Текст книги "Сделка"

Автор книги: Элиа Казан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

До 1929 года отношения были другими. Братья регулярно встречались, вместе развлекались, жарили молодых барашков, соревновались, кто больше слопает крема, пьянствовали, танцевали, играли в карты и кости. В те процветающие годы у всех у них водились деньжата; я сам слышал, как звенит мелочь в их карманах, когда они прыгали, танцуя на одной ноге. Их бизнес шел в гору. И этому каждый их них был обязан отцу. Он помог им начать.

Бизнес отца был настолько хорош, что казалось, он идет сам по себе. Кто откуда, как на луч света, съезжались покупатели. И денег они оставляли достаточно. Каждый день отец угощал кого-нибудь обедом в «Павильон Д’Ориент» или «Боспорус» и «брал» их тепленькими. После обеда они заглядывали в его лавку, будто ненароком, и покупали что придется: дюжину ковров оптом, несколько больших шелковых «кешанов» для выскочек-миллионеров из Сакраменто, Канзас-Сити или Омахи. Подстилки они покупали целыми рулонами, не утруждаясь разглядыванием отдельных экземпляров, потому что до поезда времени им почти что не оставалось. В Бельмонте, а их бизнес вспухал как на дрожжах, они бахвалились своими деньгами и напропалую сорили ими. И пока официанты, высунув язык, носились между ними, кассой и кухней, они вкушали жирные сэндвичи из курятины, сплошное белое мясо, сидели в клубе и пили (только!) скотч с содовой. Вот это были дни! Иншалла!

Но после позора, после того как Национальный городской банк, который хранил и пользовался сбережениями всей жизни отца, лопнул как мыльный пузырь и обесценил акции в 10–20 раз, жизнь отца изменилась.

Он начал проводить дни в лавке. Будто зачарованный, сидел на вершине тюков с коврами. Помню, как он говорил мне – я называл это «скулежом»; жалость отсутствовала – я уже учился в колледже и принадлежал к более высокому интеллектуальному слою: «Мы предаем свой капитал, Эвангеле!» Он лежал там, неделя за неделей, отложенный в банке капитал таял, он переворачивался на бок, подкладывал ладонь под голову и ждал, ждал, ждал покупателей. Но они как сквозь землю провалились. Они перестали захаживать в лавку отца, эти залетные богатые птички. Они не появились ни на следующий год, ни на следующий за следующим. В те годы отец был вынужден продавать бесценные ковры сирийцам и армянам за меньшую цену, за половину стоимости – за сущие гроши!

До катастрофы отец был опорой, твердой как скала, всей семьи. Он помогал всем. Давным-давно он помог даже старшему брату Ставросу. Ставрос, державший в своих руках миллионы, не обанкротился на биржевых спекуляциях, а спустил капитал на картишках и девках.

Отец помог четырем младшим братьям, «ребятам», сидящим сейчас вдоль стены. Он понуждал каждого начать свое собственное дело. Они упрямились, но отец ссужал их партиями товаров на 20, 30, 40 тысяч долларов и заставлял продавать, делать прибыль, деньги.

Но после биржевой катастрофы, после того как сам полетел на дно, он больше ничем не мог им помочь. Не осталось ни денег, чтобы дать им в долг, ни товаров, чтобы их ссудить. И они прекратили навещать его. И их нельзя строго винить: лицезреть потоки крови из моего отца, расползавшиеся по цементному полу его лавки, составляло мало радости. Но они не заходили и чтобы просто сказать ему доброе слово.

Помню, ткнув пальцем в сторону двери, – ему, не нуждающемуся в моих советах, ему, которому нужна была только словесная помощь и одобрение, – я не раз говаривал:

– Па, замечаю, что твои братцы больше и носа сюда не кажут!

А он грустно отвечал:

– Они ждут, Эвангеле. Они явятся на мои похороны.

А один раз он сказал:

– Люди тянутся к деньгам.

В те времена, когда Бесси пела свой «Блюз плачущей ивы», я, помнится, поворачивался к отцу спиной, выказывая презрение к его философии «никто не знает, когда у тебя не останется ни гроша», и тем обижал его до глубины души. Затем Бесси превратилась в святую из музыкального «Жития святых», а мой отец ехал нищим презираемым кратом в той части системы, которая, я уверен, должна была быть уничтожена. Он заслужил свою судьбу, думал я, потому что в основе его жизни был заложен один камень – доллар. Ни к кому из них я не испытывал жалости, даже к старшему дяде – Ставросу, без чьей инициативы по переезде в Америку я бы, наверное, сидел в своем углу на базаре Истанбула, молясь, чтобы последователи Мохаммеда не били мои окна во время очередного антихристианского разгула.

Я думал, что эти четыре навозных жука – четыре «парня» заслужили свое. Я не жалел их, хотя все тридцатые и сороковые они ходили по улицам, обломанные жизнью так же, как и мой отец. Они тоже отдали деньги в Национальный городской и тоже получили взамен денег мусор.

А нынче они сидели на пятом этаже Стамфордского госпиталя – участники древнего ритуала. И хотя они сидели на белых стульях в безупречно чистой комнате для посетителей, где родственникам сочувственно, но с научной подоплекой, объявляют болезни, найденные у пациентов, в комнате, напоминающей современный храм, мне они казались присевшими на корточки на какой-то поляне в анатолийской чащобе, окруженные темным, непроходимым частоколом традиций, готовые приступить к поеданию моего отца и тем самым к продлению своих жизней. Выражения их лиц менялись: от подобающих моменту скорбящих физиономий (они никогда не пропускали похорон) до современных липких взглядов людей, привыкших ночевать во второсортных отелях, любящих перебрасываться сальными шутками и ловящих взгляды вдовушек, позволяющих подклеиться к себе. Один из них, самый молодой, умыкнул под моим взором пепельницу со стола.

Я вошел внутрь комнаты. Увидев меня, они тихо застонали «О-о!» и исполнили песнь как подобает.

«Ребята», подумал я! Всем уже за шестьдесят, наконец-то импотенты и потому без проблем. Они жили в одной квартире, предоставленной им службой социального обеспечения. Давным-давно трое из них были женаты. Один из них даже являлся дедом, хотя никогда не видел сына, а тем паче – внука. «Им от меня чего-то надо!» – так объяснял он. Все три супружества были недолговечны. Самое короткое, окончившееся беременностью супруги, закончилось через неделю. Самое длинное – через год. Ни одна из жен не тянула на греческий стандарт женщины. Если точнее, ни одна из них не могла готовить так же вкусно, как их мать – моя бабка Вассо. Как только это стало ясно каждому, они не замедлили вернуться обратно к ней.

– Оооо! Уууу! – торжественно пропели они козлиными голосами и затем еще раз, еще уважительнее: – УУУУ!

Это, в свою очередь, был, прежде хранимый для приветствия, вздох почтения и уважения тому, у кого самый солидный банковский счет. Быстрым движением один из них вырвал пепельницу из рук младшего и возвратил ее на место. Затем они вскочили, окружили меня и принялись целовать, как того требует обычай. До сих пор искренне верю, что, приспусти я брюки, они обцеловали бы и то, что скрыто под ними, – такова была власть денег над ними. Конечно, последних данных о моем счете в банке у них не имелось. Они знали только, что я женился на дочери большого человека – президента колледжа, живу на Беверли-Хилз и что у меня есть свой бассейн. По их понятиям, я был богачом.

Почему неимущие так искренне волнуются о здоровье имущих? Приятные слова «ребят» о моей внешности сменились потоком славословий о моем здоровье. Калифорния здесь в почете. Затем пришел черед самых оптимистичных оценок и перспектив моей безоблачной жизни вообще. В туалете я имел возможность бросить взгляд на свою физиономию, и она была страшна, как атомная война. Но они были уверены, что так прекрасно я еще никогда в своей жизни не выглядел, что я даже молодею. Неужели? Это каким же образом? И, о Боже, я поймал себя на том, что начинаю верить им! Я начал играть ожидаемую роль Большого Человека Семьи!

Вопросы об отце вызвали совершенно противоположную реакцию. Все тут же надели похоронные маски. Пошли вздохи, пожимания плечами, стариковское кудахтанье, скорбное обсуждение его неожиданного недомогания и надвигающейся кончины. Под конец их охватила такая печаль, что я мог сказать лишь:

– Ради Бога, ребята, неужто он так плох?

Не ожидая их ответов, я раздвинул стариков и обнял мать.

Она очень обрадовалась, я – ее старший сын, а она – из старого мира. Ей лучше, когда я рядом. Она чувствует себя в безопасности. Междугородный телефон не способствует появлению таких чувств.

– Старик и вправду плох? – спросил я Майкла, кивая на «ребят».

Он не ответил.

– Никто не может быть так плох, пока не умрет, – сказал я.

Я взглянул на мать и наклонился, чтобы поцеловать ее. Она страшно состарилась.

Из-за угла вынырнул доктор. Рядом шествовал римско-католический священник.

– Доктор! – возвестил один из «ребят». По его почтительному тону можно было подумать, что он приветствует по крайней мере светило мировой науки.

Доктор представил мне служителя церкви.

– Это отец Дрэдди, – сказал он, положив руку на плечо священнику. – Он пришел сюда, влекомый чувством сострадания к близким, и я рассказал ему о вашем отце. Он решил заглянуть к нему.

– Ему станет лучше, – сказал отец Дрэдди.

И, не ожидая ответа на свое утверждение, он повернулся и, по-мальчишески улыбаясь, открыл дверь в палату отца.

– Он молод, но дело свое знает, – сказал доктор Фурилло.

– Но мы не католики, – сказал я.

– Я знаю, – сказал доктор Фурилло, – вы – православные греки.

– Мы – ни то, ни другое, – сказал я. – Скорей всего, неверующие.

– Люди всегда говорят так до определенного момента, – сказал доктор Фурилло. – А вы брат Майкла? Журналист? Очень известный?

– Да.

– Большая честь видеть вас. Я – доктор Фурилло. Лечу вашего отца.

Мы обменялись рукопожатием.

– Он?.. – начал спрашивать я.

– Нет, нет. Явного кризиса не просматривается. А эти джентльмены с вами?

«Ребята» уже сгрудились рядом и заглядывали доктору Фурилло в рот.

– Мы – родные братья покойника, – сказал один из них. И все прыснули со смеху.

Самый старший треснул шутника по затылку. Тот притворно-униженно склонил голову и засеменил в сторону.

Затем мы услышали чей-то крик:

– …Признавайся, это жена тебя прислала? Ты же поп – поэтому отвечай правду! Это жена, так?

Голос отца, из 612-й комнаты. Былая мощь в раскатах его голоса сохранилась. Весь коридор знакомился с содержанием беседы. Затем раздалось приглушенное, ниже уровня слышимости, журчание голоса отца Дрэдди. Затем снова вступил мой отец.

– …Я отлично понимаю попов! Греческий архиепископ в мои годы был вором. Ему было место в тюрьме. Его спасла борода. Затем он женил моего брата. Что? Правильно! Он женил моего брата на своей дочери. Думал, у него есть деньги!.. Что?

Снова журчание.

– …Скажи жене, что, если я захочу попа, я пошлю за ним! А теперь ступай отсюда, пришли моего сына Эвангеле. Я хочу видеть своего сына Эвангеле!

Вышел смущенно улыбающийся отец Дрэдди, он действительно знал свое дело. Я направился было к двери, но доктор Фурилло притянул меня к себе одной рукой, а мать – другой.

– Есть одна важная деталь, – сказал он. – Эта леди – ваша мать?

Он повернулся к ней, все еще сжимая мой локоть, и сказал:

– Миссис Арнесс, вас не должны беспокоить речи супруга. Он уже не отвечает ни за свои слова, ни за свои мысли. Помните это, прошу вас.

– Ну, звучит он, скажем, вполне прилично! – произнес я. – А что с ним конкретно?

– Легочная эндемия. Жидкость в левом легком. Но с ней мы быстро покончим. Он даже может покинуть больницу. Но сама эндемия это симптом кое-чего другого!

– Чего же? – спросил я. – Пожалуйста, яснее!

– У вашего отца запущенный артериосклероз. Проще выражаясь, его мозг недополучает питательные вещества. Временами – да, он говорит как человек в здравом уме. Но иногда, вы сами убедитесь, он подвержен приступам паранойи. К несчастью, его мишень – ваша мать. На следующей неделе на ее месте можете оказаться вы. У него галлюцинации, то есть я хочу сказать, что он воображает некоторые вещи… нет, не так. Он видит их. Условно. Он видит некоторые вещи, которые не существуют. Мозг, знаете ли, это – просто химия! – Он помедлил. – Извините, миссис Арнесс. – Он отвел меня в сторону. – Скажу откровенно, мозг вашего отца утрачивает свои функции с огромной скоростью. И процесс может скоро вас напугать. Раньше, чем, может быть, вам этого и хотелось бы. Некоторые жизненно важные центры его тела ослабнут. Мочевой пузырь, к примеру. Или почки. Мочеиспускание – это сегодняшняя опасность. Он теряет способность управлять своим телом. К примеру, на него уже нельзя полагаться в плане отправления естественных надобностей цивилизованным образом. Вы понимаете меня?

– Это все?

– Да. Это все. Извините.

Я зашел в 612-ю комнату. Я не видел отца больше года. И первое, что бросилось в глаза, его осунувшееся лицо. Глаза же неестественно сверкали.

Его постель заправляла сестра. Он бурчал ей что-то непотребное – она хихикала. У меня сложилось впечатление, что я вижу пару любовников. Тут он встрепенулся и увидел меня.

Что бы он ни думал обо мне, понял я, я для него – ВСЕ! Я – его талисман, бог его молитв.

– Богач! – крикнул он. – Ох, мой мальчик!

Он напрягся и сел в кровати, глазами впившись в меня, бровями нахмурившись.

– Хватит! – приказал он сестре. – Иди!

– Мистер Арнесс, я еще не закончила. Полежите смирно, будьте паинькой, я быстро!

– Видишь, Эвангеле, что получается, когда у тебя нет денег. Даже эта огрызается. – Он уставился на меня как-то по-деловому, не как раньше. – Шишка! – пробурчал он. – Ну, подойди ближе. Миссис Костелло, это тот самый, о ком я говорил. Его секретарша получает 125 долларов в неделю. Представляете?

– Ого! – изумилась миссис Костелло. – Так это вы? Он только о вас и говорит!

– Похож на меня, не правда ли? Тот самый, помнишь, я показывал тебе в журнале. У него три машины.

– О, да! – сказала миссис Костелло. – Вот и дождались… Ну как? Сейчас лучше?

– Да, – ответил ей отец. – Все в порядке. Ты вовремя появился, мой мальчик.

– Долго не оставайтесь, – сказала миссис Костелло, проходя к двери. – Ему надо отдохнуть.

Я наклонился и поцеловал его. На губах остался привкус лекарств – он уже был прикован к постели.

– Ну как ты, отец? – спросил я.

– Как я! Денег нет, вот как я. А она носится на свободе. Ты его видел?

– Кого, отец?

– Ее дружка.

– Нет.

– Разумеется. Ты пришел, а он спрятался. Разумеется. Ох, мой мальчик, они хитры. Вся надежда только на тебя.

– Отец, я здесь. Прибыл.

– Теперь ты сам понимаешь, о чем я толковал тебе всю жизнь. Будь осторожен с деньгами, потому что если их нет, то тебя перестают уважать. Я ведь говорил тебе?

– Да, отец. Много раз.

– Видишь, попа прислали. Не могут дождаться, пока я умру. Хотят растранжирить мои деньги.

– Но, отец, ведь ты говорил, что у тебя нет денег.

– Говорил. Но они этого не знают.

– Ты только что сказал, что они не уважают тебя, потому что ты нищий.

– Да. Теперь ты понял, о чем речь? Из Калифорнии все видно. Я ей так и сказал. Мол, он из Калифорнии все видит, что ты тут со мной вытворяешь. Позову, сразу приедет. Тогда лучше сразу вели своему ирландскому бичу сматываться. Ты – молодец, Эвангеле! Но почему твои волосы стали седеть?

– Старею, отец.

– Ты еще мальчишка, только начинаешь жить. Будешь миллионером еще много раз. То, что произошло со мной сейчас, с тобой никогда не случится. Скажи-ка, сколько ты заработал за этот год, а-а?

– За прошлый год я заплатил больше шестидесяти тысяч налогов.

Он в восторге хихикнул.

– Молодец! – сказал он. – Молодец! – Он скопировал мою интонацию. – Больше шестидесяти тысяч! О Боже! Ну, а сколько заработал? A-а? Сукин ты мой сын! Говори правду, ха-ха!

– Где-то столько же, пап.

– Молодец! Даже отцу не говорит. Хорошо! И правильно! Твои деньги – твой бизнес. И не говори мне. Знаешь, чем она занимается?

– Нет.

– Берет этого бродягу в подвал и показывает ему мои книги. Тысячу раз говорил ей, никому не надо знать мой бизнес. А она все равно таскает его туда и все ему показывает!

В подвале нашего старого дома, в котором мы жили с 1926 года, отец сложил все конторские книги своего давно умершего бизнеса. С год назад матери стало не под силу управляться в доме одной. И поэтому, несмотря на его протест, она перебралась сама и перевезла его в маленькую и комфортабельную квартиру недалеко от дома Майкла. Но отец никому не признавался, что отныне он живет в другом месте. Любому, кто его слушал, он заявлял, что это временно, что в доме идет ремонт. Майкл, чтобы доставить старику удовольствие, не стал отключать электричество и телефон и изредка завозил его на день-другой в старый дом. Тот сидел на крыльце, смотрел на ходики, поругивая их неточность, или садился к телефону и названивал куда-то. Никто так и не выяснил куда, потому что все разговоры для конспирации производились шепотом.

– С чего ты взял, что она берет его в подвал?

– Эвангеле, не умничай! Что ты думаешь, я не знаю своих дел? Когда я спускаюсь туда взглянуть на книги, думаешь, я ничего не замечаю?

Его глаза засверкали, брови выгнулись дугой.

– Разумеется, отец…

– Я знаю, что там без меня происходит. Я стар, но еще не выжил из ума. Скажи, ты заработал сто тысяч за прошлый год?

– Нет, пап.

– Молодец! Не говори никому, даже отцу. Никогда не знаешь, кто подслушивает. Не так, как раньше. Уважения нет. Нет! Он там?

– Кто?

– Да что с тобой, Эвангеле? Я ведь твой отец! Она притащила его в дом. Вечером я сижу в одном конце, он – в другом. Ждет, когда меня сморит сон. Когда я закрываю глаза, они встают и уходят. Вместе! Понимаешь? Как две собаки… вместе! Мне трудно подниматься с кресла, ноги ослабли, но это пройдет. Я не могу двигаться. А она не поднимает меня. Она хочет, чтобы я так и сидел в этом проклятом кресле. Когда она идет на кухню, он – за ней! Коль она наверх, то он – тоже наверх! Они знают, что я не могу подняться. А почему я так ослаб? Потому что она не ухаживала за мной как надо. Никакой медицины! Она хочет, чтобы я ослаб. Знаешь, иногда нет сил вытащить изо рта сигару. Однажды я уронил ее, непотухшую, на брюки. Вон, сходи к шкафу, там брюки, а на коленях – дыра! Я кричал ей: «Томна, я горю!» Никто не ответил. Она была наверху с ним. Слышал, как они щебечут. И радио включили! Новости! Ля-ля-ля! Поэтому и не слышно, о чем она с этим парнем из Колумбуса говорила. Вот для чего нужно радио! Вот так! Сходи как-нибудь туда, где играет радио. Но не открывай дверь. Потому что там шуры-муры! Я гарантирую! Это в ее-то возрасте! 72 года! Как сучка с кобелем! Как она могла забыть, что я сделал для нее! Привез ее в Америку. Она была дерьмо, а я женился на ней. Как же она могла забыть! Как сучка с кобелем!

Отец заплакал. Я взял его за руку.

– Спасибо, Эвангеле, – сказал он. – Я так рад, что ты здесь. Я ей тысячу раз говорил, позови Эвангеле, вот и все, что я прошу, пусть он посмотрит, что ты здесь вытворяешь. Но она не позвала тебя.

– Мне позвонил Майкл.

– Но не мать? Я говорил ей: тебе 72 года. Постыдись, таскаешь сюда этого ирландца. В мой дом. Сидит на крыльце и смотрит на меня гангстером. А она только улыбается: «О, Серафим!» Улыбается! Ты заметил, что она все время улыбается?

– Нет, отец.

– Еще заметишь. Берегись тех, кто много улыбается. Но ты можешь не волноваться. У тебя полно денег. Они уважают тех, кто имеет деньги. Как Франс?

– Флоренс, отец.

– Ах, да, конечно! Славная женщина! «О, Серафим! Серафим!» Улыбается! Я заплатил тысячу долларов за ее зубы. Вечерние платья, две шубки. Кто из ирландцев сможет так? И вот как она мне отплатила? «О, Серафим!» Улыбается. «Здесь никого нет. Взгляни! Где он?» А я говорю: покажи, где он. Я ведь не знаю, куда ты его запрятала! Вот до чего дошла! Однажды я взял ее за руку и сказал: «Томна, дорогая, как же ты можешь так относиться ко мне?» И с тех пор я больше не называю ее «дорогая».

У него на глазах снова выступили слезы. Я заметил, что вокруг глазного яблока у него появилась полоса белого, а зрачки стали как молоко.

– Я никого с ней не видел, отец.

– Ты знаешь его?

– Нет.

– В общем, если увидишь, то не узнаешь, так?

– Так.

– А я о чем говорю! Эвангеле, ты – мой старший. Вся надежда только на тебя. Не будь против меня. Ты… Сменим тему! Будем счастливы! Правильно! Я тебе расскажу один смешной случай. Я жил с твоей матерью много лет. И я мог изменить ей много раз. В 1921 году я уехал в Беренгарию и там встретил женщину. Эванге-ле, высокого класса! Прямо под носом у мужа. Она сама хотела. Бегала как обезьяна! Но я подумал – Томна, бедняжка! Я никогда не изменял ей. Кроме того, я верил в Бога. Но затем архиепископ украл из церкви тысячу долларов, и я понял, кто есть кто. Обманщики! И вот теперь она шлет попа – давай скорее умирай! Теперь видишь, каково оказаться без денег!

Я попробовал отвлечь его.

– Отец, скажи, тебя, наверно, куча друзей навещает?

– Куча дерьма! Армяне! Сирийцы! Когда теряешь деньги, никто не приходит. – Он сухо рассмеялся. – Но они все придут на похороны. Ты их всех увидишь, всех. И Томаджян придет, и Гарагеуз, и мои братцы бестолковые. Дешевки! И сестра, которая не хочет со мной говорить! Будет общаться со мной мертвым. И Вартан Кесабьян, который занял у меня много денег, тоже придет. Чтобы отблагодарить меня за мою смерть.

– Не надо, отец.

– Что не надо?! Ты еще был мальчишкой, а я тебе давал умные советы! Правильно? – Его глаза блеснули.

Я не мог отрицать.

– Да, отец, давал.

– Ты прислушался к ним. Правильно? Ну, а теперь? Богач! Так?

– Так, отец.

– Как жена, как Франс?

– Флоренс, отец.

– Флоренс, ну да. Славная женщина. Высокий класс. Дочь президента колледжа. Бездельник! Туда-сюда!.. Я даже не думал так о тебе, видит Бог! Знал, что у тебя есть мозги! Нацелены только неправильно. Я не думал, что ты станешь богачом. Помнишь, я просил тебя, Эвангеле, изучай стоящее, не ходи в шекспировский колледж. Я говорил тебе о курсе коммерции?

– Да, отец.

– И ты сделал, как я советовал, так?

– Так.

– В те годы у тебя было много бестолковых друзей. Как та училка, мисс Никто. Говорила, что у тебя красивые глаза и поэтому тебе надо идти в колледж. Дурак! Только терять время. Так?

– Отец… – сказал я, пытаясь обратить все в шутку. – Ведь в колледже я встретил Флоренс.

– Да, да. Она спасла тебя. Говорила, слушай отца, да?

– Примерно так. Но признайся, все-таки хорошо, что я не пошел по твоим стопам? Хоть ты и настаивал. Где бы я сейчас был? И кем?

Я допустил ошибку. Его лицо налилось кровью.

– Не смей так говорить с отцом! Я могу начать все сначала! Прямо сейчас. Я могу встать с койки прямо сейчас, если ты будешь рядом. Мы пойдем в банк. Отец и сын. Возьмем ссуду. Там мистер Мейер, хоть и еврей, но хороший человек. Знает меня 35 лет. Мы завозим товар из Персии. У них отличный товар, в Тегеране, Тебризе, Кешане. И мы вместе продаем его и становимся богатыми. Эти армяне понятия не имеют о коврах. Я их знаю. Ох! Ах! Эвангеле?

– Да, отец.

– Подойди поближе.

Я пододвинулся.

– Мне надо выбраться отсюда. Они хотят убить меня. Отравить. Я ем только с края тарелки. Только белый хлеб. Их стряпню не ем. Скажи сестре, чтобы принесли еды, и сам попробуй. Они кладут туда что-то, и мой мозг перестает работать. Знаешь, иногда я ощущаю себя не в своей тарелке. Ты пробовал, что они тут готовят?

– Да, отец.

– Молодец, Эвангеле! Ты – здесь, и с их проделками покончено! Я все вижу. Ночью забирают покойников. Утром – смена! Ввозят новых. Целая система! Встань и закрой дверь!

– Сейчас, отец.

И тут с ним случилась давно забытая мной вещь. Какая-то дикая ярость, появляющаяся у него неожиданно, какая-то волна гнева, парализовывавшая меня, ребенка, выплеснулась из него.

– Эвангеле, ЗАКРОЙ ДВЕРЬ! – заорал он дрожащим голосом.

Он уставился на меня. Голова его подрагивала от возбуждения, он бешено вращал зрачками, пока я не встал и не сунул ножку стула в ручку двери. Сердце мое ушло в пятки! Мне было 44, а ему 80, он был болен, почти умер, и все же, когда его лицо налилось кровью, как губка, и все тело задрожало, я ощутил страх. Тот самый страх детства. И я ему подчинился.

Закрыв дверь, я вернулся. Он лежал на боку и рукой шарил под матрасом. Тяжело для него, я видел, с каким трудом он двигался. Он перевернулся на спину, в руке что-то сжимал.

– Подойди.

– Что это, отец?

– Ближе.

– Да, отец.

Он неожиданно схватил меня свободной рукой и больно сжал. Ладонь была мокрая, дрожащая.

– Эвангеле, ты любишь своего отца?

– Да, отец.

Он сжал мою руку еще сильнее и потряс, насколько позволяли силы.

– Вытащи меня отсюда! – сказал он.

И раскрыл ладонь.

– Смотри! – сказал он.

Я увидел черный кошелек.

– Сначала, – продолжил он, – мы едем домой. Я надеваю костюм. Затем берем такси. Деньги есть. Мы едем в «Эмпайр Стейт Билдинг», там мой банк. Но это тайна. В моем отделении, в ящичке, лежат бумаги, страховки, акции и прочее. Все там. Вот ключ, гляди. – Он открыл кошелек и показал ключ. – Я покажу тебе все, чем владею. Затем мы садимся и обговариваем с мистером Мейером условия ссуды, понимаешь?

Я потерял дар речи.

– Отец, доктор думает, что тебе лучше побыть здесь…

– Это ее доктор, Эвангеле…

– Майкл говорит…

– Это Майкл будет учить меня бизнесу? Сорокалетний мужчина слушает женщину, и до сих пор их дом записан на ее имя! А доктор Фурилло! Я играл в пинокль с его отцом и выигрывал у этого спагеттипожирателя тысячу раз! Этот идиот не смыслил в картах. Как он сделал сына доктором, объясни мне?

– О’кей, отец, – сказал я. Я сдался.

Он сжал мой локоть изо всех сил.

– Спасибо, Эвангеле, спасибо. Итак, завтра? Да? Рано утром мы уезжаем? Закажи такси. Мы едем домой, я принимаю ванну, надеваю синий костюм, шикарную рубашку, галстук, лаковые туфли, причесываюсь… Ты увидишь, я кое-что еще могу!

– Отец, доктор…

– Эвангеле, ответь мне: неужели все будет к лучшему, если я останусь здесь? Я должен делать деньги. Она бросила мой дом. Говорит, слишком большой, трудно убираться. Когда у меня было много денег, убираться было легко.

Его глаза наполнились слезами, он разгневался.

– А теперь она подцепила этого бродягу! До меня ей дела нет. Весь год я ем одни консервы. Даже суп, и тот из банки. Я говорил ей: Томна, почему каждый день консервы? Почему так неожиданно? А она даже не посмотрела на меня! Тут я понял, что происходит. Скажи, у тебя с Франс сложности?

– Флоренс, отец. А откуда ты знаешь?

– Знаю. Тысячу раз говорил тебе, бери в жены гречанку. Они сидят дома.

– Да, отец. Ты всегда повторял это. Ты сам женился на гречанке. Поэтому не надо винить ее в каких-то надуманных грехах.

– Ты сам увидишь.

– Она отдала свою жизнь тебе.

– Один раз, один раз…

Его глаза снова заполнила влага. Он невыносимо страдал. Первый раз в жизни мне стало до боли жаль его. И он увидел это.

– Ты – хороший мальчик, Эвангеле. Но ничего не понимаешь в женщинах.

– Но Флоренс не изменяет мне. Трудности в другом…

– Как знать… Не хочу открывать тебе глаза, но ты хоть раз задавал себе вопрос, а где она сейчас?

– Да дома, где еще?

– Угу, дома. Думай лучше. А с кем? Подумай, подумай. Даже твоя мать, видишь?

Дверь была закрыта, кто-то рванул ее. Затем постучали. Я собрался идти открывать, но он схватил меня свободной рукой и прошептал: «Пускай немного понервничают!»

И громко закричал: «Пускай! Пускай!»

Затем он снова открыл кошелек и достал ключ. Единственное свое богатство.

– Завтра все покажу тебе. Ты – молодец!

Он притянул меня к себе и поцеловал. От него пахло кислым.

Раздался повторный стук.

Из-за двери послышался голос сестры:

– Мистер Арнесс, я хочу растереть вас спиртом!

Отец улыбнулся: «Спиртом!»

Он кивнул мне, и я вытащил стул из двери.

– Ему нравятся растирания, – сказала сестра, войдя в комнату.

Отец расплылся в глупой улыбке.

– Шалун! – сказала сестра, поворачивая его на живот.

Надо было видеть, с каким удовольствием он переворачивался: как пылкий любовник. Отец все еще был чувственным мужчиной.

Он забыл, что я, его сын, рядом.

Я понаблюдал за ним. Кто бы я ни был, мелькнула мысль, я – его порождение. Нравится мне это или нет!

Я вспомнил самые худшие черты отца; как меня угнетало, когда я замечал их за собой. Теперь я знал, что если хочу понять себя, то должен понять его. Вот где лежала суть тайны – в этом невыносимом старике, сладострастно улыбавшемся под движениями рук сестры. Его характер – моя судьба. Он – это я. Что он задумал во мне – то и вышло!

Отчего же я еще до сих пор непонятно почему волнуюсь, ожидая его одобрения. Может, оттого, что вышло все по-иному: я, всегда полагавший, что живу, сопротивляясь его наставлениям, на самом деле сломал себе шею и разбил сердце, пытаясь достичь то, что ценил он? Для чего я вообще жил? Для себя или для него?

Раз цемент отвердел, неужто будущее не будет отлично от прошлого? Наверно, я не смогу измениться. Наверно, сейчас, сорока четырех лет от роду, я зашел, как говорила Гвен, слишком далеко. Цемент застыл, и единственное, что можно сделать, чтобы изменить форму моей жизни, – взорвать его, раскидать булыжники, развеять по ветру пыль! Мог ли я сломать старое, были ли у меня время или силы, был ли у меня материал для созидания нового, того, что будет мне по душе? Был ли я готов к этому?

Мать стояла в коридоре и смотрела на меня. Она была святая, олицетворение терпения. Я обнял ее и поцеловал.