонючая! Чуть не убил! Научился б двери открывать нормально!

– Еще раз под дверью своей увижу – ноги вырву и башку скручу! Чего за мной подсматриваешь, старая? – Выгнал во двор бабку, крича ей вслед злое: – Барбоска окаянная! Стыда не имеет! Сдыхать пора! Она за мужиками подсматривает!

– Это ты себя мужиком назвал? Ох, уморил! Мерин гниложопый! Да меня под ружьем не заставили б с тобой в одной, комнате дышать! Мразь вонючая! Ишь хвост поднял. В мужики лезет! Ты вначале стань им, таракан обосранный! – орала во все горло. Вконец испортила настроение человеку. Кузьма так и не поехал в город. Зашел к Якову. Тот все слышал. Улыбался:

– Отчихвостила Агриппина?

– Где ты подобрал эту гадость? Как она оказалась у тебя?

– Ну а что хочешь? Не бывает города без собаки, омута без черта, болота без лешего, леса без кикиморы! – рассмеялся директор и сказал: – Я тебя успокою! Груня у нас не одна такая. И еще не самая плохая.

– Что? – округлились глаза столяра.

– Да у нас не меньше десятка таких. Только эта – явная, открытая, горластая. А те – тихони, кусают исподтишка, из–за угла. Потому опаснее, что от них никак не ждешь пакостей.

– Зачем же их держишь?

– Куда ж им деваться?

– Да пусть бомжуют, сдыхают на улице, в подвалах, как крысы!

– Остынь, Кузьма! Я уважаю твою работу и не суюсь с советами. И ты не лезь! Не указывай, кого оставить, кого гнать надо! – посуровел Яков.

– Ну, слушай! Это уж слишком…

– Не горячись, Кузьма! Помнишь, я рассказывал тебе, что жил много лет в Сибири среди стариков…

– Они что, были такие малахольные, как эта?

– Успокойся! Там был священник. Благодаря ему я стал верующим. И бесконечно благодарен ему за то.

– А при чем тут вера? – не понял столяр.

– Вспомни, что сказано Господом? Благословляйте врагов ваших! Молитесь за проклинающих и ругающих вас! Ибо плох тот, кто любит хвалящих… Не помню дословно. Но смысл важен! Нельзя нам, Кузьма, верить в то, что мы во всем правы! Что мы безгрешны! Нет людей без недостатков! И когда мы научимся прощать таких, как Агриппина, что–то простится и нам на небесах…

– Ты что? Всерьез? Да в чем я виноват перед этой тварью? – взвился столяр.

– Пусть не перед ней, перед другими…

– Она ж стукачкой была! Из–за нее…

– Слышал я о том. Да только вот что хочу сказать тебе… Испытания на долю каждого посылаются свыше. Другое дело – через чьи руки. Она за свое сама ответит. Не перед нами. А переживший горе должен благодарить Господа, что жив остался. Ибо перенесший горести – обласкан будет.

– Не допру! Зачем такое? Дозволить всякой твари обосрать меня живого, чтобы потом отмыть и утешить?

– Кузьма! Даже сотням Грунек не дано унизить тебя перед Господом. Потому что ты ему виден в каждом дне своем, всяким делом! Она своей бранью на

себя грех взяла. Ты – за свое в ответе! Прости ее. Потому что ее доля уже сегодня хуже собачьей. Нет жизни. Да и не было ее у Груни. Она никогда не знала, что такое любовь! Она никому не была нужна!

– Она ж была замужем! Детей имела! Такое разве случается без тепла?

– Ее муж?.. Кузьма, этот человек потерял семью в пожаре. И был много старше Агриппины. Где–то на вечеринке познакомились. По пьянке сделал ее женщиной и даже не понял, что та была девушкой. Боясь неприятностей – женился. Но не любил. Бил ее. Изменял. Заразил гонореей. И даже в этом обвинил ее. Она терпела долго. А потом осечка получилась. Из петли отец успел выдернуть. Кое–как откачали. Она в то время беременной была. Вторым сыном. Вот после этого возненавидела мужа окончательно. Решила развестись. Тот по–хорошему не хотел. Она понимала, что, если будет жить с ним, он все равно загонит в могилу. И сподличала, защитив себя. Но свою судьбу не устроила до его возвращения, а когда он пришел, изувечил бабу. Бил, как мужика. Свои пакости забыл. Это всегда так бывает.

– А почему детей не искала, не забрала?

– Он покалечил ее. Груня не могла работать. А на пенсию по инвалидности, да еще на бытовой почве, не только детей вырастить, самой не прожить. К тому времени она совсем одна осталась. Между прочим, на своего мужа, несмотря на советы, в суд не подала за увечья. Он, предполагая это, быстро уехал. Агриппине то и нужно было. Поняла: спрятался надежно, ей уже опасаться нечего.

– А мастера, ту женщину, зачем посадила? Из ревности? Жизнь отняла у человека! – злился Кузьма.

– Она неспроста ревновала. Именно та красотка наградила ее мужа триппером. Агриппина забеременела именно в то время. Ее второй сын дебильный родился. Так что был у нее повод.

– За что же брату Суворова судьбу искалечила эта праведница?

– Знаешь, среди нас, мужиков, нередко встречается тип язвительных насмешников. Узнает о чьей–то беде, и пет бы помочь человеку – на каждом шагу издевается, высмеивает прилюдно. Так и этот. Услышал, как Груню по пьянке будущий муж обесчестил, и давай скалиться, подтрунивать, всякие намеки делать. Он же со свету сживал. Вот и защитилась, как могла. Подло, мерзко, но себя оградила. Правда, и с самой судьба круто обошлась. Никто не минул наказания свыше. И она… Когда муж вместе с детьми уехал куда–то, она домой вернулась из больницы. А там – пусто. Даже нательной рубахи не осталось. Кому другому помогли б люди, но не ей. Не жила – умирала. С отчаяния, с голода стала сотрудничать с госбезопасностью. Другого выхода не нашла. Ну а потом ее сведения перестали интересовать. Времена поменялись. Стала сдавать свою квартиру всяким, чтоб прокормиться. Там ее чуть не убили пьяные проститутки. Дошло до милиции. Привезли к нам. Просили за нее. Не как за осведомителя. Убедили пощадить и пожалеть. Подробно о себе сама рассказала. И о недостатках своих – не скрыла. Теперь меня пойми, если даже милиция к ней сердце поимела, как же я ее оттолкну иль выгоню? Пусть живет с нами. Ее грехи не больше наших. Да и не нам судить. Научиться бы прощать, смириться. Вот это нужно. А на горб соседа не стоит оглядываться. Свои рога и копыта видеть надо. Ведь и перед ней многие виноваты. Никто прощения не попросил. Не сказал ей доброго слова. Лишь оплевать горазды, обидеть, оскорбить. Когда в ответ слышат такое же – обижаются, злятся. А почему? Иль свое отражение в зеркале не понравилось? – усмехнулся криво.

Кузьма покраснел, вспомнив, как он обложил и обозвал старуху. Неловко стало. Но признаться в том было еще труднее.

– А чего она за мной подглядывала?

– Да кто ж знает? Может, любопытство. А может, хотелось человеку найти повод к общению, получить хоть каплю тепла на свою холодную судьбу. Но и тут не повезло. Знаешь отчего? Да потому что человек в человеке лишь плохое ищет. Не видя и не веря в добро. Ведь ты и сам понимаешь, что мужчины ее не интересуют. Не тот возраст у Груни! Подумал, что для сплетен почву искала. Но почему не предположил хорошее? Оттого и сам получил в ответ зло.

Кузьма сидел растерянный. Но для себя решил обходить эту старуху как можно дальше, не видеть, не слышать и никогда не разговаривать с ней.

Агриппина после этой стычки тоже перестала проявлять интерес к Кузьме. Встретившись с ним случайно, прошмыгивала серой тенью, даже не оглядываясь на столяра. Она никогда не здоровалась с ним. Но во дворе, сидя со старухами на лавке, всегда злобно шушукала в спину Кузьмы. Тот – не оглядывался. Она, как верно подметил Яков, оказалась не из худших.

Кузьма так и не понял тогда, что произошло. К нему в комнату без разрешения вошла толпа стариков. Лица злые. Без объяснений стали копаться в вещах, обшарили всю комнату и самого столяра. Ни слова не говоря, сделали обыск. Мужик смотрел на них обалдело.

– Что вам нужно? Кого ищете, скажите! Чего приперлись? – спрашивал людей. И, потеряв терпение, пошел за директором. Но того не оказалось на месте.

– Уехал по делам. Вечером будет, – ответил завхоз.

Кузьма вернулся в комнату, где все было перевернуто.

Старики закончили обыск, ждали его возвращения.

– Не надо злиться. Пропала вещь у человека. Мы ее ищем. Не только у тебя. У всех, кто мог взять…

– Что? Вы меня за вора посчитали? – вспыхнул Кузьма мигом и, открыв двери настежь, стал выгонять непрошеных гостей. Те не торопились. Если бы Кузьма не кричал и не ругался, давно бы ушли. А тут уперлись.

– А чего орешь? На лбу ни у кого не написано. Чужих не было. Все свои. Но часы пропали. Дорогие. Главное, подаренные. Кто мог взять? Ты там ремонт делал. Они на тумбочке лежали. Кроме тебя – некому взять! – выставил вперед козлиную бороденку старик Семен и смотрел на Кузьму не мигая.

– В жизни своей не брал чужого. С самого детства этим не хворал. Ищите! Но знайте всякий из вас – за срам и обиду каждому накостыляю досыта! – предупредил заранее.

– Ишь гордый! Его задело! А нам каково? Это уже не первая пропажа! У Тимофея надысь портсигар исчез. Дорогая вещица была! У Антона – золотой браслет. На неделю исчез, потом кто–то подбросил, положил под подушку. Деньги пропадали. Сколько можно молчать? До тебя такого не было.

– Послушай, Сема! Я не только работаю, а и живу здесь! Что зарабатываю, то и трачу. Мне хватает. Впрок не запасаю. Жизнь, как и у всех, – одна. С собой на тот свет не заберу. И живу на виду – открыто! Замков не имею. Потому срамить себя не дозволю никому! Если б по–хорошему пришли – другое дело. Коли ворвались, как к вору, – пенять станете на себя! – Схватил Семена за шиворот, поднял в воздух и, дав пинка, выбил в дальний угол коридора. Откуда вскоре донесся жалобный скулеж.

Кузьма прихватил за душу второго деда. Остальные сами мигом выдавились в дверь.

– Упаси вас Бог ко мне являться, тараканы висложопые! Сами ворье! – орал Кузьма. И решил уйти из стардома, найти другую работу, начал собираться. Не сразу услышал стук в дверь. Лишь когда он повторился. На пороге стояла Петровна.

– Кузьма! Прости меня, что помешала. Закурить у тебя не сыщется?

– Вон на столе! Возьми! – кивнул на пачку сигарет.

Женщина взяла одну, поблагодарила и спросила, оглядевшись;

– А ты куда собираешься?

– Ухожу отсель! Мочи нет! Всякая нечисть с обыском влезает. Меня за вора считают! Гады облезлые! – запихивал вещи в сумку.

– Давай вместе перекурим. Поговорим. Мы ведь с тобой и не знакомы как надо! – предложила неожиданно.

– Неохота! Накурился дозарезу! – отмахнулся Кузьма.

– Хоть чаем угости! Уйти тебе никогда не поздно. Вот только неохота, чтоб на всех зло затаил, с обидой покинул бы.

– Да ты–то здесь при чем?

– Успокойся. Остынь, Кузьма! Часы уже нашлись. Поспешили старики, погорячились. Не одного тебя обыскали. Всех. И другие обижались. Но найти нужно было. Слишком много пропаж развелось. Нашли вора! Верней, воровку. Никто и не подумал бы на нее. Все средь мужиков искали. Ан баба!

– Мне плевать! Надоело все!

– Устал ты с нами? Оно и верно! Нелегко. Тут всякий – с болью своей да с горем! Каждому помощь и сочувствие, понимание и тепло нужны. На всех не наберешься. И твои запасы кончились. Много нас. А вас с директором всего двое. Ты уходишь, потом он не выдержит. Останемся мы все живьем на погосте. Видно, другого не заслужили у судьбы, – вздохнула Петровна, разминая сигарету.

– Вот если б тебя обыскали, я посмотрел бы, что сказала б…

– И меня проверили. Всю как есть! Даже раньше тебя! Я тоже не воровала. Но чтоб узнать, кто украл, пришлось проверить всех!

– Тебя не подозревали. А мне сказали прямо, что кроме – некому…

– Кузьма! Ты даже не спросил, кто вор. И тоже не подумал бы. Никогда не поверил. Но ведь нашли!

– Из старух кто–то? Небось Агриппина?

– У нее и без того полно недостатков. Не угадал. Это не из наших старух. Медсестра отличилась. Юлечка! Та самая! Общая любимица стардома. Век бы не подумали на нее. Никому и в голову не взбрело бы, если б не Семен. Этот дед, когда вернулся от тебя, пошел в медпункт. Ты ему всю задницу расквасил. Сесть на нее не мог. Хотел помощи попросить. А Юлька, увидев его задницу, не сдержалась и захохотала. Деду обидно стало, решил ей досадить и позвал из коридора своих стариков. Те шасть в тумбочку. Там Юлькина сумочка. Всякие краски, мудра в ней. И глядь, часы, те самые, какие искали. Они с гравировкой. Не отвертишься. Девка онемела. Не отопрешься. Ее враз за жабры и к врачу в кабинет. Сейчас там все старики. Хай до неба подняли. Директора ждут. Конечно, выгонят девчонку с позором.

– А зачем ей мужские часы? – удивился Кузьма.

– Они не просто мужские. Карманные, на цепочке. С крышкой, со звоном. Сама бы не пользовалась. Продала б за большие деньги антиквару. Вот только гравировка мешала. Но крышку заменить можно. Эти часы Семе сам Калинин подарил. Такими именными часами семерых наградили. За взятие рейхстага в Берлине. За особую смелость. За то, что жизни не жалели. Вот и дорожил, в память о войне. Семке тогда двадцать лет было. Сколько часов имел, а эти берег особо! За них ему большие деньги давали еще недавно. Он с голоду пропадал. Пенсии на курево не хватало, не то на хлеб. А не продал. Всегда при себе носил. Тут помыться пошел в душ. Выложил на тумбочку. Вернулся, их нет. Ты последним уходил. Но тебя долго не хотели проверять. Хотя остальных всех обыскали. После тебя оставались лишь трое – Юлька, врачиха и директор…

– Неужели Якова стали б проверять? – округлились глаза у Кузьмы.

– Не потребовалось, – рассмеялась Петровна и добавила: – Знаешь, в войну я партизанкой была в отряде. Иногда люди сами помогали нам продуктами. Чаще отнимали у немцев. Но однажды дошло до командира, что наши ребята занимаются грабежом. Своих деревенских трясут, последнее отбирают. И не только жратву. Ох и взбесило его это! Поначалу не верил. Ну зачем в лесу деньги, золото, дорогие вещи? Что делать с ними? К кикиморе на свиданку носить? Ну а когда командиру старики стали жаловаться, решил проверить. Но по–своему. И глубокой ночью скомандовал: «Подъем, братцы! Уходим в другое место!» – и понаблюдал за всеми, кто как собрался в дорогу.

Ничто не ускользнуло от его внимания. И те двое, что нырнули в чащу вроде б по нужде. За ними пошел. Увидел, как в дупло полезли. Оттуда рюкзак загрузили. Так–то вот… Конечно, заставил вернуть все. А потом судили их своим судом. За то, что опозорили нас. За то, что разменяли имя. И расстреляли обоих, – выдохнула Петровна.

– Своих?

– Конечно. А как иначе? Все с этим согласились. Война была. Но знаешь, зато и теперь помнится каждому. Слух по всем отрядам прошел. И у нас уже никто после этого мародерством не промышлял. Страх мешал иль что другое – не знаю. Но до самого конца войны не жаловались на нас люди. Знаю, что жестоко. Но действенно.

– Юльку не убьют. Выгонят. Пожалуй, ей до стари памятно будет, – согласился Кузьма сам с собой.

– Не просто выгонят. В трудовой книжке напишут – за что уволена! А это хлеще расстрела!

– Она себе другую, чистую купит. Нынче и не то за деньги отмывают. Но воровать не насмелится.

– В здравотдел сообщат.

– Уйдет из медицины на годок. А там и забудется, – отмахнулся Кузьма.

– Э–э, нет! Мы, покуда живы, повсюду ее достанем. И не простим. Не забудем пакость. Ведь из–за нее всех нас обыскали. Каждому обидно было. И тебе! Вон даже уходить собрался. А мне куда бежать? Тоже пережила. Чтоб найти заразу, всем платить приходится. Зато теперь все знают, кто виноват.

– Петровна, ну ведь ты – баба! Неужель не жалко было тех двоих, каких убили?

– Кузьма, у меня от семьи никого не осталось. Я в лес ушла, чтоб за своих детей отомстить. А эти зачем в отряд пришли? Ширму нашли? Вот и получили. Не жалела. Хотя потом в регулярной армии, с какой мы до Берлина дошли, всяких видела. Но они врагов трясли. Не своих. И этого я не понимала. Отнятое впрок не идет, как и украденное.

Всегда беду приносит. И ты, Кузьма, не обижайся на нас. Может считаешь глупыми? Но для Семушки те часы дороги памятью. Она у каждого своя, как жизнь. Отнял память, а что осталось? Пойми нас, если сможешь, – погасила сигарету. И, отвернувшись к окну, продолжила, смахнув слезу: – Я и теперь во сне слышу смех своих ребятишек. Словно живы они. Разве могла б променять их на всякое дерьмо, пользуясь войной? Они тогда всех нас перед деревенским людом испозорили – все ведь видели в партизанах защитников и мстителей. Сыновья тех стариков тоже воевали. На фронте и в лесах. Что думали о нас тогда эти люди? Да что там! Я их расстреляла! К чему скрывать теперь? За своих детей, за свою боль. И ворюг ненавижу больше всех на свете…

Кузьма вскоре услышал от Якова, что Юлька и впрямь уволена с записью в трудовой.

– Старики не простили. Хотя я просил пощадить девчонку, глупую ее молодость. Видно, она переполнила чашу их терпения. Случись мне решать судьбу медсестры, я б не увольнял. Для нее страшнее было бы остаться здесь, где каждый знал о ее слабости и следил бы за всяким шагом. Но, поверь, после этого случая девчонка никогда не стала б воровать. В том я убежден.

– Кстати, меня тоже обыскали! – вспомнил столяр.

– Слышал! Старики сказали. Семен даже показал, как поплатился за это. Ты не обижайся! Что у них осталось, кроме памяти? Они живут ею и нашим пониманием, теплом. Вот ты – остался, значит, понял их и простил без слов. Уйди, и стало бы обидно, что и ты их не поддержал, оттолкнул, пренебрег тем, чем дорожат они. А потому и я не стал с ними спорить. Уволил Юльку. Тяжело нашим старикам свыкнуться с днем нынешним. В нем мало ценностей духовных. А наличка старых не интересует. Они знают, что в жизни важнее. Молодым до этой мудрости долго зреть.

Кузьма постепенно свыкся со стариками. Хотя не обходилось без недоразумений. И постепенно понял, что уйти отсюда ему будет трудно. Случались дни, когда он, вернувшись к себе в комнату, падал от усталости, забывая обо всем на свете. Но и тогда кто–то приходил к нему. Столяр всегда был кому–то нужен. Его тормошили, не давая пребывать в одиночестве.

Вот и теперь собрался отнести рамки для икон бабе Наде, и снова не дали отлучиться. Раздачу в столовой попросили обновить. Там за час не управишься. Два дня ушло. Столик под телевизор потребовалось сделать. Потом дверь на кухне заменил – отсырела прежняя. Так до конца недели. И все ж в воскресенье, завернув рамки в газеты, с утра решил навестить бабку Надю. Вместо обещанной недели прошел месяц.

«Небось и не ждет старая. Подумает, что сбрехал, как барбос. А и попробуй вырвись! У детей не был. Все только по телефону с ними говорю. Женька уже обижается. Говорит, что я навовсе от рук отшился. Грозит с женой ко мне заявиться! Во паршивец! И это в четырнадцать годов!» А Егорка хохочет: «Пусть приводит! Места всем хватит!» Пора их наведать! Вот отдам рамки и прямиком к ним поеду. Не стоит упреждать. Гляну, как там живут, чем дышат. В другой выходной к Ольге наведаюсь. Не то опять Максимку ко мне зашлет. Этот обормот снова шороху наведет в богадельне», – вспомнился приезд зятя.

…Тот заявился с утра. Кузьма только вышел во двор. Глазам не поверил. Максим через двор несется, перескакивая лужи. И кричит:

– Эй, дед! Погоди, старая плесень! Тебе тут Ольга «подсос» сообразила! Велела передать!

– Кого передать? – не понял Кузьма.

– Во тундра! Кефир для просирания, груши для запирания… Теперь секешь, что приволок? А от меня тебе – пиво с воблой! Дуй, пока не обоссышься! – указал на трехлитровую банку пива в сумке.

– Не надо тратиться попусту! Мне всего хватает!

– Да ты не бухти! Я до утра блядей развозил из кабака. Какая–то и забыла про пиво!

– Вороти ей!

– Сейчас! Искать помчусь! Только лямки пристегну! Они мне не оплатили за проезд! А я что им? Милый человек? Не–ет! Не отдам! Да и тебе кайф на вечер будет. Припутаешь какую–нибудь ставриду и затащи на ночь. Под пиво уломаешь живо! Только свет не забудь выключить! – Увидел Глафиру, выглянувшую в окно, и зашелся: – Гля! Одна уже клюнула на запах! Хватай ее! Ей, если морду подушкой прикрыть, ночью можно веселуху справить! – стучал себя по ляжкам.

– Замолкни! – останавливал столяр зятя. Но бесполезно. Тот вытащил воблу из сумки и, показав бабе, закричал, словно приманивая:

– Цып, цып, цып!

– Эй, жук навозный! На такую приманку нынче ты только ее уговоришь, – указала Глафира на девяностолетнюю глухую Веру, сидевшую на скамейке стылым пеньком.

Максим расхохотался незлобиво:

– Я ж не для себя! А у деда еще кой–что имеется на приманку. Давай хиляй к нам! Не пожалеешь!

– Перестань трепаться! – злился Кузьма.

– Эй, чувихи! Налетай! Чувак перезревает! – заходился Максим, увидев в окнах лица старух, выглянувших во двор.

Кузьма схватил сумку, зятя – за локоть, уволок в комнату.

– Ну что ты всякий раз несешь чепуху? – возмущался столяр.

– Почему? Дело вякнул. Иль не видят метелки, какой чувак киснет? – смеялся зять. Но вскоре, посерьезнев, сказал: – Слушай, дед! Я за тобой возник! Завязывай со своим курятником! Возвращайся домой.

– Зачем?

– Во даешь! Внуков кто растить должен? Их уже полный дом! Не можем за всеми усмотреть. Бабы детей растить не могут. За постирушками и уборками забывают присмотреть за малышней. А дому от того беда. То телефон в электросеть включили, то в твоей мастерской парикмахерскую устроили. Кота вздумали рубанком постричь. А вчера щенка принесли с помойки. И спрятали… в стиральной машине. Зинка сразу к воде подключила, не заглянув, оттуда вой. У бабы волосья на всех местах дрыком. Еле продохнула. Попугаев детям купили, на свою голову. Ты б послушал, чему их твои внуки научили. Гостям в дом входить нельзя! Попугаи им всю нашу биографию наизнанку вывернут. Я своего начальника привез с родней познакомить. От греха подальше свою Ксюшку вместе с Женькой и другими во двор гулять отправил, чтоб не лажануться перед человеком. Сели за стол. Выпили по рюмке. И вдруг слышим над головами: «Ну, чего яйцы развесили, мудаки? Линяйте, пока вам не накостыляли!» У моего шефа армянский коньяк обратно выскочил. А сверху того не легче: «Мать вашу в сраку! Все пожрали – козлы!» Шеф из дома без оглядки вылетел. Я не знал, куда глаза девать. Кое–как уговорил его вернуться. Клетку с попугаями за дом вынес. Повесил в саду. Через час вернулся, там толпа рыгочет до уссачки. Все подробности про нас узнала. Нет порядка в доме. Некому детей в руках держать. Вернись! Пропадаем без тебя. Не нужно твоего заработка! Мы все работаем. Но кто–то детей растить должен, заниматься с ними! – просил Максим.

– Подумать надо. Кажется, опоздали мы с ними. Теперь единая надежда, что с годами поймет детвора, как себя вести надо. Я их одному учить стану, а ты – иному. Я лишь дед! А ты – отец! С тебя пример берут. А как с тобой слажу? Не переделаю. Природа такая твоя – шебутная… – вспоминал Кузьма, подходя к дому бабы Нади.

– А мы думали, что вы забыли о нас и не придете! – встретила его Лилька на крыльце. И, кивнув на двери, в дом пригласила: – Вы проходите! Мать вас ждет. А я на работу иду…

Баба Надя, завидев столяра, разулыбалась:

– Кузьма! Голубчик ты наш! Пришел! Давай к столу, пока блины не простыли.

– Сначала дело сделаю! – развернул рамки.

Старушка, увидев их, обрадовалась: – Красота какая! Дай Бог здоровья тебе!

Кузьма быстро сменил рамки, повесил иконы на прежние места, собрался уходить, сославшись на занятость. Но бабка не пустила:

– За что забижаешь? Почему требуешь? Присядь на минутку. Не обижайся, коль что не так…

Усадила за стол, кормила Кузьму, расспрашивала о стардоме. Тот рассказал о Юльке.

– Ох, Кузьма, нынче жизнь такая пошла, людей вынудили совесть потерять. То, что раньше страмным считали, теперь обычным сделали. И никому не совестно. А и воруют напропалую. Без стыда! Не только молодые, даже дети. Жрать всем охота. Вот вчера соседку в своем сарае поймала. Яйца у кур собирала. Уже уходила к себе. Детей кормить нечем стало. На хлеб нету. Вот и хотела продать. А сколько лет рядом живем! Нет бы попросить. В грех впала. Дала я ей еще десяток яиц, ругать не стала. Ее и без меня беда измордовала. Куда больше? Баба слезами изошлась. Знаю, для себя такое не утворила б. А ради детей – решилась! Горе одолело. Совесть перевесило. Ну а ты как маешься? – глянула на мужика.

– Как и раньше…

– Все один? Семью не завел?

– Дети домой просят. Внуков растить надо. Хочу навестить. Гляну. Давно уж у них не был. Может, и впрямь ворочусь.

– А дай на тебя карты кину, покуда Лильки нет. Посмотрим, что ждет тебя? – Порылась в кармане фартука, достала истрепанную колоду. Разложила на столе: – Один маешься, то верно. Но сколько женщин вокруг тебя! Глянь! Крестовая дама к тебе рвется. Со всем сердцем. Аж страдает, тоскует! И одинокая! Сурьезная баба! Ты ее на сердце держал. Да что–то порвалось промеж вами. Какой–то молодой король впутался, твой сродственник. Поругались из–за него. А тут еще одна, червонная появилась. С любовью, с домом, со всеми потрохами на тебя повесилась. И нынче об тебе все думки ее крутятся. И еще имеется. Та, что вовсе рядом. Но она пустая! Ты об ней не хочешь думать. А она имеет надежду. Но напрасно.

– А как там дети мои? Что их ждет? – спросил Кузьма.

– С детями беды не вижу. Хотя забот тебе хватит. Особо с этим, какой не кровный, но родственник. Видать, зятем доводится. У того карта тяжкая…

– Что с ним? Опять авария? – вспотел лоб.

– Да нет. Не страдай. С им порядок. Но вот родители его шибко старые. Вовсе больные. Но оно верно, нет вечных средь нас. Всем свое время на земле отпущено, – вздохнула бабка. И, разложив карты еще раз, улыбнулась светло: – Ну и характерный ты человек! Сам про крестовую втай думаешь. И сердцем маешься. Ан гордость мешает, упрямство. Сам себя мучаешь и ее извел. А на што эдакая глупость вам обоим сдалась? Жизнь ваша, как и у всех, – одна! Второй не дадено никому. Немного промеж вами пробежала та червонная. Но она отошла в сторону. В ейном доме какой–то мужик объявится. И ты туда не придешь. Хотя в ее сердце останешься…

Кузьма усмехнулся одними губами. За время размолвки с Шуркой словно что–то оборвалось к бабе. Может, дети сумели переломить? Или время сказалось? Но в эти дни очень редко вспоминал ее. Да и то коротко. Сам себе приказывал забыть ее, и это стало получаться. И на слова бабки не обратил особого внимания. А та напоследок рассмеялась:

– Ништяк! Все наладится…

Кузьма пришел к Егору уже в полдень. Едва открыл калитку во двор, внуки окружили со всех сторон. Женька приемник показывал, который сам собрал в мыльнице. Ксюшка деловито шарила по карманам Кузьмы, выуживая конфеты, жвачку. Наткнувшись на «киндер сюрприз», завизжала от радости:

– Ой, дед! Какой ты клевый чувак!

Димка тут же попросился на руки к Кузьме. Надоело своими ногами по двору топать. Устал малыш. Едва попал к деду, забыл, чему учили дома. От радости в штаны напустил, обмочил Кузьму до самых ботинок.

– Пошли портки сменим! – понес малыша в дом. Там другие внуки облепили – дети Андрея. Обиделись, что не оставил им жвачку, всю Ксюшке отдал.

Невестки на кухне с ног сбились, готовя обед. Егор поехал на срочный вызов. Андрей обновлял проводку в подвале. Максим вместе с Ольгой уехали на базар.

Кузьма долго возился с внуками, пока вся семья не собралась за столом.

– Ой, Максим! Я и забыла! Тебя отец просил позвонить, – вспомнила Зинка.

Зять неспешно подошел к телефону, набрал номер. Спросил отца, чего он звонил, и вдруг выронил трубку. Лицо его побледнело.

– Мать?! Не может быть! Оля! Скорее домой! – позвал жену.

– Что случилось, Максим? – спросил Егор.

– Мать умерла! Сердце! Ее уже в морг отвезли! Э–э, черт! Сдался мне тот базар! – выскочил во двор, ругая себя последними словами.

– Максим! Подожди нас! – нагнал его Андрей. И вместе с Егором еле успел заскочить в машину.

– Поехали за ними! Возьмем такси! – сорвала Нину Зинка, наскоро попросив Кузьму приглядеть за детьми.

– Вот так всегда! Только воскресенье придет, эта наша кодла смывается! В цирк обещали свозить, на карусели! Уже месяц врут! У меня борода вырастет, пока дождусь! – чуть не плакала Ксюшка, не знавшая о случившемся.

– Иди ко мне! Не серчай на наших. У них беда случилась. Понимаешь? – притянул к себе внучку.

– Беда? А она какая?

– Плохая…

– Почему? – посерьезнела девчонка и перестала плакать.

– Твоя бабушка померла. Папкина мама.

– А зачем?

– Сердце заболело у нее.

– А что это – умерла?

– Она больше не будет с вами никогда, – объяснял Кузьма внучке, что такое смерть, стараясь не испугать ее.

– А что, она не могла подождать, пока меня с Женькой в цирк свозят?

– Не могла. Она болела давно.

– Значит, и мне надо помереть, чтоб все про меня вспомнили?

– Ты маленькая. А помирают старые, – говорил Кузьма.

– Чего захотел! Не пущу тебя помирать. А то совсем одни останемся! Ты что? Давай бабку к врачам отвезем. Ей уколы сделают в задницу, она враз вскочит. А лечь – не дадим, не пустим. Пусть живет!

– Поздно, Ксюша! Теперь ей ничто не поможет и не испугает…

Женька тихо сидел рядом. Ничего не говорил, ни о чем не спрашивал. Смотрел куда–то в сторону, тихо баюкал Димку, тот улыбался, засыпая.

– Дедуль! Ксюха еще дурочка! Ничего не понимает. Рано ей это знать. Маленькая еще, – сказал Женька тихо.

– Сам дурак! – обиделась девчонка и, больно ущипнув, показала ему язык.

– Знаешь, я уже одного друга похоронил. Ты его видел со мной. Машины вместе мыли. Хороший был пацан. А зимой – не стало…

– Что стряслось с им? – спросил Кузьма.

– Простывал часто. Все от воспалений лечили. У него туберкулез оказался, какой не смогли наши лекарства одолеть. И умер. Он часто мерз. Оно, конечно, на морозе машины мыли. До ночи не могли потом согреться. Все внутри тряслось. Когда Игорешка умер, отец очень испугался. Запретил мне машины мыть даже летом. Видно, так всегда бывает: пока беда не случится – человек не одумается…

– Это ты про кого?

– Отец, когда я об Игоре сказал, аж с лица изменился. На рентген меня потащил, одеваться заставляет и на улицу зимой не пускает. А родители Игоря теперь отправили младшего сына мыть машины. Он еще ведро с водой поднять не может. Но его отец не велел возвращаться домой без полусотки. Пьет он. И мать… Потому, когда Игорь заболел, говорил: «Хоть бы сдохнуть скорее, отмучиться от всех и всего». Выходит, смерть не для всех горе, если о ней даже мечтают и ждут…