Текст книги "Сделка"

Автор книги: Элиа Казан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)

Глава семнадцатая

К этому времени голову стала сверлить мысль, что весь разговор-то в нашем семействе вертелся не об отце – все решили, что ему уже недолго осталось, – а обо мне. Вся проблема того момента завязывалась не вокруг старика Сэма, а вокруг его сына Эвангеле.

В голосе обращавшихся ко мне появилось новое. Большинство разговоров, даже самых обычных, несет в себе потаенную истеричность, проистекающую из обычной вещи, – жизнь, как ни крути, в силу своей природы, зла. Но журчание голосов вокруг меня производило впечатление именно журчания – так неестественно были они спокойны и просчитано благожелательны. Так родители сюсюкают с детьми. А я, глядя на подобное обхождение, думал, что дети всегда понимают, что именно так родители стараются управлять ими, что они презирают такой способ воспитания и на больших переменах вынашивают планы отмщения этим взрослым, которые так неуклюжи в опекунстве маленьких.

Я тоже ощутил себя малышом. Осторожные руки взрослых окружили меня и не дают упасть. Прохожие стали глядеть на меня неодобрительно. Поэтому мои «ушки» стали «на макушке» – я приготовился к ссорам и ожидал ото всех только неприятностей.

Пришел Майкл и принес послание из штаба. Я, стоя на тротуаре, провожая глазами машину Финнегана, выслушал послание.

– Девчонки ждут тебя, – сказал Майкл.

– Зачем?

– Хотят устроить семейный обед и потолковать.

Я ответил жестом. Неприличным.

– Не надо так, Эдди.

– Почему не надо?

– Да что с тобой?

– И что же это со мной?

– Ты сам не свой.

– Э-э, нет! Я – есть я! Давай лучше пропустим по рюмочке.

Майкл пить не стал, но в бар со мной пошел. Наверно, чтобы посмотреть, не переберу ли я. Я совсем рехнулся, подумав так? Два «Гибсона», выпитые залпом, влили в меня хандру.

На шестом этаже у лифта нас ждали Флоренс и Глория. Раскрывшаяся дверь лифта и явление моей персоны прервало их живую беседу и заставило неестественно улыбнуться. Или мне так показалось?

– Глория предлагает, – сказала Флоренс, – пообедать всем вместе.

Глория подарила мне свою улыбку. Меня начали опекать.

– Здесь недалеко есть чудный итальянский ресторан, – сказала она.

– Эванс любит итальянскую кухню, – сказала Флоренс. – Может, у них найдется и «ласанья», Эв?

– А почему бы нам не пойти в фойе и не поговорить там? – предложил я.

– Твоей маме хороший обед не повредит! – объявила Глория.

Моя мама, стоявшая рядом, выглядела слегка замороченной, но уж никак не недокормленной.

Я стоял как столб. Упрямый, оцепенелый. Иногда так застывают дети. Угрюмо насупившись и уставившись в одну точку, они стоят так, когда у них больше нет возражений на подавляющую мощь доводов родителей.

– Эв, Глория – твой друг, а я – твоя жена и тоже твой друг, поэтому не упрямься! – сказала Флоренс.

– Тебе не мешало бы почистить костюм, – сказала Глория.

– А что со мной?

– Ты шлялся где-то всю ночь, – ответила Глория. – А в отеле тебя не было!

– Глория! – воскликнула Флоренс.

Я отошел к матери и не слышал, о чем они начали спорить. Заметил лишь, что они поглядывали в мою сторону.

– Они хотят устроить семейный обед, – сказал я матери, будто предупреждая ее об их далеко идущих планах.

– Глория – неплохая женщина, – сказала мама. – И Майклу неплохая жена. Детей его воспитывает. Будь с ней поласковей.

Отказать матери я не мог.

– Хорошо! – сказал я, повернувшись к Глории и Флоренс, затем добавил: – Пойду почищусь!

Я прошел до самого холла, пока нашел телефон.

Гвен взяла трубку, будто сидела рядом и ждала моего звонка.

Я рассказал ей об отце.

– …Такое впечатление, что они замышляют окончательно избавиться от него. Он просит вызволить его из госпиталя.

– А куда он хочет?

– Домой.

– Ну так в чем дело?

– Если бы ты видела нашу развалюху, ты бы так не сказала. За ним ведь и уход нужен.

– А почему бы тебе не взять его в Калифорнию?

Я присел. Казалось, телефон разъединили.

– Эдди? – спросила Гвен.

– Да.

– Иди умойся и обедай с ними. У твоей жены наверняка готов план.

– О’кей.

– А если хочешь забрать отца и не знаешь куда, привози ко мне. А там и решишь, что делать дальше.

– О’кей. То есть я хотел сказать, спасибо!

– Позвони мне потом. Расскажешь.

В туалете, кроме меня, находился один парень с лукавством и умом в глазах. Он был похож на запасного жокея, сидящего на открытых местах ипподрома в Эббетс-Филд. Я рассматривал себя в расколотое зеркало над умывальником, а он стоял сбоку и несколько раз насмешливо, будто я – розыгрыш, поглядел на меня. Неожиданно для себя я чуть не врезал ему с пол-оборота. Еле сдержался. Руки мои задрожали, и это не ускользнуло от его внимания.

– Ночка была бурная! – прокомментировал он.

Я рванул воротник рубашки. Две пуговицы звякнули о пол. Он расхохотался. Я плеснул себе холодной воды в лицо – не хватало еще начать драку в сортире госпиталя! Разве мало неприятностей!

– Вы не сын старика из 612-й? – спросил он. – А я – доктор Левин. Смотрю за вашим отцом.

О Боже, подумал я, ведь это паранойя! Ведь я же помню, сколько раз отец упоминал имя доктора Левина. Я вытер руку о свою рубашку и протянул ее ему. Он тоже вытер руки о мою рубашку, и мы пожали руки.

– Ну как он? – спросил я.

– С ним все кончено. Иными словами, с ним все в порядке.

– Не нахожу юмора…

– Это значит, что доктора будут капать вам на мозги, начнут пичкать его наркотиками и в конце концов вручат вам солидный счет. Но болезнь не отступит.

– Что же мне делать?

– Постарайтесь выполнить его желания. Но чуда не произойдет. Вы не хотите занять у меня чистую рубашку?

Его рубашка была узковата, но выглядела поприличней моей. А его бритва была безупречно остра. Пока я приводил себя в порядок, он рассказывал:

– Он награждает вашу матушку нелестными эпитетами. Повторять их не буду, потому что она – славная, милая женщина. Но ваш отец – тоже хороший человек. Просто иногда жизнь заканчивается таким образом. Видите ли, все дурные мысли и подозрения, дремлющие подспудно в нашей голове и ежедневно подавляемые, у него вырвались наружу. Бедняга! Так уж получилось, и теперь ясно, что с этими мыслями он жил всю жизнь. Теперь у него не осталось времени на ложь. И в принципе, сейчас он честен как никогда!

Я закончил с бритьем.

– …Все. Улучшить более нельзя. Сегодня я не в форме.

– Иногда этим все и кончается, – ответил доктор Левин загадочно.

– Можно я спрошу кое-что просто так, для себя? Я иду по стопам отца?

– Вы?

Казалось, он удивлен. Левин прищурился.

– Я начинаю замечать, – сказал я, – что люди говорят обо мне, шепчутся, знаете, будто оберегают меня от чего-то или от меня что-то. Я стал очень подозрителен. К примеру, увидев вас, я решил, что вы насмехаетесь надо мной, и чуть было не полез с кулаками. Что вы об этом думаете?

– А кто я такой, чтобы делать выводы? – вопросил Левин. – Кроме того, сказать, что вы абсолютно неправы, нельзя. Все мы кричим о паранойе, но нельзя забывать, что люди еще и строят козни друг другу. Человеческое сознание едва ли терпит все, что выделяется. Тюрьмы и больницы забиты под завязку психами, но некоторые, как знать, может, в чем-то и правы.

– Да…

– Мне кажется, это одна из самых приятных штук в жизни. Как тонка грань…

– Между чем и чем?

– Между фактом и фантазией, здравым смыслом и сумасшествием. Территория между ними так узка!

* * *

В «Везувио» мы добрались к трем часам. Глория села, и ее тут же понесло:

– Знаю, что вы все думаете, как я несносна. Но настало время глядеть правде в лицо. А вы почему-то избегаете этого! Поэтому я взяла на себя смелость стать главным возмутителем спокойствия, и не думайте, что мне эта роль нравится больше, чем я вам нравлюсь в ней.

– Я так же озабочен судьбой мамы, как и все вы, – сказал я и взял меню.

– Этих блюд нет, – сказал официант, взяв у меня меню и начав вычеркивать названия.

Флоренс подступила ко мне с другого конца, как всегда стараясь обойти острые углы.

– Вчера, когда я так и не нашла тебя, я позвонила Глории, и она приехала в центр. Мы поужинали в ресторане и сходили в театр.

Глория поняла намек и сбавила обороты.

– Мы смотрели пьесу Артура Миллера, – сказала она и поглядела на Флоренс.

Флоренс продолжила:

– «Случай в Виши». Чудесная пьеса.

– Я так же озабочен судьбой мамы, как и все вы, – повторил я.

Глория подняла голос:

– Я не ищу виноватого, я хочу ответственности.

– Это строчка из пьесы, – сказала Флоренс.

Мистер Миллер стал подозрителен.

– Я не чувствую за собой вины, – высказался я.

– А надо бы! – сказала Глория.

– Подожди, Глория! – произнесла Флоренс. – Давай сначала закажем обед.

Флоренс – единственный человек в мире, которого Глория побаивается.

Официант вернул меню. Почти все блюда были вычеркнуты.

– Для обеда – поздно, для ужина рано! – сказал он.

– У вас есть соус из моллюсков? – спросила Флоренс.

– Сотня бидонов, – сказал официант.

– Хорошо, – рассмеялась Флоренс. – Не надо только таких романтических преувеличений.

Она повернулась к маме.

– Мама, – сказала она, – вы не хотите спагетти с этим белым соусом?

– Хоть что-нибудь, – сказала мама.

Флоренс и официант продолжили бестолковую тему белого и красного соусов. Но я не слышал их, потому что Глория зашипела мне в ухо:

– Пожалуйста, Эдди, кто-то из вас должен позаботиться о ней сейчас!

– Мы все должны.

– Не все. Ты позволил ему изгаляться над ней как над служанкой!.. Ох! Мне мартини… Понимаю, что тема щекотливая, да и ты набычился. Я не могу… Эй, официант, мартини, пожалуйста! Я надеюсь, мартини-то есть? – Она снова наклонилась к моему уху. – Почему ты даешь ему свободу рук? Последние два года, когда он проклинал ее, орал на нее, бил ее, где ты был? Сидел в своем бассейне?

Заговорила мама:

– Глория, прекрати.

– Хорошо, – сказала Глория.

– Немного помолчи, дорогая, – откликнулся Майкл.

– Еще чего! – взвилась Глория, и ее опять понесло.

Майкл цыкнул на нее.

– Не смей цыкать на меня! Я не эта тсс-тсс из греческих семей! – Она указала на меня. – Я не могу говорить с ним. Как можно говорить, когда на тебя так смотрят? Как вы его вообще выносите?

Флоренс поцеловала меня в щеку.

Все успокоились, заказанные блюда стали появляться на столе. Несколько раз во время обеда Флоренс сказала мне, что мама не прочь съездить в старый дом.

Даже не успев понять, что хочу сказать, я повернулся к матери и спросил ее: «Ты хочешь этого?»

Мама кивнула и перевела взгляд на Флоренс. Лицо моей жены залила краска.

– Дорогой! – сказала она. – Что с тобой? Ты никому не веришь!

* * *

Наш старый дом был единственным домом моего детства. Мне было лет пять, когда мы въехали в него. Семейное предание гласило – отец выиграл его (все 18 комнат) в покер. Сомневаюсь. Но две машины, которыми мы владели, были выиграны в карты – это правда. Первую – «Элджин-6», красную машину для семейных путешествий, он приобрел, сыграв против облигации на грузовик. Вторую – «Пиерс-Арроу», лимузин (мама водила, отец сидел сзади), он выиграл после игры длиной в два выходных. «Элджина» уже давно не было. А вот второй, со спущенными шинами, все еще стоял в гараже. В лодочном сарае покоилась, догнивая, лодка. Вернее, ее остатки.

В выходные отец брал меня и Майкла, обряженных по случаю в матросские костюмчики, на прогулку по заливу в моторке. Мы ездили вдоль Лонг-Айленда и наносили визиты друзьям отца, таким же, как и он, преуспевающим грекам.

Помню греческую Пасху и крашеные яйца. 4 июля и жаркое из ягненка. Помню день ангела отца, когда мама танцевала с платком!

После биржевого краха – когда Национальный городской стал в нашей семье ругательным словом и отец частенько выражался длинными «шекспировскими» тирадами, сплошь состоящими из ругани, к его президенту, мистеру Чарльзу Митчеллу, – денег на поддержание старого дома стало не хватать. Налог на недвижимость удвоился, затем утроился. По мере обветшания здания вспухал счет за отопление. В те годы ни о каких изоляционных материалах понятия не имели, ветры задували с четырех сторон во все щели. Необходимый ремонт не делался. Одна сторона крыльца, та, что была за углом, разваливалась, и отцу пришлось закрыть на это глаза, якобы не замечая.

Мать, разумеется, ничего не сообщая ему, отключила батареи на двух верхних этажах и опустила на окнах все шторы, чтобы хоть немного воспрепятствовать уходу тепла. Несмотря на ее старания, в доме скоро невозможно стало жить. Но даже саму мысль о вероятной продаже дома отец отметал напрочь. И после двадцати лет, в течение которых не было никакого ремонта, дом стал таким обветшалым, что ни о какой его продаже не могло быть и речи. Землю еще можно было продать, но не дом. После смерти отца я узнал, что он несколько раз тайком оценивал здание, но предлагаемая цена была так низка – дом ничего стоящего из себя не представлял, а предназначался на слом, – что отец лишь горько смеялся. Ему также доставлял удовольствие тот факт, что у него есть кое-что, чего могут хотеть заполучить, а он не предоставит им такой возможности. Но истина, как всегда, лежит глубже. Его привязывало к дому другое: это был ЕГО дом.

Подъехав, я увидел, что от дома моих воспоминаний мало что осталось. Дикий виноград оплел крыльцо и балки фундамента. Стружкой завернулась краска, окно, разбитое четыре года назад, на Хэллоуин, так и зияло пустотой. Передняя дверь была заперта, ключ имел только владелец – отец. Но окошко в кладовую – я лазил через него в детстве – было открыто.

Пройдясь по дому, я заметил, что он все еще хранил отпечаток заботы мамы. Пыльно, но в порядке. И угнетающе пусто!

В гостиной никогда не было книг, чего нельзя сказать о жилых комнатах. Когда мы с братом учились в школе, мы носили книги только в спальни. Книги, дорогие моей матери, – Библия на греческом и несколько томиков поэзии, оставшихся с ее юных лет, держали в спальне. Но внизу не было даже журналов!

Одна комната, почти жилая, была большой, старомодной кухней. Зимой – единственное место, где было тепло. Газовая плита горела целыми сутками напролет, дверка духовки не закрывалась. Сюда отец приказал доставить его глубокое кресло. Как мать притащила его, так оно и стояло перед телевизором, который мы с Флоренс подарили старикам на Рождество пять лет назад. Деревянная доска в умывальнике была стерта до непредставимой белизны. Кастрюли и сковородки были такие родные! Каждая выбоинка! Все окружение напоминало монумент материнского долготерпения и выносливости. Глория и Флоренс оказались правы: это-то почти свело ее в могилу.

Открыв парадную дверь, я сказал Глории:

– Ты права!

– В чем? – спросила она. – Послушай, Флоренс, он утверждает, что я в чем-то права!

– Относительно мамы, – сказал я.

Обойдя жену, я подошел к матери, поцеловал ее и отвел на край крыльца. Там стоял какой-то ящик, кажется, для мусора. Я накрыл его плащом и усадил ее. Свет струился сквозь переплетения виноградных лоз. Мы молчали. Я устроился рядом, платя ей молчанием за ее труды, которые мы все равно не сможем оплатить.

– Скажи, чего тебе хочется? – спросил я ее.

– Не знаю.

– Девчонки правы. Сейчас тебе надо позаботиться о себе.

– Если он позволит, я останусь с ним. Но он замолкает, если я вхожу к нему. Я не возражаю, но он бьет меня. Он еще сильный, ты ведь знаешь. Ужасно! Он – это не он, а все равно боюсь. Винить его нельзя. Он всю жизнь работал как вол, а хвалиться нечем!

Я не переносил слез мамы.

– Я позабочусь о нем! – сказал я.

– Да, – ответила она. – Больше некому. Я больше не могу. Мы могли бы состариться в радости, если бы у него был вкус к жизни. Но он видит удовольствие только в бизнесе. Он все еще рассуждает о каких-то сделках, своих ошибках и Национальном городском банке, ругает Митчелла. Я говорю ему, Митчелл умер, а он глядит на меня как на врага. Потом еще… обо мне. А он говорит, ты сама покажи, где ты его спрятала? Когда он успокаивается и начинает смотреть телевизор, я говорю ему: Серафим, давай обсудим… А он – я не говорю с врагами…

На крыльце появились Флоренс и Глория. Они уже обследовали дом. Флоренс стряхивала пыль с рук. Глория уставилась на меня.

– Ну что ты так смотришь? – спросил я.

– Когда я вижу этот дом, я готова убить тебя и твоего брата!

– Глория! – промычал Майкл.

– Ты хоть понимаешь, что сорок лет она провела здесь, в рабстве у этого негодяя!..

Я пошел на нее.

– Заткнись! От греха подальше… – вскипел я. Кулаки у меня чесались. Я обернулся к Майклу. – Она – твоя жена. Заткни ей пасть!

Я пошел прочь от дома. Флоренс зашагала следом. Мы пришли к самой воде, к кромке каменистого пляжа.

– Дорогой! – сказала она. – Нельзя же так!

– Достала!

– Ты стреляешь по воробьям из пушки! Ты ведь солидный бизнесмен, а она – просто…

– Мужнина подстилка!

Флоренс рассмеялась.

– Почему вы – здоровые мужики, так боитесь маленьких девчонок, у которых и оружия-то – ножницы в кармане передника?

Она выглядела собранной и сдержанной до удивления.

– Флоренс, – спросил я ее. – Чего ты хочешь?

– Милый, я хочу увезти тебя обратно. Ближайшим рейсом.

– Я остаюсь здесь.

– Тебе нужно отдохнуть, милый.

– Вот отдых мне точно не нужен!

– Хорошо, Эванс, – сказала она жизнерадостно, – хорошо!

– Что хорошо?

– Просто хорошо.

– Хорошо что? Что? Что!!!

Это сломало ее.

– Прекрати, о Боже, прекрати! Я стараюсь изо всех сил! Эв, а ты как нарочно… помоги мне!

Флоренс не выносила, когда ее видели по-бабски размякшей. Она ушла по тропинке к цветнику, за которым не ухаживали больше года. Цветы отцвели и отяжелели семенами. Она начала стряхивать их на землю.

Я подошел к ней.

– Извини меня, – сказал я.

Она не повернулась.

– Дай мне шанс, Эв. Я постараюсь. Сейчас я уяснила, в чем я не права. Я смогу помочь тебе.

Плата за годы жизни со мной и все ссоры отпечатались у нее на лице.

– Извини, – повторил я и развернулся.

– Не уходи! – вскрикнула она. – Давай поговорим.

– Не сейчас.

– Пожалуйста, Эв, скажи мне все. Что бы там ни было – я выслушаю и пойму.

Я попробовал.

– Вы с Глорией все утро как заговорщицы. Скажи, что вы задумали?

– Мы думали, что делать с твоим отцом…

– И?..

– Почему ты сразу становишься подозрительным? Почему сразу в штыки? Эв, дорогой! В чем дело? Что случилось?

– Что «что»?

– И вот так ты со всеми. Бесишься ни с того ни с сего. Почему? И почему со мной?

– О’кей, я рехнулся.

– Я близка к мысли…

– Короче, я – псих, теперь отвечай на мой вопрос.

– Никакого заговора не существует, мы пытаемся найти решение по очень сложной проблеме. А что еще мы должны сделать? Ты сам видишь, что оставить твою мать с ним жить – невозможно. И этот дом не годится…

– Вижу.

– Получится, как у этих… дикарей где-нибудь в Новой Гвинее или Гебридах. Муж, умирая, оставляет завещание, по которому дети должны после его смерти уложить в могилу вместе с ним и жену…

– Ты говоришь, что мы убиваем ее?

– Да.

– С чего это ты так полюбила маму и так возненавидела отца?

– Лучше я не буду отвечать «с чего»…

– А почему, собственно?

– Потому что…

– Ну почему, почему?

– Здесь завязана твоя ненависть по отношению ко мне, Эв. Скажи, чем я заслужила ненависть?

– Итак, каковы ваши планы?

– У нас нет планов.

– Не верю.

– Черт побери, Эванс, мы думаем, как…

– И как же?

– А ты как?

– Я?

– Да. Что ты предлагаешь?

– У меня есть кое-какие мысли.

– Какие?

– Хочу забрать его из госпиталя, перевезти в Калифорнию и оставить у нас в доме.

Лучше бы я ударил ее.

Она стояла и смотрела с перекошенным лицом вверх. Я понял, что она хотела встретить мои слова достойно, но не смогла. Я видел – женщина изо всех сил старается взять себя в руки, но не может.

Внезапно мне стало жаль ее – ведь все мы опутываем паутиной мук друг друга, – я робко обнял ее и прижал к себе. Но она словно одеревенела. Просто не верилось, что она сможет так отреагировать на предложение, которое в другом обществе, в кругу своих семей было бы самым естественным и само собой разумеющимся.

Постояв неподвижно с минуту, она высвободилась. Мы вступили в полосу кризиса, и ей пришлось отвечать на мое прямое предложение.

– Ничего не выйдет, милый, – сказала она.

– Почему?

– Не выйдет, и все. Ты должен представить, как это в реальности…

– Представил, и что же?

– Хм, во-первых, нам придется… ему нужно постоянное внимание…

– Я стану сиделкой.

– Хм, это будет… так…

– Как? Как?

– Я ничего не имела в виду, но в доме будет бардак, а я хочу, чтобы у нас с тобой были условия…

– Он – мой отец, – отрезал я.

– Я знаю, милый.

– Ему осталось немного, он умирает.

– Я знаю. Он скоро умрет.

– Я не говорил так. Я не обещаю тебе, что все окончится быстро. Но дом – наш общий дом. Он не только твой, но и мой, поэтому я хочу увезти его туда.

– Он потеряется там…

– Не понял?

– Это – не его дом.

Мы на секунду смолкли.

– По-моему, ты должна спросить себя, – сказал я, – почему мое предложение так бесит тебя?

– Бесит?

– Да. Бесит. Очень! Признайся хотя бы в этом!

– Хорошо. Признаю. Бесит. Потому что я люблю тебя. Потому что, может, мы и не воссоздадим семью заново, но если шанс остался, то в доме вместе с нами твоего отца быть не должно!

– Почему?

– Нам необходимо провести ремонт.

– Почему?

– Срочный капитальный ремонт.

– Почему?

– Потому… потому что… где ты пропадал всю ночь? Где ты шлялся? Всю ночь! – Она полностью потеряла контроль над собой и своим самообладанием и последние слова прохрипела.

– Всю ночь, всю до единой минуты, всю ночь я провел с Гвен!

Не говоря ни слова, она зашагала к дому.

Я остался у океана. Стал бросать камешки в воду, затем в разбитые окна лодочного сарая.

Вернувшись в дом, я увидел, что Флоренс – собранная и успокоенная. Рядом с ней стояли Глория и мама.

– Эванс, – обратилась ко мне Флоренс, – мы обсудили ситуацию, и единственное, что всем нам представляется разумным и возможным, – поместить твоего отца в дом для престарелых, где его окружат заботой. Совершенно очевидно, что маме такая забота об отце не под силу. И еще, как сказал личный доктор мистера Финнегана, он уже не сможет контролировать жизненно важные функции своего тела, и я уверена, что ты не желаешь заставлять маму присутствовать при этом…

– Желаю, – сказал я. – Моя мечта – видеть маму, подтирающую его задницу каждый Божий день. Так сказать, заключительный аккорд их супружества…

– …Поэтому, – проигнорировала она мою язву, – мы решили, что он будет помещен в дом для престарелых.

– Не выйдет, – сказал я.

– Что не выйдет?

– Я не позволю заметать его под коврик!

– Твои доводы?

– Дома для престарелых – это дома для одиноких!

– Необязательно, даже совсем не так, ты ошибаешься…

– А у него есть я!

– Ты ошибаешься, – как попугай повторила Глория.

– И я не собираюсь терпеть, как судьбу моего отца решают две шлюхи, которые…

– Две женщины, милый…

– …которые ненавидят его!

– Хорошо, – сказала Флоренс. – Сын, любящий отца, предпочитает лучше замучить мать, чем самому что-нибудь предпринять.

– Да, именно так это кажется тем, кто его предпочитает замучить. Я в чем-то неправ, Глория? Давай, крошка Глория, высказывайся! Ты ведь страстно желаешь, чтобы старый сукин сын побыстрее сдох! Правильно?

Глории я верю. Она сказала: «Да-аа!!!»

Затем Флоренс взяла весь огонь на себя.

– Независимо от наших желаний, – сказала она, – рано или поздно он умрет. Но я не буду сидеть и ждать, пока он утащит твою мать за собой в могилу. Мы должны заботиться о живых. Более того, я не вполне уверена, что сейчас ты отвечаешь за свои слова и уже совсем – за свои чувства!

– Но в любом случае будет так, как я сказал.

– Не будет, – сказала Флоренс. – В этом случае решающее слово за мамой. Ее желанию ты должен будешь подчиниться. А она согласна с нами.

– Ты согласна с ними, ма?

– Эвангеле, а что же еще остается делать? Ему уже не поможешь. И просить за него я не могу. Ведь ты же видел, какой он. Глория и Флоренс сказали, что эти дома вполне обустроены и комфортабельны.

Вступила Глория:

– У нас есть список…

– И давно он у вас? – спросил я.

Глория отвернулась.

– Мы собираемся просмотреть адреса сейчас, – тихо произнесла она.

Два часа спустя, когда я был в госпитале, позвонила Глория и сообщила, что они нашли место, всем им троим понравившееся. Этот дом одобрил и священник; приеду ли я смотреть? Я ответил, что не приеду.

Трубку взяла Флоренс. По ее словам, это учреждение оказалось на удивление милым и вдобавок неожиданно освободилось одно место, кто-то умер прошлой ночью. Мы должны въехать немедленно, если хотим поместить отца именно туда, так как этот дом очень, очень хорош и таких домов в стране мало, потому что сосед по палате – спокойный, тихий и достойный джентльмен. Она уверена, что они сойдутся характерами.

Я внимательно выслушал.

Она настаивала, чтобы я приехал. Я отказался. Тогда она сказала, что они поедут без меня. А отца заберут завтра утром. И Майкл согласен. До свидания.

Повесив трубку, я увидел старого дядю – Джо Арнесса, олицетворение неверия. Я расхохотался, поглядев на него. Циничней его усмешки нельзя представить. Он давным-давно расстался с иллюзией, что от людей надо ждать чего-то хорошего. Я вернулся в будку и набрал номер Гвен. Я спросил ее, может ли она достать машину. Она ответила, что машина есть у Чарльза, а зачем? Я попросил не задавать вопросов, а перегнать машину на стоянку Стамфордского госпиталя к десяти часам вечера и ждать. Я вышел из телефонной будки, улыбнулся Джо, взял его под руку, и мы пошли в комнату отца.