Текст книги "Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург"

Автор книги: Елена Толстая

Бунин

Какова роль самого Бунина в ниспровержении Толстого? Ведь в своих воспоминаниях Бунин всячески подчеркивает, что в Париже они сдружились как никогда. Письма Толстого к нему дышат дружелюбием. Однако А. Варламов (Варламов: 227–228) заметил, что дневниковые записи Бунина говорят о несколько раздражительном отношении автора «Третьего Толстого» к его герою:

[16 февраля/1 марта 1922 года]. Репетиция «Любовь – книга золотая» Алеши Толстого в театре «Vieux Colombier». Пошлая вещичка, да и стыдно показывать французам нашу страну в таком (главное неправильном) виде (Бунины-2: 81).

[12/25 августа 1921 г.]. Получил Жар-птицу. Пошлейшая статья Алешки Толстого о Судейкине (Там же: 56).

Судя по дневниковым записям К. Чуковского, Толстой о роли Бунина знал. Толстой сказал ему: «А Бунин, – вы подумайте, – когда узнал, что в “Figaro” хотят печатать мое “Хождение по мукам”, явился в редакцию “Figaro” и на скверном французском языке стал доказывать, что я не родственник Льва Толстого и что вообще я плохой писатель, на которого в России никто не обращает внимания» (Чуковский 1991: 266).

Хотя вряд ли Бунин мог на своем французском что-то «доказывать». Скорее всего, его мнение излагал кто-то другой, а Бунин стоял рядом и кивал.

Рассказ «Никита Шубин» так и не был издан в «Русской земле». Конечно, он был написан с однозначно «правой» позиции, затрагивающей эсеровские чувства: революционеры, арестовывающие Никитиного отца, сделаны идиотами, а Тыркин, белогвардейский мальчик-воин из ударного батальона, говорит: «Наш батальон погиб геройской смертью в Москве, в бою на Никитской площади», – тот самый бой в двух шагах от дома Толстого, который он описал и в «Простой душе», и в эпизодах в Рощиным в романе.

Второй «роман» о Никите

В том же 1921 году рассказ вышел брошюркой в серии «Библиотека “Зеленой палочки”» под новым названием «Необыкновенное приключение» (так на обложке, притом что на титуле дано «Необыкновенное приключение Никиты Рощина. Роман»), Кончается все сценой на корабле: Никита едет в Африку. В издании 1926 года рассказ приобрел знакомые нам очертания.

Советские обещания оказались липовыми, берлинская мечта о независимом литературном проекте провалилась, участие в рептильной «Накануне» стало позором, от Толстого все отвернулись, и ему пришлось вернуться в Россию. Третьим текстом о Никите стал «петроградский» рассказ «Как ни в чем не бывало» (1925), остросюжетное повествование о путешествии на лодке вокруг Петровского острова двух маленьких мальчиков, портретно похожих на двоих сыновей автора, Никиту и Митю. В свете недавнего возвращения Толстого из эмиграции эта повесть о побеге двоих маленьких детей из родительского дома, их необычайных приключениях [204]204
  Ср. наблюдение Олега Лекманова о забавных параллелях между этой вещью Толстого и детскими рассказами Хармса: «Как известно, Лев Николаевич Толстой очень любил детей, а Даниил Хармс очень не любил Алексея Николаевича Толстого. Впрочем, детей он тоже не очень любил, хотя и создавал для них разнообразные произведения. В одном из таких произведений, носящем длинное заглавие „О том, как Колька Панкин летал в Бразилию, а Петька Ершов ничему не верил“, описаны приключения двух ленинградских мальчишек, которым, в частности, достается от малолетних хулиганов, живущих в Ленинградской области. Кольке Панкину хочется, чтобы эти хулиганы были бразильскими аборигенами: „Колька Панкин и Петька Ершов вылезли из аэроплана и пошли навстречу туземцам. Туземцы оказались небольшого роста, грязные и белобрысые <…> Туземцы кинулись на Кольку и стали его бить <…> Избив как следует Кольку, туземцы, хватая и бросая в воздух пыль, убежали“.
  Цикаду из этого отрывка содержит детская повесть Алексея Толстого „Как ни в чем не бывало“, где рассказано о приключениях двух маленьких братьев – Никиты и Мити. Действие повести разворачивается в Ленинграде. „Вот между деревьями появились мальчишки. Они кривлялись, высовывали языки, размахивали папками и дико приплясывали. Никита сразу понял, что это дикари <…>
  – Эй, вы, в лодке! Подчаливай к берегу, уши вам надерем! – закричали дикари, чернокожие черти <…>
  – Подъезжайте, мы вас бить будем! – кричали они, кучей подбегая к берегу“.
  Но и этот пример придется если не забраковать, то подвергнуть сомнению как идеальный. Дело в том, что свое путешествие Никита и Митя предпринимают под впечатлением от „похождений Макса и Морица“. Речь идет о книжке любимого писателя Даниила Хармса Вильгельма Буша „Макс и Мориц“ (Пг., 1923). Бушу Хармс подражал <…>» (Лекманов 2001: 2).


[Закрыть]и возвращении «как ни в чем не бывало» домой приобретает автоироническое звучание.

Идеология в повести

Итак, Толстой в 1920 году попадает в немилость у литературной «общественности» Парижа. «Детство Никиты» – свидетельство его конфликта с ней и отступления в детскую литературу. В написанных в Париже главах чувствуется некий апологетический задор – действительно, перед нами дворянское детство в полном комплекте: барский дом в снегу, книжные шкапы, Пушкин как основной фон; старинные портреты и их легенды, сны, перемешивающиеся с действительностью, для готической подсветки – демонические вороны, кот, знающий больше, чем подобает коту, ветер, воющий на чердаке; Рождество и магия елки; первые стихи и мечтательная первая любовь к девочке с бантом. Повествование Толстого не только не стесняется своей дворянской принадлежности, но обволакивает эту исчезнувшую жизнь такой чарующей красотой, что она, описанная как счастливая, вечная, единственно правильная, таковой для читателя и становится.

Кстати говоря, девочка с бантом не зря носит имя сестры Толстого – Лили, в замужестве Елизаветы Николаевны Рахманиновой. В детстве она, как и двое других его братьев, оставалась ему незнакомой. В 1909 году Толстой даже написал цикл стихотворений о далекой сестре. Лиля, жившая потом в Новом Петергофе под Петербургом со своим мужем-офицером, за которого она вышла замуж против воли отца, в 1914 году сделала шаг навстречу Толстому: разрыв с семейством, недовольным ее замужеством, сблизил ее с отверженным братом, и вдобавок он стал ей интересен и как многообещающий автор: у нее самой были литературные склонности. В 1918 году Лиля какое-то время считалась умершей от тифа на юге России – лишь впоследствии стало известно, что она благополучно нашлась в Белграде [205]205
  По семейной версии, она умерла от голода во время войны, отказавшись от немецкой поддержки, полагавшейся русским эмигрантам.


[Закрыть], поэтому для Толстого 1920 года это имя сестры потерянной и обретенной.

При этом сцена триумфального воцарения елки, которая в это время была в России запрещена; или картина социальной идиллии, когда мужики спасают тонущего барина; или щегольское, как бы на спор с Львом Толстым или Буниным, описание дворянского выезда, дрожек, лошадей, кучера – все это настойчиво полемично, громко утверждает свою правоту: за самоочевидным большевистским политическим адресом этой полемики проглядывает и менее очевидный частный, эмигрантский, пуританский, направленческий. Это те, кто, как тот же Тихон Полнер, вообще не одобряют Толстого и всего, что ему дорого.

Структурная неоднородность

Между главами ощутимо пролегает шов. После парижских глав – кризиса в главе о домике на колесах и катарсиса в главе о заутрене – повесть теряет темп. Следуют несколько летних глав, прелестных, но не слишком содержательных – о лодке, купание, лошадке, найденном скворце. И только к концу повести подымается новая волна сюжета: это главы об участии Никиты в хлебном труде, о засухе, грозящей голодом, о солидарности Никитиной семьи с народом перед этой угрозой и наконец о спасительной и животворной буре. Интереснее всего здесь глава «На возу», где усталый Никита, возвращаясь домой на возу с зерном, мечтает о звездоплавании на воздушном корабле, о береге лазурной планеты. Это уже берлинские настроения. Изжита ностальгическая ретроспектива, и начинается обратное движение: в прошедшем вдруг открывается окно в будущее, как оно видится в 1922 году автору тогда же писавшейся сменовеховской «Аэлиты».

Мечтатель и рыцарь

Образ Никиты тоже построен апологетически – с одной стороны, это типичный «дворянский мечтатель» наподобие толстовских ранних героев, Нарциссов Федяшиных и Аггеев Коровиных: он видит сны, путающиеся с реальностью, любит одиночество, подолгу играет и фантазирует, погружаясь в вымышленный мир путешествий, приключений, охотников, следопытов, индейцев. С другой стороны, это вовсе не мешает Никите быть решительно на стороне «живой жизни»: сухие отвлеченности отталкивают его, он сбегает с уроков гулять, упивается игрой. Он идеальный рыцарь, с которым легко отождествляется маленький читатель; не «оторван от народа», а предводительствует деревенскими мальчишками и уважаем ими; взволнованно и великодушно дружится с побежденным противником, думая, что бы ему подарить самое дорогое; решительно спасает друга от разъяренного быка; идеально влюбляется в девочку. Правда, завоевать ее ему помогает не только храбрость – тут более всего пригождается его таинственная склонность к фантазированию, то есть творчеству. Эта апология мечтателя в ладу с остальными полемическими акцентами повести.

Сиятельный граф от литературы

Отклик на «Зеленую палочку» в советской печати последовал незамедлительно. «Печать и революция» уже во втором номере за 1921 год поместила анонимную рецензию на парижский детский журнал, где он объявлялся безнадежно пассеистским и ретроградным предприятием:

Дон-Аминадо. «Зеленая палочка» («Наши» за границей).

«Le beau pays de France», приласкавшая и приютившая в гостеприимном лоне своем последышей Врангеля и Ко, предоставила свои кабаки и кафе сиятельным графам и князьям, между прочим, и от литературы.

Весь былой «цвет» литературы пестрит среди сотрудников толстых, тонких и даже детских журналов.

Не забыли и о ребенке:

Выпускают журнальчик «Зеленая Палочка».

Кто только не «принимает ближайшего и постоянного участия» в нем?

Тут и Амари, и Бальмонт, и князь Барятинский [206]206
  Барятинский Владимир Владимирович (1874–1941) – драматург, театральный деятель, критик. В «Зеленой палочке» напечатал рассказ «Страшная история» (№ 5–6).


[Закрыть], и почтенный академик Бунин, и вездесущий Василевский [207]207
  Василевский (He-Буква) Илья Маркович (1882–1938) – фельетонист, критик, в 1905–1907 гг. сотрудник сатирических журналов, издатель газеты «Свободные мысли», редактор журнала «Образование», в 1915–1917 гг. редактировал «Журнал журналов» (все в Петербурге). В 1918 г. издавал «Свободные мысли» в Киеве, в 1919 г. в Одессе издавал газету «Современное слово»; в 1919 г. в Константинополе издавал еженедельник «Русское эхо», в Париже в 1921 г. возобновил «Свободные мысли»; в 1922 г. переехал в Берлин, работал в «Накануне», в 1923 г. вместе с Толстым вернулся в СССР, заведовал редакцией журнала «Изобретатель». Расстрелян.


[Закрыть], и Куприн, и граф Толстой, и Судейкин [208]208
  В «Зеленой палочке» Судейкин печатал свою графику. В Париже Толстой писал о творчестве Судейкина в журнале «Жар-птица» в 1921 г.


[Закрыть], и Лукомский [209]209
  Лукомский Георгий Крескентьевич (1884–1952) – русский историк искусства и художник. Изучал русскую дворянскую старину: усадьбы, архитектуру русского классицизма, прикладное искусство и т. п.


[Закрыть], и Игорь Северянин, и даже для пущего украшения два покойника – Боборыкин и И. Репин [210]210
  Боборыкин Петр Дмитриевич (1836–1921) – знаменитый и плодовитый писатель-натуралист. В «Зеленой палочке» публиковал очерки о русских писателях – Достоевском, Л. Андрееве и др. Илья Ефимович Репин (1844–1930) был жив, но оказался эмигрантом – деревня Куоккала, где был его дом, осталась в независимой Финляндии.


[Закрыть](Цитирую изд. 1921 года).

Несмотря на мобилизацию всех дворянских, княжеских и графских сил, журнал худеет с каждым месяцем: это можно проследить даже по тем скудным 3 NN, которые имеются в нашем распоряжении.

На определенный возраст журнал, повидимому, не рассчитывает: по крайней мере сумбурный подбор материала не дает возможности определить предполагавшегося читателя. Просто – «для детей».

Но зато у журнала, кроме заработка для пишущей братии, нажива для издателя и «поддержка» для типографии «Земгора» (Союз Земств и Городов в Париже! sic!) есть и цели воспитательные, какие и надлежит, ясное дело, иметь каждому порядочному педагогическому изданию.

Подбирается материал ловко.

«Приключения Миши Шишмарева» [211]211
  Автором этой повести был Александр Александрович Яблоновский (Снадзский, 1870–1934), бывший политический фельетонист газеты «Киевская мысль» (1905–1916), с 1916 г. сотрудник «Русского слова», в 1918 г. опять в Киеве, в газетах «Утро», «Вечер» и опять в «Киевской Мысли», в 1920 г. – в Ростове, из Новороссийска попал в Египет, затем в Берлин, с 1925 г. в Париже. Сотрудничал в «Общем деле», «Руле», «Возрождении», «Сегодня» (Рига) и др. В 1921–1925 гг. жил в Берлине. На Первом съезде русских зарубежных писателей в Белграде (1928) был избран председателем Совета Союза русских писателей и журналистов. Повесть «Приключения Миши Шишмарева» А. А. Яблоновского, возможно, подтолкнула Толстого на соревнование, и результатом был рассказ о Никите Рощине.


[Закрыть]– бегство из Одессы, когда в город вступил «неприятель», – читай: большевики.

«Крепко помни о России» – постоянная глава в журнале.

Под этим общим подзаголовком мы имеем и высокопатриотический очерк «Москва» и «Старая губерния» и иное в таком же историко-бытовом патриотическом, православном духе.

«Под чужим небом прекрасных, но увы! чужих Парижа, Берлина, Лондона» – сладко мечтается и Лукомскому[,] и Денисову о Москве.

Но кроме весьма подробно перечисленных и любовно описанных церквей и духовные очи мало что останавливает. <…>

Даже стихи и те не обходятся без дворянско-родовых тем. Тут и дед в «родовой усадьбе» «Кут»; и «танцмейстер Франц Петрович, славный маленький горбун, которому развлечение приказал Grossvater дать сейчас»; тут и дворовый Петр, «которого раза три за речку посылали на бугор» посмотреть, не занесена ли дорога для катанья барчат.

Именно «крепко помни о России».

Лучшего совета несчастным ребятам и враг бы не дал!

<…> Единственное, из-за чего не жалеешь, что пробежал эти тоненькие тетрадки, которые отравляют сознание детворы, это – два-три по обыкновению удачных стихотворения Саши Черного и несколько веселых рисунков зверей Реми. <…>

От этого российского Парижа, от всей этой литературы веет ужасающей мерзостью запустения.

И не мудрено: «бывшие люди», прогоревшие спекулянты на власти, проходимцы всех мастей, ничего другого естественно дать не могут (Anon. 1921: 352–353).

Анонимный, но уверенно себя чувствующий рецензент (это мог быть сотрудничавший в журнале П. С. Коган [212]212
  Коган Петр Семенович (1872–1932) – марксистский критик. После революции редактор журнала «Печать и революция», ректор МГУ, президент Государственной академии художественных наук.


[Закрыть]или, может быть, даже сам редактор «Печати и революции» Вячеслав Полонский [213]213
  Полонский Вячеслав Павлович (Гусин, 1886–1932) – марксистский критик, журналист, большевик. В 1926–1931 гг. редактировал «Новый мир».


[Закрыть]) Толстого не касается – ограничивается коллективным шельмованием «сиятельных графов и князей от литературы», а нападает на гораздо более уязвимое, наивное, открыто реставраторское, «помещичье» стихотворение Михаила Струве «Зима» в № 3.

Михаил Александрович Струве (1890–1948) – поэт, литературный критик, племянник Петра Бернгардовича Струве, входил в круг Гумилева, печатался с 1906 года, в 1916 году издал единственную книгу «Стая», которую похвалил в печати Гумилев. С 1921 года года жил в Париже. Принимал участие в литературных группировках «Через», «Гатарапак», «Палата поэтов», «Кочевье» [214]214
  Об эмигрантских стихах Струве см.: Тименчик 2003.


[Закрыть]. В эмиграции сотрудничал в «Последних новостях», одно время работал в типографии, где печаталась газета. Участвовал во французском Сопротивлении.

В рецензии подробно пересказывается стихотворение Струве «Зима» из № 3, 1920, 14–19. Это описание зимнего визита детей к деду-помещику, старому адмиралу, и дня, проведенного в играх:

 
ЗИМА.
Стихи Мих. Струве.
 

 
Силуэты Сергея Судейкина.
Ясным утром, в дедово рожденье,
В третий день на святки Рождества
Весело сбираться с поздравленьем
В долгий путь, с зарею вместе встав.
 

 
Так застыли окна от мороза, —
Он на диво ночью был суров, —
Что из комнат не видать дормеза,
Только слышны звоны бубенцов.
 

 
Страхов и волнений было много:
На возке заделана ли щель
Да совсем не занесла ль дорогу
За ночь быстролетная метель
 

 
Одевали нас и раздевали
Раза три с восьми часов утра,
Раза три за речку посылали
На бугор дворового Петра.
 

 
Но как только солнце встало выше
И туман рассеяло и путь,
И повесило сосульки с крыши,
Мы отправились в желанный путь.
 

 
Кони мчат, запряженные цугом —
По краям дороги снег глубок,
И скрипит корабль, привычный к вьюгам,
Старый поместительный возок.
 

 
Как бы вы дорогой не заснули! —
Говорит нам добрая мама́.
Где ж заснуть – минутой промелькнули
Два часа, и вот уже дома.
 

 
Только щеки, маков цвет, алеют,
И глаза, хоть и с большим трудом,
Узнают знакомую аллею
И снегами занесенный дом.
 

 
II
 

 
Генерал-майор Букренев —
Так зовется милый дед.
Подбородок чуть сиренев,
Шлафрок, вышитый жилет.
 

 
Вдоль по стенам пистолеты,
И священных трубок ряд, —
Незабвенные приметы
Нам о прошлом говорят.
 

 
Так вдали от царской службы,
В розовой усадьбе «Кут»,
В развлеченьях сельской дружбы
Дни беспечные текут.
 

 
Сладко, молвив поздравленье,
Спеть заученный куплет,
Чтоб с забавным восхищеньем
Долго улыбался дед.
 

 
Так приятно нам с поклоном
К пухлой подойти руке, —
Дед посмотрит благосклонно
И потреплет по щеке.
 

 
А когда мы сядем чинно,
Чтобы нас развеселить,
Затянувшись трубкой длинной,
Дед изволит пошутить.
 

 
– Что кручинишься, Надюша!
– Уж не так-то жизнь плоха.
– Подыскал, меня послушай,
– Я в соседях жениха.
 

 
– А тебя, Иван Степаныч,
– Вот недельку погуляй,
– Отвезу с собой в уланы,
– В славный город Турухтай! —
 

 
И откинувшись на кресле,
Захохочет – вот так да,
Вот так штука! – Только если б
Нам у деда жить всегда [215]215
  А вот третья часть опуса Струве (есть и четвертая – пререкания детей с няней, укладывающей их спать): «III. Пышный завтрак был гостям предложен, / Собралось их много в этот день, / Был уезд, что улей, потревожен, / Изо всех слетались деревень. / Дом велик, легко гостей вмещает – / Вот внизу за шахматами дед / С другом по бригаде вспоминает / Дни наполеоновских побед. / А для нас второй этаж открыли. / Там тесней. Идет от печек зной. / За столом в порядке рассадили. / Вьется пар из миски расписной. / А потом танцмейстер Франц Петрович[,] / Славный немец, маленький горбун, / К нам пришел и, понахмурив брови, / Скрыв улыбку, так промолвил: – Nun, / – Вечером для взрослых представленье / – Я имею в очень поздний час, / – Meine Kinder, вам же развлеченье / – Приказал Grossvater дать сейчас. / Мы витою лестницей вприпрыжку / Быстро так спустились в малый зал, / Что с своею скрипкою под мышкой / Бедный немец еле поспевал. / Подан знак, и струны зазвучали – / Нежные, заманчивые сны… / Целый час нас славно потешали / Дедовы любимцы плясуны. / IV. Спать пора ложиться, дети» и т. д.


[Закрыть].
 

Картины из вневременного помещичьего детства, архаизованного под 1840-е годы, разворачиваются неспешно и описываются любовно. Диктовавшее их вполне понятное и даже героическое упорствование в верности прошлому, однако, читателю не передается: результат достигается скорее комический – так, сцены «подхода к ручке» и исполнения куплетов кажутся нечаянно взятыми из всерьез прочитанного Козьмы Пруткова [216]216
  Второе стихотворение Струве, без названия, появилось в следующем, четвертом номере «Зеленой палочки»: «Заскучала ты сегодня, детка / Надоел до смерти красный мячик, / Неприятны все тебе забавы. / Хуже всех фарфоровая кукла. / Чтоб жилось нам веселей и лучше, / Не пойдем мы больше в магазины» и т. д. Избалованная «детка» здесь неуловимо похожа на утрированно наивных лирических героинь Гумилева и Ахматовой, в интерьерах которых водятся куклы и красные – правда, не мячики, а зонтики, – но которые все же не вполне на месте в детском журнале.


[Закрыть].

Это был плачевный фон, на который Алексей Толстой контрастом проецировал свое «Детство Никиты», в котором есть и святочная привязка, и топос усадьбы, да и исходная идеология та же, но воздействие на читателя несопоставимо.

Конечно, легче было придраться к беззащитному Струве, чем к «Детству Никиты». И все же нам кажется загадочным, что о «Детстве Никиты» в рецензии не говорится ни слова, хотя до присоединения Толстого к сменовеховству остается больше полугода. Не означает ли это, что парижский конфликт Толстого был замечен в Москве и идея кооптации этого обиженного эмиграцией писателя уже кому-то пришла в голову?

Претексты «Детства Никиты»

Начинающий Алексей Толстой не был и не считал себя детским писателем, хотя кое-какие его ранние вещи впервые увидели свет в символистской детской «Тропинке». Однако сочный и лаконичный язык, детские и звериные персонажи сочетались в них с не совсем детскими юмором, пикантностью и архаикой. Это были прекрасные «детские сказки для взрослых». В виде детского писателя он впервые предстал в «Детстве Никиты» – по мнению многих, его шедевре.

Одним из литературных импульсов «Детства Никиты» была повесть матери писателя Александры Леонтьевны Бостром о своем детстве. Напомним, что знакомство его с этим сочинением произошло в чрезвычайных и трагических обстоятельствах. Летом 1906 года Александра Леонтьевна внезапно умерла от менингита. Он только что вернулся из-за границы, движимый смутным импульсом, после полугода, проведенного в Германии, и нашел несколько неизвестных ему последних ее детских вещей. Кроме них, домой присылались рассказы, отправленные ею в журнал «Задушевное слово» еще при жизни, по мере их выхода в свет; а самые новые, оставшиеся не посланными, должен был пристроить сам Толстой.

Речь, во-первых, идет о повести, которая печаталась на протяжении второй половины 1906 года (то есть уже после кончины Александры Леонтьевны) в журнале «Задушевное слово» для старшего возраста: «Графиня А. Л. Толстая. “Мое детство. Рассказы бабушки”». Многие мотивы отсюда использованы потом А. Н. Толстым в «Детстве Никиты», и прежде всего – путешествие детей по старому дому с портретами предков в нежилых холодных комнатах, цветными стеклами и загадочной сумасшедшей старухой, перебирающей что-то в шкатулке; романтическая история с мертвым женихом и таинственные сны о месяце, отозвавшиеся в «Детстве Никиты», где так важна романтика снов и враждебного лунного света. Дети в повести хвастаются: «А ты летаешь во сне по лестнице?», фигурирует река, пиявки, лягушки. Даже одежда знакома по «Детству Никиты»: шелковая рубаха и бархатные шаровары. Поместье называется Рощино, а героиня – Катя Рощина, как потом в «Хождении по мукам» (может быть, потому, что мать боготворила актрису Рощину-Инсарову?). На эти мотивы очевидно накладываются и романтические впечатления самого Толстого, часто посещавшего Коровино, – старое, пришедшее в упадок тургеневское гнездо с его разноцветными стеклами, старинной, затейливой мебелью и ореховыми дверями. Именно там росла Александра Леонтьевна. О материнском претексте повести Толстого писал Шкловский:

«Детство Никиты», например, вероятно, содержит в себе много автобиографических черт.

Мать А. Толстого, если я не ошибаюсь, а память у меня хорошая, была детской писательницей, пишущей под псевдонимом «Бромлей». Она печатала в «Роднике» (год забыл – кажется, лет двадцать тому назад) вещь, детально похожую на «Детство Никиты». Повторяются подробности выезда, «лягушачьего адмирала» и фигуры учителя.

Но автобиография служит для писателя только местом, откуда он берет свой материал.

«Детство Никиты» поразительно (оно лучше) не похоже на вещь матери автора (Шкловский 1924/1990: 201–202).

Шкловский, которому было тогда лет двадцать пять, явно вспоминает свое детское чтение. Он перехвалил свою память: мать Толстого подписывалась не Бромлей [217]217
  Писательница Надежда Бромлей (1884–1966) была почти ровесницей Толстого.


[Закрыть], а Бостром, и это был не псевдоним, а фамилия мужа, и печаталась она не в «Роднике», а в «Задушевном слове». Но все же он точно отметил сходство между ее произведениями и книгой Толстого. На наш взгляд, Шкловский нашел связь «Детства Никиты» не только с повестью, но и с серией ее рассказиков о маленьком мальчике, которые шли в том же 1906 году в «Задушевном слове», только для младшего возраста: «Ортина лошадка», «День проказника» (с. 28–76) – по одной странице в номер; «Василий Иванович» – про кота, запечатленного в «Детстве Никиты») (с. 227–228, 250–251), и т. д.

Александра Леонтьевна, довольно много печатавшаяся писательница, кажется, только в детских своих вещах оттолкнулась от «направления» и заговорила свободным и изящным языком. Толстой выше всего ценил ее детские вещи [218]218
  Впоследствии ее детские рассказы переиздавались, входили в детские сборники «Подружка» и др., печатались в хрестоматии «Родная речь» (Оклянский 1987: 218–243).


[Закрыть]. Наверняка, читая их, он почувствовал побуждение продолжить эти произведения на свой лад.

Ключевым для «Детства Никиты» материнским текстом был ее рассказ «У камина», помещенный в «Самарской газете» в канун 1900 года – в праздничном рождественском номере 25 декабря 1899 года. Рассказ был написан срочно, по заказу газеты, которой потребовался святочный рассказ. В письме мужу Александра Леонтьевна сообщала, что «рассказ Леле (уменьшительное от Алексей, бывшее в ходу у Бостромов. – Е.Т.) очень понравился». Ср.:

В нем есть все непременные атрибуты, при помощи которых изготовлялись такого рода сочинения, – зимний вечер, комната, фантастично освещенная пламенем камина, и бабушка, которая, задумчиво глядя на огонь, рассказывает внучке «жуткую и правдивую» историю… Это история о двух людях, что изображены на фамильных портретах, виднеющихся через отворенную дверь в полутемной анфиладе соседних комнат. Один – «суровый старик с острым носом и ястребиными, пронзительными глазами». На другом портрете изображена «молодая женщина лет 25… в руке она держит розу, но эта роза совсем не идет к гордой ее позе вполуоборот к зрителю, к надменной ее улыбке и к большим, веселым, вызывающим глазам. Пламя скользит по ее белому платью, голым плечам, играет на ее лице. Мне кажется, что портрет оживает, что гордая веселая красавица улыбается загадочно и надменно…»

Старик и гордая красавица, «оживающие на портретах», загубили друг друга… (Оклянский 1987: 143).

Это воспоминание о семейной легенде, претворенное в материнском рассказе, наиболее насыщено смыслами, концентрировано, густо, весомо – кажется, именно поэтому здесь, вокруг этих портретов, находится смысловой центр и «Детства Никиты» – по крайней мере парижских глав.

О мистических последствиях, какие имела для него смерть матери, Толстой писал в эссе «Непостижимое» (1913):

Со дня кончины матери я постоянно чувствовал ее присутствие. И чем более усложнялась моя жизнь, чем интенсивнее я жил духовной жизнью, тем легче чувствовал себя. Тогда же я начал писать.

Страстным желанием моей матери было, чтоб я сделался писателем. Но почти никогда при ее жизни я не думал об этом. Но со дня кончины матери я живу, подчиняясь неведомой мне воле, которая привела меня к моей теперешней жизни. Я никогда не был религиозен, но с того времени начался рост религиозного мистического сознания, завершившегося утверждением бытия не эмпирического. Все, что я рассказал вам, есть самое значительное, неизгладимое в моей жизни, но я никогда об этом не писал и не буду писать (Толстой 1982: 34).