Текст книги "Сделка"

Автор книги: Элиа Казан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

Глава одиннадцатая

Пришлось Эллен выгружать меня. Она отнеслась к тому, что ее отец представляет из себя еле держащегося на ногах пьяницу, как к простой проблеме, требующей практического разрешения. Которую она, недолго думая, и разрешила, усадив меня в кресло и привязав поясом от плаща к спинке.

– Сиди смирно, – сказала она и ушла за багажом.

Несмотря на высказывания экспертов, я пришел к заключению, что наши дети не очень чувствительны. Я видывал ребятишек, беззаботно играющих на развалинах своих домов, видел, как они забывают родителей через неделю после их смерти. По отношению к несчастьям они более эгоистичны и потому более честны, чем мы, взрослые.

К возвращению Эллен я спал. Она развязала меня, подняла и подтащила к такси. Именно тогда, униженный своей невменяемостью, я почувствовал, что мне нравится Эллен такая, какая она есть, а не та – «мой ангел».

В такси она расспрашивала меня о Гвен: вырабатывала новую линию поведения в новой жизни, заинтригованная женщиной далеко не обычного поведения.

«Алгонкин» держал номер наготове. Но для Эллен они почему-то никак не могли найти комнату. Я попросил поставить раскладушку в гостиной. Раскладушку они поставили, но постельное белье так и осталось лежать стопкой. Решили, что Эллен – моя подружка.

В кабинете на стене висела таблица расценок. Номер, в котором я поселился, стоил 35 долларов в день. Слава Богу, я не отказался от статьи о Рохасе. Если бы не журнал и не его финансы, то через неделю деньги закончились бы. Только работающие на фирму могут позволить себе комфорт.

Как только я отблагодарил мальчишку-коридорного, сунув ему на чай, затрезвонил телефон. Нью-Йорк – это темп. Звонил фотограф по имени Манни Штерн. Он в баре, сообщил он, видел меня на пути к приемной стойке отеля. Можно ему подняться? Нет, ответил я. Он сказал, что моя статья о Колье – предмет обсуждений всего Нью-Йорка. Я сказал, нет, подниматься ко мне не нужно. Он сказал, что даден мне в помощь по статье о Рохасе и это, с его точки зрения, замечательно. Я сказал, что буду рад работать вместе, но подниматься не нужно. Фактически, продолжил он, он работает над Рохасом уже две недели, и у него уже есть несколько сенсационных снимков. Я сказал, что буду очень рад предстоящей возможности взглянуть на них, но – не сегодня. На этой фразе он оборвал меня и стал настаивать на том, чтобы принести бутылочку того, чего я пожелаю, и чтобы мы пропустили по бокалу «под завязочку». Я сказал, что предпочитаю «Канадиэн Клаб», но сегодня ничего не надо, нет, нет и нет. Он сказал, разыщу, а у тебя есть еще и девочка? Да, подтвердил я, моя дочь, и я не хочу, чтобы она увидела человеческое непотребство в славном городе Нью-Йорке. Он рассмеялся и сказал, что на него это не действует, он не знает, что значит «непотребство», но если оно значит «дерьмо», то его стоило бы назвать еще непотребнее… И бросил трубку.

Вообще-то я хотел поехать к отцу, но время приближалось к вечеру и я был в неадекватном состоянии. Поэтому позвонил Майклу, брату. В его голосе звучало удивление – я и вправду в Нью-Йорке?

– Знаю, как ты загружен! – почтительно протянул он. – Ценю твою оперативность.

Этими словами он сразу же воздвиг между нами стену.

– С чего ты решил, что я не приеду навестить отца?

Он не нашелся что ответить. Зато я знал, откуда дует ветер, – от его жены Глории! Глория и я – семейные недруги. Мы так настроены друг против друга, что, даже разговаривая, не делаем попыток скрыть враждебность. Но сам Майкл – воплощение кротости. Или обыкновенный трус, не осмеливающийся признать конфликт и всегда держащий себя так, будто все люди – братья. Есть еще одна вероятность объяснения – Майкл может думать, что если он терпелив с женой, то, глядя на него, и другие станут терпеть ее несносный характер.

Подозревая, что Глория висит на параллельном телефоне, я осведомился:

– Глория, ты нас слушаешь?

– Хэлло, Эдди, – ответила она низким контральто.

Я сказал, что невыносимо устал и приду к ним завтра.

– Приходи около полудня, – сказала Глория. – Так будет удобнее.

– Приходи когда захочешь, – вставил Майкл.

– В полдень лучше, Майкл, – поправила Глория мужа.

– Как ты себя чувствуешь, Глория? – спросил я.

– О, прекрасно! – ответил Майкл.

– Знаю, знаю, – сказал я. – А как здоровье?

– А при чем тут здоровье? – обиделась Глория.

– Просто спрашиваю о здоровье, – сказал я.

– Здоровье в порядке, – отрезала она. – Увидимся завтра, около полудня.

Я уже настроился съехидничать, но тут в мою дверь громко забарабанили, и Майкл, услыхав стук, извинился за долгие разговоры и повесил трубку. Глория повесила трубку только после того, как повесил ее я.

Я открыл дверь. Внутрь вплыла бутылка «Канадиэн Клаб» с остатком в одну пятую содержимого, за ней – Манни Штерн собственной персоной.

– Я принес «Канадиэн Клаб»!

– Спасибо и до свидания.

– Слишком много слов для приветствия, – осклабился он. – Давай-ка пропустим по одной.

– Хорошо, но только по одной.

– Какой вопрос, один паршивый глоток!

– Закажи льда, – велел я ему. – Это – моя дочь Эллен. Я ухожу в ванную.

Закрывая дверь в ванную, я заметил, что Манни уже приклеился к телефонной трубке и говорит с обслугой. Манни – типичный современный молодой человек, рожденный с телефонной трубкой в руке. То, что для нас является механическими приспособлениями, для него составляет части тела. Где-то в одежде у него спрятан магнитофон, который он может включить, а вы об этом и не узнаете и ни за что не догадаетесь, когда он вас записывает. Кроме официальных «Лейки» и «Никона», свисающих с шеи, у него есть «Майнокс» – фотоаппарат, умещающийся в ладони. Последним он снимает те моменты, которые вы не хотите видеть заснятыми. Он врывается к вам как вихрь, всегда со скандальными пленками и сенсационными фотографиями, которые он неведомо как записал и снял. Этот тип совершил все запретное, и его объективы, пленки, пальцы – засняли, записали, общупали буквально все. Он – вор! Но крадет он не деньги или драгоценности, а письма, записки, мелкие улики супружеской неверности и тому подобное. Он – вездесущ!

Более приспосабливающегося человека, чем он, я не встречал. Его имя говорит само за себя. В Нью-Йорке он известен как Манни Штерн, это – его настоящее имя. Но в послевоенной Европе оно стало серьезной помехой. Поэтому там он перекрасился в блондина, расплющил нос и для Европы сменил имя на Манфред фон Штерн. Сработало. Он обнаружил, что сразу же стал желанным гостем, что он может профессионально работать и в Германии, и в России, и в других местах, где появление евреев не слишком приветствуется. Приставка «фон» позволила ему удвоить свой вес.

Приспособляемость Манни подтверждается его невероятной способностью к языкам. К примеру, этот нью-йоркский еврей, если много не говорит и поддерживает горящий чуб свежеокрашенным, идет в Берлине за поляка, во Франции – за эльзасца, в Англии – за южноафриканца, в Рио – за аргентинца с немецким акцентом, а в Греции – за дальнего родственника, внебрачного и потому непризнаваемого, королевы-матери Фредерики. Ему не только рады во всех местах, куда летают лайнеры, – его ищут. Особенно его любят женщины. Первая причина – он слабо, но ощутимо бисексуален. Он не настаивает, но готов обслужить и слабый, и сильный пол. Если ему это выгодно. За эту его способность перед ним распахиваются все двери, и он имеет доступ к источникам информации, которую в противном случае не получил бы ни за какие деньги. Поэтому он вхож всюду и знает все – свежайшие сплетни, последние моды, манеры, танцы и группировки. Он – авангардный курьер любому модному начинанию в любой области жизни. Одновременно – великий сводник. Вынашивает немыслимые комбинации на предмет сведения воедино в постель разных людей. Это, фактически, его хобби.

Последняя причина, по которой все девчонки имеют номер телефона Манни в своих записных книжках, – у него всегда можно разжиться порошком. Лошадь всегда под седлом. Ну а уж если его попросить что-то загодя, то он не только достанет что угодно, но и доставит что угодно куда угодно. Папы и мужья могут запретить держать зелье дома, но ищущие приключений дочери и скучающие жены знают, что стоит им только позвонить Манни, или Манфреду, в зависимости от того, на какой стороне Атлантики они живут, и он принесется и принесет – дурман, паровоз, черта лысого!

Не следовало бы оставлять Эллен с этим сукиным сыном, подумал я.

Вернувшись в комнату, я увидел, что весь пол застлан фотографиями. Эллен ползала на четырех точках и тихо постанывала от восторга.

– Собери, – приказал я Штерну.

– Хорошо, но почему ты так нервничаешь?

Раздался стук в дверь. Принесли лед.

– Дай четвертинку, – сказал Штерн.

– У меня только полдоллара.

– Давай что есть.

Я взглянул на снимки. Не мог не взглянуть.

– Вся статья перед твоими глазами, – сказал Манфред фон Штерн, щедрой рукой давая коридорному на чай.

– До завтра я к ней не приступлю.

– А тебя кто просит? Эдди, что с тобой? Ты попал в передрягу, не так ли? В общем, как я слышал…

– Что ты слышал?

– Ты видел его? – сказал он, указывая ногой. Рукой он уже размешивал виски. – Твой герой, прямо как с картинки.

– А с ним кто?

– Прознал, что у него вроде была девчонка, отложенная на потом. Ну, ты знаешь, Манни слышит, Манни выясняет! Вот она перед тобой, если хочешь использовать ее. Будешь кретином, если не пихнешь ее в статью. Но ты не кретин, это я знаю.

Он вручил мне бокал.

– Взгляни сюда, – продолжил он. – Он думал, что позирует для «Форчун». Президент корпорации, голубой костюм, галстук. Но он не знал, что при мне есть скрытый 18-миллиметровый калибр. Обрати внимание на нос! Близкая фокусировка делает его похожим на идиота!

– Не хочу видеть этих фотографий!

– Тогда почему смотришь? Я сделал за тебя три четвертых работы – «не хочу видеть»! Эллен, не желаешь выпить?

– Пап, можно?

– Нет.

– Боже милостивый! Эдди, каким ты стал занудой! Слышал, что ты пережил нервное потрясение. У меня их была дюжина, но я не изменился. А ты – стал занудой. На! – Он протягивал Эллен бокал.

– Собери их, Манни. Мне не нравится твоя точка зрения на изображение предмета статьи. Как знать, может, Рохас придется мне по душе!

– Э-э, нет! Он уже взят в оборот, как любой политик. Он даже строит себе домишко на не отмытые пока деньги. На пенни, ха-ха, своих избирателей! Собираюсь слетать туда, на противоположную от Сан-Хуана сторону острова, и щелкнуть виллочку с моря. Она записана на имя его братца. У тебя будет этот снимок, не волнуйся. А статья выйдет самой, Эдди…

Содержимое принесенной Манни бутылки вдохнуло в меня жизнь.

– Сегодня твой шанс, – тараторил Манни. – Его любимая дочка выскакивает замуж, и по этому поводу будет ба-альшое торжество! Все, кем он владеет, и все, кому он должен, будут там. Не считая его жены, его отца и матери, его лапочки-красотки и ее отца и матери и всех трех ее братцев, представляешь, вся родня, море румбы и рома – кто знает, что там может вылезти!

– Настроение сегодня не для драмы!

– «Настроение сегодня не для драмы»! Боже, какой ты зануда! Это твой единственный шанс общупать малого со всех сторон, ведь он еще не знает, кто ты. Все, что хочешь записать, – потри ухо, все, что хочешь заснять, – только моргни. Скажу, что ты мой ассистент, уловил? Я ведь все равно приглашен. Уже сунул им кучу снимков, таких, знаешь, льстящих их самолюбию. Думают, что свадебная серия достанется им бесплатно. Они ее, конечно, получат, но в то же время Манни нащелкает массу материала без их ведома. Взгляни, взгляни сюда! Ты когда-нибудь видел нечто подобное? Видел? Я ждал целый час на крыше напротив его квартиры. Все еще силен и со вкусом, а-а?

Он хихикнул, радуясь своей хитрости.

– Знаешь, еще ни у кого не хватило ума произвести облаву на пуэрториканцев. Ниггеры добились, видит Бог, чтобы их не путали с убийцами. Убивают всех направо и налево, а газеты сообщают только цвет их ботинок, а не цвет их рож. Но эти – пуэрториканцы – самые настоящие неприкасаемые. Только таким, как ты, под силу провернуть это дело. И за сегодняшний вечер ты узнаешь больше, чем за месяц ежедневных интервью с ним!

Я отпил из бокала.

– Скажи, разве не так? – потребовал он. – Ведь лучше, когда он и не подозревает, кто ты? Что, я не прав?

– Ты прав.

Перед тем как уходить, я завел Эллен в спальню и попробовал уговорить ее пойти с нами. Она отказалась. Она останется в отеле.

– И чем займешься?

– Позвоню другу.

А вот теперь, подумал я, ради всего святого, не дай сбить себя с ног еще раз. Но как сказать об этом дочери?

– Почему бы тебе не остаться здесь и не отдохнуть одной, ангел? Первое, что сделаю утром, – экипирую тебя по всем статьям!

Эллен расхохоталась.

– Экипирует! – повторила она. – Звучит, будто мы собрались в супермаркет. А в супермаркетах продают эти штучки?

* * *

Торжество справлялось в испанском Гарлеме. Мистер и миссис Рохасы сняли огромный зал и выступали хозяевами перед тремя сотнями гостей. Все было обставлено исключительно в духе предстоящего события, донельзя официально играл оркестр, за периодическое малое поощрение звучавший вполне сносно. Танцевала одна молодежь. Солидные – сидели вокруг, сбитые в кучки по семейному признаку.

– Почему они сидят так? – спросил я Манни.

Тот объяснил, что все ждут появления жениха и невесты. Затем он потащил меня к Рохасам для знакомства.

Рохас-старший полюбился мне с первого взгляда. Он выглядел, как и принято в среде политиков, энергичным, жизнелюбивым и немного продажным. Впрочем, не больше, чем остальные. Я сразу же открыл ему свои карты, сказав, кто я, – так он мне понравился. «Идиот!» – прошипел Манни, представивший меня своим ассистентом.

Появились молодожены, и все начали вставать. Рохас велел официантам принести мне выпить, в чем я абсолютно не нуждался. Мы запланировали провести нашу с ним встречу на следующий день вечером. Если я приду, добавил он, то он велит жене приготовить для меня индюшку.

Рохас представил меня супруге. Та кивнула и улыбнулась. Но мысли ее были заняты чем-то другим. Через минуту Рохас ушел, оставив меня с ней наедине. Он направился по периметру зала к группе людей, в центре которой стояла одна очень милая девушка. По фотографии Штерна я признал в ней любовницу Рохаса. Толпа, окружавшая ее, состояла из ее отца и матери, двух дядьев и трех братьев. Рохас поклонился им, затем вывел девушку из круга в центр зала и раскрыл объятия. Девушка обняла его, и они стали танцевать. Он танцевал старомодно, но чувственно.

Штерн подцепил другую дочку Рохаса, в танце приблизился к нему как можно ближе и начал использовать свой «малый калибр». Заметив, что я наблюдаю за ним, подмигнул – мол, знай наших. Я исподтишка бросил взгляд на миссис Рохас. Она наблюдала, как муж танцует с этой девицей. В ее глазах застыло такое острое отчаяние и тоска, что я понял – новости достигли ее ушей. Затем она наклонилась Еперед, чтобы украдкой взглянуть на семью девчонки. Они, вот совпадение, в тот же самый момент осторожно скосили глаза на нее, чтобы посмотреть, как ей все это нравится. Встретившись глазами, обе стороны расплылись улыбками, будто Рохас и девчонка были молодоженами, а они – новыми родственниками. Они кивнули друг другу, жестами выражая, какая очаровательная пара получилась! Сколько же здесь негласных договоров всех видов, подумал я!

Миссис Рохас уронила глаза на свои руки и вытянула их. Пальцы были коротки, а ногти – длинны. Она подточила их и покрасила ярко-красным лаком, начинающим лупиться. Миссис Рохас была невысокая, пухлая пуэрториканская матрона. Как все домохозяйки, чье единственное физическое упражнение состоит в перемещении из спальни в ванную, из ванной в кухню, она лоснилась избытком плоти. Особенно выпирали ее груди, два больших мяча, и ляжки – такие толстые, что, когда она перекрещивала ноги, ее юбка лезла вверх и каждый мог обозреть границу, докуда она выбривала ноги. Она заметила мой пристальный взгляд и одернула юбку. Но материала не хватало, и ока села, сжав колени. Я попробовал улыбнуться ей, но она отвела взгляд. Я был уже заинтригован. Воспитанная порядочность, скрывающая разлад в душе, интригует меня больше всего.

– Свадьба радует глаз, – сказал я.

– Вам нравится? Я очень рада. Вы познакомились с невестой?

– Нет. Но она очаровательна.

– Да, на удивление очаровательна, – произнесла она, посмотрев на танцующего мужа, а не на невесту.

– Я хочу поговорить с вами, – сказал я.

– Со мной? Зачем?

– Собираюсь писать статью о вашем муже и, естественно, интересуюсь мнением его жены о нем самом, о его работе. В общем…

– Вы будете писать о нем положительно?

– Думаю, да. Я ведь только увидел его, так что пока точно не знаю.

– Он – прекрасный человек, вы убедитесь.

– Он – хороший танцор.

– Да, – ответила она, глядя в зал. Затем она почувствовала, что я гляжу на нее, и обернулась. Но я уже надел маску вежливости, и она не поняла, знаю ли я что-либо.

– Вы, наверно, тоже, – сказал я.

– Тоже что?

– Хорошо танцуете.

– В молодости, может быть…

– Слышал, что когда он ухаживал за вами, танцевали вы много. – Разумеется, ничего подобного я не слышал.

– Да, да, действительно…

– А сколько у вас?..

– Сколько чего?

– Детей.

– Шесть. Было восемь, но двое умерли.

– Сколько сил отдают женщины детям. Я имею в виду, что это самая настоящая работа.

– А что я еще могла делать? Послушайте, мистер, не надо сидеть со мной и вызывать меня на разговор.

– Я знаю, что не надо. Я хочу поговорить.

– Но зачем? Я старая замужняя женщина. Хотите, я найду вам девушку. Потанцуете с ней. Здесь много хорошеньких.

– Я бы хотел потанцевать, но с вами.

– Со мной? Вы с ума сошли? Почему со мной?

– А почему люди вообще танцуют?

– Вы же знаете почему, зачем спрашиваете?

Я улыбнулся. Но она сжала губы.

– Мистер, – сказала она, – вам чего-то от меня надо, но чего – вы не говорите.

Я прикинул в уме, что лучше ответить честно.

– Хорошо, – сказал я. – Я много писал о политиках, особенно о начинающих. И вижу, что у вашего мужа есть много положительных черт. Он обаятелен, люди верят ему. Они следуют за ним просто потому, что он от природы – вожак. Но много раз я видел – такие, как он, прекрасно начинают, а спустя несколько лет оказываются такими же мошенниками, как и другие. Мне это приходит на ум, когда я вижу, как ваш муж наслаждается своей властью. Я хочу сказать, что ему нравится видеть, как люди подчиняются ему. То, что я не сказал, но имею в виду, – если бы я был женщиной, то есть вами, я был бы немного напуган. Вам не страшно? За ваше будущее и вашей семьи?

Она не ожидала подобной откровенности.

– Да, – сказала она. – Мне страшно.

– Я могу понять вас, но… – Тут я сказал себе – замолкни, пусть говорит она.

– …Но я верю Альберто. Он – хороший человек. В глубине души он за людей. И он – хороший муж. – Она взглянула в зал. Затем повернулась ко мне, дружески улыбнулась и сказала: – Вы действительно не прочь потанцевать?

Я вскочил.

– Да.

– Andale burro! – произнесла она и приступила к процессу втискивания ног в туфли, маленькие для нее.

– Я немного выпил… – извинился я. – Поэтому, если я… пожалуйста…

– Нет, вы все-таки правы… Я боюсь. Пожалуйста, не пишите об этом.

А у нас вышло не так уж и плохо. Поначалу меня заносило. Но пуэрториканка вдохновляла. Для нее было очень важно не выглядеть неуклюжей, и я приложил огромное усилие, потрафляя ее желанию, и вальсировал как можно старательнее. Даже сам Рохас одобрительно кивнул нам. А проныра Штерн под впечатлением моей инициативы убрал объектив с Рохаса и его любовницы и запечатлел нас.

Танец кончился. Я почуял, как к запахам духов матроны прибавился запах ее пота. Я повел ее на маленький балкон, выходящий на 116-ю улицу, чтобы охладиться.

К тому времени я выпил слишком много и сболтнул на балконе непростительное.

– Вам не кажется, что мы возбуждаем в нем ревность?

Она взглянула на меня, и я понял, что вляпался.

– Нет.

– Ох! – простонал я. – Извините, ради Бога!

– Мне интересно другое, – произнесла она, не глядя на меня, – неужели все видят и всем ясно?..

– Не думаю, – солгал я.

– Это правда? – спросила она. – Или как раньше?

– Правда. Я – писатель и вижу то, что другие люди не видят. По крайней мере, надеюсь.

– Скажите, писатели все как один лгуны? – спросила она.

И когда я уронил голову на грудь, она рассмеялась и ободряюще улыбнулась мне.

– Могу сказать, что вы думаете, – произнесла она. – Все видят то же, что и вы! Если не больше!

– Хм, – промычал я. – Не знаю, не знаю.

– Я вам еще кое-что скажу. Мужчины, таковы они от Бога, понимают и ждут. Тут ни убавить, ни прибавить. Но женщины – хуже. Они все делают вид, что это грех. И шипят, и ворчат, но все представляют себя на ее месте. – Она показала в зал. – Эта Рамера, эта puta… – Она страстно перешла на испанский и продолжила на английском: – Я хотела сказать, что эта блядь ждала своего шанса два года. Но я-то знаю, что с ней скоро будет. Потому что у моего папы была такая же штучка, и не одна. И я помню маму, когда он перестал с ней спать, – она стала толстой, как я… Не смотрите на меня!

– Извините, – смутился я.

– Я ревновала отца к этим девкам и в то же время восхищалась им. Потому что он – macho! Так устроен наш мир, разве нет? Время женщины коротко. Мужчине надо показывать свое macho. И мой Альберто меня не предаст. Даже с ней, или с любой другой – он никогда никому не позволит обидеть меня.

Я восхитился – от нее волной исходила гордость за мужа! Нет, это было не восхищение, черт возьми, просто свинство так ободряюще восхищаться человеком в такой беде. Я почувствовал к ней симпатию. И будь я проклят, мелькнуло в голове, если я сделаю ей хуже своим бумагомарательством!

Мы стояли на балконе, над 116-й улицей, проветриваясь, каждый погруженный в свои думы. Я думал: одно дело – писать книги, и совершенно другое – быть наемной писательской тварью – журналистом, кем ты и являешься, дружище. В литературе ты увековечиваешь опыт, жизнь и боль людей, ты отмечаешь их человечность. Но в журналистике ты занимаешься другим, Эвангеле (Эвангеле – так звал меня отец, это мое старое и правильное полное имя), ты уничтожаешь людей на потеху читателям и ради вспухания своего банковского счета. И если до сих пор ты не осознавал, как называется этот род деятельности, то я скажу, это – самая настоящая puta, и другое, что она говорила на испанском, а на чистом английском – проституция.

Она тоже думала.

– Мне боязно, как вы сказали. Я обеспокоена тем, что он не стремится к тому, чего хочет. Он дает им то, чего хотят они. Как и эта puta. Он может обзавестись девочкой получше. Но она охотится на него, а я вновь беременна, а она охотится. Поэтому однажды он сдастся. Как я понимаю, для политика это плохо. Как вы говорите, он может стать как остальные – идти на все ради голосов. Вместо того, чтобы сказать: я хочу этого, хочу вот так! Я права? Может, вы напишете об этом в статье – он прочтет и поймет.

– Я хочу показать вам кое-что, – сказал я.

И повел ее к месту, где мы сидели, извлек из-под стола папку Штерна с пикантностями и, взяв ее за руку, отвел в дальний от оркестра угол зала. Я положил папку на банкетный стол и открыл ее. Я показал ей все фотографии, даже самые гнусные. Она не вымолвила ни слова. Показывая снимки, я посвятил ее в технику обработки людей. Первый шаг – подружиться и заставить человека поверить мне. Затем они могут пригласить меня на ужин и расскажут все. А позже я запишу то, что они не хотели бы видеть напечатанным. К тому же я использую и снимки. Как, например, эти.

Ее голова была склонена над работами Штерна, губы сомкнуты. Но грудь ее вздымалась. Затем она начала яростно рвать фотографии. Ого, в ней еще осталось неистребимое женское!

Танец кончился, все расходились. Некоторые заметили, что в дальнем углу что-то происходит. Штерн искал папку, водя глазами под столом. Тут он увидел меня и жену Рохаса, методично и страстно делающую из драгоценных кадров мельчайшие кусочки фотобумаги. Он издал вопль (типичный нью-йоркец) и ринулся к ней. Он обхватил миссис Рохас и попробовал оттащить ее от стола. Но она укусила его за руку, да так сильно, что он отлетел от нее и приземлился прямо на свою бисексуальную задницу.

Рохас-старший, к тому времени тоже прибежавший, сумел преуспеть в оттаскивании жены от папки. Штерн поднялся и завопил на меня: «Зачем ты показал ей папку? Ты псих или кретин?»

– Показал? – сказал я. – Я дал ее!

Я взял один из снимков, с Рохасом, и тоже начал рвать его.

Любовница Рохаса тоже подошла и, оглядев разбросанные шедевры, нашла один, который ей очень понравился.

– Ой, как чудно! – воскликнула она и тонким голосом вскричала: – Альберто! Можно я возьму ее себе?

Чаша терпения миссис Рохас переполнилась. Она раздвинула руки супруга, на мгновение ослабившего хватку, и двинулась на соперницу.

– Callejera! – заревела она. – Puta!

Глаза и лицо любовницы были атакованы ее толстыми пальцами с отточенными длинными ногтями. Она пропахала ее лицо сверху донизу с такой силой, что что бы ни случилось с той до конца жизни, этот вечер ей не суждено было забыть.

В эту секунду массивная мамаша юной соперницы жены Рохаса, издав вопль джунглей, вцепилась в миссис Рохас. Втроем они начали метаться по залу, вскидывая руки с заостренными ногтями и трепля прически друг друга. Мистер Рохас, разумеется, поспешил на помощь жене. Братья любовницы, все трое, бросились на Рохаса. Он был настоящий macho, как сказала миссис Рохас, и ответил им достойно.

Вмешался священник, вскоре пожалевший об этом. В схватку вступил и отец мистера Рохаса, старик семидесяти с лишним лет от роду, но крепкий, как старый дуб. Следующим участником драки стал телохранитель Рохаса, невысокий малый с лицом убийцы, несомненно, знающий свое ремесло и самозабвенно приступивший к нему. Обслуга и гости разделились на две половины. Один тип из оркестра, трубач – видимо, бывший спортсмен, – тоже врезался в драку. Кто-то послал за полицейскими, два копа стояли у входа на улице. Когда они прибежали, драка стала официальной.

Я с огромным удовлетворением смотрел на эту прекрасную позорную комедию, в которой было больше честности, чем в прежней благочинности, и наслаждался своим поступком.

Штерн визжал мне в ухо:

– Я засужу тебя!

Затем:

– Полиция! На помощь! Полиция!

Но вдруг он сообразил, что происходящее перед носом станет его редкой репортерской удачей, и, в конце концов, что жалеть порванные снимки, если негативы у него дома. Поэтому появился его ладошковый «Майнокс» и стал стрелять по Альберто Рохасу и его избирателям.

Вот тогда я выступил в последнем акте своей пьесы о журналистах. Я схватил миниатюрный фотоаппарат Манфреда фон Штерна за длинную металлическую цепочку, присоединявшую его к карману, и вырвал оружие с корнем. Затем, взявшись за конец цепочки, я махнул пращой над головой и влепил аппарат в ближайшую колонну. Драгоценное содержимое вместе с корпусом разлетелось на мелкие куски. Это был конец Эванса Арнесса. Он влился в Эдди Андерсона.

Во время отречения от предыдущей жизни меня разобрал гомерический смех. Тот факт, что Штерн вцепился в мое горло, тряс меня и пытался ударить, делало ситуацию в моих глазах еще комичнее. Я чувствовал себя легко и свободно, воспарив над всеми земными обязательствами.

– Ты псих! – стонал Штерн. – Слышишь? Я упрячу тебя в тюрьму, дебил!

– Действуй! – проревел я в ответ.

Мысль о тюрьме только добавила веселья.

– Над чем ржешь, маньяк? – закричал старина Манни.

Я, неожиданно для себя, заключил его в объятия и стиснул от избытка пьяной любви ко всему миру. Он воспринял это как атаку, оттолкнул меня, закричав: «Полиция!» – и стал наскакивать на меня. Кто-то оттащил его, потому что следующее, что я помню, я искал Рохаса, а Штерн, в отдалении, все еще орал, все еще обещал засадить меня в кутузку.

Рохас наконец оторвал жену от любовницы и держал ее, прилагая некоторые усилия, потому что супруга жаждала крови. Вот и конец негласному договору, подумал я. Драка была в полном разгаре, стоял невообразимый шум. Единственный упорядоченный звук исходил от полицейских, свистящих в свистки и вызывающих по рации подкрепление. Я поблагодарил мистера и миссис Рохас, которые не могли, а вероятнее всего, не желали слушать, за гостеприимство. Сказал им, что статьи не будет и что я не приду к ним домой завтра. Штерн снова добрался до моего уха, мешая произнести прощальную фразу к Рохасу, и я взял графин ромового пунша и выплеснул содержимое вместе с дольками лимона и прочей приправой на крашеную шевелюру репортера. И пока он брызгал слюной и отплевывался, я сунул его в гущу схватки, где он вскоре потерялся из виду в мелькании тел любовницы Рохаса, ее братьев, ее мамаши и папаши, ее дядьев, священника, преобразившегося трубача, телохранителя Рохаса, полицейских, обслуги и прочих любителей-инициаторов весело размяться.

Спускаясь по ступеням вниз, я увидел идущее навстречу подкрепление в униформах. Я шмыгнул в соседний бар. «Канадиэн Клаб» у них не обнаружился, и я попробовал их лучший ром. Я стоял в углу бара у окна и видел, как истеричный Манфред фон Штерн метался посреди проезжей части главной улицы испанского Гарлема, ловя такси. Когда он уехал, весь эпизод стал принадлежать древней истории. Я знал, что утром он появится в журнале, и подумал, что, может, лучше самому позвонить туда и уволиться, прежде чем меня выгонят. Но мысль показалась мне унылой отрыжкой былого тщеславия, и я расслабился.

Когда наверху вновь заиграл оркестр, я вылез на улицу. Был один из тех бодрящих дождливых вечеров, которые, собственно, и бывают зимой где-нибудь в Париже или Лондоне, случаются иногда и в Нью-Йорке, но никогда в Калифорнии. Я шагал по улице и думал: итак, ты получил то, что хотел, – хаос. Теперь у тебя ни работы, ни источника доходов, ничего, на что можно опереться. А вот с точки зрения Флоренс, к примеру, я стал настолько независимым, что перестал быть дойной коровой. Так или иначе, я стал свободным. И разбитым. Денег за билет на самолет мне не видать как своих ушей. И за отель придется платить из своего кармана. Я вытащил оставшиеся деньги. Ого, еще три сотни. Неплохо. Я определенно чувствовал себя более богатым, чем утром. Тогда у меня было всего 67 тысяч. Я так преисполнился сознанием своего богатства, что, минуя цветочную лавку, которую собирались закрывать на ночь, вошел, купил букет роз, дал мальчишке-посыльному доллар и приказал отнести букет лично мистеру Рохасу и передать мое им восхищение по-испански.

Теперь, когда больше ничего не оставалось делать, ничего больше не оставалось не делать. Я был слишком пьян и слишком счастлив, чтобы думать о ценностях и последствиях. Я хотел иметь дело с желаниями и хотениями. Я возжелал пойти в центр и встретиться с Гвен. Был ли в этом смысл? А будут ли мне рады? Будет ли она там вообще? Я не дал себе труда подумать над этими вопросами, потому что ответы на них ни в какой мере не поколебали бы решение идти пешком с 11-й улицы восточного района на 12-ю улицу западного, где она жила. «Джентльмены! – воскликнул я громко. – Всю свою жизнь я занимался экспериментами над своей внешностью и своей жизнью. В своей профессии я изгалялся над своим призванием. Сейчас я иду проконсультироваться у специалиста по аномалиям, а в общем – у обыкновенной мошенницы, живущей на 12-й улице. Или, как скажет миссис Рохас: „Andale burro!“»