Текст книги "Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург"

Автор книги: Елена Толстая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 43 страниц)

Инфаркт, кукольный театр Шапориной, «Пиноккио»

Разлад, хотя исподволь и под сурдинку, происходит и в соседнем доме – у Толстых; до поры до времени никто об этом не подозревает.

В Горках образовалась новая ситуация. В мае 1934 года от воспаления легких, полученного в весьма подозрительных обстоятельствах, умер молодой Максим Пешков. Толстой с удвоенной энергией возобновил ухаживание за овдовевшей Н. А. Пешковой. 17 августа начался I съезд советских писателей, на котором Толстой делал доклад «О драматургии». Этим летом, часто бывая в Москве, Толстой сконцентрировал свои усилия на завоевании прекрасной вдовы Максима Пешкова. Он предложил ей стать его секретарем и просил командировать их в Италию собирать материалы для нового исторического романа о падении Рима. План не утвердили. К счастью для себя, Толстой не имел успеха и у самой Тимоши.

С женой у Толстого все более напряженные отношения. Атмосфера накаляется, и в конце 1934 года Толстой оказывается в постели с двойным сердечным приступом, 27 и 29 декабря. Во встревоженном письме больному Горький мягко остерегает его против «каторжной работы», «винопития» и «духовного общения с чужеродными женщинами», рекомендуя ограничиться «общением с единой и собственной своей женой, – общением, кое установлено и освящено канонами православной кафолической церкви» (Переписка-2: 192). Он не мог не быть в курсе толстовских надежд.

Выздоравливая после приступа, Толстой, которому запретили работать, играючи начинает давно обговоренную обработку «Пиноккио». Он решил вернуться к этой вещи, видимо, сразу после прекращения в 1933 году педологической «антисказочной» кампании (Петровский 2006: 246); в октябре 1933 года он заключил с Детгизом на нее договор. Вначале Толстой хотел просто «русским языком написать содержание Коллоди». Надо так понимать, что он просто вернулся к переводу «Пиноккио» Коллоди, который сделала Нина Петровская в 1923 году, когда Толстой редактировал «Литературное приложение» к газете «Накануне», а Петровская была его сотрудницей. Толстой тогда обработал ее перевод, подсократил и изрядно оживил его, и в 1924 году книга вышла в Берлине; на обложке стояло: «К. Коллоди. “Приключения Пиноккио”. Переделал и обработал А. Толстой. Издательство “Накануне”». Лишь на титуле было указано также: «Перевод с итальянского Нины Петровской».

Однако текст все же оставался переводом не Бог весть как (с точки зрения писателя, прошедшего школу модернизма) написанного оригинала. Видимо, первоначальный план Толстого состоял в том, чтоб еще раз пройтись по тексту и сдать книгу как свою. Петровская умерла еще в 1928 году, про ее перевод «Пиноккио» никто или почти никто не знал. Имя Толстого с самого начала фигурировало в этом издании на правах чуть ли не соавтора Коллоди, так что криминала как бы не было. А выдавать уже вышедшие в эмиграции свои книги за новые он умел: повесть «Похождения Невзорова, или Ибикус» он напечатал в 1923 году в Берлине, в журнале А. Дроздова «Сполохи», а по возвращении в Советскую Россию издал как новую, и за ней в библиографиях так и закрепился 1924 год.

Но, очевидно, Толстому скоро стало ясно, что с переводом Коллоди ничего сделать было нельзя. Маршаку он написал, что «выходит скучновато и пресновато». Конечно, речь шла о первых главах, где он пока дословно или близко к тексту шел за Коллоди, и это Толстого стесняло. Рукопись в Детгиз он так и не представил, но обсудил дело с Маршаком таким образом, что тот решил: Толстой «мог бы проявить себя гораздо ярче и полнее в свободном пересказе повести, чем в переводе…» (Маршак 1971: 569). (Интересно, знал ли тогда Маршак о берлинском «Пиноккио»? [307]307
  Мы не знаем точно, тогда или позже, но Маршак сравнивал берлинского «Пиноккио» в обработке Толстого с итальянским оригиналом. Он очень подробно откомментировал те места, где Толстой отошел от подлинника, в своих карандашных заметках, сделанных прямо в тексте фотостата берлинского «Пиноккио». Эта фотокопия с пометками Маршака хранилась у писателя Мирона Петровского, который любезно дал мне возможность с ней ознакомиться.


[Закрыть]) И Толстой предложил директору Детгиза делать «Пиноккио» для ленинградского отделения, то есть для того же Маршака (Петровский 2006: 243–244). Получив «благословение Маршака», Толстой в феврале 1935 года сообщал Горькому: «пишу на ту же тему по-своему» (Переписка 1989-2: 202).

Новая книга с самого начала имела тайный адрес. В том же февральском письме Толстой пишет Горькому: «Мне очень хочется почитать эту книжку в Горках: – посадить Марфу, Дарью, и еще кого-нибудь, скажем, Тимошу, и прочесть детям» (Там же). Тимоша упоминается как бы невзначай.

Мой покойный отец Д. А. Толстой считал, что оживление интереса к переводу или обработке «Пиноккио» совпало с толстовским визитом в Сорренто: это было желанием вновь окунуться в ту атмосферу нескончаемого праздника, освещенного присутствием Тимоши. Тогдашние весенние впечатления от Италии Толстой записывал, именно они дали ему новое чувство Италии, сказавшееся на страницах «Золотого ключика»: чувство Италии бедной, но таящей в недрах своих чудеса:

37. <…> С Тим<ошей> наверх по старым улицам. Дома – пещеры. Кузница. Кровати, грязные домики, старухи.

Поездка в Помпею. Голубые фрески. <…>

39. С Тимошей – по узким ступенчатым уличкам. Пещерные жилища, в полутьме – кровати, тряпье, дети. Кузница. Жалкие лавчонки с салатом и апельсинами (Толстой 1965: 331).

Все дело в том, что голубые фрески Помпеи находятся как бы в подвале пещерных жилищ и жалких лавчонок, просвечивают сквозь них. Сказка просвечивает сквозь реальность.

Жанровые зарисовки Толстого кажутся набросками к «Золотому ключику»: вот беднота, ремесленники и тут же – два старика:

38. <…> Два похожих друг на друга старика с длинными носами и висячими усами идут, сердито о чем-то говорят, держась за поясницы, один – правой, другой – левой рукой (Там же).

Можно физически ощутить, как эти симметричные стариканы сейчас начнут тузить друг дружку.

Толстой хотел вернуть Тимоше Италию, полученную им в подарок из ее рук. Но это был лишь один из множества наложившихся друг на друга стимулов. По моему предположению, другим таким стимулом к написанию «Золотого ключика» послужил настойчивый «социальный заказ» Шапориной. Любовь Васильевна знала, что с отъездом мужа, который раньше или позже произойдет, она останется без средств к существованию. Пенсия ей еще не полагалась – да она ее и не выработала. Судя по ее записям, единственной надеждой обрести материальную независимость, а с ней и свободу от тягостных семейных отношений, был замышляемый ею новый кукольный театр, третий по счету в ее биографии. (Второй она затеяла по возвращении из Франции, и его поглотил театр Деммени.) Ее дневник полон воспоминаний о 1918 годе, когда она в первый раз создала Кукольный Театр (в рукописи это выражение написано с заглавными буквами. – Е.Т.):

[30.XI.1933]. В 18-м году я организовала кукольный театр. Тогда было время свободное. Театры играли что хотели, не связанные партийным ханжеством, как теперь. Мы ставили «Вертеп» Кузмина, это была наша первая постановка. Затем пошли сказки (Шапорина 2011-1: 149).

Дневнику она поверяет и замыслы своего будущего театра:

[8.VII. 1934]. Все мои упованья на устройство кукольного театра. Толстой с апреля меня водит за нос, обещая протекцию у Позерна [308]308
  Позерн Борис Павлович (1882–1939) партийный и государственный чиновник, работал в Ленинграде вместе с Кировым. Прокурор Ленинградской области. Один из организаторов террора. Расстрелян.


[Закрыть]– теперь я сижу у моря и жду погоды, т. е. его возвращения из Москвы. Исторический кукольный театр – былины, сказки – это может выйти очень интересное дело, если дадут возможность широко его поставить. Я внутренне подстегиваю себя и делаю все от себя зависящее, а по-настоящему, как я устала, как хочется покоя и отдыха. Но я хочу встать опять на ноги, на свои собственные – и тогда мы с Васей уедем <от Юрия> (Там же: 164).

23. Х. 1934. Надо во что бы то ни стало организовать кукольный театр. – Готова хоть к Горькому на поклон ехать, лишь бы удалось сделать театр так, как я этого хочу. Вчера, дожидаясь под дождем автобуса, – подслушала в очереди такой анекдот, верней новую пословицу «Не имей два брата (!?), имей два блата». Хорошенький русский язык! Но смысл мудрый. Сейчас надо иметь блат (Там же: 179).

Блат, действительно, у Шапориной был двойной. С конца 1920-х кукольные представления писал драматург Евгений Шварц для Государственного театра детской книги им. Халатова в Ленинграде. Он также пытался вместе с Маршаком организовать свой собственный кукольный театр, и в 1933 году такой маленький импровизированный театр играл у Горького в Горках. Идея кукольного театра была подана Горькому именно Маршаком и Шварцем. С другой стороны, Горького о кукольном театре для Шапориной просила не она сама, а Толстой, увлекшийся в 1934 году идеей Клуба писателей [309]309
  Это был один из многих организационных проектов писательских объединений, в которых был активен Толстой. Первый Клуб писателей был основан в 1917 г. сразу после Февральской революции в Москве; в первую революционную зиму 1917/18 г., в обстановке распада и уныния, Толстому понадобилось его организовать вторично. Затем, в конце 1921 г., был создан Клуб писателей в Берлине. Во второй половине 30-х Толстой энергично возьмется за организацию московского Клуба писателей.


[Закрыть](или, иначе, Клуба мастеров) в Ленинграде, при котором планировался и кукольный театр. Такой двойной напор только помогал делу. Горький затею поддержал:

15. XI. 1934. С приездом Толстого мое дело двинулось. Но оказалось, что еще до того, как он предложил горкому писателей организовать кукольный театр при клубе, это же предложение сделали Маршак и Е. Шварц. Я очень этому рада. Составляю сметы (Шапорина-1: 181).

Видимо, именно в этот момент Толстой обещает написать для нее пьесу – речь идет, несомненно, о «Пиноккио». Но пока пьесы нет, он поддерживает начинание Шапориной и устраивает представление ее кукольного театра на новогоднем вечере 31 декабря 1934 года в Доме писателей на улице Воинова в Ленинграде, где куклы советских писателей разыгрывают капустник Евгения Шварца «Торжественное заседание (Шуточная пьеса)» Ср.: «Словно ответом на горьковское предложение явилась марионеточная постановка в 1935 г. в Ленинградском Доме писателя имени Маяковского литературных обозрений Е. Шварца, имевших большой успех» (Дрейден 1959: 267).

Невзирая на только что перенесенный приступ, Толстой посетил новогоднее представление в Доме литераторов. Он сидел в зале и смотрел, как на сцене играли кукольный Алексей Толстой и другие литераторы. Текст Е. Шварца был в меру забавным, в меру критичным, в меру почтительным. Роли А. Толстого, С. Маршака и К. Чуковского читал И. Андроников:

Алексей Толстой.Товарищи. Вот что на банкетах отвратительно. Хочется есть, хочется пить водку. А все безумно мешают. Лезут говорить речи. Открыли клуб. Вот он открыт. Тоска безумная. А ты изволь председательствуй… Что делать? Тут никакой чорт не может помочь. (Гром, дым, пламя из-под земли). <…>

Чорт.Как вы изволили жаловаться, будто никакой чорт не может помочь, то я счел своим долгом почтительно опровергнуть. Я помогу-с. <…>

По ходу действия оказывалось, что в аду сочинения Толстого применяются в качестве наказаний:

Чорт.Кое-какие применяем-с. За малые грехи. За прелюбодеяние, за пьянство. <…> Простите, Алексей Николаевич, вы хоть и передовой писатель, но отстали от потусторонней жизни-с. У нас в пекле книга играет основную роль. Пламя, огонь, костры – все это кустарщина. Мы теперь их книжками.

Толстой.Кого это их?

Чорт.Грешников-с. Преступивших заповеди. Дашь ему книжку, другую, ну и того. Заместо мучений-с.

Делались легкие сатирические поползновения и мягкие политические намеки:

Чорт.Алексей Николаевич, который в публике, встаньте, пожалуйста. Вот вас два. Одинаковы: который в публике, более емкий, чтобы в нем могли уместиться еда и питье. Вам же легче, чтобы вести собрание, во все вникать и тому подобное.

Толстой.Это совершенно безумное удобство. Слушай, Толстой. Ты домой поезжай на форде, а я поеду на бьюике. Это совершенно замечательная машина цвета бычьей кожи [310]310
  После I съезда советских писателей Молотов предложил Толстому подать заявление об импортной машине (Греков: 326). Тем временем для него уже строился автомобиль отечественного производства: в переписке 1934 г. фигурирует тема советской стали, которая не годилась для штамповки, так что сталь для «отечественной» машины Толстого пришлось выписать из-за границы (Там же passim).


[Закрыть].

Чорт.Это еще не все. Вам не хотелось, чтобы присутствующие тут писатели говорили речи? Вызовите любого из них на эстраду и дайте ему слово.

Толстой.Что из этого будет?

Чорт.Увидите.

Толстой.А вдруг заговорит.

Чорт.У меня ни один не заговорит.

Толстой.Чтобы ни один зря не брехал <…> (Шварц 1991: 296–302).

После новогодней премьеры, 15 января 1935 года Толстой писал Горькому: «…Один из главных козырей [клуба] – это театр марионеток Шапориной (первое ее выступление под Новый год с шаржами на писателей и критиков было изумительно» (Переписка 1989-2: 196).

Кукольный театр продолжал играть при Доме писателей (в бывшем Шереметевском особняке) в течение 1935 года. Один из вечеров он посвятил памяти умершего в этом году исторического романиста Чапыгина, который снабжал Толстого материалами для «Петра Первого». Летом 1935 года от капустников театр перешел к полноценным спектаклям: 23 июня была его премьера, постановка комедии В. Эрлиха «Золотые лбы» (по сказке Б. Шергина «Золоченые лбы»). Просуществовал он недолго, чуть больше года. Одним из авторов, писавших для Шапориной, был Хармс (с Хармсом она была семейно знакома по Детскому Селу), написавший для нее пьесу «Цирк Шардам» (представление в 2-х действиях). Премьера спектакля состоялась в октябре 1935 года. Уже тем же летом, пока еще дописывался прозаический вариант, газеты объявляли о предстоящей постановке «Пиноккио» – «итальянской сказки в переработке А. Н. Толстого» (Александров 1992: 223–226).

Выздоровление Толстого шло быстро, и в феврале 1935 года он уже «мечтает о Тессели [311]311
  Крымская дача Горького.


[Закрыть]как о счастье» и покупает «по приказу Тимоши» для Горького китайскую мебель XVIII века (на что Горький отвечает: «На кой чорт нужна мне китайская мебель?» (Переписка 1989-2: 202–204). В марте он наконец выезжает к Горькому в Горки, «для поправки здоровья», но туда едет не сразу, а застревает по пути в Москве, где ему легче видеться с Надеждой Алексеевной, чем в Горках. Однако роман с Тимошей не вытанцовывается. Крандиевской он постоянно пишет нежнейшие письма. Ее письма полны любви. Налицо стремление загладить неупоминаемую, но, вероятно, имевшую место роковую ссору, доведшую его до инфаркта. Она, очевидно, была готова на многое, чтобы сохранить семью. В этот момент в их бытовую переписку врывается история.

Высылка дворян

Весною 1935 года в Ленинграде становится жить страшно. Вслед за убийством Кирова и за партийной чисткой начинается высылка из Ленинграда бывших дворян – то есть нынешней интеллигенции. Затронуты художественные и театральные круги, среди высылаемых – много знакомых. «Дворянские “Стрелы” уходили на Северный Урал каждую ночь. Это был “кировский поток”» [312]312
  Я цитирую рассказ покойной Наталии Никитичны Толстой, которая слышала его от Наталии Георгиевны Блок (Магеровской).


[Закрыть].

О масштабах происходящего наглядно повествуют дневники Шапориной:

[10.III.1935]. В несчастном Ленинграде стон стоит, и были бы еще целы колокола, слышен был бы похоронный звон. Эти высылки для большинства – смерть. Дима Уваров, юноша, больной туберкулезом и гемофилией, что он будет делать в Тургае с тремя старухами: матерью, теткой и няней? Чем заработает хлеб?? Чем заработает хлеб? Творится что-то чудовищное и неописуемое. Высылаются дети, 75-летние старики и старухи. Пинегин [313]313
  Пинегин Николай Васильевич (1883–1940) – русский географ, путешественник, участник экспедиции Г. Я. Седова; художник и писатель, автор «Записок полярника».


[Закрыть], у него висел портрет Седова [314]314
  Седов Георгий Яковлевич (1877–1914) – знаменитый исследователь Арктики. Умер во время экспедиции на собаках к Северному полюсу.


[Закрыть], при обыске ему было сказано: знаем мы вас, портреты царских офицеров на стенки вешаете… (Шапорина 2011-1: 189).

Шапорина рассказывает историю высылки композитора Н. М. Стрельникова [315]315
  Стрельников Николай Михайлович (1888–1939) – троюродный брат Рахманинова, видный юрист, а также композитор, дирижер, музыкальный критик. Заведовал информационно-правовым отделом Наркомпроса, руководил музыкальным отделом газеты «Жизнь искусства». Во время Гражданской войны заведовал музыкальной частью Театра политотдела 7-й армии. Как специалист по трудовому праву был председателем Особого отделения Петроградского народного суда. С 1922 г. – зав. музыкальной частью и дирижер Ленинградского ТЮЗа. Создавал советскую оперетту (самая известная – «Холопка»).


[Закрыть]. Ему предложили в пятидневный срок уехать – он выбрал Саратов:

10. III.1935. Я пыталась успокоить его, дала капель. «В 4 дня собраться, имея за собой единственную вину – называться фон Мезенкампфом [316]316
  Настоящая фамилия Стрельникова – фон Мезенкампф.


[Закрыть], мне доказывали, что я Мейндорф, – проработав 17 лет при советской власти, – это чудовищно <…>. Высылают из Союза ком[позиторов] еще Штамма и – все с немецкими фамилиями (Там же: 188) <…>.

8-го я поехала к Н. М., познакомилась с женой и детьми, она очень мне понравилась. Мальчики воспитанные, сдержанные. Квартира вверх дном, ящики, рогожи, сено, упаковщики, все на полу, Надежда Семеновна сидит и плачет. Так, вероятно, уезжали из Москвы перед французом, да и то тогда было менее irrevocable [317]317
  Неотвратимо ( фр.).


[Закрыть], – бежали от врага, ехали по своей воле, в свои усадьбы (Там же). <…> Отъезд был приостановлен. В 6 часов к ним прибежали два милиционера в страшных попыхах и страшном беспокойстве: а вдруг уже уехали? Из Москвы по прямому проводу передано: приостановить! Значит, Ю.А. хлопотал… [318]318
  Шапорин, которого несколько раз вызывали к Сталину показывать музыку из «Декабристов», действительно не побоялся сказать тирану, что не может работать, ибо композитора Стрельникова ни за что ни про что высылают. Эту устную историю любил рассказывать Д. А. Толстой:
  «Юрий Александрович Шапорин совершил один подвиг, настоящий героический поступок. Он спас арестованного композитора Стрельникова. Настоящая фамилия его была Ментендорф. Он был немец, а немцев почему-то начали тогда хватать и сажать в кутузку.
  Шапорина пригласили к Сталину играть свои новые сочинения. Ну вот, Юрий Александрович, поиграйте, что вы нового написали, как подвигается опера „Декабристы“. И он должен был играть для Сталина. Там были Берия и другие. Он ужасно волновался, написал какой-то текст, что он скажет Сталину, а потом этот текст забыл с собой взять. И вот он начинает играть и одновременно объяснять. Вот сижу я и сочиняю музыку. А должен вам сказать, что есть у меня приятель, композитор Стрельников. И вот его берут и арестовывают совершенно неизвестно за что. А надо вам сказать, что очень трудно сидеть и сочинять, когда думаешь, что вот, могут взять, прийти и посадить тебя неизвестно за что в тюрьму. Сталин сидит, сопит, пыхтит трубкой, и, наконец, произносит: „Надо разобраться“.
  И Стрельникова отпускают. И он еще много лет живет и работает. И сын его, Коля Стрельников, приходит ко мне часто поговорить». (Записано в начале 2000-х.)


[Закрыть](Там же: 189).

Снаряды ложатся все ближе, и Шапорина понимает, что сама находится под угрозой:

[10.III.1935]. У меня масса причин к высылке. Дворянка – раз, дочь помещицы – два, братья офицеры – три, эмигрантка – четыре! – Толстой, Федин – да у всех покопаться, найдется повод для высылки. Ужас висит над городом (Там же: 189–190) <…>.

Подчеркивать сейчас, что он [Шапорин] здесь не живет и знать меня не хочет, это почти равносильно доносу в ГПУ, потому что, не являйся я в данный момент женой Шапорина, меня конечно бы выслали в какой-нибудь Тургай; «по Вас верблюды плачут», – сострила Наталья Васильевна. Братья – эмигранты, дворянка, жила за границей – все это смертельные грехи (Шапорина-1: 190).

И вот уже вызывают в ГПУ ее мужа Юрия Шапорина и расспрашивают о Париже. Он сообщил, что был там всего три недели, Любовь же Васильевна прожила целых четыре года. Она в ужасе оттого, насколько он оказался готов ее «сдать»: «Совершенно ясно, что хотели пощупать почву, как отнесется Шапорин к вызову в ГПУ жены. Возмутится ли он, не запротестует ли. А он своими руками выдал. Но когда я пошла на Гороховую, он меня в сквере не ждал» (Там же).

К счастью, от Любови Васильевны органы все-таки отстали.

Таким жутким контрапунктом отзывается жизнь Шапориных на сюжет о жене-француженке, последовавшей за высланным мужем в Сибирь. Автор оперы вынужден свидетельствовать против подозреваемой жены, которую, в числе прочего и за долгое пребывание в Париже, намереваются выслать в места похуже Сибири.

Семейные судьбы Шапориных и Толстых в это время складываются похоже – в том, что касается младшего поколения, которое успело подрасти: вскоре в сферу внимания ГПУ попадает сын Шапориных Василий, невесту которого Наташу Владимирову высылают:

«Апрель. Вася 15 марта помчался в Москву, ничего не сделал, пробыл там пять дней, и, вернувшись, стал звонить уполномоченному НКВД. Вечером в тот же день, это было 22 марта, его вызвали на Литейный. 16 марта Ю.А. телеграфировал НКВД, прося выделить из высылаемой семьи Владимировых дочь [319]319
  Речь идет о Наталье Дмитриевне Владимировой, дочери Лидии Павловны Брюлловой (1886 —?) – художницы и актрисы ТЮЗа, антропософки, давнишней сотрудницы Шапориной по ТЮЗу, а также давней подруги Елизаветы Дмитриевой. Л. П. Брюллова участвовала в легендарном розыгрыше с Черубиной де Габриак. Наталья Дмитриевна с мужем Владимировым обосновались в Ташкенте, но в 1937 г. их выслали и оттуда. В Ленинград они так и не вернулись – в 1941 г. их судили повторно и дали еще 10 лет. Лидия Брюллова жила в ужасных условиях в ссылке в Фергане. Год ее смерти неизвестен (Агеева: 318–321).


[Закрыть], являющуюся незарегистрированной Васиной женой. Это была ложь, но единственный путь спасти девочку. Васю вызвали, и солидный трехромбовый гэппэушник начал с жалких слов: «Ну Как вам не стыдно, Василий Юрьевич, вы хотите пойти по стопам Никиты Толстого.

Вы компрометируете ваших отцов, брак этот фиктивный». Вместо того, чтобы отстаивать свои позиции, Вася тотчас же согласился с ним и обещал быть паинькой, скомпрометировав таким образом и свои заявления, и просьбу отца. Его взяли, что называется, на арапа. Дальше его стали расспрашивать о моих братьях: который из них был морским агентом в Болгарии? А другой был добровольцем, не правда ли? Вася и с этим согласился, тогда как никогда ни Вася, ни Саша добровольцами не были, на стороне белых против красных не воевали (Там же: 191)).

Но деморализованный Василий вскоре пришел в себя и все-таки сделал предложение Наташе. В НКВД ответили, что нужно еще одно подтверждение отца, и отец на этот раз тянул неделю, Вася ходил по улицам и плакал (Там же: 193).

Сотрудники органов ссылались в этом разговоре на прецедент Никиты Толстого. Никита Алексеевич Толстой, семнадцатилетний старший сын Алексея Толстого, узнав о том, что над отцом его невесты Наталии Михайловны Лозинской – известным поэтом и переводчиком Михаилом Леонидовичем Лозинским – нависла угроза высылки, немедленно подал заявление в ЗАГС на регистрацию брака с ней, и Лозинского как потенциального свойственника влиятельного Толстого оставили в покое.

Никита Толстой

Об этом существует запись устного рассказа покойной Наталии Никитичны Толстой:

Мать и отец учились вместе на физическом факультете Ленинградского университета. На первом занятии они случайно сели рядом, с этого все и началось. Родители прожили вместе 55 лет. Мама мне призналась однажды: «Когда я увидела твоего отца, больше ни на кого не обращала внимания».

Когда убили Кирова, Михаила Леонидовича Лозинского арестовали, так как он был из дворянского рода. А по одной из версий, Кирова убили дворяне. Потому дедушке грозила ссылка в Сибирь. Мама сказала отцу, что они вынуждены расстаться, так как их семья отправляется в ссылку. Отец обратился к Алексею Толстому с просьбой спасти Лозинских. Тот попросил об этом Горького, который был официальным писателем № 1. Алексей Максимович спрашивает: а кто такие Лозинские? Кто они вам? Мол, как объяснить наверху? И тогда мой 17-летний отец и 18-летняя мать зарегистрировали брак. Лозинского отпустили. Поначалу брак был фиктивным. Каждый еще несколько лет жил в своей семье, поскольку оба были слишком юные. А затем в этом счастливом браке было семеро детей (Лукьянова б.д.).

У самой Шапориной об этом написано несколько иначе:

[Б.д., следующая запись 26.11.1935]. Лозинский с семьей. За него очень хлопотали здесь и Толстой в Москве, поехал в Москву Никита Толстой, был у Горького, привез хорошие вести, но на всякий случай пошёл с Наташей в загс. Если вышлют семью, девочка сможет остаться здесь. Это страшно трогательно. Наталья Васильевна вчера мне звонила и рассказала все это. Я просила ее поцеловать Никиту в обе щеки, недаром же я так люблю обоих мальчиков (Шапорина-1: 189).

Вся театральная и художественная элита Ленинграда была в смятении:

[10.III.1935]. В институте Лесгафта [320]320
  Институт физкультуры им. Лесгафта был единственным вузом, куда в 30-х гг. принимали детей дворян.


[Закрыть]семь человек, из политкаторжан [321]321
  То есть преподавателей, имевших за плечами дореволюционный опыт революционной деятельности и царских преследований.


[Закрыть]– три семьи высылаются. Ссылают в Тургай, Вилюйск, Атбасар, Кокчетав, куда-то, где надо 150 верст ехать на верблюдах, куда-то, где ездят только на собаках.

По каким признакам?

Бывших дворян, аристократов, оппозиционеров, детей священников, мало-мальски состоятельных людей, имеющих родных за границей, и без признаков вовсе, и главным образом старых петербуржцев (Там же).

Дневник Шапориной – как она называет его, «моя слезница» – полон душераздирающих отчетов о страданиях ее друзей. Высылают режиссера Тверского [322]322
  Кузьмин-Караваев Константин Константинович (К. Тверской) в годы Первой мировой войны был офицером. Власти, возможно, действительно арестовали его как бывшего царского офицера, а могли и «спутать» его либо с Владимиром Дмитриевичем Кузьминым-Караваевым (1859–1927), видным общественным деятелем, кадетом, депутатом II и III Государственной Думы, участником Демократического совещания 8 – 10 августа 1917 г., впоследствии товарищем председателя Петроградской городской думы, а при Юдениче – членом Политического совещания, затем эмигрантом; либо, что менее вероятно, с Дмитрием Владимировичем Кузьминым-Караваевым (1886–1957), присяжным поверенным, синдиком «Цеха поэтов», в 1910–1914 гг. мужем Е. Ю. Пиленко (будущей матери Марии), также эмигрантом.


[Закрыть], с которым в 1918 году они делали первый театр кукол:

[21.IV.1935]. Выслали Тверского. С начала 18-го года человек работал в театре, получил заслуженного, но был офицером в Германскую войну и, по слухам, был адъютантом Керенского, хотя последнему я мало верю. Белым никогда не был. С начала 18 г., работал в Петроградском Отделе театра и зрелищ.

Я пришла к нему проститься. Комнаты пусты. Один стул, стоит посередине. «Вот, Любовь Васильевна, еще новый этап жизни. Вы уезжали за границу – я думал – не вернетесь, теперь я – вернусь ли?» Ехал в Саратов, куда прежде его приглашали. Теперь же, он писал родным, ему, как беспаспортному, работать в театре нельзя (Шапорина-1: 194).

Семью писателя-юмориста Жирковича [323]323
  Борис Владимирович Жиркович (1888–1943), писатель – «сатириконец», печатавшийся под псевдонимом Иван Прутков (см.: Кузмин М.Дневник 1934 года. СПб., 1998. С. 346). Позднее Жиркович сотрудничал в ленинградских сатирических журналах «Бегемот», «Пушка», «Ревизор».


[Закрыть], одну из высылаемых близких ей семей, где было трое маленьких детей, ожидал особенно тяжкий жребий – было ясно, что детей в ссылке ждала неминуемая гибель, и Любовь Васильевна, после отъезда мужа и женитьбы сына оказавшаяся впервые в одиночестве, хотела взять всех троих к себе. Она пробовала хлопотать через Толстого, чтобы ей дали опеку над ними. Собственною жизнью она пыталась утвердить ту «устарелую» мораль, которую «протаскивала» в произведение мужа.

Вдумываясь в смысл и цели происходящего истребления, Шапорина предлагает веер готовых версий, каждая из которых объясняет ужасные события лишь частично.

[10. III. 1935]. А цель? Или уничтожение русской интеллигенции, как говорил мне Jerard в Париже в 1928 году. Или, по проф. Павлову, очередное «торможение» для удержания населения в «парадоксальной фазе». Или вредительство. Нарочитое возбуждение ненависти к власти, как только замечают, что даже самые ненадежные элементы начинают примиряться и «принимать» новый режим. У всех этих жертв сразу отбираются паспорта. А в комиссионных магазинах перестали принимать вещи без предъявления паспорта. Люди бросают свой скарб и едут без гроша, без надежды на работу неведомо куда.

В ГПУ приносят людей на носилках, и если человек может головой шевелить, значит, годен для выселения. Что это? (Там же: 190).

Обе интерпретации недалеки от истины. Режим действует целесообразно, но цели, им полагаемые: уничтожение собственной интеллигенции и искусственное поддержание ненависти к власти, чтобы оправдать борьбу с собственным народом, – настолько неслыханны, что создается ложное впечатление, будто власть действует себе во вред. Ее собственное художественное наблюдение позволяет ей схватить суть дела: государство поощряет заботу школьников о птицах – на фоне массового изгнания людей из их домов:

21. IV. 1935. В те же дни в «Вечерней Красной газете» была заметка под заглавием: «День птицы». «В этот день все школьники, пионерские и комсомольские организации будут строить скворечники и водружать их в садах и скверах, чтобы прилетающие птицы находили себе готовый кров!» Трогательно. А десятки тысяч людей всех возрастов, от новорожденных до восьмидесятилетних старух, выброшены в буквальном смысле на улицу, гнезда разгромлены.

А тут скворечники (Там же: 193–194).

Шапорина заметила, может быть, главное: мир обволакивает непробиваемая пленка все извращающей лжи, свирепое истребление населения сопровождается сентиментальным сюсюканьем.

Шапорина и Крандиевская, находящиеся в Детском, пытаются действовать через Толстого, который гостит в Москве. Крандиевская засыпает Толстого письмами, умоляя помочь очередным невинно преследуемым знакомым, она передает и просьбу Шапориной. Он отвечает: «Тусинька, милая, о детях Жирковичей я уже говорил с Г. Г. Думаю, что это дело можно будет устроить. Сегодня буду говорить еще раз. Я в колебании – возвращаться ли домой или переждать еще немного» (Греков 1991: 305).

Толстой не мог помочь всем высылаемым, но он брался кое-кому помочь – там, где была ясная личная мотивировка, – и помогал. Как мы знаем, хлопоты о детях Жирковичей не увенчались успехом. Но он помог одному из Волькенштейнов – родственнику бывшего мужа Наталии Васильевны, помог сотруднику библиотеки Котлярову, много лет помогал младшему сменовеховцу Георгию Венусу, правда, спасти его так и не смог. Впоследствии пытался помочь и его сыну (Перхин 2000: 179). Вскоре писатель почувствовал, что его роль заступника начинает раздражать начальство: «Тусинька, больше писем таких мне не пиши. Пока нужно передохнуть и дать возможность другим передохнуть от меня» (Там же).

Он предпочитал сидеть в Москве, под крылом Горького и в непосредственной близости от Ягоды, чтобы его не тревожили просьбами о протекции: «Тусинька, милая, в связи с тем, что из Ленинграда столько теперь высылают, думаю, что мне благоразумнее подождать числа до 20–25 здесь. Меня же замучат звонками и просьбами. Лучше такое острое время просидеть здесь, в Горках. Правда?» (Греков 1991: 305). Видно, что Толстой еще и использовал эту ситуацию против жены – как предлог не возвращаться домой.