Текст книги "Запоздалая оттепель. Кэрны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

Настасья лежала тихо, закрыв лаза. И казалось, спала. Но едва услышала шаги, приближающиеся к ней открыла глаза.

Смотри, кто к тебе пришел, мам! – поторопился объявить Егор и подтолкнул Кузьму к постели матери. Настасья силилась что–то сказать, но ни звука не слетело с бледных губ. Лишь слезы градом покатились по лицу.

– Не расстраивайся, не волнуйся! Все хорошо. Мы снова вместе! И ты скоро поправишься. Заберем тебя домой. И по–прежнему станем жить. Мы все тебя ждем! – врал сын без умолку.

А Кузьма молчал.

«Настасья! И много ли теперь тебе денег надо? Все гребла! А купишь ли на них нынче хоть миг из прошлого, когда могла говорить и ходить, есть и радоваться без чьей–то помощи? Все потеряла! А зачем так гребла, за что отравила жизнь семье? Да и самой себе… Теперь вот поняла, что в жизни главное? Но поздно. Ничего не исправить. Никого не повернешь к себе душой. И даже наши дети не хотят тебя видеть. Это ли не наказание?» – думал Кузьма, разглядывая и не узнавая жену. Болезнь изменила, испортила ее. Настасья была похожа на большую восковую фигуру. Живыми остались только глаза. Она все слышала, понимала, но не могла ответить.

– Подойди ближе. Она зовет тебя, – подтолкнул Кузьму Егор.

Он смотрел в глаза женщины, с которой прожил много лет. Он любил ее. Ловил каждое теплое слово, мимолетную улыбку. Смех считал наградой. Как изменились теперь эти глаза! Они потускнели. В них не стало тепла. Словно смотрела она на мир через холодное толстое стекло, глухое бездушное.

– Настя, ты не печалься. Все наладится… – Глянул в глаза и увидел, как они раскрылись. Затеплилась надежда. – Ты поправляйся. Мы ждем тебя! – еле выдавил Кузьма слова, в которые сам не верил.

Через десяток минут пожилая медсестра напомнила Егору о предстоящих процедурах. Попросила закончить встречу.

– Не горюй! Поправляйся! Мы еще навестим тебя, – пообещал сын за обоих. И, выложив в тумбочку возле Настиной постели купленные продукты, поцеловал мать в щеку.

Кузьма молча кивнул ей. Следом за сыном вышел из палаты.

Тебя куда подбросить? – спросил Егор, как только Кузьма устроился в машине.

Отец опешил. Но быстро сориентировался:

– К себе домой!

Сын уронил челюсть:

– Но где? Куда? Мы с постояльцев за год вперед деньги взяли! Я же говорил…

– У меня теперь свой дом имеется, понял? Туда отвези. И больше не таскай меня в больницу. К себе не зови. Не ищи дураков! Я все понял. Тебе никто не нужен. Ни мать, ни я. Пыль в глаза пустил перед своими врачишками. А матери брехал, как барбос! Думаешь, не поняла она? Дошло! Только ответить не смогла. Мне тоже тошно от тебя! Чем так навещать, лучше забудь!

– За что? – возмутился Егор.

– Ты слишком торопишься! Не только меня, даже Настасью убрал из дома, комнату ее занял чужими и это сын все мало тебе, гляди потерянную совесть обратно не выкупишь!

– Я ничего не потерял! – Молчи! Ее теряешь и меня не воротишь. Уж не повезло. Но знай, у оглобли два конца. Ударил одним кого–то – вторым по своей башке получишь! И у тебя сын растет. А молодость твоя уже улетучилась. Гляди не перепутай. Чтоб, посеяв пшеницу, горчицу не собрать. Тебя, сам знаешь, поддержать станет некому. А коли Женька в тебя пойдет, какой будет старость? – Вылез из машины и, не пригласив к себе, не простившись, не оглядываясь пошел к дому. Кузьма едва успел вскипятить чай, как в дверь кто–то постучался. Он едва кружку не выронил от удивления, подумал: " Кого там еще черти принесли?» Но вслух сказал: – Войдите!

Кузьма ожидал увидеть кого угодно, но не Якова. Тот ввалился шумно:

– Я уж третий раз к тебе наведываюсь. Где ты был? И в свинарнике искал!

– А с чего тебе приспичило? Что за нужда во мне?

– Ну как же? У сеструхи все стоит. И со мной никакой определенки!

– Нечему у твоей сестры стоять. Отгорела баба! А с тобой уж порешили. Не пойду. Чего буду мотаться, как катях в луже? На своем месте остаюсь. Не хочу в стардом. Рано мне туда!

– Я зову тебя работать к нам. А не доживать свой век! – рассмеялся Яков, поняв шутку.

– Работать? За это платят. У тебя на курево не получу. Ну что делать буду там? Гробы клепать? Калым с кого поимею? Ведь в стардоме только одинокие. Без родни, а потому их хоронят за казенный счет.

– Вот и не знаешь ни черта! У меня почти все родню имеют. Это поначалу одиночки жили. Теперь из семей к нам поуходили. Глянули и запросились.

– Видно, такие старики…

– Не скажи! Всякие бывают случаи. Недавно одну бабульку взяли. В семье сына жила. С невесткой, с внуками. Пока ее старик был жив, всех в руках держал. А как умер, бабку заклевали. Каждым куском. До чего дошло, на кухне спала, прямо на полу, рядом с собакой. В комнате на койке места не нашлось. Но и там помехой стала. Бабка в голос взвыла. Услышала о нас, пешком пришла. На колени встала, умоляя, чтоб взяли. Послушали старую. Позвонил сыну. Тот и говорит, мол, а что надо ей? В тепле, под крышей! Не нравится, пусть к вам уходит. Жалуется, что обижаем? А у вас ее на руках носить будут? В каждой семье случаются неприятности. За то, что сор из дома вынесла, вовсе на порог не пущу. Пусть средь чужих помучается. Авось поумнеет на старости. Мы нормально живем. Ее не обижали. И насильно держать не станем. Пусть у вас остается ржавая лоханка! И оставили бабулю. Помогли оформить документы. И теперь она не нарадуется. Улыбаться научилась. А как вяжет! Залюбуешься!

– Подрабатывает? – прищурился Кузьма.

– Ей это ни к чему. Сыта, на всем готовом живет. Просто бездельничать не умеет. У нас посильно трудятся! Нет лежебок и лодырей. Даже участок и свой сад имеем. Обрабатываем. Мои старики только на первых порах квелые, задолбанные родней. Но через пару месяцев – глянуть любо! У меня некоторые даже поженились, – хвалился Яков взахлеб.

– Да ты что? Старухи замуж выходили? – округлились глаза Кузьмы.

– Что здесь плохого?

– Лихие старики, коль все еще джигиты! – рассмеялся Кузьма.

– Чудак! Их не беспокоит физиология. Душевное тепло ценят больше других. У нас за все время только один хулиган попался. Деду уж под восемьдесят, а он всех старух перещупать решил. Озорник! Он до стардома семь баб сменил. Официальных. А уж незаконным счету не было.

– Думал, что стардом – курятник? – рассмеялся Кузьма.

– Вроде того! Ну, получал по шее. Старухи у нас щепетильные, большинство строгих правил придерживаются. Но ему угомона не было. Ночью к бабкам через окно залез, в дверь не пустили. Как налетели они на него вчетвером. Отдубасили. Враз прыть погасла. Ночью в постели обоссался. А утром сбежал от нас насовсем. Видел я его на днях в городе. Хвалился, что бабу себе нашел. Не старуху! Восьмую! И грозился в гости наведаться, если этой жены недостаточно будет. Вот так мужик! Настоящий орел! Как он сказал: «Это у баб возраст помеха! А мужик всегда молодец, покуда есть желание».

– Везет старому! И находятся ж для таких бабы! – позавидовал Кузьма.

– Тебе что сетовать? Вон Шурка всякий день вспоминает. Ждет…

– Когда мебель починю!

– Это лишь повод. Сам понимаешь. Бабы народ тонкий. Обхождение любят. С наскоку редко какая решится на серьезное. Приглядеться хотят. А и какая в том беда? Пусть привыкнет. Заодно и сам присмотришься… Кстати, о зарплате! Нам нужны два столяра. Если один управишься, получать будешь вдвое. И комнату дадим. С удобствами. И питание готовое. Опять же прачечная есть. Своего парикмахера имеем. Из наших. Смотри, сколько льгот и преимуществ! Разве плохо? Я на твоем месте долго думать не стал бы.

– Яков! Я все понимаю, кроме одного. Что там мне делать? Ведь работы у тебя для меня нет, – говорил Кузьма.

– Море! Койки, столы, тумбочки, шкафы починить надо. Мы не новые купили. Кое–что больницы дали списанное. Детский интернат – тоже. Комбинат подарил браковку. Все до ума довести надо. Где двери, окна, полы привести в порядок. Хватит мороки. Без дела не останешься. Не заскучаешь! – обещал Яков.

– Прежде чем согласиться, глянуть должен, стоит ли к тебе переходить, – ответил Кузьма. И Яков тут же предложил:

– Машина наготове. Садись, поехали.

Кузьма и вовсе растерялся. Не ждал, что все разрешится так быстро и просто.

– Отдохнуть хотел. Ведь выходные у меня, – вспомнил он.

– Отдохнешь! Мы мигом туда и обратно. За час успеем обернуться. Поехали! – звал настырно, напористо.

Стардом разместился на окраине города в мрачной пятиэтажке. Когда–то строители возводили его для семей военнослужащих, уволенных в запас. Именно потому выбрали для этого дома тихое место вблизи реки и березовой рощи, где по весне кружат головы соловьиные трели, заставляя людей забыть трудное прошлое, мечтать о будущем, отдохнуть сердцем в тишине.

– Красиво! – оглядел Кузьма окрестность. – Вот только сам дом как злой свекор на мир смотрит. Морда серая, хмурая. Будто добровольцем на погост собрался. Страшен, как змей, – добавил, поежившись.

– Ничего! Покрасим рамы, стены! Вмиг помолодеет. Дай только на ноги покрепче встать!

– Скажи, Яков, а с какой нужды ты согласился здесь работать? Иль другого дела не сыскал? Иль ничего больше не умеешь?

Тот посмотрел на Кузьму с грустью.

– А тебе Александра разве не сказала о нашей семье ничего?

– Говорила, мол, мать померла недавно.

– И все? – Приметив легкий кивок, подвел к скамейке под яблоней. Присел. – Мы из кулаков. Короче, из ссыльных. Деда с бабкой с оравой ребят выгнали в Сибирь. Семеро детей было у них. До места живыми лишь двоих довели. Моего отца и старшую его сестру. В том поселении они много лет прожили. До Хрущева. Вкалывали, чтоб выжить, с утра до ночи. Много таких поселений было по России. От всех ссыльных отказались родственники, отвернулись друзья и соседи. А в иных семьях даже дети, повзрослев, писали заявления и через газету публично отказывались от родителей. Меняли фамилии, уезжали от родителей, чтобы не носить клеймо врагов народа. В светлое будущее уходили… – Сглотнул ком, сдавивший горло. – В нашем поселении, к несчастью, слишком много таких оказалось. Отказ от родителей прошелся чумой по Сибири. Сталинские времена… Отказалась от стариков и сестра моего отца. А он остался. Там же женился на матери. И родили нас троих. Из семидесяти семей лишь в пяти были мы – дети. Остальные умирали. В одиночку. При живых детях голодали родители. Их хоронить было некому. Власти радовались, что поселение превращается в погост. Ни врачей, ни учителей не было. Но мы подрастали. Все знали, пережили и вынесли столько, что вспомнить больно. С детства помогали старикам выживать. Сначала отец с матерью велели. Потом у самих появилась жалость. Потребность возникла.

И злоба на тех, бросивших. Они не только не навещали, не помогали, даже не писали родителям. А тут Хрущев… Пошли реабилитации. Поголовные. А кого? Мертвых, оскорбленных и ограбленных? Кому нужна запоздавшая милость? Она от милостыни ничем не отличалась. Отняли жизни, взамен вернули прощение всем. Тем, кто выжил и стоял у могил. Ведь власти отняли у них не только здоровье, имя, имущество, детей, но и веру в добро человечье. Обокрали целиком. И я, когда повзрослел, не верил молодым, жалел лишь детей и стариков. Они всегда беззащитны. Во все времена. А я все еще ссыльным себя считаю. Едкая это штука – память. И все мне кажется, что ворвется в стардом наряд милиции. И как там, в Сибири, построят всех в шеренгу, крикнув: «Стройся, падлы!» И, пересчитав по головам, уж не сбежал ли кто, добавят, уезжая: «Ни шагу отсюда, гады ползучие! Буржуйская чума! Контры! Когда вы передохнете в своем змеюшнике?» – Сдавил пальцы до хруста. – Словно и не матери их рожали. В них ничего человечьего не было! Я и теперь помню глаза тех стариков. И не смогу работать с теми, кто отказался от них, издевался над ними.

– Но ведь серед нынешних твоих стариков не все из сосланных, могут оказаться и те, кто выкинул в Сибирь, – заметил Кузьма.

– Кто знает, на лбу печати нет ни у кого. Но все, какие приходят сюда, хлебнули горя через край и тоже оказались изгоями среди людей. Их так же обобрали, как и нас когда–то. От них и нынче отказываются дети. Все повторяется… – вздохнул Яков. И спросил: – А ты–то сам откуда будешь? Почему спрашиваю, не обижайся. Столяром, говоришь, работал всю жизнь в городе. Но язык у тебя – деревенский. Будто всю жизнь провел в захолустье, в глуши.

– Я с самого рождения с бабкой жил. В деревне. Серед стариков. Даже школу там закончил. К родителям в гости приезжал. На каникулы. А город не любил. Там в деревне приноровили деды к столярке. Знатные были мастера. Много секретов передали. И говорили мне: «Учись, Кузьма, ремеслу нашенскому. Оно в любые времена прокормит и самому сгодится. То славно, когда у человека светлая голова. Но вдесятеро краше, коли и руки умелые. Мастеровой с голоду не пухнет. Абы лень не одолела. И копейку в дом, и харчи поимеешь. С нашим ремеслом не пропадешь в жизни!»

А и верно. Одолел я столярку. И когда в город переехал, враз на мебельный устроился. Мигом разряд дали. Хорошие деньги получал. А к науке мозги неповоротливы. Так в семи классах и застрял. Зато в своем деле любого мастера с образованием на вираже обойду. А знаешь, как было? Пришел я в мебельщики. Они в то время для заграницы делали заказы – на выставку. Наипервейшие образцы! Всяк выкладывался, лез из кожи вон! Ровно не стул иль стол, а его самого с суконной харей на той выставке показывать станут за деньги. Глянул – смех разобрал. Все заказы с кандибоберами. Ну и мне мастер предложил кого–нибудь изобразить для заграницы. Прознали столяры, что и мне, новичку, заказ поручен, смеяться стали. А меня зло разобрало. И взялся сундук сделать. Наш обычный, русский, какой девкам для приданого годился. В неделю управился. Весь резной. С узорами повсюду. Покрыл его лаком. Дал просохнуть. Мастеру показал. Тот обомлел и говорит: «Такой только для музеев! Это ж сказка!» Позвал столяров. Те онемели. А он им велел учиться у меня. Ну, сундук тот на выставке барином стоял. Вкруг него не дыша ходили. Ох и глянулся! Заказы посыпались, ровно из мешка. Будто все заграничные помешались. Сколько я их сделал, всю ихнюю Европу в мои сундуки можно было загрузить вместе с буржуями! Хорошие деньги они платили за мою работу. И я не жалился на получки. А все ж каждый год летом на отпуск в деревню сбегал – к своим старикам, еще чего–нибудь ухватить от ремесла. Шкафы и столы, стулья и койки, комоды и горки, всякие серванты делал с ними. Потом у себя… Так–то вот и жил. Душой к деревне прирос. Одно худо – ныне из тех стариков никого не осталось. Повымерли. А жаль… Живет во мне ихнее ремесло. Но передать его стало некому. Нонешняя молодь ленивая. Свои дети сердца к дереву не поимели. Не любят, не понимают, не чувствуют его. Сплошные чурки… А мне горько. Зазря все уйдет, сгинет вместе со мной когда–то, и все тут…

– Не горюй, Кузьма! Найдем учеников, если захочешь. Не перевелись у нас умельцы и работяги. Заменят сынов тебе! Оттаешь с ними, – пообещал Яков и повел Кузьму в стардом.

– Яшенька, а меня вчера внучка навестила! Вот радость–то какая! Пряников привезла, яблоков! Два года никто носу не совал. А тут объявилась! – плакала старушка на радостях, ухватив директора за рукав. Она не могла не поделиться событием. Ее распирала гордость. Своей радостью готова была хвалиться всему свету. Только бы слушали! Ведь вот вспомнили о ней! Значит, любят! Может, даже на похороны придут. Навестят когда–нибудь могилку, помянув старую добрым словом.

А сейчас – смех и слезы вперемешку.

– Родимые! Радость–то какая! Ведь и ко мне теплина в душе имеется! – шепелявила беззубо каждому встречному.

Яков поцеловал старушку в щеку, поздравил. И позвал за собой Кузьму.

– Яша! Мне нынче сын звонил. Можно на выходные к нему съезжу? – остановила дородная, щекастая бабка.

– Он и приглашал?

– Просил с внуком побыть. Им в гости надо отлучиться.

– Поезжайте!

– Во дура! Поедет она к ироду. Он, окаянный, ее в психушку запихнул! Вместе с невесткой расстарались! Она им помогать хочет снова! Во безмозглая! Да я б такого сына… – Кузьма увидел щуплую старушку, выглянувшую из комнаты.

– Не твое дело! У тебя и такого сына нет. Пьяный он был. Поругались. Теперь вот опомнился. Вновь к себе зовет…

– В этот раз уж до конца угробит…

– Не лезь в чужую жизнь! У них тесно. Самим места мало!

– В трехкомнатной троим тесно? Хоть не смеши! Вырастила черта себе на шею.

– Он не черт! Начальник!

– Тьфу, дура! – сплюнула худосочная старуха и скрылась в комнате.

– Смотри, везде нужны твои руки! – открывал директор комнаты, водил по этажам. – Видишь, койки разваливаются. Иные старики даже на полу предпочли спать. А шкафы! Смотреть страшно. Тумбочки – развалюшки, на стулья не присесть. Заела нищета! Но разве так они должны жить? Неужели и нас это ожидает в недалеком будущем?

Кузьму холодом обдало от такого предположения.

– Ну чем помогу? Если взяться, мне материалы потребуются. Доски, фанера, фанеровка, лаки, клей, обивочные материалы, вата или поролон, гвозди и много чего еще. А денег у тебя нет. Это враз видать, – сказал Кузьма.

– Кое–что сами купим. Спонсора вчера нашел. Тоже обещал помочь. Бывший совхоз стал акционерным обществом. Они! И еще завтра у меня встреча с мэром города. Говорят, толковый, сердечный человек. Может, поможет… Но и сами не сидим сложа руки. Наши старушки вяжут. Мы их рукоделье сдаем на фирму «Умелец». Там продают и перечисляют деньги на наш счет. Старики тоже не бездельничают. Сами стекла вставили в окнах. Много побитых было. Сантехнику привели в порядок. Просят открыть свою мастерскую, чтоб поделки выпускать. Кухонные расписные доски, ложки и черпачки, каталки, свирели и свистки для детей, манки для охотников. Но с этим пока не горит. Хочу людям условия создать нормальные. А уж потом!..

– Прости, Яков, ты что, один тут работаешь?

– Есть бухгалтерия. Без нее ни шагу.

– А сколько получаешь?

– Не скажу! Смеяться будешь, – отмахнулся тот.

– Яша! Опять Петровна с Антоновной дерутся. За курево! Поругай их! – попросила пожилая женщина директора. Тот по пути заглянул в медпункт:

– Алла! Пойдемте к Петровне. Опять она в комнате закурила. Поговорите. Постарайтесь убедить!

– Старухи курят? – округлились глаза у Кузьмы.

– Петровна покуривает. Она в партизанах была. Кремень – не женщина! Наград больше, чем у мужиков. А курит тоже неспроста. У нее в войну двух детей и мать расстреляли немцы. На ее глазах. После того ушла в партизаны. Минером была. Семнадцать составов пустила под откос. Ее муж в Берлине погиб. Перед Победой. Нервы и сдали… Взяла на воспитание сироту. Но и он попал под машину. Может, и свихнулась бы. Но ее поддерживали люди. А тут анархия началась в стране. Перестала понимать, кого защищала, за кого проливала кровь? Ее пенсии не хватало на квартплату. И ей едва не пришлось побираться, надев все ордена! Потом и на лекарства цены подняли, на продукты. Всех моих стариков обобрали до нитки. Особо с вкладами, облигациями, приватизациями, реформами, повышениями цен. За аппетитами олигархов вся держава не успевала.

– А как же сам живешь? – перебил Кузьма.

– Да много ли мне надо? Вон дед каждую копейку берег – раскулачили. Отец в ссылке вкалывал. Налогами задавили. Как и нынче! Дохнуть не дают.

– Яков, Мешкова заболела, – вышел из комнаты старичок.

– Позовите врача к ней, Трофимыч… Смотри, Кузьма! Наша столовая! – с гордостью распахнул двери директор.

Громадная комната была и впрямь нарядной. Тюлевые занавески, ковровые дорожки, небольшие столы на четверых человек, оригинальные бра на стенах, зеркала и цветы…

– А вот стулья говно! – не сдержался Кузьма и добавил: – Все крепить и клеить надо. Ишь разъехались ножки, как у пьяниц.

– Ладно тебе! Зачем уж так резко? Не все сразу! Ты лучше скажи, остаешься у нас?

– Подумать надо…

– Над чем?

– Ну, если я останусь, куда меня определишь? К каким–нибудь Георгиевским кавалерам? У тебя ведь полная обойма всяких!

– Нет! Ты будешь жить отдельно. Так положено. У нас имеется одноэтажный дом. Там вся обслуга. Кого надо найти, далеко ходить не стоит. Зато никто не ворует. Мало того, что на глазах друг у друга, так и не для чего. Все предусмотрено.

– А если я женюсь? – ухмыльнулся Кузьма.

– Свадьбу справим. И живи где выберешь! – понял директор вопрос, рассмеялся громко.

– Яков, у тебя семья имеется? – спросил Кузьма, покраснев за собственное любопытство.

– Семья? Нет. Не завел. Не получилось. Нравилась по молодости одна девушка. Но робость помешала. Нашелся другой, смелый. И увел. Потом случались увлечения. Но дальше этого не шло. Я невезучий. А может, слишком недоверчив. Потому застрял в безнадежных холостяках. Теперь о семье уже и не думаю. Поздно обзаводиться.

– Даже я про себя такое не брешу, не зарекаюсь. Ты вон на сколько моложе. С чего бы эдак?

– Знаешь, Кузьма, у нас мама недавно умерла. Жила в деревне. Мне от нее на память дом остался. Так вот, дважды в жизни я привозил к ней женщин, с какими мог создать семью. Обе проявились именно там. От обеих отказался. Теперь матери нет. Проверить не на ком. А жениться наугад не хочу.

– Что ж, весь век в стардоме станешь маяться?

– Не стоит так, Кузьма. Я не мучаюсь. И другой работы не ищу. Если бы не стардом, ушел бы в монахи…

– Ну и придумал! Ты что? Сковырнулся с мозгов? На кой – в монахи? Иль жизнь опротивела? Иль сам себя невзлюбил?

– Не поймешь меня. Разные у нас жизни и судьбы. Всяк в ней свое видит, – выдохнул Яков тяжелый ком воспоминаний. И повел Кузьму в дом, где жил обслуживающий персонал. – Вот здесь обитаем!

– Стареете? Плесневеете рядом с дедами и бабками? Ну что это? Пороги прогнили, перила поотваливались. Двери искривились, полы разъехались, окна щелястые, потолки в трещинах, как морда в морщинах. Везде у вас неуютно. Рук хозяйских не видно, – вошел Кузьма в комнату Якова.

– Мне б стардом поднять. Чтоб наши не сетовали на свою долю. Знаешь, как на первых порах выбивал деньги на продукты старикам? Со скандалами. С руганью. Недавно все выровнялось.

– Да это понятно.

– Короче! Уговорил я тебя? Переходишь к нам?

– Перехожу, – ответил Кузьма через паузу.

Все время, пока Яков водил его, он присматривался и думал. «Все ж стардом не свинарник. Жилье и жратва готовые. И получка цела. Чего еще желать?» – решил для себя и согласился.

Яков в тот же день послал машину за пожитками Кузьмы. Торопил время, пока Кузьма не передумал.

Его рассчитали в два дня. Не стали уговаривать. И он уехал…