Текст книги "Сделка"

Автор книги: Элиа Казан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)

– Ну в этом отношении я как две капли похож на своего отца! – сказал я.

…Слово – пугливая птичка – чирикнуло и улетело. А я даже не понял, ЧТО сказал! Гвен пронзительно взглянула на меня. Но старик продолжал бубнить свое, будто знал, что антагонизм присутствовал всегда и он не ожидал ничего иного, лучшего или худшего.

– Слушайте, слушайте, – сказал он Гвен, – что говорит мой старший сын. За эти слова его надо бить палкой.

– Па, извини. Я люблю тебя.

– Тогда почему не хочешь дать денег для нового дела?

– Па, денег нет. Есть немного недвижимости. У меня и Флоренс. Да и начать сегодня бизнес – не шутка!

– Я не начну по-крупному. Я куплю товаров в Персии на двадцать-тридцать тысяч долларов. Как сейчас, кстати, называют Персию?

– Иран.

– Да, Иран. И еще, может, я куплю в Истанбуле, может, и здесь, в Нью-Йорке. Обзаведусь маленькой стойкой, много мне ведь не надо…

Я не знал, что сказать.

– Эвангеле! – Голос отца задрожал от волнения.

Он делал то, чего никогда не хотел, он упрашивал меня!

– Это мой последний шанс, Эвангеле. Ты говоришь мне «нет», и я кончен, и они смеются. И правильно – безмозглый дурак! Я – ходячая реликвия! И у тебя же есть деньги, Эвангеле…

Убедить его в обратном не было никакой возможности. Он думал обо мне так, как думали все, – богач!

– Он не открывает рот. Мистер Молчание. Ему надо работать на телевидении. Новая программа – мистер Молчание, бессловесный разговор.

– Па, выслушай меня…

– Я не нуждаюсь в оправданиях. Я все понял очень хорошо! После всего, что я сделал для тебя, ты все забыл!

Мне осталось только развести руками. Я сдался.

– Молчание! – сказал он Гвен. – Наступило время говорить с отцом конкретными словами, не «люблю» и тому подобными, а конкретными. Но мистер Сжатые Губы молчит как рыба! – Он повернулся ко мне. – После всего, что я сделал! Ты думаешь, эти армяне и прочие посылают своих детей в колледжи?!

– По-моему, твоей заслуги в колледже нет, па!

– А кто говорил тебе: «Иди учись!»

– Мама.

– Не говори мне про эту женщину! – заревел он.

– А ты сделал все, чтобы я не мог окончить колледж!

Гвен потянула меня за руку.

Отец обернулся к ней.

– Я разрешил этой женщине! Он хочет в колледж, сказал я, пусть идет. Ты думаешь, она позволила бы тебе, если бы я сказал НЕТ? А-а? Я сказал одно: пусть парень учится полезным наукам, а не теряет время, как остальные американцы, на Шекспира и прочую дурь! И чтобы мать не давала ему книжки про любовь, про охи-вздохи и прочую дребедень!

– Мать ничего общего не имеет с…

– Ты, как я вижу, на ее стороне?

– Естественно, на ее!

– Пошел вон! – заорал он. – Пошел вон из моего дома!

– Шшш! – попробовала успокоить его Гвен.

– Не надо шикать, леди, если позволите, это – мой дом!

– Ты даже не купил мне костюм для колледжа!

– А кто купил?

– Мама, вот кто.

– А где она взяла на него деньги? У нее было дело, она зарабатывала монету? А-а? Она крала из моего кармана, экономила на продуктах из овощной лавки и думала, что я не знаю? Я прогорел на деле своей жизни, а она воровала деньги и посылала моему бестолковому сыну, который изучал Шекспира и остальную ерунду и не пришел к отцу в магазин, чтобы помочь ему. А помощь была ох как нужна! Ты помнишь, когда президент Митчелл медленно умерщвлял меня своим банком? Ты помнишь, как я сказал тебе: «Оставь колледж, вернись и помоги отцу. Ему тяжело.» А ты что ответил? Говори! Помнишь?

– Да. Я ответил: «Нет».

– Нет! Но ты пошел по дороге отца, а не по ее, ты – молодец. Ты продаешь товар, как твой отец, и ты женился по совету отца на толковой девчонке. У тебя кровь торговца и мозги у тебя – от меня!

…От гнева он захлебнулся словами. Его лицо покраснело, а левый глаз залила кровь, но я вспомнил про это только потом. А в тот момент я полностью утратил над собой контроль…

– Я не похож на тебя! – заорал я. – Я не мог стать таким, как ты! Я стал человеком, вопреки тебе, вопреки!..

Гвен трясла меня за руку и пыталась оттащить в сторону.

– …и хватит тыкать мне Шекспиром, хватит! Ты, старое дерьмо, еще будешь унижать меня! Я совсем не похож на тебя, дерьмо, ты все еще ненавидишь всех и поэтому злобствуешь!..

Гвен вытащила меня из комнаты.

Мы пошли на берег океана.

Пролив Лонг-Айленд – безжизненная масса воды.

Она облизывала прибрежную гальку, как собака – ботинки хозяина.

Я весь дрожал.

– Боже, что я наделал? – сказал я. – Надо же было так не сдержаться?

– Пойдем покатаемся на лодке, – предложила Гвен.

Мы залезли в ботик, приткнутый к берегу. Он давно стоял здесь и начал сразу же протекать. Борта совсем высохли. Пока я греб, Гвен вычерпывала воду старой банкой из-под кофе, валявшейся меж лавок.

Мы проплыли за буй, вокруг скал и на другую сторону пролива – куда я плавал в детстве. Там я остановился, чтобы не видеть старый дом, взял у Гвен банку и стал вычерпывать воду. Она поцеловала меня. Она чувствовала, как болит моя душа. Я сотворил глупейшую штуку с отцом, которую невозможно понять. Ее можно только простить.

– Что на меня нашло? – спросил я. – Я-то думал, с прошлым давно покончено. О Господи, как такое и выскочило у меня? Кем я его обозвал?

– Старым дерьмом. Но забудь об этом, – сказала она.

– Я уже и забыл, что могу быть вне себя от ярости!

– Дочерпывай пошустрей, а то обратно поплывем без лодки.

– Что ж, поплыли.

– Я бы не терзала себя так, Эдди.

– Вернусь и попрошу прощения, – решил я.

Отдав ей банку, я взялся за весла и погреб к берегу.

– Итак, – сказал я, – я снова бросил старого сукина сына в беде!

– А, перестань! Что тебе оставалось делать? Он и так заварил кашу на славу!

Я продолжал грести.

– Для тебя в детстве он, наверно, был отъявленным мерзавцем, – сказала она.

– Его так воспитали, – сказал я. – Он не знает другого.

– Не будь таким всепрощающим, – сказала она. – Он воспитан в такой традиции. Что еще он мог ожидать от своего сына? Только следования по своим стопам. А в случае боды – прихода на помощь.

Я налег на весла посильнее.

Обогнув буй, мы увидели сценку у дома. Немую из-за большого расстояния.

У крыльца стояла машина Глории. Сбоку виднелся мужчина в белом халате. Глория и Флоренс выводили отца под руки из дома. Старик сопротивлялся, кричал благим матом.

Затем случилось несчастье. Он дернул руку и освободился от захвата Флоренс. Потом обеими руками толкнул что есть силы Глорию. И, толкнув ее, потерял равновесие и упал назад. Из-за далекого расстояния – мы были в полумиле от берега – я мог лишь заключить, что отец, возможно, подвернул ногу и плашмя упал назад. Белый халат, спокойно стоявший около машины, ринулся к отцу, поднял его на руки и отнес в машину.

Ему отец не сопротивлялся, казалось, даже повис на нем.

Мы находились слишком далеко, чтобы понять, что, падая, отец сломал себе бедро.

Но мы услышали, перед тем как санитар подхватил старика, мы услышали крик: «Эвангеле! Эвангеле!» Крик был еле слышен из-за расстояния, но ошибиться было невозможно.

Все залезли в машину: Флоренс, Глория, санитар. Машина уехала.

Я заработал веслами.

Но то, что должно случиться, – случилось, и торопиться больше было некуда!

– Посмотри, – сказала Гвен. – Чарльз!

Машину Глории сменила машина Чарльза.

Гвен было тяжело бросать меня в тот день.

Она сменила пеленку сыну и сказала мне:

– Чет думает, что Анди – твой сын. Но он – его. Ему об этом я никогда не скажу. Но тебе – надо, тогда ты поймешь, почему предложенное мной лучше.

Я не провожал их. Кивнул, и она ушла.

Я сел на крыльцо. Было тихо. Пахло акацией. В полдень пришел посыльный из овощной лавки, принес продукты.

Ночь я провел один. В старом доме, один.

Глава двадцать первая

Единственным звуком, доносившимся снаружи, было шуршание ветвей под дуновением бриза с пролива. Острые концы веток царапали стены дома и крышу. Нет, были еще звуки: волны набегали на гальку, шелестели опавшие листья, гонимые ветерком, лаяла собака, вдалеке гудел лайнер.

С далеких дней детства я не лежал вот так в кровати и не говорил себе: «Надо встать. Пора идти».

Бриз окатил меня холодком, легким, как пищание дудочки. Я скинул одеяло, оставшись лежать голым, и пустил его порезвиться на мне.

Зазвонил телефон. Я лежал. Мое отношение к телефону полностью изменилось. Я подумал: а с кем я хочу поговорить? Мне было плевать, кто там звонит. Я лежал.

Все утро он трезвонил каждые пятнадцать минут.

В кармане рубашки я нашел новенькую сигару – дар мистера Финнегана. Когда был его «роллс-ройс»?.. Вчера? Я прикурил сигару. Затем пошел в туалет.

На стене просторной старомодной ванной висело украшенное виньетками зеркало. Если я помню правильно, то оно когда-то висело в спальне дядюшки Джо. Но зеркало не вписывалось в шикарную обстановку дома, и дядя Джо, тогда – богач, переехав в другое место, подарил его отцу. Зеркало очутилось у нас в ванной. Помню, как его перевозили в нашем «Пиерс-Арроу» – отец сидел на заднем сиденье и придерживал его, мать – вела машину.

Я стоял и разглядывал свое обнаженное отражение. Я не помнил такого ощущения своего тела: только раз в жизни меня охватывало такое чувство – когда в паху появились волосы.

Вот мое брюшко. Округлое. Не маленькое, ощутимое. Голова вылезает из плеч. Не уверен, что природа именно так хотела состыковать мое тело. Я выглядел так, будто собирался заняться чем-то секретным.

Разумеется, одежда для этого тела значит много. Без нее я не смотрелся.

Задница провисала. Я изогнулся и посмотрел на ягодицы. Живопись Гранаха. Бицепсы в расслабленном состоянии висели как у тех старушек на фотографиях, отдыхающих в Кони-Айленде. Грудь пока не висела – если я не наклонялся. Тогда все отвисало.

Я взял стул, поставил его перед зеркалом и уселся. Брюшко увеличилось. Член исчез между ног. Во всем моем облике выделилась сигара.

Я понял, что годами избегал зеркала. Без него легче жить.

Я повернул стул и теперь смотрел на себя прямо. Вся эта чертовщина, думал я, вся истерика, близкая к самоубийству, все эти рыдания по ночам и ссоры, обвинения в измене, все эти публичные заявления о страсти, весь этот сыр-бор – все из-за этого?! Из-за этого – в зеркале?!

Я продвинулся вперед на стуле и свесил свои причиндалы за край. Одно яичко загадочно пошевелилось, приподнялось и упало. Но сам Младший Брат отдыхал. Представь, подумал я, что он – всего лишь хрящ, мясо и железы, прорезаемые венами, которые питает кровь, а потом подумай о всех тех потрясениях и душевных терзаниях, вздымающихся вокруг этого маленького члена. Несоизмеримо, подумал я, очень несоизмеримо.

Стало заметно, для чего нужна одежда. Не для защиты тела от превратностей погоды, а для сокрытия его от испытующих взоров остальных человеков. Лично я произвожу гораздо более сильное впечатление, будучи одетым. Не так давно я мог успокоить паникующий от неувязок в работе отдел одним своим появлением. Разумеется, представ перед сотрудниками фирмы неглиже, я бы вызвал другую реакцию. Даже с такой длинной сигарой.

Поначалу они бы увидели, что у меня за душой, коль я гол как сокол, нет ни гроша. Я потянулся в карман посмотреть, а сколько же у меня бренной монеты. Затем стало просто неохота возвращаться в спальню, искать брюки. Да и что я там найду? Лучше уж не ходить вообще! Жизнь вскоре и так поставит меня перед необходимостью удостовериться в наличии хоть какой-нибудь суммы. А двигаться я не хотел – я «наслаждался» собой в зеркале.

А когда придется одеваться, подумал я, что я должен надеть?

Если одежда – это реклама того, что внутри, то как я должен отныне заявлять о себе на людях? Кто я ныне?

Положительный? Нет. Интеллектуал? Нет. Любовник? Сомневаюсь, любил ли я вообще кого-то. Надежный? Сомневаюсь, чтобы мне верили в чем-нибудь до тех пор, пока я сам этого не захочу. Собрат по крови? Ага, враг почти всем. Незаменимый Эдди? Ха-ха-ха! Честнейший Эдди? Где-то в чем-то. Тоскующий по обществу? Я – себялюбец. Да и ничего меня не интересует. Одежда, говорящая: иди ко мне, мне нужен человек – не по мне. Да и не нужна одежда-то. Даже более того. Я предпочитаю одиночество. Как же мне одеться, чтобы выглядеть «любящим одиночество»?

А по правде говоря, я вообще не хотел одежды. Не хотел никого впечатлять и ни с кем быть. После фальстарта я снова стоял в начале беговой дорожки, голый и одинокий, такой же, каким и появился на свет. В тот момент я не имел ни малейшего понятия, ни какой сегодня день недели, ни который час. Или кто где находится и почему…

А кто-то все-таки где-то чего-то хотел! Телефон продолжал названивать.

Росчерк пера – и от моей старой жизни ничего не осталось. Вопрос был в другом – а что взамен? Я прекратил делать то, чего не хотел. Но что же я хотел делать?

Мне пришла в голову мысль, что от меня никто не требует делать хоть что-то. Я мог просто жить. Пока не умру.

Только вот сколько протяну?

Осталась кой-какая мелочь, крыша отцовского дома над головой и, может, еще один дом в Лос-Анджелесе, нулевой счет в банке, но немного страховки, хотя и на имя Флоренс. Я не буду мокнуть под дождем ни завтра, ни послезавтра.

Один мой дружок постоянно фыркал на жалобы легкоранимой души среднего класса. Он не мог ни войти в положение, ни посочувствовать проблемам человека, который мог выйти из дома и отыскать себе работу. Единственный, кто, по его словам, достоин жалости, это человек, живущий в нищете на задворках мира, где-нибудь в Индии, который жил на улице и не мог просто прокормиться.

Но мне казалось, что существуют и другие виды смерти от истощения. Тысячи людей начали познавать их, а миллионы – вскоре узнают. Есть и другие недомогания, не менее действенные, чем голод. Выйди на улицу, посмотри на лица и спроси себя, неужели у них все в порядке?..

Проблемы скрывают, прячут в себе. Люди стесняются признать их. Но они есть.

И все же, взглянув с другой стороны, мой друг прав. Я могу позволить себе такую проблему. Моя проблема для бедных – «с жиру бесится», и поэтому мелка. В конце концов у меня нет в наличии денег, но есть крыша, страховка, кредит…

Надо бы заполнить холодильник, подумал я, пока кредит не закрыли. И остаться здесь. Запустить внутрь посыльного из лавки на минуту и потом запереться.

С одеждой можно обождать. Чтобы позвонить зеленщику, костюм не нужен. Телефон опять зазвонил. Я подождал, пока трель не отзвенела, и взял трубку.

С этой лавкой «Бристолз» папа и мама были связаны десятилетиями. Настоящее имя владельца было Эмбростелис. Он был греком с острова Мутилен. Несколько лет назад он возвратился на родину и жил на пенсию и регулярные переводы от сына, ведущего ныне его дела.

Мой отец и мистер Эмбростелис были когда-то закадычными друзьями.

А у молодого Тома Эмбростелиса (Тома ли? Тодороса?) не было сердца. Он проинформировал меня в шутовской манере энергичного и преуспевающего в делах американца второго поколения, что ему только что приказали закрыть счет и что семья более не отвечает за продукты, которые я могу заказать по нему.

Он думал, что это нечто вроде шутки.

– Кто же это сделал, Том?

– Ваша жена, – ответил он. – Она говорила от имени вашей матери.

– А сама мать что-нибудь сказала?

– Нет. Только жена.

– Тогда, Том, какого…

– Я поясню! Мне не приходило раньше в голову, но я взглянул на счет… а на нем за сотню долларов. Обычно я не возражаю, вы ведь знаете, но бизнес есть бизнес… в общем, Эдди, скажите чего надо, и я пришлю. Но хочется, чтобы в будущем счет был оплачен.

– Том, мы же всегда, Том!..

– Диктуйте, что прислать.

Я надиктовал. Но гораздо меньше, чем хотел раньше. Морозильник оказался почти пуст, полки едва прикрыты. Обеспеченность на три дня, не более. Так Том закрыл счет.

Я оставил телефон и отправился бродить по дому.

Вся обстановка напоминала музей жизни отца. Если бы дом можно было поместить в капсулу машины времени, то потомки смогли бы увидеть превосходную иллюстрацию к образу жизни таких людей, как мой отец.

Особенно точна в деталях была жилая комната. Семейные фотографии были единственными экспонатами, несколько оживлявшими ее. Самая интересная относилась к 1927 году – году наивысшего расцвета бизнеса отца. Она являла собой типичный продукт той эпохи. Отец сидел. Мать стояла. Я – рядом, положив руку ему на плечо, мой облик как бы говорил: «Не волнуйся, па, будешь старым, я позабочусь о тебе. А пока большое спасибо за все, что ты для меня сделал. Твой любящий сын Эвангеле». Майкл, второй сын, стоял позади. Фон фотографии – парк. Снимок был подсвечен розовым.

Фото стояло на огромных размеров рояле. Ни отец, ни мать не умели извлекать из него звуки, крышка открывалась лишь раз в год, когда приходил дядя Джо. Его любовница играла «На берегах Уабаша» – любимую песенку дяди.

Покинув отчий дом, я научился бренчать на клавишах. Мне это нравилось. Одно пианино стояло в клубе колледжа, и по вечерам, когда народ убегал на стадион разминаться, я садился на табурет и импровизировал одну-единственную веселую тему ближневосточного происхождения. Я играл ее много раз подряд, с начала, с середины, с каждой новой попытки все громче и громче, пока не раздавались жалобы с верхних этажей клуба, где было общежитие прочих отверженных от «братств» и потому сидящих дома.

Пианино было и в комнате отдыха летнего лагеря, где я работал организатором активного отдыха в год после окончания колледжа. Вечерами, когда гости мужского пола развлекались с гостями женского или отдыхали после развлечений, я садился к инструменту и музицировал. К тому времени я знал две мелодии и был способен тренькать часами.

Флоренс, вникавшая в сольфеджио с наставником, так и не научилась наслаждаться музыкой, но подговорила меня приобрести рояль для нашего дома в Калифорнии. На нем я тоже сотрясал воздух. Флоренс тихо презирала мою музыку, говорила, что я извлекаю из клавиш лишь сожаление и неутоленную тоску. Еще она говорила, что у меня несколько талантов, но ни один из них не касается области сочинения музыки. Я старался подходить к роялю лишь в ее отсутствие. Помнится, как несколько раз она гневно выбегала в сад или уезжала на своем «Континентале» от агрессивной нищеты (ее слова) моего самоусыпляющего музыкального нарциссизма (ее слова). Должен признаться, что, сердясь на нее, я иногда прибегал к своей музыке лишь для того, чтобы сломать ее чертово самообладание.

Я приподнял крышку рояля. Он был полностью расстроен. Как и я сам. Я сел и начал играть две козлиных мелодии, снова и снова, громче и громче. Зазвонил телефон. С кем я хочу поговорить, спросил я себя. И важно ли это? Я хотел бы поговорить с отцом и повиниться перед ним. Я сыграл для отца. Он бы подумал, что я рехнулся, сидя вот так, голым, с сигарой, и играя что-то дикое. Но он бы понял это ближневосточное мелодийное иносказание.

Я сыграл для мамы, такой одинокой сейчас и так и не освободившейся душою от ссор.

Я сыграл для Эллен, ищущей в жизни счастья, и ждущей открытий, и, Боже, не ведающей, как они мучительны.

Я сыграл для Флоренс, обтянутой непробиваемым коконом неприступности, видящей вещи в одном-единственном свете.

Сыграл для Майкла, бедняги, наверно все еще сидящего в Тарпун-Спрингсе, все еще лопающего помпано среди людей, способных понять, что я играю.

«У тебя же нет слуха, Эв, дорогой! Гляди правде в глаза!» – это слова Флоренс.

Она права. Я ударил по клавишам еще сильнее.

Давай, бэби, давай! Луи Армстронг и Велма! О, Луи, Луи!!!

Я дал.

Я сыграл для всего ублюдочного персонала «Вильямса и Мак-Элроя», все еще крутящегося в стеклянном ящике среди нервных телефонов.

Сыграл для Гвен, теперь уже замужней женщины. Нет, еще не замужней. Но процесс займет не менее трех дней, подумал я. Все равно, для тебя, Гвен!

Этот ближневосточный мотив исходил воплями цинизма и жалости.

Я сыграл для маленького Анди.

Но не для его отца.

Для Чарльза.

Я уже гремел октавами.

Кто-то громыхал входной дверью.

Наверно, взбешенный сосед.

Мне необходим пистолет!

И пусть себе громыхает!

Выдержав взаперти три дня, я подожгу дом. Вот тогда они действительно осатанеют. А что, неплохая идея! Подожгу без малейшего сожаления, обязательно подожгу, подумал я. Сей реликт не заслуживает увековечивания. Музей в огне, забытая эра!

Я сыграл для ближневосточного огня, который поглотит этот ближневосточный музей, по ошибке помещенный в страну белых стопроцентных протестантов. По правде говоря, дом будто специально создан для поджога. Полным-полно газет и мягких игрушек, деревянных ведер и старых приемников, еще на кристаллах, добротных полок и деловых бумаг отца – все это еще валяется, висит здесь. Лодочный сарай забит лодками, которые никогда не поплывут, но будут прекрасно гореть. Я сыграл для них – для лодок, некогда принадлежащих морскому простору, а теперь более не способных даже отдыхать на усталом, забитом химикалиями и отбросами цивилизации берегу. Что заставит, и заставит ли, их поплыть? Я сыграл для них!

Я глубоко вздохнул, откинул голову назад, освобождаясь от непонятного напряжения, и снова приступил к расстроенному и дисгармоничному роялю. Я играл свою жизнь.

На меня кто-то смотрел через окно.

Недовольный сосед? Черт с ним!

Затем я понял, что это не сосед. Это был Артур Хьюгтон. Он рассматривал меня с любопытством человека, увидевшего в клетке зоопарка новую экзотичную птичку.

– Эдвард, чем ты занимаешься? – спросил он через окно.

Его тон предполагал, как всегда, сдержанное изумление. Он спец по покровительству.

Артур Хьюгтон, юрист нашей семьи, всегда обращался ко мне «Эдвард». Фактически он был также единственным, кто, представляя меня кому-то, раньше или позже, ронял фразу о том, что мы с ним окончили один колледж. Я всегда чувствовал, что это какое-то извинение передо мной. Он был старшекурсником, когда я был первогодком. Он был членом ВСЕГО. И ребята были правы, когда избрали его как-то тем, «кто вероятнее всего добьется успеха». Но, по правде говоря, это было вовсе не предсказание. Все знали, что после колледжа он прямиком направится в юридическую фирму под крыло дяди Флоренс, брата президента нашего колледжа. Печать успеха всегда светилась на лбу Артура. Бедный сукин сын не имел выбора.

По разным сложным причинам мы были друзьями. Мне представляется, главной из них, с моей стороны, было то, что Артур больше, чем кто-либо, дал мне почувствовать принадлежность к «своим» – то есть белым, стопроцентным, протестантам и т. д. Поэтому я ценил его. И в этот день, если бы я и захотел кого увидеть, то в число избранных мог бы попасть и Артур.

Но видеть я не хотел никого. То, что я решил в этот день, и то, что предприму в ближайшие дни, изменит мою судьбу. В уме крутились отчаянные по дури желания. Попробовав кусочек свободы, я хотел всю ее целиком. Поэтому день этот для меня – без свидетелей! И я решил, что буду один!

Артур продолжал глазеть на меня.

– Малая композиция собственного сочинения? – спросил он.

– Нет. Анатолийская военная песня, – ответил я. – Для встречи предстоящих испытаний!

Я не хотел, чтобы меня отвлекали!

Затем я подумал, а какого, собственно?.. Я же не приглашал его!

Я встал и закрыл входную дверь на замок.

И тут же пожалел об этом. Надо было услать Артура, не прибегая к таким откровенно враждебным действиям. Но как иначе? Лучше уж так, чем никак.

Артур прошел на крыльцо, встал у двери и взглянул на меня через стеклянную проставку.

– Эдвард, – обратился он. – Задний вход открыт.

– Чего нужно? – спросил я.

– Ты не собираешься пригласить меня?

– По-моему, не собираюсь.

– Я хочу занять у тебя всего пару минут.

– Надо было предупредить заранее.

– Прекрати, Эдвард. Открой.

– Мне всегда нравилась одна черта в твоей традиции янки, Артур. Ты плохо смотришь на неожиданные визиты.

– Разве секретарь не предупредил тебя?

– Нет.

– Я сказал звонить каждые пятнадцать минут, пока тебя не застанут.

– Я не брал трубку.

Сильной чертой характера Артура являлось его умение всех заставлять подлаживаться под его манеру вести разговор.

– Эдвард, давай одевайся и выходи. Превосходная погода.

– Чего ты хочешь?

– О Господи, Эдвард! Поговорить с тобой!

– Артур, мне нужно побыть одному.

– Кончай, Эдвард. Дела принимают скверный оборот. В конце концов, я ведь не только твой друг, я – твой юрист. И как юрист говорю, тебе нужна срочная консультация.

Я промолчал.

– Эдвард, я – твой друг. Я здесь, чтобы помочь тебе.

– Верю. Поэтому сделай что-нибудь такое дружеское, непритязательное и человеческое…

– Что же?

– Отстань. Через несколько дней встретимся.

– Так не пойдет.

– Пойдет.

– Через несколько дней будет поздно. Твои дела уже слишком плохи. А теперь, пожалуйста, веди себя как цивилизованный человек и открой дверь.

Я промолчал.

– Может, к примеру, сообщить тебе…

– Сообщи…

– Хорошо, впусти меня. И прошу, надень что-нибудь. Я не могу говорить серьезно, когда ты голый…

– Извини, пожалуйста, – сказал я и начал закрывать стеклянную проставку.

– Не извиню, – сказал он и дернул за дверь, не ожидая, что она заперта.

– Эдвард, я отменил весьма серьезные встречи, чтобы повидать тебя. Во имя нашей дружбы, а ей как-никак больше двадцати лет, как ты можешь встречать мое появление так грубо?

– Прошу прощения, Артур. Нет настроения.

– Вздор. Глупый вздор! Хорошо, поговорим через дверь.

Он принес откуда-то белый стул и поставил его перед дверью. Я не пошевелился.

– Тебе известны, – начал он, – последствия, очень серьезные последствия твоего недавнего поведения?

– К примеру?

– К примеру, я могу заверить тебя, что это лишь незначительный пример, ты не пробовал снять деньги со счета?

– Нет.

– Попробуй.

– И что произойдет?

– Будет следующее: тебе ничего не дадут. У вас с Флоренс был общий счет.

– Тогда, как моему юристу, – сказал я, – даю указание: пусть счет разделят. Или, если есть законные способы, пусть предупредят ее, чтобы она впредь воздержалась от подобных действий.

– А теперь, – спросил Артур, – могу я войти?

– Очень прошу тебя, иди и делай что велено.

– Эдвард, через минуту я вышибу ногой стекло, войду и задам тебе хорошую трепку.

– Лучше не пытайся.

– Эдвард, это была шутка. Что с тобой? Ты будто сам не свой? О! – прервался он. – Я понял.

– Что ты понял?

– У тебя гостья. Она еще здесь?

– А это не твое дело.

– Я не возражаю против того, чтобы поговорить при ней.

– Даже, по-моему, предпочел бы. Но, Артур, у меня есть личная жизнь, и она моя личная жизнь, а ты – мой юрист, и я тебе плачу.

– Ребенок тоже здесь?

– Какой ребенок?

Мне захотелось проверить, сколько он знал.

– Твой ребенок. От тебя.

Кто мог сказать ему об этом?

– Ребенок был открытием для тебя, не так ли? – спросил он.

Я промолчал.

– Теперь я могу войти?

– Нет, – сказал я.

– К твоему сведению, я знаю еще много фактов о вашей связи.

– Откуда?

– Эдвард, откуда в наши дни узнают? Флоренс наняла человека, и тот расследовал.

– Шпик?

– Сыщик.

– Тогда это просто… просто…

– Согласен. Это ни в какие рамки не лезет, – подтвердил он, – но в то же время у Флоренс, как ни у кого другого, есть на это право!

– Ты посоветовал ей?

– Идея была не моя, – сказал он. – Но не спорю, когда несколько недель назад она спросила меня, что я думаю о расследовании, я не стал ее отговаривать.

– Ты чей юрист? Мой или ее?

– Я – юрист вашей семьи.

– Разве это дает тебе право совать свой нос в мое белье?

– Это не самое благодарное занятие, но долг велит мне делать именно так. Скажи, неужели ты стал бы препятствовать праву Флоренс разузнать все о связи, которая грозит разрушением ее семьи?

Я промолчал.

– Твое молчание означает лишь одно. Утвердительный ответ. Она, разумеется, имеет право.

– Поэтому и наняла шпика.

– Сыщика. А сейчас у нее имеется полное досье. На тебя и на мисс Хант. То, что я имел случай тщательно изучить.

– Ого!

– Меня поразил один феномен во всем этом исследовательском деле – этот вид деятельности, должен признаться, я теоретически не одобряю, – так вот, поразила меня та охотность, с которой люди идут навстречу. Порой казалось, они сами хотели все рассказывать. У нашего сыщика не было проблем с поиском людей, готовых рассказать. – Он хихикнул. – Я видел этого парня. Он не из тех, кому хочется излить душу. И тем не менее он не встретил ни одного, кто бы полностью не… Что это за слово? Ну, употреблялось в уничижительном смысле про коммунистов?

– Стучат.

– Вот-вот, кто бы с охотой не стучал.

– И все же, – сказал я, – удивительно, что Флоренс…

– Да, – кивнул он, – и я. Но мир очень быстро движется к тому, что я называю цивилизованным варварством. Я, в принципе, гнушаюсь… но…

– Но ничего не имел против поисков на меня компрометирующих материалов?

– Мне было противно, но в данной ситуации, зная, каково Флоренс…

– Артур! – перебил я. – Говори прямо!

– Хорошо, – ответил он. – Хорошо, старик. Прямо так прямо. Знаешь ли ты, что мисс Хант была постоянным компаньоном – еще и оплачиваемым – одного старого итальянского коммуниста, которого департамент внутренних дел на прошлой неделе предложил выслать из страны? Знаешь ли ты, что эта самая мисс Хант, еще перед комми, была любовницей мистера Колье, чья личная жизнь в этой области богата подобными эпизодами? И что эти эпизоды, со старым итальянцем и Колье, есть ничто по сравнению с сексуальной распущенностью, в которую она была замешана еще до них? В Вашингтоне, к примеру, она была очень доступной леди, ее содержала масса мужчин. Эдвард, ответь мне, и ради нее ты собираешься бросить свой милый дом в Калифорнии?

– Артур, – ответил я, – здесь тебе не суд, а ты – не прокурор!

– И тем не менее вынужден требовать ответа. Изволь мне ответить, собираешься ли ты бросать дом, что означает Флоренс – прекрасную, достойную и чистую женщину с безукоризненным поведением, подобную которой ты нигде не найдешь, ради самки, которую перебрасывали с рук на руки, которую мяли и тискали, обрабатывали и продавали сотни раз? Ответь, ради Бога, Эдвард?

Дверь не выдержала эмоционального и физического напора Артура, защелка отлетела, дверь отворилась, и он влетел в комнату. Не теряя дыхания, Артур продолжил:

– …Я выдал тебе словесный понос двух черных мужей, которые занимались ею в течение долгого времени и о которой они отзываются не иначе как Бедное Белое Рванье…

Я врезал ему что было силы.

Он сел на задницу. Артур был крупным мужчиной, но я попал правильно. Кровь хлынула из его рта.

Медленно он поднялся.

– Знаешь, – сказал он, – я в отличной форме и могу сделать из тебя котлету!

– И не пытайся, – сказал я.

– Но разговор я продолжу. Хочешь ты или нет.

– Чей ты юрист? – заорал я. – Мой или ее?

– Не заставляй меня выбирать, потому что если я выберу, то не тебя.

– Тогда, если ты ее юрист, выметайся отсюда!

– Я сказал, что я не ее юрист. Я твой и ее. Ваш общий!

– Я плачу тебе, подонок, не за то, чтобы сажать шпиков к моей заднице!