Текст книги "Сделка"

Автор книги: Элиа Казан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)

Она поведала мне об Артуре Хьюгтоне и докторе Лейбмане. Кое-что я уловил, потому что отключился на время, недоумевая: Флоренс обращалась ко мне как к больному, очень осторожно, как обращаются с людьми на грани нервного срыва, как с психами или теми, кто достаточно ясно проявил себя как псих. А ведь она права! Я действительно вел себя как сумасшедший… Я настроился на ее голос снова.

– …Поэтому я подумала, что тебе больно, очень больно. И что проблема у моего Эванса, а не у меня. И сразу все стало на свои места: перешептывания и скрежетание зубов. Дорогой! Мне так стало тебя жалко, ты ведь не был способен отвечать за свои поступки, да, да, не был. Я сразу поняла, кого ты так ненавидишь. И не отчаялась. Ты ведь имел в виду ее? Нет, нет, не подумай, что я проверяю тебя! (Как она была корректна!) Знаю, что ты не любишь, когда тебя допрашивают, но ответь на один вопрос. Больше я ничего не спрошу.

– Да, – ответил я. – Когда я говорил: «Я тебя ненавижу!» – я имел в виду ее.

– Я так и думала, – продолжала Флоренс. – Поэтому поняла, что творилось в твоей душе. Вот ночной чепчик, дорогой, справа, на кровати. Догадываюсь, как тяжело лежать в одной постели со старой женой и желать всем сердцем другую женщину. Мне часто приходили на ум такие мысли. Наблюдая, как ты лежишь на спине (я уже лежал), смотришь в потолок и шевелишь губами… Помнишь ту ночь, когда ты… Я поняла, что причина не во мне. Все, все. Больше не буду выпытывать. Ни сегодня, ни завтра. Пусть пройдет время. Но в конце концов, дорогой, не сейчас, а потом, тебе все-таки придется принять решение. Ведь так все просто, не так ли? Или я, или она. Знаю, знаю, как тяжело даются подобные решения, но боюсь, что на этот раз тебе придется остановиться на чем-нибудь одном. Ведь я… тоже должна… мне тоже надо, если не с тобой, в общем…

Она глубоко затянулась, посмотрела в потолок и выпустила дым изо рта, так и не вдохнув его в легкие.

– Дорогой, – продолжила она, – увидев эти снимки и осознав, что они значат (она укладывала меня и поправляла постель), я очень, очень рассердилась. Ну как, тебе удобно? Да? Вот и хорошо. Но сейчас я больше не сержусь.

Флоренс прошла в ванную и заговорила оттуда:

– Я не сержусь. Ты нес такую ношу один, без чьей-либо помощи, без совета. Сегодня доктор Лейбман привлек мое внимание именно к этому аспекту. Как видишь, против тебя он ничего не имеет. Более того – он на твоей стороне. И еще я поняла его слова, сказанные несколько месяцев назад: «Представьте, что он болен», – сказал тогда он. Звучит довольно неприятно, но если вложить в него другой смысл… Я хочу, чтобы это слово казалось тебе мягким, выражающим искреннюю заинтересованность в твоей судьбе. Оно в какой-то степени даже ласковое – больной. Ты слышишь, как оно звучит?

Она выглянула из ванной. Улыбнувшись, она стала раздеваться, сказав: «Я хочу помочь тебе».

Ее улыбка не выражала притворства, натянутости или усилия над собой. Она скрылась в ванной, а я подумал, как же надо переломить себя, чтобы после всего увиденного этим утром на фотографиях остаться дружелюбной.

– Это одно из самых опасных заблуждений, – донесся ее голос из ванной, – бытующих среди людей, – считать, что человек может плотски принадлежать только одному человеку в одно и то же время.

Она выглянула из ванной. На ней уже не было одежды. В спальне горела лишь маленькая подсветка, основной свет исходил из ванной. В этом свете Флоренс выглядела… именно так, как хотела бы выглядеть сама.

– Люди, приверженные западной христианской традиции, – сказала она, – упорно верят, что любить можно только одну или одного. Неужели образ жизни твоих предков, более близких к язычеству, честнее выражает жизнь? И наше общество (ее голос заглушил шум хлынувшей из крана воды), исповедуя один образ жизни, на самом деле ведет другой?

Ее голова показалась из-за двери, затем она вышла в просвет и постояла так, ожидая ответа. Я внезапно осознал, как же долго я не видел ее вот так – полностью обнаженной. Избегал из-за некоей труднообъяснимой верности по отношению к Гвен. Флоренс доверчиво улыбнулась мне и скрылась за дверью. А я отметил про себя, что ее груди – давно я их не видел – гораздо больше, чем у Гвен.

– К примеру, – продолжила она, – лежать сегодня в одной постели с тобой я не смогу. Несмотря на твое, отличное от моего, воспитание и социальное происхождение, не думаю, что и ты сможешь. Ты ведь пробовал, но, увы, сам почувствовал, что тебе неудобно. Как-то чужеродно, не так ли? Конечно, я знала, что Ты в эти минуты витаешь где-то далеко. Ты слишком честен, дорогой, чтобы успешно скрывать подобные, очень важные вещи.

Флоренс закрыла воду и вышла из ванной. На ней был ночной халатик, тот самый, что мне очень нравился: ни шнурочков, ни подвязочек, тесемочек и ленточек, ни прочих идиотизмов типа «пожалуйста, развяжи, расстегни меня». Обыкновенная красивая, легкая ткань, неплотно облегающая женское тело. Она подошла ко мне.

– Должна признаться, – сказала она, – что оба, и Артур Хьюгтон, и доктор Лейбман, настоятельно советовали, один как юрист, другой как врач, чтобы я ни в коем случае не спала с тобой в одной комнате. Даже в одном доме. Ерунда, ответила я, ведь он же человек. И он все еще мой муж. Не мне судить, хуже это или лучше. Но, прости меня (она села на софу), сегодня я не смогу находиться к тебе ближе, чем сейчас.

Она легла на софе. Мы помолчали. Потом она заплакала. Еле слышно, Флоренс тактична даже в мелочах. Ее боль, как оно и должно было статься, все-таки вышла наружу.

– Флоренс! – позвал я.

– Не обращай внимания, дорогой, – всхлипнула она. – Я никак не могу решить, что мне делать. Наверно, надо ждать, пока ты сам решишь… выберешь… Время не имеет значения. И еще я подумала, что, в конце концов, я тоже человек и что мне тоже нужна обыкновенная теплота. По снимкам, хотя они и вульгарны, я поняла, что у тебя были очень близкие отношения с этой бродяжкой, – извини, дорогой, я не хотела, – но я буду ждать, сколько потребуется. Я постараюсь. Я обещаю тебе, что буду. Кстати, каким образом вы ухитрились проявить пленку и напечатать такие фотографии?

– У нее есть темная комната, – солгал я. Флоренс начала бы волноваться, узнав, что «пляж» видели другие люди.

– У кого?

– У Гвен.

Наступила тишина. Спустя минуту я услышал приглушенные рыдания. Как же трудно ей было не нарушать в этих условиях кодекс чести, насколько достойны восхищения ее усилия не нарушить его! Она плакала одна, на софе, и в ее плаче было столько неутоленного желания, столько зова…

Все к тому и шло. Уверен, что она и в мыслях не имела вернуть меня в супружеское ложе. Но желание женщины и эти чертовы усилия вести себя благородно с точки зрения общества и всех наших западных традиций не могли не вызвать отклика во мне. Любой мужчина, обладающий сердцем, не выдержал бы и откликнулся на такой сильный и чистый зов. Из ее глаз по дороге слез уходила надежда.

Потом, когда мы уже неподвижно лежали вместе, она спросила: «Эванс, что с нами будет?» А я ответил: «Дорогая, все будет хорошо». И я говорил искренне.

Я был страстен и нежен. Кто-то обязательно должен изучить взаимосвязь между сексом и жалостью. Мы были близки как никогда. И уже совсем потом, когда я вновь задумался, какую кашу заварил (сразу, лишь только секс кончился, я задался вопросом, а чем занимается Гвен; я не звонил ей целый день), Флоренс, умиротворенно засыпая (мы лежали в нашей обычной позе: ее нога на моей, ее голова на моем плече), ласково сказала:

– Эванс, я знала, что в конце концов разум в тебе победит. Годы, прожитые вместе, – не хлам, который не жалко выбросить. С миллионами семей случалось то же самое… – Она поцеловала меня в щеку и улыбнулась. – Поэтому люди выработали способы борьбы с подобными ситуациями. Это и есть цивилизация. Что касается нас – я останусь твоей женой. Знаю, что пройдет еще какое-то время, но я верю, что твоя… это явление временное. Мне хватило одного взгляда на фотографии, чтобы понять, что это бродяжка, извини, дорогой… Потом ты сам поймешь это. Она не твоего уровня, Эванс. Старый, добрый Эванс, так глупо, но после всего, если я не понимаю тебя, то что вообще я понимаю? Ты только побыстрей дай мне знать, хорошо? Побыстрей! Назовем это договором. Я не против, я никогда не думала, что ты сможешь… Только, Эванс… если тебе действительно надо повидаться с ней, то… Ой, сама не ведаю, что говорю. Я хотела сказать, не встречайся с ней больше. Не люби ее. Люби меня.

Я ответил, что не хочу любить «ее», что все кончено, все – прошло.

Она взглянула на меня, приподнявшись с плеча, и сказала:

– Тебе не надо так говорить, – и улыбнулась. – Но слышать это приятно. Надеюсь, что это правда. А сегодня у нас хорошо получилось? Правда, Эв? Как раньше?

– Да, – ответил я. – Как раньше.

Она поцеловала меня, озорно улыбаясь, будто увела чужого парня, и легко уснула.

Глава четвертая

Флоренс спала ровно и счастливо, как дитя, а я лежал и даже не дремал. Я оказался на вершине горы и начинал слаломный спуск, не имея понятия ни о скорости снижения, ни о неотвратимости набегающей лыжни. Я даже не знал, что на трассе нет знаков – какая короткая дистанция – между тем, что называется нормальным поведением, и тем, что именуется слабоумием. Я поверил в то, что оба названия бесполезны. И на свете есть только живые существа в быстроменяющихся условиях да продолжение их бытия в незаметности существования.

Та ночь с Флоренс была моим первым испытанием – выбором между двумя «я». Речь идет не о договоре, не о технике балансирования между жизнью с одной женщиной и периодическим сбеганием к другой. Пока я лежал и слушал спокойное дыхание Флоренс, меня совершенно поразило другое. То, что оба акта любви, один с Гвен по дороге на работу утром, другой, только что, с Флоренс, были совершенно естественными и до странности одинаковыми, не говоря уже о мощной эрекции. Этому я не находил объяснений. Меня не удивлял тот факт, что в один день я имел сексуальные отношения с двумя женщинами, – подобные вещи я проделывал не раз и не испытывал никаких угрызений совести. Изумляло другое – я умудрился соединить в любовную цепочку абсолютно разных женщин, одну за другой, умудрился сделать из двух – одно. Ни воспитание, ни традиции моих предков не готовили меня к подобным опытам. Я не верил, что такое возможно.

Лежать, ощущая тяжесть ноги Флоренс на своей ноге и ее голову на плече, стало неудобно. Медленно освободился от нее, сверхосторожно – я очень не хотел ее пробуждения. Она что-то пробормотала во сне.

Из холла я хотел пройти на кухню и сварить кофе, но снизу раздавался Барток. Музыка свидетельствовала, что внизу с погашенным светом веселятся Эллен и ее дружок Роджер. Как далеко зашли их отношения, подумал я. Барток взревел в своем обычном полуживотном климаксе. Интересно, а парочка тоже зашлась? Вряд ли. С неделю назад Флоренс утверждала, что Эллен – девственница.

Но чем-то они все же занимались, потому что голосов слышно не было. Я сел на ступеньки – в спальню идти не хотелось, а вниз я идти не мог.

Мужской член (Большой Питер!), размышлял я, самая честная часть тела. (Предполагаю, что и у женщин – соответственно – это тоже так, но полностью я не уверен. Просто о мужчинах я больше знаю.) Он не претендует ни на какую моральность, и это делает его полностью моральным.

К примеру, текли мои мысли, ему никогда нельзя сказать слова «должен». Никогда – «следует». Боже, какая жалость! Птичка знает одно – «Я хочу!». Или, если точнее, – «Сейчас я хочу!» И ничего из того дерьма «навечно-навсегда», приведшее к раннему загниванию больше людей, чем остальные сантименты вместе взятые. Так же, как и к разрушительным действиям против братьев-мужчин и сестер-женщин. Самое большое зло делается во имя добра.

Я ХОЧУ!

Вдумайтесь. «Я хочу» выражает именно ту человечность, которую я потерял. Ведь я уже не знал, чего я хочу. Я уже не мог сделать выбор, я растворился в своих неопределенных «я». Простое, чистое, прямое, человеческое, по-детски откровенное «я хочу» исчезло. Куда?

Давным-давно утеряно. Я сидел на ступеньках и повторял: «Давным-давно утеряно». Я потерял способность хотеть. Убил в себе дар. Я не знал, чего я хочу. Я лишь чувствовал, что должен делать это, и мне следует делать то, что от меня ожидают таких-то шагов, и что моя обязанность сделать вот так-то, и что я обязан довести все это до логического конца, и что от меня требуется выполнение всегда почему-то того, чего хотят другие. Я даже не знал, хочу ли я Гвен. Я не позвонил ей, хотя думал, что следовало бы, но и не думал, что вообще буду звонить, думал, что, если позвоню, будет уже поздно, надеялся, что так оно и лучше, в душе же абсолютно не стремился к разрыву и т. д. и т. п.

Самое дрянное во всем этом – моя покорность. На меня возложили целую сеть императивов. Другими словами, приемов, помогающих достижению цели. Но приемы – суть уловки. То есть то, чего я не хотел, то, что применимо в определенное время в определенной ситуации. Приемы. Слово, высеченное на могильной плите нашего поколения. Мы делаем то, что необходимо.

Особенно я.

А что с простым, наполненным кровью и мясом, ХОЧУ? Что стало с ним? Увы, увы…

«Должен», «следует» – они убивают тебя, думал я. Императивы убивают тебя.

Хорошо, вернемся к Питеру. Одноглазый Дик не повязан ни императивами, ни требованиями, никакими вытекающими из этого неприятностями. Вставший во весь рост, имеет на макушке только один глаз; он выбирает добычу, прицеливается и идет на нее. Во имя великого Тедди Рузвельта он собирает под свои знамена все силы и покоряет вершину. И смело, откликаясь на яростное желание, идет и закрывает брешь.

А ведь есть еще одна сторона, которую я уважаю в Рычаге. Нельзя заставить его солгать и подняться. Если он не хочет, можешь бить его и ругаться, но номер не пройдет. Эль Конкистадор будет лежать, и ничем его не проймешь. А в мягком состоянии он – воплощение упрека его обладателю. Он съежился и как бы говорит: «Ты врешь, парнишка!» И только позднее, когда ситуация для действия канет в Лету, он поднимет голову, посмотрит вокруг, распустится бутоном розы и комедиантски скажет: «А что, собственно, случилось?»

Корень не обязан хотеть многого. Он должен хотеть чего-то. С одной стороны, ему не надо, а с другой – он и не бросается за этим дерьмом «Никто-кроме-тебя!». Его точка зрения примерно следующая (Кавычки открываются.): «Ты – ополоумевший невротик, зачем ты лжешь самому себе и требуешь, чтобы все наши вожделения сполна воплотились, были совершенными и продолжались вечно? Или чтобы каждый акт был аж величайшим? Во все века девчонки лепетали „навсегда“, „величайший“, „только ты“ и прочее дерьмо, чтобы удержать уходящие года. Их нельзя винить за это. Их годы уходят быстро. Но к чему прикидываться тебе?» (Кавычки закрываются.)

Говорят, что у него в состоянии эрекции нет совести. Посмотрим, так ли это. О честности мы уже говорили, честнее его ничего у мужчины нет. Он к тому же самый демократичный. Он не различает бедных и богатых, цвет кожи для него понятие несущественное. Наши братья в южных штатах следят за цветом где только можно, а Большой Питер на это наплевал, и свидетелей тому – миллионы.

Старина Одноглазый, как и все вещи высокой пробы, склонен быть наивным. А обнаружив где-либо чистоту и наивность, рядом всегда обнаруживаешь и того, кто склонен это немедленно испортить. Поэтому Наш Тугодум частенько просто безгласное орудие (и жертва) растленного мозга того, чьему телу он принадлежит. Мужчины пытаются использовать это свое лучшее даже в тех ситуациях, в которых этого делать не следует: для унижения девчонок, для унижения мужчин, для демонстрации, хвастовства, сравнения, показа в других областях, отмщения, коллекционирования скальпов, и что самое плохое, для удовлетворения праздного любопытства. Господи, на сколько еще ухищрений способен извращенный ум – на сотни, тысячи?..

Я, будучи этически подкованным и достаточно известным в своих кругах человеком, знаю тех, кто способен проделывать все эти штучки, только когда спит жена. Из-за нашего маленького Друга столько тайного становится явным. Но растлить до конца Блестящеголового все равно вряд ли удастся. Он останется самим собой и, увидев то, что он хочет, просто потянется за желанным. Ну кто, скажите, в конце концов может быть более невинным, чем он?

Этой ночью с Флоренс Твердый Клюв был более честным, более галантным, более добрым и отзывчивым, чем я мог предполагать. Он понял Флоренс и откликнулся на ее чистый и непреодолимый зов. И пока мое «я» погрязло в дерьме, которое я сам сотворил, Птенец нашел Гнездышко, забрался в него, ничуть не притворяясь, что останется там навсегда, выказал свою благосклонность и отправился почивать обратно к себе. Любовь и доброта – прекраснейшая смесь!

Музыка внизу стихла. По всей видимости, интеллектуальный друг Эллен отправился домой. И в тот момент, когда хлопнула входная дверь, Эллен снова стала собой – зазвучал мой любимый, старый добрый джаз. А вскоре вышла и она сама.

Чтобы убедиться наверняка, что Роджер ушел, я спустился вниз на цыпочках. Тогда я еще не чувствовал себя под опекой и лишенным своих исконных гражданских прав. Глянув через гостиную в ярко освещенную кухню, я увидел, что Эллен танцует. Шаг прямо, шаг назад. Изо рта у нее торчал большой кусок шоколадного торта, и жевала она его с огромным наслаждением. Она была одна, лицезреть себя жующей такой огромный кусок торта Эллен никогда бы никому не позволила.

Она внезапно остановилась, почуяв мой взгляд из темноты, оглянулась и, прищурившись, воззрилась на меня, настороженная, как лань. В те дни по округе свирепствовал Брентвудский Насильник, двенадцать случаев за три месяца, и все еще на свободе. Информация о злодее, темнота, некто в темноте замыкались сейчас на Эллен. Она настороженно пошла мне навстречу и неожиданно вскрикнула. Я же, сукин сын, даже не пошевелился. Тут она узнала меня и со всхлипыванием: «Ах, папка!» – бросилась в объятия. Разумеется, обмазав всего шоколадом.

– Что он тебе сделал? – сказал я. – Я убью этого гада!

– Кого? – спросила Эллен.

– Мозг, – ответил я.

Она облегченно рассмеялась. Я спросил, над чем она смеется.

– Ты так ненавидишь его? – спросила она вместо ответа.

– Я не ненавижу его, – уточнил я. – Я его здорово недолюбливаю.

– Ох, папка! Не надо так великодушничать. Было бы гораздо хуже, если бы ты не ревновал к Роджеру.

На столе стояла рюмка с жидкостью, которой Эллен запивала торт. Я попробовал. Это была водка – без сомнения, достойный напиток. Но по крепости она была не очень приятным компонентом для смешения с баварским тортом. У юных замечательные желудки.

– Я этого не вынесу! – неожиданно сказала она.

– О Роджере – молчок, – сказал я. – Не надо.

Эллен расхохоталась – водка действовала, а девчонке было всего восемнадцать.

– Пап, я хотела поговорить о тебе. Не обижайся, не выношу, когда ты обижаешься.

– Детка, с какой стати должны существовать тайны, которые ты не можешь мне открыть? А-а?

– Выслушай меня сначала.

Она запрыгнула на длинную полку, продолжение мойки, полулегла, привалившись к углу. Ее оформившиеся женские бедра, я их заметил в первый раз, были выше груди!

– Обещай, что не обидишься!

– Обещаю, – сказал я. – Даже клянусь.

– Ты все равно обидишься, – сказала она и повела рассказ, действительно обозливший меня.

Оказывается, сначала служанка Ирэн принесла снимки с пляжа Эллен. Та, разумеется, велела положить их на место. Но потом на Эллен что-то нашло, и она велела показать их матери. Что Ирэн и сделала.

– Ну скажи мне, за каким дьяволом ты?..

– Не знаю, извини, – ответила она. – А с той девчонкой ты выглядел таким счастливым. С ма ты всегда несчастненький. Даже если вы улыбаетесь друг другу. Знаешь, еще с того времени, когда я начала думать не об игрушках, сладостях и прочем, с того дня, когда я вообще начала думать, мне казалось, что ты и ма – два человека, ничем не связанные между собой. И я задавала себе вопрос – а что вас держит вместе?

– Есть причины, – сказал я.

– Ага. Только одна причина – я, – буркнула она. – Всю жизнь вы у меня перед глазами. Но на ма так, как на снимках, ты никогда не смотрел. Ты ее обнимал, целовал и т. д., особенно если знал, что на вас смотрю я. Даже спите вы, держась за руки. Но я хочу сказать не об этом, а о настоящем, как на тех снимках. Признаюсь, что сначала я была повергнута в шок, потому что парочка совершенно непристойная. Но, приглядевшись внимательнее, я поняла, что девочка-то, хо-хо, что надо. И я подумала, что в один прекрасный день ты порвешь с ней. Из-за меня. Ты извини, па, мне стало так больно. Вот и Роджеру я сегодня толковала про эту чудную штуку, о которой мы так много читали, о которой нам так вдохновенно рассказывают поэты. Неужели она настолько скоротечна, что мы должны не терять ни минуты из отведенного нам? Даже погрызлись с Роджером на этой почве. Словно старики. И я прогнала его. Давай, говорю, топай отсюда, топай. Все недостатки семейной жизни у нас с ним уже проявились, а вот прелестей – ни одной. Так озлилась на него, что выбросила пластинку с Бартоком в окно. Наверно, там и валяется, если Роджер не подобрал, чистюля.

Любопытство взяло во мне верх.

– Ты спала с Роджером? Ты… в общем, понимаешь, о чем я?

– Нет, не спала.

– Признаться, я доволен.

– Дело не во мне, а в нем. Он не будет.

– Я хочу сказать, что доволен, что ты еще…

– Па, ты такой смешной. Я ведь не обо всем рассказываю ма. У меня уже было несколько парней. Я ведь учусь в Радклиффе, ха-ха. Па, ты что, пребывал в неведении?

– Хм. А Роджер в курсе?

– Роджер! Он – мой постоянный ухажер, как же я ему расскажу? Мне уже восемнадцать лет, па, и иногда – как говорится в умных книжках – я испытываю сильнейшую потребность. Тебе ли не знать этого? А как Роджер ушел, я сразу же поставила одну из твоих старых – Диксиленд, 78 градусов. Не волнуйся, обращаюсь с ними очень бережно. Слушала и думала – мой па однажды был таким. Итак, что же случилось? Па? Роджер, кстати, их ненавидит, а я люблю. Ему подавай Майлса Дэвиса. Говорит, что все остальное – это белокожая подделка.

– Не понял?

– Так, мол, белые думают о том, что из себя представляет негр, помесь примитива с дьявольщиной. Меня это тоже покоробило. Спрашиваю его, а ты что, не белый? Ты – подпевала! Ну-ка, кыш отсюда! Как белены объелась. Начала орать на него, мол, ты – ни рыба ни мясо. О постели не сказала в открытую, и так все ясно. В чем тогда дело, говорю, в чем? Пошел вон, говорю, пошел вон. Па, можно я еще хлебну водочки? Па, налей мне еще. Я выпью и сразу засну. Уже поздно. Спасибо. Весь мир за стенами дома в ожидании, а ты разводишь маленькие, мелкие свары. Вот такое у меня чувство было и тогда. Сама от себя не ожидала. Говорю Ирэн: иди и покажи снимки ма. Кинь их ей! Чертова Ирэн дрожала как осиновый лист. Маме, разумеется, осталось только выгнать ее. А я собираюсь слать ей Деньги, пока она не найдет другую работу.

И вот я гляжу на вас обоих за ужином. И не могу понять, а случилось ли вообще что-нибудь? Вы – как всегда. Никаких признаков жизни. Ну, па, положим, еще не совсем мертвец, у него, думаю, жизнь еще теплится, как в этих старых пластинках. Совсем на донышке, но есть. Поэтому я и поцеловала тебя. И только потом ко мне пришла ужасная мысль – я вспомнила те фотографии и подумала, теперь у них могут быть дети!

Эллен была приемной дочерью. Она появилась у нас, когда нам с Флоренс стало окончательно ясно, что своих не будет. Мы прошли обычные тесты у лучших специалистов, – колбочки, мазки, образцы, анализ семени и тому подобное, все что можно, а нас все успокаивали, мол, дело не совсем безнадежное, надо стараться, стараться и не падать духом, мол, в таком деле сказать наверняка трудно. Мы старались, но ничего не получалось. По-моему, все дело во Флорейс, да что там темнить, я знаю точно – это она бесплодна. От меня раз залетела одна актриса с телевидения, а раз – жена моего лучшего друга. Обе делали аборт. Но я молчал и ходил с Флоренс по всем врачам-лекарям.

– Па, ты что молчишь? Рассердился?

Я сжал зубы. Ничего не ответив, взглянул на Эллен. Приемная дочь начинает жизнь, будто она одной крови. Однажды она хватает тебя за большой палец, и на это у нее уходит вся ладошка, и ты начинаешь любить ее. Ты забываешь, что дитя не твое. Это уже не важно! С этого момента все решает одно: интересы, дела, деньги – все идет на ребенка. Ты забываешь Европу, Азию и Африку, ты проводишь летний отпуск там, где у дочери будут подружки. Видит Бог, я действительно любил Эллен, любил ее глупышкой, девчушкой и подростком. Но, начиная с ее семнадцати, она неожиданно стала выглядеть как не наш ребенок, как незнакомка, пробравшаяся в дом по ошибке. И самое ужасное, что именно в этом состояла вся разница. Для нее мы по-прежнему были па и ма, но для меня она была уже не тем, кем раньше. В ту ночь она казалась мне старше и даже, мне неудобно говорить, грубее.

– Па, я хотела сказать, не делай этого больше. Я не хочу быть причиной, по которой вы с ма живете вместе.

Молчание.

– Потому что, – продолжила она, – когда ты думаешь о мире возможностей, открытых для тебя, обо всем, что ты можешь сделать, па, неужели тебя не охватывает стыд?

Молчание. Она спрыгнула вниз и обвила руками меня.

– Па, почему ты не уходишь к этой девчонке? С ней ты такой счастливый!

– Эллен, – обратился я к ней, – по-моему, в мире не найдется такого умника, который бы точно знал, что хорошо для другого человека. А о матери и обо мне ты ничего не знаешь, ничего.

Она вымыла свой бокал, чтобы не осталось следов.

– Эллен, – сказал я, – я не сержусь на тебя.

Она чмокнула меня в щеку и сказала: «О’кей». Но голос у нее был грустен. Она ушла.

Оставшись на кухне один, я отпробовал баварского торта – сладкое успокаивает мою душу.

Потом бродил по комнатам. Потом подошел к телефону и набрал номер Гвен.

– Привет, – сказал я.

– Эдди, с тобой что-то случилось?

– Нет, ничего. Я разбудил тебя?

– Издеваешься? Посмотри на часы!

– Около четырех.

– Что-то произошло?

– Произошло. Но сейчас не время.

– Флоренс?

– Да. Возникла одна проблема.

– …

– Несколько дней придется не видеться. Завтра позвоню и все расскажу. Хорошо?

– Хорошо.

– Я вешаю трубку.

Она промолчала.

– Клянусь, разговор очень серьезен. Возникла проблема.

Она снова промолчала, я попрощался и повесил трубку.

Звонить отсюда всегда опасно, Флоренс может взять трубку параллельного телефона наверху.

На следующее утро, позвонив Гвен из офиса, я узнал от девчонки-привратницы, что Гвен купила билет на самолет до Нью-Йорка. А в полдень в офис пришла телеграмма уже из Нью-Йорка. «Теперь у тебя никаких проблем». Без подписи.

Сигареты «Зефир» молниеносно вылетели у меня из головы. Я прошел к себе в кабинет и выслушал Сильвию, секретаршу, передавшую, что звонила миссис Андерсон и что дома лежит от нее записка. Звучала информация как-то угрожающе. Но что бы там ни было, мне было абсолютно безразлично. Меня устраивала уютность моего рабочего кресла. Из резинки я соорудил рогатку, привязав концы к пальцам, выпрямил горку скрепок и начал вести обстрел: рекламы «Зефира», бесчисленных фотографий собственной персоны, произносящей спичи по случаю разных торжеств. Флоренс и Эллен я пощадил. Самыми внушительными скрепками были обстреляны снимки мистера Финнегана, подписанные им лично. Затем я повернулся к окну и начал стрелять по человечеству в целом. Сильвия вела за мной наблюдение. И до тех пор пока она не прокашлялась, мне как-то не приходило в голову, что я не один.

– Что такое, Сильвия?

– Э-э… Может, вы отдохнете сегодня?

– Почему?

– Э-э… миссис Андерсон…

– Что она сказала?

– В общем-то, ничего конкретного, но она…

– Сильвия, не будем играть в кошки-мышки. Она сказала вам массу конкретного, а вы, я вижу, и не собираетесь напрягать голосовые связки?

– О нет, сэр, только…

– Соедините меня с миссис Андерсон!

– Я не могу…

– Вы знаете, где она, шевелитесь же, Сильвия!

– В данную минуту не могу, она в машине, едет…

– Другими словами, вы знаете, где она.

– Мистер Андерсон, если вы думаете, что мне нравится мое подвешенное состояние – между вами и миссис Андерсон, – то вы глубоко ошибаетесь.

– Я вовсе не заблуждаюсь, а уверен. Но советом вашим воспользуюсь. Домой поеду и записку прочитаю.

Записка гласила: «Несколько дней меня не будет дома. Я – у Беннетов». Обычной подписи, с любовной фразеологией, не было.

Новая служанка ничего не знала, кроме того, что леди сказала, что ее не будет несколько дней, но она будет звонить каждое утро и говорить, какое блюдо приготовить для меня вечером. Сегодня она состряпала мой любимый пирог.

Время от времени в Южной Калифорнии погода чудит. Становится мокро и прохладно, как зимой. Все напоминает вам Восток, и вы начинаете испытывать гнетущие чувства, самые разные: ностальгию, печаль, ощущение, будто вы на работе, будто покидаете город – каждый раз разное! Тот день был именно таким. Дул холодный, пронизывающий ветер. Он напомнил мне ветры Новой Англии. Даже набросал листьев в бассейн. А я и не представлял, что эти деревья теряют иногда листву.

Плохая погода делает из меня меланхолика, другими словами, человека. Неужели ощущать себя оптимистом естественно? Неужели дружелюбие – неотъемлемая черта человека? Неужели человек постоянно должен любить кого-то? Или постоянно быть со всеми в приятельских отношениях? По-моему, наоборот – естественно быть эгоистом, злюкой, нытиком и упрямцем. Самым неестественным в мире голосом обладает оператор отеля «Беверли-Хилз» – он всегда дружелюбен!

Голос Ольги Беннет (я дозвонился) звучал слишком возбужденно и радостно. Где-то слышалось звяканье посуды и радостные возгласы – пиршество. Девчонки без мужей наслаждались коктейлями.

– Что пьем? – спросил я Флоренс, когда она взяла трубку.

– «Кровавую Мэри», – ответила она.

– Намешали крови мужей?

– Эванс! Мы с симпатией и любовью относимся ко всему роду человеческому. И даже к мужьям!

– Почему уехала? – спросил я.

– Не вешай трубку, дорогой, я возьму параллельный. – Я услышал чей-то шепоток, приглушенную болтовню, потом трубку взяла Ольга и сказала:

– Эванс… сейчас она возьмет. Отнесись к ней хорошо, слышишь? – Из чего мне стало ясно, что Флоренс облегчила сердце от начала и до конца. В этот момент Флоренс взяла трубку параллельного телефона. Ольга заверещала: – Все, все, я отсоединяюсь! Люблю вас обоих! – И повесила трубку.

Перед тем как Флоренс открыла рот, я вставил:

– Что сказал доктор Лейбман?

Я знал, куда направлять разговор.