Текст книги "Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург"

Автор книги: Елена Толстая

С Гумилевым в Петербурге: вокруг журнала

Поздней осенью-зимой того же 1908 года Толстой поселяется в Петербурге, часто встречается с Гумилевым, навещает его дома в Царском Селе, очарованный его семейством. Гумилев тем временем начал общественно-литературную жизнь в Петербурге с того, что нанес визит С. Ауслендеру и вместе с ним поехал с визитом к Вяч. Иванову на «башню». В свои контакты он вовлекает и Толстого, тот знакомится с Кузминым, Судейкиным, Мейерхольдом: ср.: «5 янв. знакомство с М. Кузминым (Н. С. пришел к нему с Ал. Толстым, в Знаменскую гостиницу). Приятельские отношения с Ал. Толстым, Судейкиным, Мейерхольдом, Ремизовым» (Лукницкий б.д.: 8–9; подробнее: Лукницкий 2010: 154–158).

Когда Толстой впервые попал на «башню», мы не знаем, зато широко известна история его конфуза на «башне», беллетризированная настолько, что реконструкция подлинного события оказывается невозможной (см. гл. 6). Этот эпизод произошел во время одного из первых посещений «башни» Толстым, видимо, в конце декабря 1908 или начале января 1909 года. Волошину он отчитался в произошедшем 8 января (Переписка: 150–151).

Уже попробовавший издавать «Сириус», Гумилев не оставляет мысли о новом собственном журнале. Толстой в конце 1908 года задумал вместе с приятелем по Технологическому институту издание, о котором писал А. Бострому: «Сейчас я редактирую еженедельный литературный журнал» (Переписка 1989-1: 123). Но этот план провалился; альманах «Кружок молодых», затеянный Городецким осенью 1908 года, также не состоялся. Гумилев в союзе с Толстым ищут новые возможности. Зимой-весной 1908–1909 годов в качестве молодежного литературного журнала недолгое время выступает еженедельный театральный «Журнал Театра Литературно-художественного общества» (то есть петербургского Малого театра), или «ЖТЛХО». (Толстой назвал его в своих воспоминаниях «афишкой».) Издавал его владелец театра А. И. Суворин, а редактировал актер Б. С. Глаголин. В редко цитируемой части своего очерка о Гумилеве Толстой вспоминал, как тому удалось проникнуть в доверие к Глаголину и получить в свои руки литературную страничку:

Какими-то, до сих пор непостигаемыми для меня путями он уговорил директора Малого Театра, Глаголина, отдать ему редакторство театральной афишки. Немедленно афишка была превращена в еженедельный, стихотворный журнал и печаталась на верже.

После выхода третьего номера Глаголину намылили голову. Гумилев был отстранен от редакторства, но и на этот раз не упал духом. Он все так же, – в узкой шубе со скунсовым воротником, в надвинутом на брови цилиндре, появлялся у меня на квартире, и мы обсуждали дальнейшие планы завоевания русской литературы (Толстой 1922: 9).

В раздраженном письме Глаголина Мейерхольду соответствующий эпизод рассказан несколько иначе – в нем указывается на ключевую роль мейерхольдовской рекомендации и нет речи о Гумилеве как редакторе:

…пишу возмущенный поведением Гумилева, который пришел ко мне сейчас и устроил представление со своим цилиндром. Прочел целое поучение о традициях русской журналистики. Говорил о Вашем обещании поместить его стихи в этом № в таком тоне, обидном для меня, что я, наконец, потеряв терпение, сказал ему несколько горьких истин. Но главное, что возмутило меня, – это его требование денег авансом, которое сопровождалось даже констатированием: «Значит, и впредь гонорар будет задерживаться?» Это черт знает что такое. И с этими людьми я носился, как с писаной торбой… И это за то, что я так терпеливо выносил его горделивый тон и самомнение. Он талантливый человек, но он не ставит меня ни в грош, не считая даже нужным быть вежливым со мной (понимаю вежливость без цилиндра и внешнего ее вида)… (цит. по: Тименчик 1987: 58).

Непосредственно связано с этим сюжетом и письмо Гумилева А. М. Ремизову от 9 февраля 1909 года:

Но я посоветовал бы Вам направить Толстого к Глаголину – благодаря Божерянову там почва налажена (напомним, что с Божеряновым, теперь художником ЖЛТХО, Гумилев подружился в 1907 году в Париже – Божерянов участвовал в «Сириусе». – Е.Т.) <…> Кажется, Толстой собирается серьезно приняться за наш альманах, если да, то я перешлю ему рукопись Кузмина, которая сейчас у меня (Тименчик 1987: 57).

Не исключено, что Толстой скромничал, приписывая все заслуги по покорению «ЖТЛХО» Гумилеву.

В конце 1909 года наметившееся новое направление в «ЖТЛХО» поощряет рецензия С. Ауслендера «Петербургские театры» во 2-м номере «Аполлона»:

Уже и теперь почти всякий театр смутно чувствует необходимость для себя литературы. Нужны не только пьесы, но и поэты, как теоретики, как пророки, как сочувствующие. Правда, поэтов еще не пускают за кулисы, но позволяют им здесь же соединить свой труд с трудами актера, режиссера, художника. Но театры уже заводят специально свои журналы, где поэты могут рассуждать, вспоминать старое, поучать.

Пока я знаю два таких журнала при театрах – Ежегодник Императорских театров (выходит восемь раз в год) и журнал Театра Литературно-художественного общества.

Журнал Малого театра вышел из афиш и еще недалеко ушел от них. Для проглядывания во время антрактов он составляется достаточно бойко и не слишком не литературно. В нем печатаются М. Волошин, Н. Гумилев, М. Кузмин, В. Мейерхольд, А. Ремизов, В. Розанов, хотя рядом с ними и стихи А. Будищева, Сладкопевцева, Зубова или жизнеописание таких домашних знаменитостей, как г. Добровольский (Ауслендер 1909: 29).

Как бы то ни было, начало 1909 года прошло под знаком «журнала» и «альманаха», замысел в конце концов был реализован в виде «журнала стихов» «Остров» (Терехов 1994). Гумилев в эту зиму перестает писать Брюсову. Часть своих стихов – по его утверждению, лучшие – он тем не менее шлет в «Весы», но публикуется и в «ЖТЛХО»: «Выбор» печатается в № 2 (в 1-м номере этого двухнедельного журнала отмечается открытие сезона 1908–1909 года, то есть вышел он в ноябре 1908-го, на него Гумилев еще не успел повлиять), «Колокол» и «На льдах тоскующего полюса» в № 5, «Поединок» в № 6. В № 3–4 напечатана статья Розанова «Сицилианцы в Петербурге», в № 5 – стихи Толстого, в № 6 – его пьеса, рассказ Розанова, стихи Садовского; в № 7 – рассказ Толстого «Разбойник», статья Волошина, стихи Кузмина. Наконец, в № 8 появилась пьеса Анри Батайля, статья Розанова о Чуковском, стихи Кузмина. Но в № 9 – 10 от сложившегося «направления» уже ничего не остается – из сочинений наших авторов опубликовано лишь одно стихотворение Кузмина.

Весной Гумилев и Толстой занимаются изданием «Острова» и сами участвуют в 1-м номере, вышедшем в мае 1909 года. Толстой описал это так:

…мы снова встретились и задумали издавать стихотворный журнал. Разумеется, он был назван «Остров». Инженер Кругликов, любитель стихов, дал нам 200 рублей на издание. Бакст нарисовал обложку. Первый номер разошелся в количестве 30 экземпляров. Второй – не хватило денег выкупить из типографии. Гумилев держался мужественно (Толстой 1922: 9).

В этих воспоминаниях Толстой поставил «Остров» до «ЖТЛХО», хотя в действительности было наоборот.

Рецензии на «Остров» отмечали неудачный отбор и в особенности слабость стихов Толстого. Так, например, анонимный рецензент журнала «Золотое руно» писал:

Составлен номер вяло. Волошин, Потемкин и Толстой представлены неудачно. Потемкин жеманничает в своих «Газелях». Строки Толстого как-то неряшливы и по-дурному примитивны [55]55
  Толстой поместил там, например, такое стихотворение: «Утром росы не хватило, / Стонет утроба земная. / Сверху-то высь затомила / Матушка степь голубая. / Бык на цепи золотой / В небе высоко ревет… / Вон и корова плывет, / Бык увидал огневой, / Вздыбился, пал» и т. д. На это откликнулись пародисты «Остова»: «Корова ль, бык, мне все равно. / Я агнец, ты овца», и т. д. «„Остов“, или Академия на Глазовской улице» – пародия, появившаяся в № 40 газеты «Царскосельское дело» за подписью «Д.В. О-е» (Д. И. Коковцев и, видимо, П. М. Загуляев), где Толстой фигурировал под прозрачным описанием «граф Дебелый, новоявленная знаменитость, подобранная в Париже „на внешних бульварах“. Прическа парижских апашей» – Баскер, Греем 1986: 185–186; Азадовский, Тименчик 1988: 171–186. Пародия подчеркивала, во-первых, незрелость и детскость журнала, а во-вторых, его «парижский» колорит, например: «Стихи прочтет нам граф Дебелый, / Он их обдумывал в кафе, / А написал в кафе-шантане».


[Закрыть]. В словообразованиях своих он не чуток к языку, рифмы не всегда связываются у него со смыслом, а миф его неубедителен. Волошин облечен по обыкновению в топазы, аметисты и смарагды. Лучше их Гумилев и его «Царица», которая, несмотря на обычное для учеников Брюсова обилие географии и истории, идет дальше версификации (1909-6: 78).

Толстой считал себя «первым островитянином»: в собрании И. С. Зильберштейна находился 1-й номер «Острова» с инскриптами его «участников»: «Милому и глубокоуважаемому Константину Андреевичу от первого островитянина. Граф А. Толстой 7 мая 1909 г.»; «Многоуважаемому Константину Андреевичу Сомову от его искреннего поклонника Н. Гумилева» (Терехов: 1994: 321). Во втором, невышедшем номере «Острова» Толстой поместил цикл «Солнечные песни». В издании участвовали Гумилев, Блок, Белый, С. Соловьев, Л. Столица, В. Эльснер и Б. Лившиц. Хотя издание так и не вышло, на него, тем не менее, появилась рецензия Кузмина в декабрьской книжке «Аполлона» за 1909 год, где «Солнечные песни» превозносились до небес (см. гл. 2).

Любопытно попытаться вычленить в быстро меняющейся картине литературного становления символистской молодежи краткий момент, когда Толстой и Гумилев оказались связанными не только профессиональными интересами, но и какими-то общими тематическими чертами, очевидными современникам, – «парижским шиком», модной экзотикой и т. д. В. Л. Львов-Рогачевский соединил их в своей рецензии на «Жемчуга»:

У Николая Гумилева большое тяготение к Востоку, он любит придумать «что-нибудь такое экзотическое», он любит «небывалые плоды», «нездешние слова». У Алексея Толстого один из его помещиков уехал из своего медвежьего угла в Африку и оттуда прислал своему дядюшке Мишуке Налымову банку с живым крокодилом. В поэзии Н. Гумилева, как в банке симбирского помещика, плавает «темно-изумрудный крокодил». Впрочем, тут целый зверинец <…> Только все не живое, все это декорация и обстановочка, и от картонных львов пахнет типографской краской, а не Востоком (Львов-Рогачевский 1911: 341–342).

О решающей важности для Толстого вхождения в избранный петербургский литературно-художественный круг и о значимости всей связанной с ним поэтической мифологии говорит развернутый мотив облачных острововв небе над Петербургом в неоконченном романе «Егор Абозов» (1915):

Одно за другим засветились в небесной высоте облака, то как острова, то как вознесенные, застывшие дымы, и словно разлились между пылающими этими островами чистые реки, зеленые, как морская вода. Солнце из облаков и света строило призрак райской земли (Толстой 1953: 15).

Ср. стихотворение Гумилева «Остров» с тем же мотивом сияющего облачного миража, манящего вдаль:

 
В весеннем небе замок белый
Воздвинут грудой облаков,
Струится воздух онемелый
Вокруг сияющих углов.
О призрак нежный и случайный!
Опять я слышу давний зов,
Опять красой необычайной
Ты манишь с дальних берегов.
Но вот, подул небесный ветер,
Рванул – и стены сокрушил.
Гляжу, как в даль, и чист и светел,
Твой остов тающий поплыл.
 

Правда, у Толстого это видение увязано с наполненной глубоким духовным содержанием картиной зимнего неба над Петербургом, как оно было увидено героем «Униженных и оскорбленных»: скрыто цитируется главный мотив этой «эпифании» Достоевского – возносящиеся вверх дымы. Картина эта наполняет героя Достоевского предчувствием своего писательского призвания – и именно этот глубокий подтекст нужен Толстому, герой которого стоит на пороге вхождения в литературу.

Параллельно зарождается одно из самых важных литературных начинаний той поры. Еще в начале года у Гумилева возникла мысль об учреждении школы для изучения формальных сторон стиха. Он заинтересовал идеей Толстого и Потемкина, и все вместе они обратились к Вяч. Иванову, М. Волошину, И. Анненскому, профессору Ф. Ф. Зелинскому с просьбой прочесть им курс лекций по теории стихосложения. Все согласились, и родилась «Академия стиха», впоследствии – «Общество ревнителей художественного слова» (когда весенний курс получил продолжение, за ним задним числом закрепилось название «Проакадемия»).

Первоначально было решено, что лекции будут читаться всеми основоположниками «Академии». Но собрания проходили регулярно раз в две недели на «башне», и в результате лектором оказался один Иванов. После лекции обычно читались и разбирались стихи. Собрания «Академии стиха» весною 1909 года посещали: С. А. Ауслендер, Е. И. Васильева (Черубина де Габриак), Ю. Н. Верховский, А. К. Герцык, Е. К. Герцык, В. В. Гофман, М. Л. Гофман, Н. С. Гумилев, И. фон Гюнтер, М. М. Замятнина, Е. А. Зноско-Боровский, В. Н. Княжнин, О. Э. Мандельштам, Б. С. Мосолов, П. П. Потемкин, В. А. Пяст, А. М. Ремизов, С. П. Ремизова, К. А. Сюннерберг, С. И. Толстая, гр. А. Н. Толстой (Пяст 1999: 99 – 111; Тименчик 1992: 299).

Молодежь впитывала знания вместе с влиянием Иванова. Впоследствии Анна Ахматова в своих высказываниях, запечатленных в дневнике П. Лукницкого, отчетливо выделяла группу «молодых» – Гумилева, Кузмина, Зноско-Боровского, Потемкина, Ауслендера, Толстого. Она враждебно оценивала влияние Иванова на эту молодежь, считая, что многих из них он сбил с толку или даже погубил, и крайне отрицательно отзывалась о роли Иванова в судьбе Гумилева. Нечто подобное говорила она и о Толстом:

Но Алексей Толстой читал, неплохие стихи были, у него тогда хорошие стихи были… В. Иванов загубил его. Он под это понятие «тайнопись звуков» не подходил. А Скалдина Вяч. Иванов расхваливал, Верховский подходил под эту тайнопись! (Лукницкий 1991: 184).

Зимой-весной 1909 года, работая над «Островом», Толстой с женой некоторое время живут в одной квартире с Волошиным на Глазовской, 15, ср.: «Нечто вроде редакции было на кварт<ире> у Волошина. Триумвират Потемкин, Толстой, Гумилев» (Лукницкий рук. л. 14 об.). Софья возобновляет занятия у Званцевой (после Глазовской даже жилье они на какое-то время сняли у Званцевой, «под «башней») и продолжает серьезно работать (училась она в это время у К. П. Петрова-Водкина).

Отношения Толстого и Гумилева этой зимой-весной охладились, но потом вновь улучшились. Ср. в записях Лукницкого: «В [январе] феврале – отриц. отношение к Городецкому <…>. В [марте] феврале – отриц. [мне] впечатление от Ал. Толстого, но вскоре с Толстым сходится близко, и на “ты”» (там же).

Есть и еще одно доказательство двоящихся отношений, неполного согласия: вначале домашний адрес Толстого был указан на обложке «Острова» № 1 в качестве адреса редакции, но позднее на экземплярах того же самого номера появилась наклейка с царскосельским адресом Гумилева. Мы вправе предположить, что Гумилев дистанцировался этой весной от Толстого, возможно, разочаровавшись в нем после его неудачного участия в «Острове», – или по причинам нам неизвестным.

По нашей гипотезе, это расхождение получило самое непосредственное литературное выражение. В конце января 1909 года, как раз в разгар гумилевского недолгого редакторства в «ЖТЛХО», выходит в свет № 6 (со стихотворением Гумилева «Поединок», посвященным «гр. С. И. Т-ой».

Весна 1909 года – это время заинтересованности Гумилева Е. Дмитриевой, и принято думать, что «Поединок» обращен к ней. С другой стороны, Ахматова считала стихотворение посвященным себе, хотя вряд ли можно допустить, что она забыла о первоначальном его адресате. Нам кажется, мы вправе напомнить о первоначальном посвящении этого текста гр<афине> С<офье> И<сааковне> Т<олст>ой. Не будет с нашей стороны такой уж недопустимой наивностью и спроецировать его на отношения Гумилева и Толстых в 1908–1909 годах.

«Одна, в плаще весенней мглы»: «Поединок» Гумилева

Мы предлагаем связать стихотворение «Поединок», хотя и появившееся в печати в начале 1909 года, с событиями, предположительно имевшими место за год до того, в 1908 году, в Париже. При сравнении этого стихотворения со стихотворением «Одержимый», написанным в марте 1908 года, создается впечатление, что это две вариации на одну тему: общий размер, лишь соотношение мужских и женских рифм разное; общая трубадурско-рыцарская атмосфера («щиты»), общая и тематика метафорического «желанного и губительного поединка»: в одном случае иносказание, в обычном для эпохи мазохистском ключе, подхватывая мифологическую, а потом куртуазную традицию, описывает любовь как смертельную битву и убийство мужчины женщиной, в другом – обозначает все ускользающую битву с неведомым и по всей видимости относится к гумилевской попытке самоубийства. Схож и рисунок «сюжета»: в обоих стихотворениях побежденный и умирающий герой ожидает последней встречи с противником и молит его о coup de grace; в «Поединке» такая встреча реализована, а в «Одержимом» – нет. Обоим текстам присущ общий «дымный», туманный пейзаж, обволакивающий таинственные ночные дела, в сочетании с мотивом весны: «весенняя мгла» в «Поединке», «неверная мгла» и упоминание о весне в «Одержимом»: «А девы, рады играм вешним».

 
«Одержимый»
 

 
Луна плывет, как круглый щит
Давно убитого героя,
А сердце ноет и стучит,
Уныло чуя роковое.
 

 
Чрез дымный луч, и хмурый лес,
И угрожающее море
Бредет с копьем наперевес
Мое чудовищное горе.
 

 
Напрасно я спешу к коню,
Хватаю с трепетом поводья
 

 
И, обезумевший, гоню
Его в ночные половодья.
 

 
В болоте темном дикий бой
Для всех останется неведом,
И верх одержит надо мной
Привыкший к сумрачным победам.
 

 
Мне сразу в очи хлынет мгла…
На полном, бешенном галопе
Я буду выбит из седла
И покачусь в ночные топи.
 

 
Как будет страшен этот час!
Я буду сжат доспехом тесным,
И, как всегда, о coup de grace
Я возоплю пред неизвестным.
 

 
Я угадаю шаг глухой
В неверной мгле ночного дыма,
Но, как всегда, передо мной
Пройдет неведомое мимо…
 

 
И утром встану я один,
А девы, рады играм вешним,
Шепнут – «Вот странный паладин
 

 
«Поединок»
 

 
В твоем гербе – невинность лилий,
В моем – багряные цветы,
И близок бой, рога завыли,
Сверкнули золотом щиты.
 

 
Идем, и каждый взгляд упорен,
И ухо ловит каждый звук,
И серебром жемчужных зерен
Блистают перевязи рук.
 

 
Я вызван был на поединок
Под звуки бубнов и литавр,
Среди смеющихся тропинок,
Как тигр в саду – угрюмый мавр.
 

 
Страшна борьба меж днем и ночью,
Но Богом нам она дана,
Чтоб люди видели воочию,
Кому победа суждена.
 

 
Вот мы схватились и застыли,
И войско с трепетом глядит,
Кто побеждает: я ли, ты ли,
Иль гибкость стали, иль гранит.
 

 
Меня слепит твой взгляд упорный,
Твои сомкнутые уста,
Я задыхаюсь в муке черной,
И побеждает красота.
 

 
Я пал, и молнии победней,
Сверкнул и в тело впился нож.
Тебе восторг – мне стон последний,
Моя прерывистая дрожь.
 

 
И ты уходишь в славе ратной,
Толпа поет тебе хвалы,
Но ты воротишься обратно,
Одна, в плаще весенней мглы.
 

 
И, над равниной дымно-белой
Мерцая шлемом золотым,
Найдешь мой труп окоченелый
И снова склонишься над ним:
 

 
Люблю! О, помни это слово,
Я сохраню его всегда,
Тебя убила я живого,
Но не забуду никогда.
 

 
Лучи, сокройтеся назад вы…
Но заалела пена рек.
Уходишь ты, с тобою клятвы,
Ненарушимые навек.
 

Оба стихотворения – плоды гумилевских библиотечных штудий, оба окрашены в тона депрессии, изображенной им в письмах Брюсову. Если верна наша гипотеза, то «Поединок» был задуман или набросан приблизительно тогда же, когда и «Одержимый» (посланный Брюсову в письме от 12/25 марта 1908 года и напечатанный в подборке с двумя другими в «Весах» № 6, 1908). «Поединок» же в этот момент то ли не дописывался, то ли «придерживался».

Включая стихотворение «Поединок» в сборник «Жемчуга» (1910), Гумилев снял посвящение и вставил новую четвертую строфу с характеристикой героини:

 
Ты – дева-воин песен давних,
Тобой гордятся короли,
Твое копье не знает равных
В пределах моря и земли.
 

Кроме того, в пятой строфе первая строка заменена на «Клинки столкнулись, – отскочили»; по всему тексту сделаны незначительные исправления. Но самое главное – последняя строфа с мотивом мандрагор заменяется другой:

 
«Поединок» «ЖЛТХО» (1909)
 

 
И злые злаки мандрагора
Старинной тесностию уз,
Печатью вечного позора
Запечатлели наш союз.
 

 
«Поединок» «Жемчугов» (1910)
 

 
Еще не умер звук рыданий,
Еще шуршит твой белый шелк,
А уж ко мне ползет в тумане
Нетерпеливо-жадный волк.
 

Первая редакция «Поединка» подробнее разворачивает метафору войны-любви, завершающуюся поразительной сценой последнего любовного прощания, с легендарной этиологической концовкой: по средневековому поверью, человекоподобные корни мандрагоры зарождаются из спермы висельников; в стихотворении они служат уликой посмертного союза «красоты» с мертвецом. Во второй редакции некрофильская тема удалена. Образ противницы уточнен. Если в первом варианте это просто женщина, а поединок – вечный бой между мужским и женским, между днем и ночью, то во втором варианте появляется эпическая «дева-воин песен давних», вооруженная копьем – то ли амазонка, то ли Жанна д’Арк, – и именно она делается носителем рыцарской темы, что снимает ноту душного эротизма. Во втором варианте уходящая женщина подменяется волком. Эта тема корреспондирует с зооморфными обликами садистических «цариц» раннего Гумилева и повторяет общие места в изобразительном искусстве Art Nouveau (воспроизведенные в тот же период, вслед за Бердсли, и в работах художника М. В. Фармаковского, сотрудника Гумилева по «Сириусу»).

Тема волка связывает второй вариант «Поединка» со стихотворением «После смерти» (посланным Брюсову 7 февраля 1908 года), где, как и в «Поединке» и в «Одержимом», говорится о смертном опыте:

 
Но, сжимая руками виски,
Я лицом упаду в тишину.
 

Следует оккультное описание бытия после смерти: в этом «втором бытии» нет терзающих внешнего человека низких страстей, канонический символ которых, волк, подан отчасти через негатив:

 
Гибких трав вечереющий шелк
И второе мое бытие…
Да, сюда не прокрадется волк,
Там вцепившийся в горло мое.
 

В позднем «Поединке» волк так же реален, как в этой последней строке. Куртуазная цепочка антитез соединена с точной и скупой «де-лилевской» [56]56
  Гумилев писал Брюсову 14 июля из Царского Села: «Кстати сказать, самого Л<еконта де> Л<иля> я нахожу смертельно скучным, но мне нравится его манера вводить реализм описаний в самые фантастические сюжеты. Во всяком случае это спасенье от Блоковских туманностей» (Гумилев Переписка: 480).


[Закрыть]деталью: «И над равниной дымно-белой, / Мерцая шлемом золотым», что дает современный живописный эффект.

Итак, перед нами шокирующее и прекрасное стихотворение, как-то связанное через «Одержимого» с парижским циклом. Гипотетический сюжетный эпизод прикреплялся к парижским впечатлениям, общим для определенного круга культурной элиты. Снабдив стихотворение прозрачным посвящением жене ближайшего приятеля и коллеги, Гумилев начал лукавую и двусмысленную игру с реальностью. Мандрагоры можно было понять как подробность любовного эпизода, что для нее было и комплиментарно, и обидно, а для Толстого оскорбительно. Не приходится удивляться, что и этот мотив оказался в версии «Жемчугов» снятым.