Текст книги "Сделка"

Автор книги: Элиа Казан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)

– Кажется, он думает о чем-то светлом, – сказал я отцу Дрэдди.

– Перед смертью это случается часто. В их видении все оживает, начинаются фантазии…

Отец открыл глаза.

Они горели. Казалось, их освещает огонь изнутри. Он улыбнулся. Очень нежно. Такой улыбки я у него никогда не видел.

Отец Дрэдди склонил голову, подставив свое ухо к самым губам отца. Я затаил дыхание. Когда губы отца шевельнулись, Дрэдди услышал последнее слово.

– Что он сказал? – спросил я.

– Что значит «деду»? – спросил он.

Я промолчал. Что можно ответить? Как объяснить?

– Он повторил слова дважды! – сказал отец Дрэдди. – «Деду» по-гречески священник?

– Патриарх. Но это не то, что вы думаете.

– Он хочет священника-грека. Своей церкви, – сказал отец Дрэдди. Казалось, это его вдохновило.

– Это не то, что вы думаете…

– Но, допустим…

– Сомневаюсь.

– Но, допустим, допустим…

Отца Дрэдди словно подменили. Он был окрылен.

– Я еду в Норфолк к отцу Анастасису, – сказал он. – Извините.

И убежал.

Я очень удивился его возбуждению и почему-то зауважал его.

Мой отец умер утром около шести часов.

Взглянув на его уже застывшее лицо, я увидел, каким оно могло быть, – гримаса вечной озабоченности исчезла.

Глава двадцать восьмая

Лицо отца накрыли простыней. Я поехал к Майклу.

Из мира ушла напряженность. Со смертью старика все стало проще.

Мама спала как ребенок, волосы разметались по подушке, лицо – спокойное и умиротворенное. Казалось, будто известие о смерти мужа тоже каким-то образом достигло ее, и для нее, как и для всех, внезапно все стало проще.

Разбудить маму мне пришлось толчками в плечо.

Проснувшись, она сразу все поняла. Мама села в кровати и вздохнула:

– Ох, Серафим, Серафим!

Я вышел из спальни. Вскоре она пришла в гостиную. Глаза ее были сухими. Я поцеловал ее и, поддерживая за локоть, отвел в такси.

В госпитале, нигде не останавливаясь, она прошла прямо в палату к отцу.

Занавесь, окаймлявшая постель, была опущена.

В комнате уже стояла вторая кровать, и на ней лежал мужчина. Он был такого же возраста, как и отец, суетливый и раздраженный. Лежать с трупом в одной комнате ему совершенно не нравилось.

Мама подошла к телу человека, бывшего ее мужем в течение сорока семи лет, и поцеловала его в лоб. Затем поцеловала еще раз. Она молча посидела у изголовья, как сидела, когда он был жив. Подобающей молитвы она не знала.

Спустя полчаса пришли санитары и вынесли тело. Никто не спросил, ни куда его уносят, ни что с ним собираются делать.

Пришло время позаботиться о похоронах и найти место для могилы.

Покидая больницу, мы встретили мальчуганов Глории. Они опоздали на прощание с дедом, но пришли слишком рано для похорон. Мальчишки щебетали между собой что-то свое, детское, и были похожи на обезьянок. Майкл сказал, что случилось. Они перекрестились и застыли, не зная, что делать дальше. Мы уехали, а они так и остались стоять с испуганными физиономиями.

Позже мне стало известно, что отец Дрэдди все-таки отыскал отца Анастасиса и вытащил его из постели. Предыдущей ночью тот играл, как всегда, в бинго и поздно лег спать, но поднялся, оделся и запрыгнул в машину Дрэдди очень быстро. Правда, мой отец уже не нуждался в его молитвах.

Мы направились в дом Майкла. Там обнаружили, что проголодались. Глория сварила кофе, а мама поджарила яичницу с ветчиной. Мы с Майклом остались наедине.

– Подумай о себе, – сказал он.

– Ты, никак, волнуешься, Майкл?

– Конечно, ты же – псих. А я – твой брат.

– Так ты волнуешься обо мне?

– Конечно. У тебя такой же взгляд.

– Какой?

– Обращенный внутрь себя. Помнишь, ты пришел с войны как пришибленный. Сейчас – то же самое. Ты еще и говорить прекратил.

– Мне нечего сказать, Майкл.

– Но одну вещь тебе все-таки придется сказать. Одну вещь одному человеку. Это мне нужно. Пожалуйста. Ты, наверно, не знаешь, но всякий раз, когда у мамы неприятности, с ней рядом не ты и не я, а – Глория. Это она идет к ней и помогает, а не я и не ты.

– Я виноват перед Глорией.

– А как она узнает об этом? Иди и скажи ей.

– Хорошо, – сказал я.

Я пошел на кухню, Глория была одна. Я извинился, она лишь кивнула. Позднее раскаяние, подумал я.

После завтрака состоялось семейное совещание. По мнению Глории, лучшим вариантом являлся похоронный дом Тантона. Она знала миссис Тантон по клубу. Других предложений, ни лучших, ни худших, ни у кого не оказалось.

В похоронном доме мы выбрали гроб. Сам мистер Тантон ожидал нас. Он порекомендовал бетонное надгробие с нишей, куда наглухо замуровывают гроб; никакой протечки воды, пообещал он, стопроцентная гарантия. Видя наши колебания, он добавил, что если мы опустим гроб в сырую землю, то через пару лет могильный холм провалится или осыплется и могила будет плохо выглядеть.

Но надгробие стоило баснословно дорого. Я не имел понятия, откуда взять деньги на свою долю.

И мы решили не покупать надгробие с нишей.

Пока Майкл и Глория обсуждали детали, мы с мамой поехали осматривать кладбище.

Вскоре мне стало ясно, что, помимо могилы для отца, она искала место и для себя.

Католическое кладбище едва умещалось в своих границах. Но нам сказали, что одно место можно найти.

Я вспомнил где-то услышанную историю про пражских евреев. Их кладбище было так тесно, что людей хоронили одного над другим, в столбцы по шесть, семь человек. Во время войны все гетто присоединилось к лежащим на этом пятачке земли.

Католическое кладбище в пригороде Нью-Йорка тоже было заполнено. Могилы попирали друг друга.

Мы объездили всю округу. Это был длинный день.

Наконец в одном уголке неконфессионального кладбища мы нашли свободный клочок земли. Это место не пользуется спросом, сказали нам, потому что вдоль ограды прокладывается новое шоссе. Мы пошли посмотреть.

Шоссе в шесть рядов, три – уже использовались, и впрямь проходило в нескольких метрах от предполагаемой могилы отца. Гигантские бульдозеры и катерпиллеры на огромных колесах были в работе.

Но мы заметили, что, когда строительство будет закончено, этот уголок будет спокойным. Разумеется, шум машин доноситься будет, но и только. В этом была определенная закономерность: отец провел больше тридцати лет, ежедневно уезжая в Нью-Йорк и возвращаясь из него. По утрам почти все машины будут ехать в том же направлении, что ездил и он. А по вечерам – обратно. Моя мать, в свое время, ляжет в землю рядом с ним и будет так же терпеть гул машин, как терпела его соседство всю жизнь.

Она остановила свой взгляд на пустовавшем месте.

Мне стало ясно, что ожидала она совершенно не такое, надеялась на лучшее место, но она пожала плечами, сказала «о’кей», и мы поехали. Из кладбищенской конторы я позвонил Майклу и велел ему приехать.

– Ему надо поторопиться, – сказал служитель. – На свободное место претендует еще одна семья.

Майкл пообещал приехать как можно скорее. Он сказал, что отца перевезли в похоронный дом.

Сыновья Глории сидели в одной из комнат, как пара воронят, оба в черном. Над телом отца все еще где-то работали. Мистер Тантон попросил меня в сторонку. Я подготовился выслушать деликатный вопрос.

– Ботинки вашего отца, – зашептал он, – в плохом состоянии, на одной подошве – дырка, и в целом ботинки изношены. Разумеется, это не так уж и важно, тело будет прикрыто до пояса… все зависит от того, как вы… Я подумал, что надо сказать об этом.

– А куда он пойдет в них? – спросила мать, когда я передал ей драматическую новость. У отца, сказала она, была другая пара, но она сгорела. Первый раз она упомянула про поджог.

Почему-то мне захотелось, чтобы отец был обут в достойную обувь. И я повел маму на улицу, в обувной магазин.

Уже несколько часов меня не покидало ощущение, что мать хочет что-то сказать мне. Я отвел ее в ресторан.

– Тебе надо покушать, – сказал я.

Она поела, и хорошо поела.

Выпив одну чашку чая, она попросила вторую.

Иногда люди, сами того не подозревая, сигнализируют другим о чем-то готовящемся. Когда мама заказала вторую чашку, то тем самым дала мне понять, что сейчас что-то скажет. А дополнительная порция ей нужна для обдумывания.

– Эв! – сказала она. – Мне кажется, что ты здоров.

Я рассмеялся.

– А я только что решил, что я – псих.

– Но почему, Эв? – спросила она и взяла мою руку.

– Я думаю по-другому, чем остальные.

– А ты уверен, что это так плохо?

– Я никого больше не люблю… кроме тебя. Но больше никого.

– Что случилось с Флоренс?

– Я пробовал дозвониться ей. Служанка говорит, что она уехала куда-то. Впрочем, ты ведь говоришь о наших с ней отношениях?

– Флоренс – прекрасная женщина.

– Жизнь с ней угнетала меня.

– Она – прекрасная женщина. Много помогала тебе.

– Да, да! Помогала убивать меня. А я медленно убивал ее!

– Ну, это ваши личные проблемы. Тебе лучше знать, что есть что у тебя в доме! Но домашние дрязги еще не симптом сумасшествия?

– Это не то слово. Я стал опасен другим людям и их образу жизни.

– Не поняла.

– Ну, пожар… К примеру.

Мать задумалась. Затем сказала:

– Все годы моей мечтой, моим страстным желанием было сжечь эту проклятую трехэтажную образину! Я благодарю тебя, спасибо за то, что сжег этот дом!

– Вот как!

– В этом доме было слишком много комнат!

– Да.

Она поцеловала меня.

– Мне плевать на страховку. Я ненавидела этот дом. Тридцать лет жила в нем и тридцать лет ненавидела.

– Успокойся, мамочка, – сказал я. – Успокойся!

Но ее прорвало:

– …Этот дом отнял у меня жизнь!

Я-то знал, кто отнял у нее жизнь. Но ее воспитание не позволяло произнести его имя сейчас иначе, чем в уважительном отношении.

И все-таки она произнесла:

– Твой отец не знал, как насладиться концом жизни. Он сидел в кресле, вспоминал ошибки, перебирал в памяти сделки, ругал тех, кто оставался ему должен, даже если должник уже умер. Я говорила ему: «Серафим, забудь о деньгах, почитай книгу, полистай журнал!» А он в ответ: «Принеси карты!» И еще: «Посмотри, с кем Господь оставил меня доживать последние дни, с идиоткой!» А я выигрывала у него и в пинокль, и в рамми, и в бридж. Он думал, что я жульничаю. Он бил меня и кричал: «Не жульничай!» Весь дом дрожал. Но я не поддавалась и все равно выигрывала.

– Чем сейчас займешься, мам?

– Бедный Серафим! – вздохнула она. – Бедный Серафим!

– Поселишься у Майкла?

– Нет. Сниму комнату. Буду готовить только себе, а в комнате будет тихо-тихо, и никаких карт. Каждый день буду ходить в библиотеку и брать книги. Прочитаю одну, возьму другую. Буду смотреть телевизор. Чет Ханлей – очень милый мужчина, буду слушать его и сравнивать новости по телевизору с тем, что пишут в газетах. Я буду жить, вот и все.

Ее грудь вздымалась.

– Да простит меня Бог, я собираюсь пожить для себя, – сказала она.

Ей было семьдесят два года.

И никуда нельзя было уйти от этого. Она праздновала смерть мужа, она радовалась его уходу.

Вторая чашка чая, эклер.

Она наслаждалась.

Закончив с пирожным, она вытерла губы и улыбнулась мне.

Мы купили старику шикарные ботинки и этим актом продемонстрировали последнюю любовь к нему: что больше его не виним, ведь он был по-своему воспитан и не знал, как жить по-другому.

День похорон был жарким и душным. Смог растекался толстым одеялом по всему кладбищу. В глазах щипало.

На похороны пришли люди, которые не видели отца многие годы. Они плакали.

Мама не плакала.

Она принимала соболезнования с подобающей скорбью, медленно наклоняла голову, но ничего не говорила в ответ.

Глава двадцать девятая

Если тот, кто надо, подписывает то, что надо, то попасть в «Гринмидоу» проще пареной репы. Но до тех пор, пока тот, кто надо, не подпишет другую бумагу, выбраться оттуда не так просто.

Я увидел доктора Ллойда, шустро двигающегося меж двух зданий, догнал его и схватил за локоть. Он – слушатель невнимательный, и поэтому я не стал толочь воду в ступе, а приступил сразу к делу.

– Доктор Ллойд, я готов выписываться хоть сейчас!

– Нет проблем, Эдди. Следующий раз, когда судья Моррис приедет сюда по расписанию, мы встанем и скажем ему, и как только он подпишет – вы свободны. Кстати, у вас есть где жить и как насчет работы?

– Мне нужны не дом и тем более не работа, доктор Ллойд!

– Вот как. Но учтите, судья обязан спросить, каким образом у вас появятся деньги на еду и на жилье.

– Весь фокус состоит в том, что, лишь обладая деньгами, человек может ответить, каким образом он будет их тратить. А когда их нет, то и ответа нет.

– Забавно, Эдди! – хохотнул он и огляделся. – Но судья Моррис сам не выносит решений, он лишь следит за их соответствием закону.

– Вот поэтому я хочу сделать вас своим союзником. Скажите ему, что я не собираюсь работать.

– И как долго?

– Я ушел на пенсию. Навсегда.

Он рассмеялся и снова огляделся вокруг.

– Эдди, ну поразмыслите сами. Мне пришлось ознакомиться с… В общем, я знаю, у вас есть шикарный дом…

– И не менее шикарная жена. Слишком шикарная для того, чтобы приклеить меня к ней снова. Доктор Ллойд, мне нужен покой и полная изоляция от людей.

– Но, Эдди, в мире, куда вы хотите уйти, полно народу…

– Их я не буду беспокоить. У них – свое, у меня – свое. Что такое?

– Что?

– Вы все время оглядываетесь!

– Я думаю, неужели нет никого, кто бы мог впустить вас на пару недель?

– Есть одна подружка, но ей самой надо найти человека, который бы любил ее.

– А вы не…

– Мне никто не нужен. Я возвращаюсь к полному эгоизму.

– Эдди, – рассмеялся он, – недостаток эгоизма никогда не стоял у вас на первом месте!

– Вот именно что стоял! Поэтому-то я строю стену вокруг себя. Не хочу более быть частью цивилизации.

– Вы – все равно часть! А что в этом плохого?

– Давайте не будем углубляться, потому что если мы начнем ворошить этот древний вопрос, меня отсюда не выпустят.

– Охо-хо, Эдди! Легко все отрицать и возлагать вину на всех, кроме себя. Представим, что все в ваших руках…

– Все бы сжег, клянусь.

– Что все?

– Все!

– Вам не нравится наша страна?

– Нет, страна прекрасная.

– И тем не менее – сжечь ее дотла, так?

– Нет, только города!

– Вы имеете в виду Гарлем и другие…

– Нет, я имею в виду города. С Гарлемом много проблем, но мы бессильны. Поэтому города надо сровнять с землей и потом начать все сначала. Весь Нью-Йорк с пригородами. Весь мегаполис несет нам одно дерьмо! Надо начать с голой земли. И мы можем позволить себе это.

– Эдди, хоть у меня рука теннисиста, но она уже начинает болеть! Полегче. – Он оглянулся. – Если будете говорить об этом каждому встречному, вас сочтут монстром!

– Когда они говорили, как я им нравлюсь, они высасывали последние капли жизни из моей души.

– Поговорим серьезно. Вы даже не знаете, какое впечатление производите на окружающих. Уже ходят всякие пересуды. Вы не отвечаете, когда с вами заговаривают.

– Точно. Я перестал общаться, и это – великолепно. Зачем постоянно общаться? Надо отключиться от мира! И оставить связь только с самим собой.

– Не согласен. Нам необходим диалог. И между нациями тоже.

– Разговоров больше чем достаточно. Куда ни плюнь – дружба, улыбка, заверения. И это лицемерие меня уже достало! Вам этого не понять, потому что по службе приходится быть дружелюбным. А задай вы себе вопрос, к кому вы относитесь с симпатией, а-а?

– Это не совсем так, Эдди. Даже совсем не так.

– Вы мало что знаете про себя, доктор Ллойд. Ничего плохого в нелюбви людей нет. Я же не говорю, что я их ненавижу. Просто старое доброе отстранение настоящего янки! А все эти песенки о христианской цивилизации – чушь. У нас цивилизация бизнеса. Суть – не в любви к ближнему, а в том, чтобы как можно больше урвать от ближнего и сделать это так, чтобы на руках не осталось крови. И все знают, что это именно так. Живем в ханжестве. Наше лицемерие только подводит черту под фактами, а пропасть между реальностью и притворством становится глубже с каждым годом. Вы удивитесь, узнав, сколько же всего наносного и ненужного я перестал делать ежедневно, только прекратив лицемерить.

Я уже не мог сдерживать себя и кричал.

– Тише, тише! В чем дело? – заволновался доктор Ллойд.

– Я чувствую себя великолепно! – сказал я. – Продолжим прогулку. Не ходите сегодня на работу до обеда.

– Руку, Эдди, руку! – застонал он. Я разжал пальцы на его локте. – Знаете, судье наверняка придет в голову, что для вашего собственного блага вам будет лучше остаться здесь еще ненадолго.

– Нет. Это вы думаете, услышав мои речи. Но за меня волноваться не надо. Я – одинокий псих. Никому не причиняющий вреда идиот. И ничего хорошего в оставлении меня здесь не выйдет. Разве вы помогли кому-нибудь здесь? Не отвечайте, если не хотите, но я ни в ком не заметил улучшения. Думаю, не обидитесь на мои слова?

– Не обижусь. Скажите теперь, чему вы верите?

– Ха-ха, так ли вам хочется узнать? Вот где собака зарыта – когда люди говорят, что они хотят, они не хотят этого на самом деле. Вы, кстати, избегаете ответов на мои вопросы. Поэтому спрашиваю в лоб! Станете ли вы рекомендовать судье Моррису, чтобы он освободил меня?

– Эдди, рано или поздно вам придется жить среди людей и как-то…

– Я уже нашел способ. Я не говорю с ними.

– Вы переволновались, Эдди, и теперь не время…

– О’кей, забудьте мои слова.

– И, по-моему, рано еще идти к судье.

– О’кей, забудем.

– Вам нужен человек, который примет на себя ответственность за ваше поведение. Сегодня я прочитал бумаги о ваших…

Я пошел прочь. Он крикнул мне:

– Давайте закончим разговор!

Но я ушел. В тенистую часть парка, примыкавшую к блоку операционной. Эту территорию занимал самый тихий контингент больных. Все они были здесь: сидели, лежали, потерянные души. Никто не навещал их, и не было никаких перспектив на возможное появление гостей. Мне нравилось сидеть среди них, отключенных от мира людей. Наверно, потому, что они хотели того же, что и я, – спокойно сидеть и смотреть, как бежит время. Буклетка, описывающая функции лечебницы, говорила, что «территория разгружает людей».

Однажды ко мне пришла Гвен. Это была странная встреча. Неожиданная. Как собрание остатков былой организации ветеранов, единственных выживших после славной военной кампании. Повестки дня у собрания не было. Зачем она пришла, задал я себе вопрос, чего она хотела? Она долго изучала меня, но, сделав выводы, не сообщила мне о них.

Она коротко постриглась. Общее впечатление стало другим: черты лица увеличились, глаза, рот, нос отяжелели. Но, хотя стрижка не добавила штриха к ее красоте, скорее наоборот, она стала выглядеть более antropos, как говорят греки, более человечной. Большинство девчонок завернуты, как конфетки, в полупрозрачную ткань и живут надеждой, что найдется на свете мужчина, желающий развернуть обертку. У Гвен не осталось в облике этой надежды.

Я повел ее в самый дальний угол владений госпиталя. Мы легли на траву, подставив лица солнцу. Она рассказала, что уехала из Нью-Йорка в небольшой городок восточного Коннектикута, к дяде, владевшему небольшим баром. Я представил ту местность: торговая улочка, где стоит бар, рядом – холмы, лес. Где-то сзади грязные дороги, перелески, вдалеке – скоростные магистрали. В городке достаточно людей, чтобы бар приносил доход. А у старика своя клиентура. Им нравится его простецкий нрав, его добродушный юмор и грубоватые анекдоты. Но как бизнесмен он не на высоте, можно сказать, что в бизнесе он случаен, поэтому дело не расширяется. Да и не в этом его устремления. Его основная забота – кролики. На задворках бара, на склоне лесистого холма, он построил городок из клеток и там проводит большую часть времени. Старик нашел в своей жизни то, что хотел.

Кролики не приносили достаточного дохода, приходилось содержать и бар. Случайно услышав, что Гвен «что-то ищет вокруг», он предложил ей провести лето у него. Верхний этаж дома все равно пустует. Заново познакомившись с ней, он нашел ее приятной. А от малыша вообще без ума. Анди, конечно, полюбил кроликов. Через неделю близкого общения с животными разлучить их стало попросту невозможно. Дядя предложил разрешить проблему и остаться жить у него. Комнаты наверху бесплатно, помощь в баре оплачивается третью доходов. К его великому удивлению, она согласилась.

– Итак, – спросила Гвен меня, – поедешь к нам?

– Нет, спасибо.

– Хорошо. Вопросов больше нет.

– Я не хочу сейчас ни к кому цепляться.

– Никто тебя силком не тащит в новое супружество. Я предлагаю тебе место, где можно жить. И все. Или ты собрался сидеть в больнице до седых волос?

– Буду путешествовать. Поднакоплю пару тысяч, и ту-ту!

– Куда же?

– Куда глаза глядят.

– Понятно. Если захочешь перебраться – перебирайся, не захочешь – не надо. Но хочу сказать, что место там отличное, никаких соседей, а ночью, когда все закрывается, – деревенская тишина. Короче, там можно жить.

– Что ты нашла в этом захолустье?

– Тебя это не касается.

– Но учти, ничего я предложить в ответ не смогу.

– А я ничего не прошу.

– Ты уверена?

Гвен перевернулась на траве.

– Я хотела лишь помочь тебе, – сказала она.

Какое же усилие воли потребовалось девчонке, чтобы предложить мне такое? Ведь я же мог сказать ей… Одна из всех, подумал я, одна из всех, кто хоть как-то заботится обо мне и предлагает помощь. Пережидай, пока буря в твоей душе утихнет, как бы говорила она, оставайся здесь до полного умиротворения и приходи ко мне, когда захочешь.

– Я ничего не жду, Эдди, – сказала она снова.

– Что с Чарльзом?

– Это был не лучший вариант. А других, собственно, и не было. Никаких. Так ты хочешь или нет?

Я принял предложение Гвен в тех рамках и в те сроки, какие она изложила, – как временное убежище. Она сказала, что я помогу ей с бухгалтерской отчетностью и с кассовой машинкой. Ее забота – предоставление пищи и общего ухода. Я ответил, что достаточно.

– Хорошо, – сказала она. – Больше я все равно ничего не могу предложить.

Ни намека, ни упоминания о былом, ни попыток как-то предугадать будущее. Я тоже ни о чем не загадывал. Мы не клялись друг другу в верности и ничего не обещали друг другу.

Теперь я мог ждать повторного слушания с уверенностью. «Крыша над головой» имелась.

Через пару дней ко мне пришли с визитом. Мне сказали, что ждут в административном здании. Это были Артур и Флоренс.

День был необычайно жарким. Август опалил траву до самых корней, казалось, она никогда больше не зазеленеет. Тень была почти черной. Пациенты разбрелись по парку, прячась под деревьями и за углы зданий, бездомные изгнанники, невидимые глазу высшего существа, щурящегося сквозь призму солнца.

Артур потел, больше от нервов, как я вскоре выяснил, чем от солнца. Лучшим местом для разговора могло быть только черное пятно тени под деревом. Артур расстелил свой пиджак из итальянского шелка для Флоренс. Кое-что из его жеста я уловил.

Флоренс начала рассказ о своей жизни – будто это был анекдот. Да, было что-то смешное во взаимоотношениях с неким другом, никогда не бывшим близким ей, но к кому она всегда питала дружеские чувства.

– По-моему, мне страшно хотелось одного, – говорила она, – внимания! Я проглотила их с дюжину, этих таблеток, так, дорогой? – Наклон головы к Артуру.

– Так, – сказал Артур. – Это обычное число, когда люди хотят привлечь к себе внимание, а не умереть.

Они вместе рассмеялись.

– Я тут же созвонилась с Артуром и попросила его позаботиться о похоронах и о будущем Эллен. Разумеется, он примчался на «скорой помощи» с насосом для промывания желудка, и через пару часов я спала. На следующий день Артур позвонил, чтобы узнать, как мое самочувствие, я еще спала, но когда он пришел вечером, я уже проснулась и выглядела вполне мило, должна сказать. В той самой пижаме, которую ты подарил мне на Рождество два года назад. Помнишь, Эв, с кружевными рукавами?

Я не помнил, но из вежливости кивнул.

– Знаешь, дорогой, – на этот раз «дорогой» было обращено ко мне, – когда я проглотила таблетки, то поняла всю важность существования на свете Артура. Я позвонила ему, а не тебе. Даже то, что Артур был в городе, где и я, рядом, а ты – далеко, ничего не значит. Не ты был нужен мне. А когда пилюли заработали, даже позже, когда я начала проваливаться в сон и думать, какая же я трусиха, я поняла, что таблетки – это единственный мостик между мной и Артуром. В моем возрасте и при моей фигуре, учитывая наши обычаи, это был, вероятно, единственный способ заманить к себе мужчину. Правильно, дорогой? (к Артуру!)

– Чепуха, – улыбнулся заарканенный Артур.

– В общем, – продолжала Флоренс, – на следующее утро мы приятно побеседовали и – в нашем-то возрасте – одно цеплялось за другое, и едва мы поняли, что случилось, как оказались в купе поезда. Представь! Разумеется, отдых нужен. И ты будешь удивлен, дорогой (мне), как мало нам потребовалось, чтобы привыкнуть друг к другу. Правильно, дорогой? (к Артуру).

– О, Флоренс! – запротестовал Артур.

– Наша первая мысль была о тебе. Мы сразу же прониклись мыслью о тебе – а не усугубит ли наше поведение твою печаль? Артур беспокоился больше меня! И настоял прилететь сюда первым же рейсом! У меня даже одежды с собой нет. Так, один чемоданчик. И вот мы здесь!

Я улыбнулся, но то, чего она ждала, не произнес, поэтому она резво заполнила паузу. Как всегда.

– Должна сказать, что Артур – надеюсь, тебя не смутит это, дорогой (к Артуру) – заботлив как никто. Каждое утро, спускаясь к завтраку, он приносит листок бумаги, той самой розовой, помнишь? На ней отпечатан список дел на день: чего не забыть, куда мы идем на обед и что надеть, кто гости и что должна приготовить служанка. Уж не знаю, где Артур откопал такого повара, блюда у нее – восхитительные. Затем поручения: что в первую очередь, что во вторую, где встретить его на ленч – мы всегда кушаем вместе, и какое это разнообразие – каждый раз в другом месте. Как приятно думать о предстоящем сюрпризе! И идея была не моя, не так ли, Артур?

– Вообще-то, твоя, – сказал Артур. Он сидел как на иголках.

Флоренс сказала, что его можно извинить, ему надо уйти.

Мы посмотрели, как он уходит. Заблудшие души бродили в прохладе здания. Артур был близорук и, смотря на окружающих, он вытягивал шею, будто горевал о них.

– Он очень мил! – сказала Флоренс. – И хорошо относится к Эллен. Знаешь, я вручила ее на попечение доктору Лейбману, и ей стало лучше. Она еще не оправилась до конца – это связано с тобой, веришь, нет, – но сейчас она под наблюдением, не волнуйся. Выздоровеет.

«Эх, Эллен!» – подумал я, но ничего не произнес.

Флоренс протянула руку и мягко положила ладонь на мою руку. Ждала, что я отвечу? Разрешения на полный разрыв со мной?

– Разумеется, – сказала она, – у нас с тобой получалось лучше, но я не глупа, чтобы думать, что все в жизни повторится! – Она убрала свою холеную руку. – Но ты же видишь, как он мил? Он заботится обо мне, Эв. Постоянно! А с тобой я всегда чувствовала себя временно, будто – раз! – и ты исчез! А Артур всегда со мной и для меня. И, Эв, неужели, неужели я не заслужила этого? По-моему, заслужила. Видишь ли, мне позарез нужно постоянство. Ты – прекрасный человек, но твоя натура… Все психоаналитики говорят, что ты – невротик. Доктор Вайсбарт, наш новенький, замечательный врач, говорит, что я делаю единственно возможное в данной ситуации и что ты – психический калека и нуждаешься в основательном лечении. Я говорила ему, что не нужно этого, а он говорит, что, вероятнее всего, – необходимо! Хотя это уже не мое дело – то есть, конечно, мое, я тоже близкий тебе человек – и не надо так обиженно смотреть, я ведь не нужна тебе больше, давно была не нужна, сам знаешь. Раньше мне казалось, я могу помочь, что, не помогая тебе, я совершаю неблаговидный поступок. Но сейчас все стало на свои места, и если я не смогла, то признаюсь – не смогла. Извини, моих сил не хватило, прости, если сможешь!

Я наклонился и поцеловал ее.

– Благословляю вас, – сказал я. – Благословляю вас обоих.

– Спасибо, дорогой! – сказала она. – Ты непередаваемо великодушен! – Она счастливо рассмеялась. – Почему-то всегда мечтала о муже-юристе! – И позвала: – Артур!

Он был невдалеке.

– Артур! – Успокоенная тем, что он идет к нам, она снова повернулась ко мне. – Думаю, теперь мы можем заключить действительно справедливый договор. Мои лучшие годы отданы тебе, а ты все еще привлекателен и полон сил. И твои способности по части зарабатывания денег огромны!

Подошел Артур.

– Если хочешь, – предложил он, – я по-прежнему буду представлять твои интересы. Улажу твои денежные дела.

– Нет, я найму другого, – поторопился ответить я.

Затем подумал, зачем напоследок ложка дегтя?

– Я передумал, Артур, – сказал я. – Будь и дальше моим юристом. Если хочешь. Только прошу одного!

– Да, да, весь внимание! – деловито нахмурился Артур.

– Флоренс во всех случаях должна быть на первом месте. Ее интересы – превыше всего.

Флоренс порывисто обняла меня. Артур, стоявший рядом, тоже.

– Я напишу письменный договор, – сказал он, – который станет справедливым по отношению к вам обоим. Ждите его через пару дней.

– Завтра, – быстро сообразила Флоренс.

– Придется перенести несколько встреч. Думаю, успею. (Он успел. Я отдал Флоренс абсолютно все в обмен на полную свободу от нее в будущем.)

Он поднялся. За ним – Флоренс. Он встряхнул свой пиджак. Флоренс взяла меня за руку, и мы пошли к их машине.

– Артур и я думаем отправиться в Мексику. Что-то вроде медового месяца пополам с разводом и делами. У Артура там клиенты с огромными хасиендами.

Она рассмеялась и влюбленно взглянула на Артура.

– Сколько тебе здесь осталось, Эдвард? – спросил он.

– О, да, действительно? – воскликнула Флоренс. – Сколько еще и чем мы можем помочь? Такой ужас, Артур. Ты только вникни, человек хочет убить себя, а его прячут в психушку!

Мы дружно посмеялись, и на этой ноте им показалось, что можно уезжать.

– В каких областях думаешь приложить свои таланты? – спросила Флоренс уже из машины.

– Очень интересно окунуться в производство алкогольных напитков, – ответил я.

– А что? Очень интересное занятие, – сказала она. – До свидания!

И они уехали.

На повторном слушании я поведал судье Моррису, что после больницы буду работать у человека, разводящего кроликов на коммерческой основе.

– Вот он сам, – сказал я и показал на дядю Гвен, который вместе с Гвен сидел в зале.

– Интересное занятие, – ответил судья и тут же подписал мое освобождение.

Доктор Ллойд не вымолвил ни слова. Судья расписался, и на этом все закончилось.

– Будет хорошо, если время от времени вы будете позванивать мне, – сказал судья потом, когда мы шли к машине.

– Что значит время от времени?

– Ну, раз в год. Между прочим, что же все-таки с вами произошло?

– Хотел испытать воскрешение на своей шкуре. Для этого потребовалось убить себя.

– Хотя я ничего не понял, прошу более не делать этого. Я позволяю вам уехать, несмотря на здравые советы психиатров. Не подведите!

* * *

Жили мы вместе: Гвен, Анди и я на верхнем этаже дядиного дома. У меня была своя комната, но иногда я ночевал с Гвен. Большинство ночей мы проводили раздельно, потому что я не хотел. Приглядывались друг к другу. Просыпаясь, мы глядели друг на друга в поисках ответа на вопрос: не пора ли расходиться? Мы осторожничали. Подобно двум ягуарам, подобно двум тиграм, которые случайно встретились на пересечении троп и стали по-звериному сожительствовать: охотиться вместе, есть вместе, спать вместе в укромном уголке чащоб. Но какое-то недоверие, не друг к другу, а к джунглям наших душ, осталось.