Текст книги "Сделка"

Автор книги: Элиа Казан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

– Не любит ситуаций, когда он бессилен, – сказала она. – Очень высокомерный.

– С его шеей ничего не случится? Голову ему так можно держать?

– То, что он может делать, – он делает. Через минуту увидишь, он устанет, голова опустится, и бай-бай. Смотри! Видишь?

Она с ребенком, казалось, имела свой, особый мир, куда мне хода не было. «Нам ничего от тебя не надо», – казалось, говорила она.

Я, стоя сзади, обнял ее и начал опускать руки. Все ниже и ниже.

– Не надо, – сказала она, но не шевельнулась.

Я обнял ее за талию.

А вот теперь, подумал я, мы выясним, что же здесь, черт возьми, происходит!

– Сохранила фигуру, – сказал я.

Она не шевелилась. Я просунул руку между ее ног и обхватил ее живот. Что-то от нее передалось моей руке – она не хотела.

Но я никогда не тороплюсь.

Ребенок хотел что-то сказать, поглядел на нее.

Гвен выскользнула из моих жестких объятий. Ее тело было бесплотным. Она села на кровать, погладила затылок сына и верх лба, где собрались морщинки от усилий держать голову на весу. Ребенок заснул.

– Потом посмотришь, какой он высокомерный!

Я сел рядом с ней. Слова ее были ясны.

– Гвен.

– Молчи.

– Почему?

– Потому что все, что ты ни скажешь, – это не то. Не надо ничего говорить.

Она тосковала по мне. С тех самых пор, как я звонил прошлой ночью. Это было видно невооруженным глазом. Уже с того момента, как она услышала мой голос, она все знала. Как знает любая женщина, независимо от того, что она говорит, – все, что с нами случится, будет происходить в комнате, дверь которой закроется.

Когда я вошел в нее, она была готова к этому. «Теперь мы узнаем, что есть что на самом деле!» – еще раз подумал я.

Я любил ее медленно. Я не хотел торопить тот миг преображения ее женской сути. Я понял также, что, как и во мне, в ней под защитным покровом жило что-то для меня, то, что она не могла понять рассудком и отторгнуть, то, что навсегда было моим, то, что даже спустя многие месяцы было достаточно сильным, чтобы преодолеть выросшую враждебность ко мне.

И она снова была права, приказав мне молчать, потому что «акт сексуального союза» – единственное, что может помочь рассеять недоверие и укоротить дистанцию между нами.

Но даже сейчас она не раскрывалась полностью. Она решила бороться до конца.

Обычно, если я долго не сплю с кем-нибудь, извержение семени следует быстро. Но с ней я делал нечто другое, это была не любовь. Я разрушал ее последнее убежище.

Я просунул руку под нее и приподнял ей таз. Она все еще молчала, но тело уже подавалось ко мне. Ее глаза смягчились, напряжение спало. Ее решимость исчезла. И я увидел тот ее взгляд, который помнил.

Несмотря на все ее попытки сдержаться, она отдавалась мне, как раньше.

Но все еще молчала.

Неожиданно я снизил темп и остановился.

Это взбесило ее.

– Не останавливайся! – взмолилась она. – Ну, продолжай!

Я начал. Очень, очень медленно.

Затем услышал ее шепот: «О Боже, я в раю!»

Слова были обращены не ко мне. Противоречия в глазах и голосе не было, но на меня она не смотрела.

Развязка приближалась.

Неожиданно она начала двигаться в такт мне. Рано или поздно это все равно должно было случиться. Она хотела без конца и начала встречать мои движения с силой, которую женщины всегда получают неизвестно откуда, с силой, всегда удивлявшей меня. Она стиснула меня, как стискивала раньше, отсекая все прочь, не слыша, не видя, вычеркивая свое существование из времени и места, стараясь достичь того предела, где боль и наслаждение – одно целое, освобождаясь и ликуя. Я понял, что я для нее – целый мир, а это было то, что я хотел. Только это.

Она была в раю.

Это я ее туда доставил. Я не останавливался.

Затем она закричала: «Что ты делаешь со мной?»

А затем попросила: «Не надо меня так любить!»

И лишь затем сдалась окончательно. Уронила голову назад и закрыла глаза. Когда она открыла их и посмотрела на меня – в них не осталось ничего сокрытого.

Я подумал, что сколько бы противоречивых чувств, ненависти, любви она ни выплескивала бы на меня, сколько бы ненависти ни выплескивал бы на нее я, у нас не оставалось выбора. Мы обречены на жизнь вместе.

И, может, все наши ненависти лишь добавляют остроту восприятию?

Затем пришла моя очередь, и я позабыл все на свете – все вернулось на круги своя. Я ничего не помню, мы – пара тел – будто умирали, и она держала меня, будто я собираюсь покинуть ее, покинуть на этот раз навсегда. И помню, что, когда я наконец взорвался, она кричала и говорила что-то, чего я не мог понять. И даже потом я все еще был в ней, по-прежнему желая ее и любя ее.

Мы лежали в тесном обруче наших объятий долго. Потом она отодвинулась и взглянула на сына. Тот спал.

Теперь агрессором стала она. И на этот раз, в лучшее время жизни всех без исключения людей, мы забыли все наши различия. В мире никого и ничего не осталось – только мы. Это было совершенство.

Уже потом, когда мы обессилели, я подтянул подушку к ее голове и лег на вторую половину. Мы лежали на подушке лицом друг к другу. Я был в ней.

Так мы спали около часу – не больше, – когда зазвонил телефон. Мы проснулись, ничуть не тревожась, потому что после происшедшего ничего страшного произойти просто не могло. Еще в полусне она пробормотала в трубку: «Спасибо, Чарльз». Тон ее был спокойный и нежный. Чарльз звонил ей, напоминая, что уже шесть часов и пора кормить ребенка. Мы повернулись к детской кроватке и посмотрели на малыша. Сын счастливо спал.

– Он подождет! – сказала она.

На этот раз мы любили друг друга без спешки, в охотку. Куда подевались противоречия?

Все линии забот, все морщины разочарования на ее лице разгладились и исчезли. Ей стало лет четырнадцать. Ее глаза стали мягкими, как шелк, мягкими, как все, что любит в природе, что становится мягким, когда приходит его время.

Я хотел рассказать ей, как я тосковал о ней, о том, что послужило причиной приезда в Нью-Йорк, обо всем. Она сказала: «Тсс!» – и я подумал, что расскажу ей все позже.

Мы слушали, как звуки просыпающегося города наполняли улицы. Разные машины, мчащиеся, едущие, грузовики, легковушки, только направляющиеся или уже возвращающиеся, – целый каскад.

Наконец раздался шум первого автобуса, спешащего по шоссе. Мы подошли к окну и выглянули. Небо на востоке было грязно-розовым.

Сынишка Гвен подал признаки пробуждения. Увидев мать, он резко замахал ручонками. Я стал наблюдать, как она разворачивала его, мыла и вновь заворачивала в чистую пеленку. Гвен напевала старую детскую песенку:

 
Я мешочек с овсом, с овсом,
Я веселый мешочек с овсом,
Прыг-скок, туда-сюда,
Я счастлив, что я есть,
Я волнуюсь и тороплюсь,
Скоро-скоро я побегу…
 

Дитя расплылось в улыбке. А я уже перестал думать, чей он.

Затем она стала кормить его. Поначалу он высокомерно (действительно!) отбивался, а потом так сильно прикусил ее грудь, что она закричала: «Ой, сукин ты сын!» Мальчуган, пока сосал грудь, не отрывал от меня глаз.

Когда он насытился, я сделал то же, что и он, – попробовал молока Гвен. Оно оказалось сладким-пресладким, как ваниль.

Мы с Гвен снова легли в постель и лежали в первый раз за ночь без движения. Любовь истощила нас. Я – на спине, она – рядом, перебросив ногу через меня, рука на моей груди, голова – на моем плече. И вот в этой позе, помнится, она и объявила о своем обручении.

– Ему еще не сказала, но сама уже все решила. Я выйду замуж за Чарльза!

Я промолчал. Мы лежали, наши тела в объятиях друг друга, а я молчал.

– Он – лучший из тех, кого я знаю. Он также – единственный, кто любит меня без претензий.

– Ты хочешь сказать, что он не обращает внимания, с кем ты спишь?

– Он любит меня такой, какая я есть.

– Да-а. Может, ты и права.

Когда я закивал согласно головой, она сжала меня.

– Я люблю его. Я люблю его странным образом. Не так, как обычно.

– Как же?

– Он спас меня. Я ему дорога! Если хочешь, слушай.

– Слушаю.

– Когда ты бросил меня и уехал в Калифорнию…

– Я не бросал тебя, ты сама ушла!

– Будем препираться или?..

– Хорошо, молчу.

– Я хотела отомстить тебе, и сразу же. В аэропорту села в такси и помчалась прямиком к Чету. И три месяца безвылазно жила у него.

– Кто отец ребенка?

– Не твое дело. После тебя через рану в душе мог пройти катафалк, а от Чета пришлось вытерпеть еще! Однажды я сказала ему, что опять происходит сделка, опять договор – улица с односторонним движением. И бросила его. В общем, ничего интересного ни о Чете, ни после него… Я устроилась в Бронксе и начала проедать сбережения. Один парень, с которым я давно была в Нью-Йорке, нашел мне работу на дому. И время шло…

Она кинула взгляд на сына.

– …Затем наступил день. Его я помню отчетливо.

Анди должен был родиться через месяц. В госпитале сказали: вноси залог. Немедленно. Денег у меня не было и пришлось спросить себя, к кому я могу обратиться, другими словами – кто мой друг. В тот день я перебрала в памяти всех, кого знаю. Затем написала письмо Чарльзу, в котором попросила прислать пятьсот долларов. Без объяснений. Его я едва знала. Встречались несколько раз у Чета. И я для него была очередная забава брата, с которой тот собирается развязаться. Но через два дня в почтовом ящике лежал перевод. И никаких вопросов!

– Какого дьявола ты не написала мне?!

– Я и рассказываю почему! В общем, поехала в центр снова. Со мной был Анди. Мне повезло – нашлась хорошая работа! Опять на дому, с достойными людьми. Я чувствовала себя… Ну, взгляни на Анди!

Я взглянул.

– Понял? Хуже некуда. Потому что там мы были ничто. Мне нужен был отец для него. Поэтому я села и обдумала, как мне жить дальше. У меня появился шанс начать все сначала. Я должна была спокойно все взвесить и, не дергаясь, решить. Мне действительно повстречался человек, который мне нравился. И не как раньше, шалтай-болтай! Я даже думала, а выдержу ли я вообще воздержание и все такое прочее. Так или иначе, мне никогда не везло в постели. Я долго и упорно думала, кто я? Что мне еще от людей надо? Я пыталась найти для себя единственно правильное! Ты понимаешь?

– Я понимаю.

– А потом все получилось как-то естественно. Я не спала со всеми подряд, а только если думала, что будет толк. Но ты ведь знаешь, как я не люблю оставаться по ночам одна. Как-то вечером я позвала Чарльза к себе, просто чтобы скоротать время. Закончилось тем, что он стал заходить. Оставался ночевать, но ко мне не приближался. Это удивляло меня, потому что я видела, что нравлюсь ему… Но он ни разу не позволил себе… Если бы и попытался, мне пришлось бы сказать ему, что как партнер он мне не нравится.

– А он знает об этом?

– Да, я уверена, потому что вскоре стал оставаться регулярно. Три или четыре раза в неделю. Спал на раскладушке, вон там…

– И что, ни разу?..

– Ни разу. Я сказала себе, что половину семьи имею, хотя бы одну половину, куда уж там!..

– Он знал, что ты иногда бываешь с другими мужчинами?

– Разумеется. Я всегда говорила ему, с кем… когда…

– В красках?

– Все-все. Будто он – не он, а моя подружка!

– С ним что-то не в порядке?

– С ним все о’кей!

– А что он делает, когда ты уходишь к другому?

– Остается сидеть с Анди. Анди его с ума сводит!

– А когда тебя нет всю ночь?

– Он знает, что делать. Кормит, спать укладывает.

– Ну, а если тебе хочется пригласить кавалера сюда?

– Я говорю Чарльзу – не приходи. Ты слышал, как я сказала ему вчера? Вот так же.

– И что он?

– Он считает, что его упорство будет вознаграждено. А я могу сказать свое мнение. Мне нужен кто-нибудь типа Чарльза. Время от времени мне нужно кое-что еще, а это – две разные вещи. То, что я внушаю Чарльзу, а именно – веру в него до конца жизни, – переделывает и его. Скажи, ведь, по правде говоря, в сексе есть что-то, что заставляет человека превращаться в негодяя, если ты дашь ему понять, что он тебе небезразличен? Или в новизне. Понимаю, женщине не пристало так рассуждать, но я говорю себе: кто я есть? Итак, я поняла, что мне нужны два человека, и я начала искать второго. Ты знаешь, что самая трудная задача отыскать в этом городе парня, который просто тебя любил бы по-дружески. Повторяю – любил и уважал. Поясню. Вот ты приходишь на свидание, все пристойно, начинается нормально, на первый раз даже постель в порядке, а затем начинаются фокусы. Забудь про коньяк! Вечером все и так пьяны! Для начала от марихуаны, потом от «колес» всех цветов и размеров, от конфет с хитрой начинкой и так далее, еще хуже. После накачки наступает время секса, если у кого еще остается желание. Но от просто постели уже сводит скулы, поэтому от пар переходят к «два и один», «два и две», затем – общая свалка, повальная похоть, и ты в цирке, на арене!

Она глубоко вздохнула.

– Был, помнится, у меня один парень. Нравился мне. Писал для одного журнала, полиглот, везде был, все знает, понимаешь, да? Интересно было говорить с ним, ни за что не угадаешь, что он предпримет или скажет, а такие мне нравятся. Скакал по всему шарику. В общем, такая у него была работа. И мне тоже это не мешало, я имею в виду Чарльза. Я виделась с ним несколько раз и начала подумывать, что он тот, кто мне нужен. Затем он появился здесь, да не один, а с негритянкой – хотел развлечься втроем. Но для затравки хотел бы посмотреть на нас с негритянкой. Я ничего не имею против негритянок, но женщины для меня – только женщины, а не партнеры в постели. Я в этом плане старомодна. Выяснилось, что для нее это тоже сюрприз! Поэтому, когда этот извращенец вышел из ванной в халате Чарльза, я взбесилась, прыгнула на него, негритянка за мной, и мы отделали его так, что ему пришлось улететь на две недели в Нассау, подлечиться на солнышке. Синяков и царапин мы наставили ему достаточно. Сидел там, пока все не прошло!

В общем, бомбу взорвало, и меня опять смыло на дно. Мотало, мотало, и если бы не Анди… Однажды ночью я была способна только на две вещи – или перерезать себе вены, или позвать Чарльза.

Он пришел сразу. Не знаю, заметил ли он, что я – на краю. Он сел и начал что-то болтать, как обычно. Твое молчание приводило меня в ужас, а Чарльз всегда что-то говорит, слушать его не обязательно, потому что знаешь, на уме у него ничего дурного. А все, что он думает, он тут же говорит.

Затем я поняла, что терять его никак нельзя. Я пошла на большой риск и сказала ему всю правду. Я сказала ему, кто я, кто он для меня, что я люблю его, искренне люблю, но вот отношения мужа и жены между нами вряд ли когда будут возможны. Я рассказала ему все про себя, все, чем я занималась, и все, что видела в своей жизни, – полную коробочку! Такой рассказ что-нибудь да значит, ведь никаких тайн не остается! Он сидел на стуле и рисовал в блокнотике. Я сказала ему, что не хочу быть такой, какая я есть, что как-то у меня получалось быть другой, но не знаю, получится ли еще. Но я не знаю, сказала я, не уверена, к примеру, что если увижу тебя, то все останется как прежде. И ты уйдешь. И все-таки ты сам вчера видел, он – сама обходительность, вежливость, даже обожание тебя. Ему и подружиться с тобой хотелось. А ты со своей гадкой ухмылкой!

А той ночью, когда я все сказала, он показал мне, что писал в блокноте: «От Чарльза – Гвен! О’кей на любых условиях!» Или вроде того! Он был на флоте, воевал, сидя в радиорубке, и, наверно, там научился жить в постоянной опасности, а домой отписывать бодрые письма.

– Минуту, – сказал я. – Ты собираешься поделиться с ним впечатлениями от этой ночи?

– Я сама натворила – мне и отчитываться. Но он может обидеться на тебя. И что в этом хорошего?

– Гвен, хочешь, я предреку твою судьбу? В один прекрасный день он зарубит тебя топором.

– Может быть.

– Ты думаешь, у него достанет сил терпеть тебя такую?

– Он хочет жениться на мне. Это – его идефикс.

– На тебе такой?

– Он говорит, что я изменюсь. И я тоже не хочу оставаться такой. Я не хочу чувствовать себя в полной зависимости от пушки меж твоих ног. Для меня секс не так уж много значит – с тобой, с кем другим…

– Я не верю тебе, – сказал я.

Тут из коридора донесся звук открываемой двери. Кто-то открыл дверь снаружи и мягко, но внушительно зашел. Затем раздался вдох промедления и Чарльз тихо произнес:

– Гвен?

– Да, Чарльз, – ответила она. – Но… – И Чарльз, начавший тихо открывать дверь в комнату, остановился. – Я не одна, приди попозже.

Возникла пауза.

Гвен спросила:

– Чарльз?

– Хорошо, – ответил он. – Я ухожу.

– Спасибо, Чарльз.

– Зайду потом, – сказал он.

– Пожалуйста, – сказала она.

Дверь квартиры плотно закрыли. Потом щелкнул запираемый звонок.

Через минуту, когда я подошел, чтобы поцеловать ее, она оттолкнула меня.

– Я хочу спать, – сказала она.

Я ушел в другую комнату и оделся.

Глава шестнадцатая

Обратно в отель я не пошел. Со станции позвонил Эллен и дал ей адрес доктора, который Гвен написала мне перед уходом. Я сел на поезд в Стамфорд за двадцать минут до отправления, закрылся, как мог, отворотом плаща и заснул.

Кондуктор, разбудив меня, грубовато потребовал билет. Человек – это не нарушение общественного порядка только потому, что ему претит хамство! Некоторые пассажиры странно посмотрели на меня. Из-за их взглядов я так и не мог потом заснуть. Вспоминая сейчас то время, я понимаю, что именно в этом поезде меня охватило чувство, владевшее мной всю последующую неделю, – чувство, что окружавшие меня люди угрожают мне.

Когда я шагал от станции к госпиталю, мне почти преградил дорогу вынырнувший сзади и резко остановившийся «роллс-ройс». Дэнни О’Коннор, известный под прозвищем Дэнни-Осел, выскочил из машины, загородил мне дорогу и начал заталкивать меня в автомобиль мистера Финнегана. Будто он – военная полиция!

Вчера вечером телеграмма об увольнении со службы отправлена не была, поэтому формально мистер Финнеган оставался моим боссом. Он сидел на заднем сиденье и диктовал мисс Куртц, но я заметил, как он взглянул на меня. А так ли надо мне ехать с ним? Я заколебался. Это ведь не сумасшествие, не так ли? И не «эксцентричное» поведение, как он объявит позже!

Осел действовал, будто выбора у меня не оставалось. Дэнни в детстве, видимо, был заядлым хулиганом, в «Вильямсе и Мак-Элрое» это было признано всеми.

– Что ты хочешь? – спросил я.

– Садись в машину.

– Арест, что ли?

Осел расхохотался.

– Вы слышали? – крикнул он мистеру Финнегану. – Очень умный? Да? – сказал он мне. – Pischer!

Итак, новости распространились. В ночном суде присутствовал репортер. Как же без него в суде!

– Эдди! – Мистер Финнеган высунулся из окошка. – Не обращай внимания на этого идиота. Влезай!

– Я иду в госпиталь! – сказал я.

– И я туда же. Влезай. Я отвлекусь от тебя на минуту, – сказал мистер Финнеган, когда я уселся рядом с ним. – Хочу записать кое-какие мыслишки!

Осел открыл переднюю дверь и плюхнулся справа от шофера. Мы тронулись. Я поздоровался с секретаршей Финнегана, мисс Куртц. Она улыбнулась мне, потом согнала улыбку и снова стала деловитой.

Мистер Финнеган придержал меня за локоть. Казалось, он был настроен дружелюбно, одна из его светлых сигар перекочевала в мой нагрудный карман.

– Продолжим, Куртц, – сказал он.

Он готовил конфиденциальный доклад для группы производителей сигарет, которые платили ему высшей формой уважения – испрашивали у него совета по проблемам, охватывающим всю табачную индустрию целиком. Он согласился, об этом вскоре знал каждый работник отрасли, изыскать один день своего времени и не потребовал оплаты, если они выделят пять тысяч долларов на опекаемый его женой некий фонд милосердия. Производители табака имели, очевидно, крупные неприятности. Они согласились.

Мистер Финнеган одновременно использовал и диктофон, и знание Куртц стенографии. Потом он сверял человека и машину.

Он диктовал речь со страстностью политического оратора и не отпускал мой локоть. Иногда незанятым кулаком он энергично делал эмфазу.

– Итак, джентльмены, – диктовал он, – помочь я вам не могу. Факты, изложенные мной, не допускают иного толкования. Они показывают неразрывную связь между нашим продуктом и ростом числа раковых заболеваний. Наш бизнес в опасности! Что же делать?

Он взглянул на меня, как бы ища ответа.

Затем продолжил:

– Во-первых, свет в наших лабораториях должен гореть и днем и ночью до тех пор, пока мы не изготовим безопасную сигарету, которая тем не менее останется сигаретой. Потребуется время, но мы ее сделаем. Ни капли сомнений в этом быть не может!.. Куртц! – обратился он к секретарше. – Здесь могут быть аплодисменты. Поставьте паузу! – Он продолжил: – Но совершенно очевидно и другое – пока наши ученые работают, мы не можем прекратить выпуск сигарет. Ведь не можем?

Он снова поглядел на меня.

– Не можем, – подтвердил я.

– …У одного моего старого друга, Джека Демпси, есть поговорка, прошедшая испытание временем. Сейчас она как нельзя кстати. Итак, лучшая защита – это нападение. Сам Джек, могу добавить, еще не вошел в анналы истории, и, разумеется, это пока относительно.

Мистер Финнеган прижал себе пальцем нос и скорчил смешную гримасу. Я улыбнулся.

– Куртц! – продолжил он. – Здесь может раздаться смех, отметьте паузу. Продолжаю. Что же я предлагаю? Давайте вместо защиты предпримем наступление. Давайте перенесем тяжесть обвинения на что-нибудь другое. Здесь, Куртц, опять паузу, но не для аплодисментов, а чтобы лучше дошло!

Он глубоко вздохнул.

– Теперь, Эдди, вникай! – сказал он мне. – Я предлагаю, джентльмены, чтобы сигаретная индустрия организовала в качестве общественной службы комитет, состоящий из авторитетных ученых. И пусть этот комитет будет оплачен, основан и публично избран от нашей индустрии. Хотя и ответственность он будет нести только перед населением этих Штатов Америки.

Этот комитет выдающихся личностей опубликует доклад… Слушаешь, Эдди?

– Нет, – ответил я.

– Зря. Пропускаешь самую суть.

– Продолжайте.

– И вот этот доклад доступно изложит всем, что причиной рака легких являются отходы промышленности, которые загрязняют воздух над индустриальными и жилыми массивами, воздух, которым мы дышим и живем. Как вы думаете, Куртц, здесь будут аплодисменты?

– Да, мистер Финнеган.

– Поставьте паузу. Что с тобой, Эдди?

– Откуда вы знаете выводы ученых?

– Я говорил с некоторыми. Продолжаем, Куртц. Я хочу сказать, почему бы нам не поделиться грузом проблем с нашими братьями по автомобильной промышленности? Пауза. Давайте разделим ответственность и на производителей синтетических заменителей. Пауза. А то получается, что в данной ситуации наши братья-индустриалисты не прикладывают рук к массовому убийству. Пауза.

Я захлопал в ладоши.

Кивок мистера Финнегана.

– Все как один – за натуральную кожу, – хвастливо объявил он. – Продолжаем, Куртц. Не сигаретный дым, друзья мои, накрыл великий город Лос-Анджелес одеялом смерти. Пауза.

Я зааплодировал, утроив темп.

– …Не сигаретный дым раздражает каналы нашего обоняния, когда мы едем по лугам Джерси.

– Пауза, – сказал я.

– Правильно, – подтвердил он. – Ну как, Эдди?

– Не спрашивайте, – ответил я. – Я уже высказался.

Финнегана слегка дернуло. Его речь, взращенная на многозначительных паузах, неожиданно дала трещину.

– Мне понятно, к чему ты клонишь, – сказал он трезво. – Слишком цветисто.

– Я этого не говорил.

– Может, ты и прав, – сказал он задумчиво. И замолк.

Никто не произнес ни слова. Когда мистер Финнеган мысленно концентрируется, его напряженность передается окружающим. Прошла минута. Были слышны щелчки его наручных часов.

В эту минуту я вспомнил, что мистер Финнеган едет в тот же госпиталь, что и я. Неужели он едет повидать моего отца? Мистер Финнеган – известная личность в известных кругах, и в этих кругах не принято покидать друзей в беде. Неужели он специально приехал со своей секретаршей, диктофоном, клоуном-телохранителем, специально, чтобы успокоить меня, – мол, несмотря на все случившееся, «Вильямс и Мак-Элрой» стоит за меня горой?

Он, разумеется, птица большого полета, если не сказать больше. Он способен не только на жестокость, но и на импульсивную щедрость. Этим я всегда восхищался. А он, чувствуя мое восхищение, отвечал добрым расположением. Вот поэтому он и был здесь – он помогал Другу.

Я всегда говорил, что он – единственный из многих моих знакомых – живет как хочет. Поэтому я внимательным образом изучил, как он ухитряется это делать. Вернувшись с войны в сорок пятом, я крепко решил организовать оставшуюся жизнь так, чтобы получить от нее по возможности все. Должен догнать их, повторял я про себя, после потери четырех с половиной лет. Причин, по которым мне не представлялось возможным устроить жизнь по собственному усмотрению, так же, как мистер Финнеган устроил свою жизнь по своему усмотрению, не было. Он распланировал каждую минуту своего дня, как показало изучение его способа, чтобы делать только то, что он хочет, и всячески избегать того, что прямо к нему не относится и с чем бы он не желал иметь дело.

Не знаю, как у него обстояли дела с женой. Относился он к ней лучше некуда, но представить ее с ним в постели – мое воображение отказывало. Единственным источником информации об этой стороне его жизни были страницы журнала «Харперз Базар». Время от времени его приватное существование освещалось этим журналом. Цветные фотографии иллюстрировали то ее с бульдогом, обвешанным медалями, то пузырящийся бассейн, где рядом на стенках лежал девственный снег. Супругов Финнеган всегда снимали таким образом, чтобы эффект их лиц создавал полное правдоподобие относительно самой счастливой семейной пары Америки. Даже циничный взгляд не отыскал бы изъяна в их счастье. Между ними был заключен союз о полном принятии условий игры: игра же была их договором на жизнь.

Что бы они там ни делали по ночам, спала она в одном из крыльев дома, всегда в окружении своры верных псов.

Мистер Финнеган всегда спал в своей башенке, которая никогда не отапливалась и окна которой, зимой и летом, держались открытыми настежь. По сути, ночи он проводил на улице. В башне он не жил, только спал. Я видел снимок этой башни в журнале по архитектуре. Заголовок гласил, что мистер Финнеган всегда спит в одинаковых условиях, – работает ли он в западном офисе или в штабе корпорации в Нью-Йорке (где стояла точно такая же, как в Калифорнии, башня). По-моему, любой из нас, имей он столько денег, сколько их у Финнегана, спал бы так же, как и он.

Каждый день в семь утра слуга мистера Финнегана входит к нему в башню и будит босса. Но мистер Финнеган, как всегда, уже бодрствует на протяжении получаса. Эти полчаса, как он заявил прессе, когда он лежит под баварским одеялом в комнате, где зимой у него идет изо рта пар, а летом достаточно прохладно, поэтому он может спать спокойно, если даже случится перебой с отоплением, он Думает.

К приходу слуги с покрывалом из шерсти ламы мистер Финнеган уже продумал свою работу на день. Его основной мотив состоял именно в этом! Он хвастался, что, мол, именно за эти полчаса он зарабатывает себе и деньги, и уважение окружающих. А оставшееся время, собственно, ерунда!

Мистер Финнеган родился, провел детство в Японии, и поэтому он страшно тосковал об обычаях Страны восходящего солнца. Каждое утро он по лифту спускался с верхотуры башни в подвал, где его ждала «ванна» в японском стиле с мягкой пузырящейся водой. Рядом с деревянной бочкой стоял бокал лимонного сока. Здесь мистер Финнеган выслушивал новости и прочитывал отпечатанные накануне Куртц основные темы его мира бизнеса. Он пробегал глазами эти листки, пока лежал в кипятке. После пяти минут кипячения его укутывали в оранжевый (цвет Будды!) махровый халат и доставляли в комнату, выходящую в японский сад. Там он завтракал: два яйца всмятку, ржаной поджаренный хлебец (без масла) и горячий чай, импортируемый из Японии.

После завтрака, небритый, мистер Финнеган надевал спортивный костюм и ехал в офис. Там он раздевался, его брили, ему делали массаж, его волосы подравнивали. После приятных процедур он облачался в деловой костюм темно-синего цвета, в свою униформу, под костюм – белую рубашку с полутвердым воротничком, на рукава – французские запонки с личными инициалами, на шею – галстук, по клубной традиции в черно-голубую полоску. Он купил таких костюмов, рубашек и запонок с галстуками больше дюжины, поэтому в офисе его всегда ждал чистый, выглаженный набор одинаковой одежды. На работе Финнеган отличался постоянством в облике. Никто не пытался судить о его настроении по одежде. Бесполезно.

Но я забегаю вперед. Ровно в семь его секретарша Куртц и телохранитель по прозвищу Осел подъезжали к дому на его машине. Эта машина с шофером, оборудованная телефоном и диктофоном, брала Куртц и О’Коннора в шесть утра у офиса и везла их к Финнегану. На обратном пути в офис он диктовал программу на день, план, задуманный в башне и проработанный в деталях в японской бане. Во время поездки он напряженно мыслил, и никто не смел нарушать его молчание. Дэнни-Осел сидел на переднем сиденье и тоже молчал. Никто не знал, зачем мистеру Финнегану нужен был по утрам О’Коннор, но он всегда сопровождал босса. Его кривая ирландская физиономия, обращенная вперед, словно олицетворяла горгулью. Они с Финнеганом учились на одном курсе в колледже. У Осла, в его пятьдесят лет, лицо до сих пор было покрыто юношескими прыщами. Его основная функция была по проблемам тайных взаимоотношений босса с девочками, или, проще выражаясь, он был сводником. Другой его обязанностью являлся заказ обеда для шефа. В точное время, в соответствии с указаниями мистера Финнегана. С этими двумя обязанностями Осел справлялся успешно. Большинство бизнесменов, которым требуется разъезжать по стране, обычно имеет по два секретаря: один – для восточного побережья, другой – для западного. Мистер Финнеган обладал секретарем с совершенными качествами, поэтому он брал Куртц во все поездки. Как, впрочем, и Осла.

Работа у мистера Финнегана начиналась с одного и того же – совещания с подчиненными и постановки им задач на день. Обычно это длилось до половины первого. Затем в его кабинет входил Осел, следом – официант с обедом.

Если утро обычно было связано с созидательным планированием, то время после полудня целиком отдавалось организационным вопросам. Лично мистер Финнеган очень редко встречался с клиентом. И с гордостью говорил, что не сбивает цену со своих подчиненных. Под этим он имел в виду, что никто не смотрелся в глазах клиента так хорошо, если перед этим у того была встреча с самим Финнеганом. Он был прав. Если в бизнесе какие-то трудности давали о себе знать более настойчиво, то клиент утешался мыслью: «Если будет хуже, то за дело возьмется лично мистер Финнеган!» Да и сам Финнеган говаривал в таких случаях: «Не беспокойтесь, если так будет продолжаться и дальше, возьму все в свои руки!»