Текст книги "Сделка"

Автор книги: Элиа Казан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)

Я не согласился.

Евреи считают, что девчонки их племени без семитских черт в лице – самые лучшие. А об этом что я думаю?

Нонсенс, ответил я. Но теперь интервью брал уже он.

Евреи всегда берут в жены девчонок, не похожих на евреек, предпочитая курносых, а уж если у них носы длинные и горбатые, то заставляют отцов делать им операции и заодно электролиз с целью убрать усики. Как эта мысль?

Банальный предрассудок, ответил я.

Он одобряет деятельность черных мусульман. А я?

Я не одобряю.

Он не может видеть, как массы негров ухитряются быть такими терпеливыми. Если бы он был негром, то его ружье давно бы стреляло. А что делал бы я?

Никогда, ответил я.

Единственное средство, которое может дать им уважение белых, – это кулак; фигурально выражаясь, они должны драться, при необходимости и с оружием. Или я не согласен?

Ни в малейшей степени, сказал я.

Он не верит в лепет о ненасилии, потому что история движется через регулярное кровопускание – взять, к примеру, нашу историю, – неужели я и с этим не соглашусь?

Разумеется, нет. Колье сиял от удовольствия, сволочь.

Хорошо, неужели я действительно думаю, что все это пение гимнов, все эти священники-политики и собираемые ими стада приведут к чему-либо толковому?

Рациональное зерно в этом есть, ответил я.

Он расхохотался и сказал, что я заслуживаю того, что вскоре получу. У него остался один-единственный вопрос ко мне. Неужели я действительно желаю неграм абсолютного равенства в нашей стране? Не торопитесь, он посерьезнел, а ответьте по совести, неужели я действительно этого хочу?

Я сказал, что не понимаю, о чем речь. Но, конечно, я понимал.

Он повернулся к Гвен и сказал ей:

– Пойдемте, я вам кое-чего покажу.

И увел ее. А я получил шанс собраться с мыслями и сказать себе: «Наберись терпения! Ты достанешь его позже – с помощью печатной машинки».

Колье показывал Гвен гоночные машины «Морис» и «Мазерати» – обе в превосходном состоянии. Но я как собеседник уже отсутствовал. Он говорил только с Гвен.

– А почему вы беседуете с моей помощницей, а не со мной? – спросил я.

– Но вас ведь не интересуют гоночные машины, не правда ли?

Я ответил, что правда. Но ее они тоже не интересуют.

– Все правильно, – сказал он. – Но ее интересую я.

Мы рассмеялись. Черт возьми, я-то над чем смеялся?

Потом он достал австралийский ковбойский бич и показал нам, как с ним обращаться, заставляя подпрыгивать канистру. (Он наверняка знал, какое я сделаю из него посмешище с этим кнутом!) Затем – пистолеты, не желаю ли проверить глаз? Нет, ответил я, не люблю оружия.

Он повернулся к Гвен и протянул:

– Наш друг не любит оружия!

Не упускал случая лягнуть меня.

И вскоре я выключился из разговора. Я начал писать свою будущую статью в уме и успокоился. Этот сукин сын – обыкновенное дерьмо, и я отвалю с него здоровенный мокрый булыжник, чтобы при свете дня всем стало ясно, что там лежит. Он живет так сейчас по одной причине – папочка оставил ему ба-альшой кусок! Если сорвать с него романтический петушиный гонор, то под ним обнаружится обыкновенная сущность обыкновенного рантье. Сам он не заработал ни единого цента – только стриг купоны. Вся эта жизнь на ферме, продемонстрированная нам, представляет его на самом деле как слюнтяя-буржуа. Презрение вызывают оба полюса – и он, и его оппоненты – голливудские коммунисты на «кадиллаках».

Я подошел к ним. Они обернулись и поглядели на меня. Заметив, что я снова прислушиваюсь, он обратился к Гвен:

– Мисс Гвен, как вы думаете, могли они, по крайней мере, прислать непредубежденного и объективного журналиста?

Гвен ответила, что я объективный. А почему тогда я удивился, что она защищает меня? Они стояли рядом, и она смотрела на него особым взглядом – он ей нравился.

Нравилась его прямота. И изобилие в его натуре мужского начала. Он ходил упруго и ничего не боялся, рассматривая мужчин как потенциальных соперников, а женщин – как законный трофей. Он даже признался, что является коллекционером побед на любовном фронте, и добавил: «Мисс Гвен, запишите, пожалуйста, для него – хронический изменник, это признано всеми, человек, живущий в коррумпированных новых пригородах, не работающий, а целыми днями болтающийся по округе, пьющий, развлекающий себя чтением, фермой и охотой на жен соседей! Ох! Я забыл про политику! – Он подмигнул мне. – Кстати, себе я никогда не вру. Да, вот еще, запишите, мисс Гвен, мой любимый поэт – Киплинг. Что вы скажете на это? – Он повернулся ко мне. – До этого ваша фантазия не доросла? Или я не прав? Пойдемте в дом, я вам почитаю!»

И, дьявол его побери, он почитал. Достал сборник стихов Киплинга и поил нас сухим мартини до темноты. Горела лишь одна лампа, и нам ничего не оставалось делать – только слушать его подвывания, ритмичные, в старомодном напевном стиле, и пить, пить, пить. Читал он красиво, но кто же сейчас читает это старьё? – и в такой манере!

Прозвучала даже «Поступь белого человека»!

Потом принесли чай и ореховый торт, испеченный лично Колье в ожидании нашего визита, чтобы удивить или дать мне, в случае если торт окажется достоин похвалы, хоть одно положительное впечатление.

– Чтобы не так все было непоправимо, – сказал он. – Одну домашнюю, дружескую нотку. На фоне всего остального.

Я лопал торт и молчал. Думал: он что, пытается дать интервью обратный ход? В эдаком английском ключе? Решил, что столь запутал мне мозги, что мое мнение перевернулось на 180 градусов?

Затем мы снова пили. Он толковал о любимом: о хаосе. Набросился на важность признания элемента хаоса в жизни. Как важно распознать его в жизни пораньше и быть готовым встретить то, что произойдет, быть готовым к ненависти, столкновениям, потерям, а вовсе не «хеппи-энду» и победе добра над злом. Мы испортили детей сверхопекой. Мы должны поощрять в них готовность применить кулак с ранних лет, чтобы они знали, что их ждет потом. Взявшись за школы, особенно за прогрессивные частные, с их упором на воспитание законопослушных граждан, Колье, уже сильно опьяневший, ревел в темной комнате как медведь.

– Все, кто воспитаны, отрегулированы с положениями нашей морали, – идиоты, а тому, кто пытается наставить своих детей на поддержание морали, царящей здесь, – лучше перерезать себе глотку!

Голос хозяина поднимался и опускался, как в песнопении. Он уже не контролировал себя – сел рядом с Гвен на софу, мое присутствие вылетело у него из головы. У меня появилось ощущение, что он не прочь заняться любовью с Гвен прямо там и, может, даже попробовал бы, но смущала неопределенность Гвен. Она и не думала отодвигаться (я-то знал, что с ней такие штучки не проходят), продолжая спокойно рассматривать его, оценивая в нем что-то не ясное ни мне, ни ему.

И тут я решил – баста!

– Пойдем, Гвен! – сказал я.

Но он заревел:

– Не-е-ет! Вы останетесь на ночь! Мы еще даже не начали!

Я был сыт по горло.

– Гвен, пошли! – Я взял ее сумку.

Кое-как мы выбрались. Руки чесались начать статью, я предвкушал, как мы с Гвен вдоволь попляшем на его трупе.

Но ей он понравился. Нет, не сексуально, хотя очевиден факт, что женщины не могут испытывать чисто сексуальное влечение, они все смешивают – и постель, и ум, и такт, и остальное – в одно рагу. Я не понял, какие компоненты Колье она оценила. Неужто штурм мужлана подействовал на ее тонкую натуру?

Гвен спросила, что мне в нем не понравилось.

– Все! – ответил я. – Это предубежденный фанатик, реакционный политик, социально и философски – надменный суперсамец. Это чертово размножающееся зверье и фаллическая символика по всей ферме – все эти кнуты, пистолеты, гоночные машины – вся дутая атмосфера джентльмена из захолустья! И Киплинг! Вот где его суть – Ее Величества Убойных Дел Мастер!

Я рычал на нее, исходя слюной, а Гвен холодно, с интересом разглядывала меня.

– Да, да. Я поняла, что ты хочешь сказать. Наверно, ты прав. Но мне он понравился.

Я сказал, что он всего-навсего самец, породистый, но самец. Ее ответ был: да, в нем есть сила – и это привлекает. Я чуть не взорвался! Ведь Колье – вонючий баран, неужели ты не почуяла запах? К этому времени мы уже завернули в «Алгонкин» – я так устал, что в гневе взял ее, и когда мы откинулись друг от друга, она произнесла:

– Спасибо тебе, Чет Колье!

Вроде и шутка, но я не нашел в ней юмора.

В Калифорнию мы улетели на следующий день.

Гвен раздражала меня без видимой причины. Я почему-то поставил в себе под сомнение то, что никогда ранее не ставил, – свою оценку, свое мнение, свой вкус, свое положение среди людей.

Если я говорил, что Колье – сплошной предрассудок (статья готовилась к перенесению на бумагу), Гвен возражала – это я полон предрассудков, статья написана уже до того, как я взял перо в руки, я не удосужился узнать человека, а пошел брать интервью с готовым суждением о нем, я уже был предрасположен писать о нем решенное заранее. Я выходил из себя от ярости.

В общем, однажды я принялся за Колье со стороны его сексуальной саморекламы: выдвижение святого органа на первый план, поднятие macho и почесывание, cohone (мы только что сами проделывали с Гвен такие операции у нее на квартире и собирались заняться этим снова), как Гвен хихикнула, и работа над Четом-самцом дала трещину.

– Почему ты смеешься? – спросил я.

– Да ты похож на него в этом, вы как две капли воды.

– Ни черта я не похож.

Она тут же напомнила мне мои собственные слова, такие незаметные в пылу страсти, в постели. Я возмутился: разве так уж неестественно во время акта любви спрашивать свою подругу о чем-то, на что она ответит комплиментом в пользу твоих мужских качеств, неужели это милое и такое обыкновенное мужское щебетание необходимо высмеивать? Кстати, заметила она, иногда ты доходишь до чистого хвастовства.

Кровь бросилась мне в лицо, и я зарычал:

– Это когда я хвастался?

– Ну что ж! – ответила она. – К примеру, ты всегда спрашиваешь: «Ты снова кончила, дорогая?» Это что – не похвальба? Разве ты не привлекаешь мое внимание к тому, как ты хорош в постели? Даже обращаешься ко мне так сладко, как к ребеночку: «Ты снова кончила, моя хорошая?» – Она пропищала моим голосом.

Этого я стерпеть не мог и не спал с ней, со стервой, целую неделю. Мужчине нельзя говорить подобное! Чувство мужчины – хрупкая вещь, его нельзя унижать, его надо охранять от падений. Уж для Гвен это было совершенно ясно, думал я, значит, делала она это с какой-то целью. Да, да, неспроста.

Как-то я прочитал ей отрывок из уже написанного. Она откровенно зевала, потом встала, чтобы открыть окно, потом пошла за ножом для апельсинов в кухню. Я замолк. И когда начал ругаться на нее, то выяснил, что Чет Колье не интересует ее, ее интересую я. А что же, черт возьми, спросил я, со мной не так? Вся твоя жизнь, ответила Гвен. А что же, черт возьми, спросил я, не так с моей жизнью?

Она ответила, что я должен хоть раз поступить так, как говорю.

– …Например, засунь свои деньги себе в задницу. Мне порядком надоело выслушивать твои гневные разоблачающие сентенции о среднем классе. Я даже не имею понятия об этом буржуа, о котором ты постоянно треплешься. И тянется это из твоей молодости – из былой левизны. Прямо похмелье. Скажи мне, кто же еще средний класс, как не ты сам? С твоей страховкой, коктейлями в семь вечера, обедом в семь тридцать, с твоей женой, ярой защитницей гражданских прав, с твоими друзьями, по облику, одежде и прическам сплошь деловыми людьми, сплошь в деловых костюмах и с деловыми физиономиями, со всем твоим образом жизни – о-о, я забыла про твой газон, как же так! – с самим тобой, развлекающимся на стороне и жалующимся на средний класс!!! Ты что-то говорил о коммунистах на «кадиллаках» – так вот ты и есть коммунист на «кадиллаке»! Если бы ты заткнул свой фонтан тряпочкой и наслаждался жизнью, я бы молчала. Ты – часть всеобщего обмана, зачем строить из себя святошу? Сидишь тут и дважды в месяц тянешь к себе чек, большой чек из индустрии, чья единственная функция заставлять людей покупать ненужные им вещи. И ты делаешь это сознательно. Занимаешься враньем и думаешь, что если подписался на пару прогрессивных журналов типа «Нэйшн», то все шито-крыто? Ты все время кривляешься – а сам по сути и являешься обыкновенным буржуа, которого так презираешь! Ну скажи мне, зачем корчить из себя святошу? Будь циником и наслаждайся, так честнее и передо мной, и перед собой! Вот тебе мой совет.

– Что еще? – процедил я сквозь зубы, вскипая, готовый убить ее. – Что еще?!

– Все! – ответила она. – Мы все лгуны. Но ты лгун с достатком. Так почему бы тебе не смириться с этим и не начать воспринимать остальных лгунов как равных. Они не хуже тебя, а просто другие. Они покупают галстуки в тех же магазинах, делают такие же коктейли, меняют машины раз в год, как и ты. И у всех у них рыльце в пушку, как и у тебя, поскольку вот она я – живая сожительница. И все они лгут своим подружкам, что когда-нибудь женятся на них, и лгут сознательно. Как и ты в ту ночь. Все играют. И ты играешь.

Я взорвался.

– Если тебе не нравится, то почему не бросить меня?!

– Потому что я не лучше и не хуже остальных. Да и как смогу быть лучшей-худшей? Я же завишу от вас, лгунов, всю жизнь. А ты, лично ты…

– Чуть лучше, чем другие?

– Ничуть. Не лучше, а похож в чем-то на меня. Ты что-то ощущаешь, поэтому и уцепился за меня.

Она наклонилась и прикоснулась к моей щеке.

– И еще ты очень мил…

Я отбросил ее руку.

– Нежности в задницу! Закончи фразу.

– Нет. Не сейчас. Ты зол на меня. Я этого не хочу. Ты не так уж плох, если бы не твой заумный треп. Я могу выносить твое высокомерие к окружающим только потому, что ты не так уж и отличаешься от остальных.

– Я еще и высокомерен?

– Тогда ответь мне на милость, что плохого в том, что Чет Колье пышет здоровьем? – Да, мне нравилось смотреть на него и, по правде говоря, мне нравилось, когда он прикасался ко мне.

– Это когда же он дотрагивался до тебя? – свирепо спросил я. Факт для меня полностью неожиданный.

– Каждый раз, когда ты не смотрел на нас.

– И ты позволяла ему?..

– Я хотела почувствовать его руку. Он и целовал меня.

– Что?!

– Когда ты ушел в туалет. Он подошел и поцеловал меня.

– И ты ничего?..

– Ничего.

– А почему ты не сказала мне?

– Потому что не хотела. Или я тебе чем-то обязана? И, кроме того, ты был бы вынужден броситься наказывать обидчика. И получил бы по шее. А для меня, для…

Она запнулась.

– Ну? – потребовал я.

– Ладно. Не буду кривить душой. Чет мне понравился.

– Он раздвигал языком твои губы?

– Нет. Он знает, что и когда можно.

– Что значит «что и когда»?

– Не прикидывайся, сам знаешь. Он прикоснулся своими губами к моим и нежно тронул своим языком мой. И всё.

– Не пойму твоих идиотских «что и когда»!

У девчонки были свои понятия, почерпнутые из детства на окраинах.

– Ты знаешь, о чем речь, – ответила она. – Что можно и когда можно.

– И что все это значит?

– Ты прекрасно знаешь, что это значит. Это значит, он рядом, он уходит и возвращается, знает, как вести разговор, знает, когда можно взять меня за руку, и все это вовремя, и не позже, а ты – жлоб, он ведет себя так, как я хочу, учитывает мнение окружающих, и все-все-все, а ты – жлоб, и не дает себе воли увлечься мной больше, чем увлекаюсь им я, и в этом он чертовски прав на сто процентов, а ты – жлоб, ведь знаешь, что я имею в виду, так зачем же вести себя, будто ты выше меня в чем-то, и не делай из меня зверя, а то не поздоровится, ты – лгун и трепался об одном, когда я собиралась улететь, и ни разу с тех пор не повторил те слова, все забыл, ни разу, ни разу, ни одного слова, ни одного из тех, из той ночи, ни намека, молчи! Хорошо, я не буду ерепениться, ты – самое лучшее из всего, что я видела. И что у меня есть сейчас. Но не надо менторства, не надо правосудия. Кто я тебе? Жена? Я не давала тебе права унижать меня! Ну и что с того, что он хотел меня? Что? По крайней мере, он не врал мне про вечную любовь! А если хочешь знать всю правду, то знай – я не прочь переспать с ним. Перед тобой у меня никаких обязательств. Сейчас не средние века! И я могу делать, что хочу, знай это и не дергайся – я имею право!

Я убежал от нее.

Я должен был или убить ее, или убежать.

Что нашло на нее? Все началось как нормальный спор. В ней, как и во мне, копились раздражение, гнев, притворство, усталость, пока – Т-Р-А-Х!

Вечером после ужина, мы с Флоренс сидели у телевизора, пришла Ирэн, служанка, и сказала, что на телефоне кто-то из офиса.

Я встал и пошел к аппарату. Затем внезапно остановился, поняв, что это Гвен, и сел. Ирэн ждала ответа, я сказал ей, чтобы она передала, что я иду. Затем я пошел в бар и, чтобы потянуть время, налил себе бокал. Я уговаривал себя: не торопись. Подумай. Чего ждать от женщины, которая так тебя презирает и ненавидит? Я отпил из бокала.

Мелькнула еще одна мыслишка, довольно пакостная, но, должен признаться, долго в уме не задержалась. Неделю назад журнал прекратил мне платить за помощника. Если Гвен должны заплатить за эту неделю, то это должен сделать я. Не разумом, а сердцем я понимал, что если я не заплачу, то она соберется и уедет назад, в Нью-Йорк. Другими словами… другими словами…

Другими словами, а при чем тут, собственно, эти мысли? Я допил вино. Одной своей половиной я ненавидел ее, другой – был без ума от нее. Такого со мной еще не бывало. И так сильно я еще никого не презирал. И ни из-за кого не бывал так взбешен. Еще одна порция презрения, и я не выдержу. Я взял трубку.

Голос Гвен звучал ангельским переливом. О Боже!

Она попросила прощенья. Я подумал, что она пьяна, и ничего не ответил, наказывая ее.

– Эдди, Эдди… – позвала она. – Ты меня слышишь?

– Да, – сказал я.

– Кроме тебя, у меня никого нет.

Вот это новость!

– Неужели?

– Никто, кроме тебя, не может вынести мой характер, папочка, – протянула она жалобно. – Я поняла, о чем с тобой нельзя говорить и где предел.

Я опять промолчал.

– Я подумала, а что, если я поделю себя пополам и буду тебе просто помощницей, буду печатать все, что ты скажешь, выполнять, что прикажешь. Никаких споров, собственных мнений и критики. Будто я работаю у тебя. И это будет наше с тобой время. Как ты думаешь, если так сделать, то, может, получится, Эдди?

Я молчал.

– Эдди, ты еще не повесил трубку? У меня есть только ты, Эдди.

– Сомневаюсь.

– Забудь ерунду, что я наговорила. Ты сейчас дома и не можешь ничего сказать. И я вешаю трубку. Так я жду тебя. Скажем, завтра, Эдди?

– Хорошо, – сказал я и повесил трубку.

Такого тона у нее еще не бывало. Я и не знал, что в ней это сидит.

Когда я вошел в комнату, Флоренс взглянула на меня: «Офис мог бы и не беспокоить тебя по ночам!»

Глава третья

Говорят, что жизнь человека неделима. Но договор, предложенный Гвен, какое-то время работал.

Затем Флоренс начала замечать что-то неладное.

Однажды мы ждали супругов Солофф на бридж. Заканчивали ужинать, игла проигрывателя царапала последние миллиметры второй стороны пластинки, которую мы ставили во время трапезы. Флоренс начала покашливать, прочищая горло, хотела что-то сообщить. Я не торопил ее. Днем я был на пляже с Гвен, и сейчас хотел соснуть десяток минут до игры. Игрок из меня никудышный – я страшно невнимателен. Флоренс же чертовски хорошо играет. Поэтому я играю редко. И поэтому на моем фоне она блистает.

Но этим вечером перед Солоффами ей надо было что-то сказать мне; за бокалом «Драмби» она решилась и открыла рот.

– Дорогой, – сказала она, – ты говоришь сам с собой.

– Я всегда говорю сам с собой.

– Все мы не без греха. Но у тебя это превысило норму.

– Ах, Флоренс, ну зачем усложнять? – Я почувствовал облегчение. И это все, что она хотела сказать?

– Ты постоянно шевелишь губами.

Последние дни я яростно спорил сам с собой, но не подозревал, что мой внутренний спор заметен со стороны.

– Эллен тоже заметила, – добавила она. – В офисе все в порядке?

– Как обычно.

– С тобой что-то происходит. Определенно. Доктор Массей ни о чем тебе не говорил?

– А о чем он должен сказать? – Доктор Массей был наш семейный зубной врач.

– Сегодня я ходила к нему на осмотр, и он рассказал мне, что ты скрипишь зубами и что делаешь это уже долгое время. Разве он ничего?..

– Может, и говорил. Да, да, припоминаю…

– По его словам, сейчас это в порядке вещей. Возраст неуверенности и тому подобное. Но я думала, что уж в нашей-то жизни никаких трений…

– Никаких, никаких! – заверил я ее торопливо.

– Эванс! – произнесла она своим предназначенным для серьезного разговора, изменившимся голосом. – Ты не дал мне договорить.

– Я знаю, что ты хочешь сказать.

Ее менторский тон всегда действовал мне на нервы.

– Меня раздражает твой самоуверенный тон, – сказала она, став очень терпеливой.

– Солоффы уже подъезжают, наверное, – сказал я.

– Эванс, сейчас 8.20, а они не приедут раньше 8.30, у нас еще есть время. Не увиливай!

Господи, еще десять минут, подумал я.

– Флоренс, а что, если?..

– Ты постоянно прерываешь меня на середине предложения, – сказала она, прерывая меня на середине предложения. – Я ничего не имею против, когда ты шепчешься в одиночку, но при гостях, особенно при Солоффах, которые все замечают и говорят об этом на каждом углу…

– Какого черта мы их пригласили, если они такие сплетники?

– Они отлично играют в бридж, а ты делаешь это снова.

– Что снова?

– Прерываешь меня. И так каждую ночь.

– То есть, когда я сплю, я прерываю?..

– Скрипишь зубами и болтаешь сам с собой. Доктор Лейбман говорит, что в твоем «я» идет нечто вроде гражданской войны. Вчера во сне ты повторял: «Я ненавижу ее!» Эванс, ты ведь имел в виду не меня?

– Конечно, не тебя.

– А кого?

– Откуда мне знать!

– Кому еще, как не тебе?

– Спроси императора японцев, может, он знает.

– Вчера ты лежал, глядя в потолок, и двигал губами всю ночь. Чем ты занимался?

– Думал. По ночам думать запрещается?

– Разумеется, ты волен думать по ночам, но скажу честно, когда рядом скрипят зубами… – Она хохотнула. – А один раз ты даже сжал кулаки, и я выскочила из кровати!

Казалось, это рассмешило ее до слез.

– Клянусь, Флоренс, я не специально.

– Но с чего это ты скрипишь зубами, видишь кошмары и целые дни шепчешь?

– Флоренс, не пойму, к чему этот разговор?

– Ты сам знаешь, к чему. И я хочу, чтобы ты сам понял, что надо делать! Эванс! Эв!

– Не переношу Лейбмана на дух!

– Попробуй хоть раз. Он поможет тебе, Эв!

– В задницу доктора Лейбмана!

– По отношению к нему у меня нет таких намерений. Эв, дорогой! Подумай. Ох! Гости пожаловали!

Наконец-то они заявились.

Флоренс подошла к зеркалу поправить прическу.

– И, пожалуйста, следи сегодня за губами. А то Солоффы подумают, что ты жульничаешь.

Она рассмеялась, смех был у нее, как у маленькой девочки; мой старый знакомый – серебряный колокольчик.

– Нет, конечно, ты можешь шептать. И даже во время игры… Твое право…

– Да, да, я сам решу, шептать мне или… К тому же только так, разговаривая сам с собой, я вынесу вечер с «Суфле»!

«Суфле» – прозвище, данное мной супруге Солофф, большой и пышнотелой. Флоренс рассмеялась.

– Тс-с! – приложила она палец к губам. – Звонок. Постарайся не двигать губами очень уж явно. А потом, мой монстр, расскажешь мне, что с тобой происходит. И кого ты ненавидишь. Должна признаться, лучше бы ты любил «ее», особенно если «она» – это я. Ты уверен, что это не я?

– Уверен.

– Тогда ко мне, – сказала она и ткнула пальцем в щеку.

Во время поцелуя зашли гости и застыли у двери.

– Ох, как мы некстати! – облила нас патокой «Суфле».

Мистер Солофф открывал рот лишь для того, чтобы делать ставки. Он работал юристом по рекламе в кинофирме и был очень осторожен. За них обоих вполне выговаривалась «Суфле».

– Да уж! – подыграла Флоренс. – В такой неподходящий момент!

Она чмокнула воздух в миллиметре от щеки «Суфле», и вскоре мы сели за пять тянучих робберов.

Первый выиграли Солоффы. Мы же опустились на восемь сотен вниз. Я играл мерзко, хуже, чем обычно, но зато контролировал губы. На минуту стол расслабился: «Суфле» уплыла в туалет по малой нужде, мистер Солофф воспользовался телефоном.

Пока гости отсутствовали, Флоренс шепнула мне:

– Дорогой, если ты и дальше будешь играть так же – лучше начинай говорить сам с собой!

На следующем роббере она заказала четырех крестей сразу. Я скакнул в шесть. Флоренс могла бы пойти ва-банк, но ввиду моей однозначной некомпетентности не сделала этого. По правилам, кстати, должна была. А я выдержал. «Спасибо большое, мой партнер!» – произнесла она, когда я открыл карты. Проделав ритуальное ознакомление с ее картами, я сказал: «Чудесно, партнер!» – и тем самым снял с себя ответственность за этот кон. Затем поднялся наверх и набрал номер Гвен. Никого не было дома, или она не брала трубку. Я спустился и направился в бар.

«Где эта сучка еще шляется?» – спросил я себя. Затем: «Ты снова говоришь сам с собой!» Затем снова: «Ну и что? И буду! Буду весь вечер говорить сам с собой! Иначе свихнусь! То, что говорю другим, не имеет никакого значения!»

(«Никто не желает капельку, а-а?»)

Ну а я желаю! Чтобы не зарваться, Эдди, плесни самую малость. Вот столько. Это помогает. Какого дьявола Массей нашептал Флоренс, что я скрежещу зубами? Где его профессиональная этика? И кто из нас, нынешних, не скрипит зубами?

(«Грандиозный шлем! Отлично, партнер! Ох, извините, мистер Солофф. Конечно, вы правы, кладу шесть, один сверху. Вот так».)

Даже твоя мамочка! Но, ты знаешь, Эдди, Эванс, Эвангелос, или кто ты там на самом деле, она говорит сущую правду. Ты становишься очень легкомысленным. Например, сегодня днем! Дудки, это придумал не я, а Гвен. Девчонка сама следит за нашими сальдо. А что мне лезет в голову – позывы к разрушению сложившегося мира вещей? Или обязательно надо, чтобы поймали на месте преступления? Ого-го заголовочек: «Тюремное заключение вице-президента компании „Вильямс и Мак-Элрой“ за аморальное поведение на пляже!» Мистер Финнеган заревет от восторга! Хотя что я плету, все было не так чтобы уж совсем! Ближайшие к нам люди валялись метрах, по меньшей мере, в тридцати. Да и начал это вовсе не я. Она сама обвязала нас полотенцем. Ага, иди и расскажи это судье! Ваша честь, наши ягодицы были полностью покрыты махровым купальным полотенцем. Вот и показания свидетелей. А почему я воображаю себя арестованным? Еще и на суде? И вообще, люди находились от нас в полусотне метров, лежали с закрытыми глазами на спине и загорали. Без сомнений, они бы много отдали, чтобы самим порезвиться, как мы. Побыть молодыми! Ну а я-то сам, неужто юнец? Нет. Но она делает меня юным! Как дикий зверь бросается на меня, и я тоже зверею…

(«Ох, извините, я иду… иду… Я только раз скажу „169“. Нет „170“».)

На руках три, но если я заявлю, то придется играть. В этом заходе Флоренс, вероятно, запросит еще и будет благодарна мне за поддержку, а я тем временем сбегаю наверх, к телефону. А Гвен сказала: «Не барахтайся, а то все забьется песком!» Больше ничего не говорила, только охала. О Боже, солнце, море, бриз, ее лицо и волосы…

(«Итак, партнер, ни в коем случае… Думаю, ты поиграешь одна. Три червей? Нет? Тогда – четыре».)

Ну у кого поднимется на меня рука, видя это чудо – эти шелковые развевающиеся волосы, этот чудный носик, порозовевший от лучей солнца, этот неистовый взгляд, глумящийся над идиотской моралью, она сама, разрывающаяся и стонущая подо мной…

(«Нет, почему же? Прошу, прошу. Черви? Нет?»)

Дорогая моя глупышка Флоренс! Ты ведь наверняка догадываешься, что я стремлюсь лишь не допустить откровенных ляпов в древней игре под названием бридж.

(«Итак, партнер, оставляю тебя с отличными картами на руках. Может, кому что принести? Не желаете выпить, мистер Солофф? Нет? О’кей!»)

Однажды «Суфле» доведет меня до греха. И тогда, мой друг, партиям в бридж придет конец. Ха-ха. А там, наверху, есть другой любитель карточных фокусов. Первый раз запыхался, бегая по ступеням вверх-вниз, вверх-вниз. И самое странное, что с того дня, как она меня отшила по первому разряду, я хотел ее еще больше. Интересно, изучал ли кто взаимосвязь между любовью и ненавистью? Если да, то я бы желал ознакомиться с результатами исследования. Сейчас ей пора бы и прийти! Сказала, позвони попозже. Но трубку никто не берет! Черт, где же она? В кино удрала, надеюсь. Вот это я люблю. Когда она теряет над собой контроль, когда она беспомощна, когда в голове у нее черт знает что, когда ее зад, крепкий как мячик, сводит судорогой, когда все ее конечности вздрагивают и… Думал, она будет кончать бесконечно. Скажу по секрету, это – святое. Никаких вопросов… И когда ее прорвало, и она застонала… О, эта песнь любви! Прямо на пляже… Что? Неужели никто не слышал? Ведь такая слышимость. Нет, нет, рассуди здраво – неужели хочется за решетку? И потом, она действительно выключилась! Лежала как в обмороке. Хм-м, абсолютно уверен, что потеряла сознание. Как тогда, после вечеринки! С ума сойти!

(«Прекрасно, партнер! Ну как сработали, мистер Солофф?»)

Ну, каково? Эй, Эдди, будь внимательнее. Бегом наверх в ванну! И сиди там пять минут! Ради Бога! Ведь это была твоя идея! Остудись на кафельном полу! А Флоренс внизу пусть рассуждает о перевооружении морали. Не помню, она «за» или «против». Да-а! Что-то где-то явно не стыкуется! Неудивительно, что ты скрипишь зубами!

(«Да, я знаю, что здорово помог тебе, но, как выразился мистер Солофф, ты играла так, что вряд-ли-смог-бы-я-сгодиться!»)

О-хо-хо, миссис «Суфле» и ее ягодица – какое зрелище! Черт, уже мой ход! Все, с меня хватит при любом исходе игры. Говорю: «Пока!..» Откуда она выкопала мое якобы предубеждение?

(«Оп! Неверный ход – прошу прощения… Карты слипаются…»)

Мне дозволено врать где угодно, только не в серьезной статье для серьезного журнала. Эдди может! Но не Эванс! Ха-ха, ну-ка назовите мне хоть одно имя, кто сделал бы больше меня в разоблачении ублюдков? Нет, пару имен найти можно. Раз, два – и обчелся. И вообще… Мои статьи убивают наповал!

(«Всем привет! Извини, партнер!»)

И я вовсе не такой, как эти, сидящие передо мной! Нет, не такой! Тогда какого черта ты играешь с ними все время? Ну, положим, не все! А дважды в месяц. А что, если с Флоренс… К черту Флоренс! К черту-у-у!

(«Извините, не могу. Пока, партнер».)

Мамочки, еще одна раздача! Скрежетание зубов. Шевеление губ, кошмары. Идти спать-то уже боязно. Эта сучка вошла в мою плоть. Может, снять ее с довольствия – с моей зарплаты? Это кто шутит? Я плачу сучке из своего кармана – спрашивается, за что? Чтобы она доводила меня до неврастении? В общем, так! Однажды я замыкаюсь в себе, в своей скорлупе, а она получает письмо. Когда ботинок натирает – его выбрасывают!

(«Пардон, мистер Солофф. Как-то не подумал, что вам видны мои карты».)