Текст книги "Сделка"

Автор книги: Элиа Казан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)

За стойкой бара мне пришлось познакомиться со всей командой местных полуночных выпивох. Я едва открывал рот, но люди нашли во мне что-то им симпатичное. У многих не находилось собеседника, и спустя какое-то время они делали мне просто берущие за душу признания, будто хотели, чтобы я свидетельствовал за них, поручительствовал в этом необъятном мире неравного соперничества.

Вскоре я превратился в бесплатного советника по духовной части для всей округи. И даже стал немного знаменит. Покупатели приносили мне подарки: остатки урожая с огородов и нереализованные продукты с куриных ферм. Прошел слух, будто я обожаю малину. Я вообще-то к ней равнодушен, но если бы любил, то меня бы ею завалили. Я получал банки домашнего варенья и чилийского соуса, сетки зимних яблок и груш. Одна старушенция, законченная алкоголичка, связала мне прекрасный свитер из галуэйской шерсти. Читатели приносили мне прочитанные книги и журналы лишь спустя несколько дней после поступления. Я и глазом не успел моргнуть, как оказался иждивенцем окрестных добровольных жертвователей.

Но жил я для утренних часов. Гвен открывала бар, дядя приходил работать только в дневной наплыв, поэтому до двух я не спускался. Времени было страшно много, я умудрялся даже увеличивать его, садясь за машинку едва светало.

Начал я с письма отцу, причем оно не являлось заставкой для повести или рассказа, просто написал его для себя. С отцом надо было разобраться! С письма пошло-поехало остальное. Мемуары? Признания? Это был опыт анализа самого себя, существование в нескольких разрезах времени одновременно.

Через пару недель я приступил к рассказу об отце (гора Аргус висела на стене над моим письменным столом!), особенно о том моменте, когда я признал его своим братом, а не отцом, и о том, что, когда я осознал это, он так и остался для меня братом, а не отцом.

Затем я отложил листки в сторону. Без сожаления и чувства неудачи. Потому что я писал для себя, а не для других. Я начал писать о юноше из колледжа, поглощенном ненавистью к одному человеку. Эту ненависть он переносил на всех встречных, мстя всем за одного.

Потом в повествовании появилась девушка, она оказалась понимающей, терпеливой и любящей, поэтому он разрешил ей любить себя.

Все эти рассказы заняли уйму времени. Много месяцев. Я не суетился и не торопился. Я ничего не желал. Даже забыл про намерения постранствовать. Я стучал на машинке (Гвен говорила, общаешься с другом!) семь дней в неделю. Воскресенья, когда бар был закрыт, были лучшими днями, потому что целиком принадлежали мне одному.

Такого славного ощущения я еще никогда не испытывал. Будто меня спасли от удушья, и я мог дышать не надышаться!

В диковинку оказалось, какое количество событий я пережил и сколько я смог вспомнить. Раньше я не помнил, что было в обед, а сейчас ко мне возвращались слова, произнесенные тридцать лет назад, точные слова. Я даже слышал голоса, их произносившие.

Но самым неожиданным оказалось мое дружеское чувство ко всем без исключения людям, и особенно к Флоренс. Мое писание в какой-то мере напоминало ее прославление. В рассказе я платил запоздалую дань ее терпению и доброте. Я вспомнил, как любил тогда Флоренс, даже само чувство вернулось…

Я спал как пассажир, чью остановку поезд минует глубокой ночью, и поэтому не позволял себе проваливаться в сон до конца. Я сгорал от нетерпения сесть с утра за письменный стол.

Так прошел год. И еще один. Впервые абсолютно счастливое время моей жизни.

Потому-то я так долго не замечал, что Гвен чувствует, как ею пренебрегают.

Будь я внимательней, я бы заметил, что назревает. К примеру, каждый раз, прекращая работу, я с трудом приходил в себя. Время, требующееся на это, с каждым разом все увеличивалось. Гвен сказала, что я поглощен работой и это приятно созерцать, но почему, черт возьми, отойдя от машинки, я продолжаю стучать на ней мысленно? Почему моя печка продолжает что-то варить еще часами и часами? Она сказала мне, что я постоянно чиркаю на листочках, нет, ничего предосудительного в этом найти нельзя, – но почему, когда она говорит со мной, я начинаю что-то писать, разумеется, это что-то не имеет ничего общего с ее словами? Что она должна думать после всего этого?

Даже ночами ты не прекращаешь! Тебе снятся яркие сны и все о каких-то людях и других днях, ты разговариваешь с ними вслух и потеешь. Или встаешь среди ночи, зажигаешь лампу и царапаешь свои проклятые мысли, которые нельзя забыть, – спустя час лампа зажигается снова, и она вынуждена смотреть на мою согнутую спину. Я объяснил, что боюсь забыть и что я уже забыл многое, вовремя не записанное.

Иногда я с жадностью бросался на нее. Но она вскоре поняла, что мои сексуальные порывы возникают на почве другой неудовлетворенности – творческой и что попытки насытить себя хоть чем-то происходят от неудач на другом фронте (как сказала Гвен, от неудач с миссис Другой). Такое положение дел ее вовсе не устраивало: мои яростные и непредсказуемые взрывы кончались так же быстро, как и начинались, и оставляли ее раздраженной и ни капли не успокоенной.

Паузы между ночами, когда я приходил к ней, удлинялись. Но я просто сильно уставал, вставая очень рано. С течением времени я засыпал, едва оказавшись в горизонтальном положении. Обычно это происходило, когда Гвен купала Анди. К тому времени, когда она укладывала его и приходила ко мне, я уже похрапывал (сколько Гвен знала, за мной такой привычки не водилось, это она специально отметила).

Она спросила себя, до каких пор это будет тянуться? Она спросила меня (вопрос напоминал утверждение), когда я закончу свой труд, будет ли все идти как раньше? Я ответил, что вряд ли. Я промолчал о своей надежде, что все будет так же, как сейчас, до конца жизни.

Еще ее беспокоило мое полное молчание о работе. Я создал свой мир, в который не пускал ее. Этот мир был для меня важнее всего на свете, важнее, чем даже она!

Гвен стремилась понять меня. Она начала оставлять Анди на попечение дяди и приходила ко мне, приносила завтрак. К тому времени я уже уставал от утренних бдений, сопряженных с работой, и был восприимчив к пиву и сандвичу. Как, впрочем, и к другого рода перерывам! Она вытягивалась на старой синей софе, смотрела, как я ем, и ждала. Раз на раз не приходилось, но иногда, закончив перекусывать, я перебирался к ней.

Шторку на окне моей комнаты я всегда стягивал донизу, чтобы лампа была единственным ярким пятном в комнате. Я выключал свет, и комната погружалась в игривый полумрак, очень напоминающий полумрак в отелях, где мы развлекались с ней в старые времена. Гвен пыталась возродить теплоту тех дней.

Было ясно, что и это не сработало. Однажды она зашла слишком далеко. Заметив колебание в моих глазах, она (я заканчивал бутерброд) вытянула ногу и пальцем выдернула из розетки удлинитель к лампе, освещавшей комнату. Ну, во-первых, ни один греческий сексуальный катехизис не утверждает, что женщина всегда должна ждать. А во-вторых, она подтолкнула меня к открытию: я начал испытывать раздражение от ее визитов, а раздражала меня ее уверенность в том, что ей позволительно прерывать мою работу, когда вздумается!

Я велел ей включить свет и возобновил работу. Но, раз отвлекшись, я уже не мог работать с удовольствием, с каким начинал после постельных встрясок с Гвен, которые я, впрочем, не мог довести до былого совершенства. У мужчин не так много сил и энергии.

Через несколько дней она снова зашла. Как на грех, моя мысль в ту секунду работала как бешеная. Я чертовски не хотел отвлекаться, но она наступала и наступала. До тех пор, пока я не сдался. Но, то ли из-за лени, то ли из чувства сохранения остатков свободы, я не пошел с ней в кровать, а сделал свое дело стоя, нагнув ее над столом. Потом она подтолкнула меня в другую комнату. Но я не хотел. После благоговейного ожидания (Крошка так и не соизволил подняться на вторую часть) я ушел вниз и стал бродить по комнатам, пытаясь вернуть себе тот настрой, который был до прихода Гвен.

Потом я услышал шорох одежды. Она спускалась вниз, и я резко сказал ей, что отныне завтракать я буду позже, прямо в баре. Остальное время – работе.

Она кивнула и ушла. Дьявол, подумал я, услышав шум громко затворенной двери, я же говорил ей тогда, на лужайке больницы, что мне ничего ни от кого не нужно, и она ответила – о’кей. Теперь она злится, что я не испытываю к ней влечения, – пускай сама ищет выход из положения!

«Ты не совсем хороший человек! – подумал я. – Ну и что?» – подумал я.

Декларируя независимость в тот день, я вообще не пошел в бар. Когда Гвен вернулась, я все еще корпел над печатной машинкой. Я сказал ей, что кое-что нащупал и не желаю, чтобы меня прерывали. Она пожала плечами.

Вскоре наступил день, когда нам стало ясно, что я перестал заниматься с ней любовью вообще. Но это не значит, что мы вообще прекратили. Просто теперь ей приходилось брать любую инициативу в свои руки и держаться до последнего, борясь с моими посторонними мыслями и буквально «вырывая» из меня мужское начало. Вкус к сексу я утратил окончательно и обязанности выполнял молча, как в полусне, автоматически.

Иногда даже ее отчаянные попытки ничего не приносили.

– Наверное, я не хочу, – сказал я как-то, видя ее безуспешные попытки.

Она не поддержала разговор.

– Наверное, мое время кончилось, – сказал я в другой раз. Без ответа. – Мне уже за сорок пять.

Она кивнула и ничего не сказала.

Потом прошептала: «Это временно!»

Но ей, очевидно, не давали покоя воспоминания о тех днях, когда я сбегал с любых совещаний, консультаций с любыми по рангу бизнесменами, плевал на все важные дела просто ради того, чтобы лечь с ней в постель.

Большинство женщин так или иначе свыкаются с этим, большинство, раньше или позже, просто вынуждены принять свершившееся за факт. Но Гвен не относилась к разряду девчонок, которые могут захоронить свои чувства надолго.

Однажды вечером я пришел к себе после закрытия бара, но Гвен дома не было. Я был голоден и стал искать ее. Я пошел на кухню, на плите – пустота. Я повернулся к холодильнику и увидел, что за ним на корточках сидит Гвен и беззвучно плачет. Меня смутило ее поведение, будто она нарушила обещание, данное мне. Когда я спросил ее, в чем дело, она молча взглянула на меня и сжала губы.

Лишь пару дней спустя она сказала, что в тот день она была у врача, который подтвердил ее опасения. Она забеременела. По иронии судьбы, забеременела не тогда, в дни диких любовных утех, а сейчас. Гвен перестала принимать меры предосторожности.

Я не спросил ее, почему она сразу же не сообщила мне новость. Ясно как Божий день – особенно вспоминая тогдашние обстоятельства, – ни за что не сказала бы!

Я оглядел холодильник. Захочет, скажет, подумал я.

Она спросила:

– Эдди, зачем я тебе нужна?

– Для периодических общений, – ответил я.

Ответил первое, что пришло в голову. Она промолчала, но как же сильно я оскорбил ее! Я вспомнил, что доктор Ллойд говорил: «Люди будут думать, что вы – монстр!»

Ей понадобилось время, чтобы оправиться от удара!

– Эдди, – сказала она, – ты относишься ко мне так же, как относился к своей жене.

Я ответил, что если она имеет в виду мою якобы сверхактивность на стороне с другими девчонками, то она ошибается.

– Правда в другом, – добавил я (закрепляя очевидное собственным признанием), – что секс меня более не интересует.

Если я пытался сгладить трения, то сделал это слишком коряво. И поэтому попробовал смягчить резкость, заверив ее, что все в ней и в нашей жизни меня устраивает.

– А меня не устраивает! – сказала она.

Я отрезал ломоть сыра, открыл банку ветчины и ушел в другую комнату. Открыв журнал о кино, я стал читать об интимной жизни звезд и размышлять о своей собственной. Может, мне вообще не нужна эта хреновина? Звери, здоровые хищники, неистовые в желании монстры по своей сути, месяцами и даже годами живут без мыслей о копуляции! Почему же эта страсть так овладевает всем существом человека? Стоит ли секс всех из-за него переживаний?

В постели я все еще обдумывал все грани этой проблемы, а она предприняла, как я позже выяснил, последнюю попытку. Но… неудача.

– Зачем ты переворачиваешься на живот? – спросила она.

– Нет настроя, – ответил я.

На рассвете меня разбудило тревожное чувство. Раздавалось еле слышное всхлипывание. Я открыл глаза и увидел, что Гвен, приподнявшись на локте, с тоской смотрит на меня. Ее лицо подурнело, глаза запали и почернели. Выглядела она ужасно.

– Гвен, что случилось? – спросил я.

– У меня больше нет сил.

Она сожалела, голос ее был нежен, она прощалась, она зря потратила время. Потом она поднялась, одела Анди и ушла открывать бар.

Следующие дни, на удивление, бури не было. Но именно в те дни я обратил внимание на существование Кейта Робинсона.

Гвен убивала время на работе в баре, болтая с парнем, работающим на телевидении. Мое первое впечатление о нем – он брал много водки. Досужие разговоры ходили, будто он берет бутылки жене, по тем же источникам, горькой пьянице.

Я отметил про себя его существование как фактор нашей с Гвен размолвки, когда он преподнес Анди несколько подарков. Это всегда – знак!

Затем у нас на этаже, в спальне Гвен, появился телевизор. Большой ящик, разумеется, цветной и по последнему слову техники – подарок от Кейта. Выяснилось, что он – своего рода знаменитость, «главный производитель» в своем жанре на телевидении, пишущий драматические сценарии в глубинке и регулярно наведывающийся в Нью-Йорк для отработки и постановки их в студии. Гвен сказала, что он хочет, чтобы она оценила его работу и сказала свое мнение.

Понятно, что спроси я ее о нем, игра в ревность, если это было то, что я думал, началась бы по ее задумке. Но от подобных детских шалостей меня кидало в скуку.

Но отказывать себе во внимательном разглядывании парня я не стал. Он был моего телосложения, годков на десять моложе, с виноватыми глазами к отсутствующим взглядом, как у многих одаренных людей. Будь все проще, он бы мне нравился. Он не искрился вдохновением, не бил себя в грудь, совсем наоборот, вел себя как неудачник, который никому не может угодить. Но в «ящике» его имя в титрах мелькало в конце передач, поставленных в самое выгодное время, 52 минуты – это что-то! Он держался скромнягой, но кое-что весил!

Мне понравилась его осведомленность о лошадях на скачках. Он дал мне несколько советов, особенно по типу один к пятнадцати, я принял эти сведения и выиграл, а деньги отложил в копилку. Осталось еще и на ежедневный двойной бурбон. Казалось, Кейт старался быть щепетильным в моих с ним денежных отношениях.

– Понимаю, почему тебе нравится этот парень, – сказал я как-то Гвен, намереваясь пошутить по поводу его склонности к советам о лошадях.

Но Гвен ответила напрямую, что между ними ничего нет, добавив, что он – не ее тип. А это, по сути, был еще один знак. Ведь неспроста женщина заявляет про тип. Я ведь не спрашивал ее, является ли он ее типом.

Затем пришло время сплошных откровений. Оказывается, Кейт был гораздо лучше и недостоин той нивы, на которой трудился.

– Он презирает свои шоу, – сказала она. – Так же как и мы!

– Ты уже спишь с ним? – спросил я.

– О чем ты говоришь? – возмутилась она, расцветая. Получив поощрение, она пошла верещать и о нем, и о его жене, которая, как выяснилось, помимо алкоголички является еще и кандидатом в самоубийцы. Суть в том, настаивала Гвен, что у жены нет ключа к разгадке личности Кейта, который может горы своротить, поставь его на свое место. Его талант не соответствует тому мусору, который он вынужден писать для идиотского «ящика».

Я понял – Гвен занялась плетением той же сети, в которую попался и я.

Несколько вечеров мы с Гвен просматривали эти шоу. И подтверждения в его заинтересованности в мнении Гвен не заставляли себя долго ждать. Из Нью-Йорка звонил Кейт и спрашивал Гвен, что она думает.

– А почему он не спрашивает моего мнения?

– Потому что знает, что тебе наплевать на все, кроме себя!

Поэтому она начала принимать его звонки внизу, так как не хотела мешать своей фривольной болтовней тому сосредоточенному мышлению, которому я предавался в кровати каждый вечер.

Иногда они трепались по часу. Но сколько я ни проверял, случайно беря трубку параллельного телефона, ничего компрометирующего услышать не довелось. Обычный треп о сценарии, режиссуре, ролях и компоновке времени, обычный телефонный бред. Потрясающе, как много они могли высосать из одного вшивого шоу! Гвен, правда, говорила толково. И он прислушивался к ее словам.

Спустя какое-то время мне показалось, что Кейт уже не мог заснуть, предварительно не проведя маленькую телефонную консультацию у Гвен. И я вскоре прекратил ждать окончания разговоров и отправлялся спать.

Весь событийный ряд стал принимать у меня в голове форму прокрутки старой ленты задом-наперед. С персонажами, перетасованными ловкой рукой фокусника! А что думала жена Кейта о ежедневных свиданиях по телефону?

– В пятницу ждем их к ужину, – сказала однажды Гвен.

По ее словам, я моментально понял, что она думает. И с ходу намек – а буду ли я или не буду затевать этому что-либо в противовес? А я и сам не знал, а стоит ли?

Я возвращался мыслями к тому полудню на лужайке в «Гринмидоу», где мы пообещали не связывать друг друга ничем.

В тот вечер бар работал до девяти. Когда я вернулся, весь дом благоухал солями для ванны, и сама Гвен сидела в ванной.

Я взглянул на ее груди, они обвисли. Внезапно меня пронзило острое чувство нежности.

Она перехватила мой взгляд и заметила:

– Они тебя больше не привлекают, правда?

– Почему ты так думаешь?

– Ты не ласкаешь их. Ты перестал расстегивать мне блузку во время езды в машине, как было раньше!

– Но это же ребячество. Боже милостивый, мы живем вместе!

– Ты не замечаешь, что я – живой человек! И это – ребячество?

Выйдя из ванны, она плакала.

– Ну что еще? – спросил я.

– Избавь меня от своих «ну что еще»! Я тебе не жена! И если хочешь знать, «что еще», то ты и есть – «что еще»! – прокричала она. Затем, успокоившись, добавила: – Знаешь, они были правы, ты – чокнутый, самый натуральный придурок!

Я принял душ, вышел и увидел, что она успокоилась. Гвен следила, как Анди готовится ко сну – он уже был самостоятелен, – а я стоял в дверном проеме. Этот малыш, думал я, еще один такой же, как мы с ней, меченный дьяволом, иногда гневный, не подходи, а иногда спокойный и на удивление чувствительный.

– Мам, не плачь! – сказал он.

– Я одинока, – ответила она. – Я одинока. Человек, любимый мной, не замечает меня.

На меня она не смотрела.

После того как Анди уложили, я попытался объяснить ей, что того человека, которого она любила, больше не существует.

– Я стал другим, ты права… Я – эгоист.

Зазвонил телефон.

– Я начинаю ревновать тебя к этому парню.

– Ты даже не начал. Сукин ты сын! Должен начать, но даже не начал. Ты – законченный негодяй.

Телефон зазвенел еще раз.

– Прежде чем взять трубку, – сказал я, – послушай, что я скажу, и запомни мои слова крепко-накрепко. Того плюгавого, охочего до баб вице-президента больше нет и никогда не будет. Перед тобой – новая модель, и, скажу прямо, она мне по душе и расставаться с ней я не собираюсь.

– Хорошо, – сказала она, набросив халат. – Но тот, другой, хоть чем-то интересовался. А ты заперся в своей скорлупе, разглядываешь в микроскоп свое прошлое и ничего не слышишь, что происходит рядом.

Телефон напомнил о себе.

– О’кей, – продолжила она, – получишь желаемое. Ты выиграл состязание, рот оппозиции заткнул. Ты – чемпион, эгоист из эгоистов мира. Один! Сам с собой!

Я улыбнулся.

– Еще улыбается! Меня тошнит от твоей улыбки! Ты кто, черт возьми, Христос? Будда? Тот, кем ты был раньше, был хоть против чего-то, а ты нынешний ушел в сторону и судишь всех с высоты своего отстранения…

Она взяла трубку.

– Кейт, – сказала она, – не вешай трубку. Я спущусь вниз. – Она обернулась ко мне. – Положи трубку, когда я возьму ту.

Она не уходила, будто ожидая чего-то.

– Мне, наверно, следует притвориться, будто я озабочен, как у вас там идут дела? – спросил я.

– Не надо, – сказала она. – Притворись человеком.

– Итак, решено. Я ревную.

Гвен ехидно усмехнулась.

– Может, намылить ему шею? – спросил я.

– О! Уже кое-что.

– Ты первая начала вертеть хвостом. А теперь я должен бить его по физиономии?

– Тогда побей меня.

– Тебе и это придется по нраву?

– По крайней мере, хоть какой-то знак внимания.

– Другими словами, если не получишь от меня то, что хочешь, то получишь в другом месте? Так?

– Я веду себя, как и все остальные, весьма респектабельные дамы. Скажи, сколько времени ждала твоя жена?

И с этими словами она вышла из комнаты. Я подумал, что надо хоть что-то изобразить.

– Кейт, – сказал я в трубку.

– Да, слушаю.

– Не звони больше Гвен.

– Э-э! – удивленно протянул Кейт. – По-моему, она сама должна сказать об этом.

Гвен взяла трубку параллельного телефона.

– Эдди, повесь трубку! – скомандовала она.

Я повесил.

«Малыш, – сказал я себе, – просто ты еще не созрел!»

Странно, но на Гвен я не сердился. Она проводила обычную женскую политику, ожидая, как далеко я позволю ей зайти, оценивая мои настоящие чувства к ней.

И если окажется, что мне плевать, почему ей не уйти к другому?

А пока она делала то, что делала, а я делал то, что j делал. Естественное течение жизни – и катись все в преисподнюю!

Пришла та минута, когда я мог остановить ее, если бы захотел.

Но вышло все по-другому. Человек выясняет, чего он хочет, из того, что он делает. Я выяснил, чем же я занимаюсь, не через Гвен, а через ее сына, Анди.