Текст книги "Влюбляться запрещено (СИ)"
Автор книги: Елена Тодорова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)
Егор Нечаев: Если что, без тебя тут никто не умер. Всем весело.
И фоток с тусовки накидал.
МРА.ЗИ.НА.
Егор Нечаев: Корона не ржавеет в заточении?
Егор Нечаев: Спусти косу в окно, я поднимусь.
Сердце заколотилось, стоило лишь допустить реальность такого развития событий.
О, я бы точно толкнула его вниз! Жаль, что у нас всего-то второй этаж!
Егор Нечаев: Эй, мурчалка, ударь когтем по экрану.
Дудки! Но внутри зарокотало.
Егор Нечаев: Дикари, чтоб вас…
Вы понимаете, насколько за этот месяц возросла моя ненависть к Нечаеву?
Подонок не только разрушил мои намерения относительно Свята. Он перманентно уничтожал в пыль все аспекты моей жизни!
Ничего удивительного, что при первой встрече с ним, когда он с довольной рожей завалил в ставший однажды общим музыкальный класс, я от бешенства чуть не сломала смычок.
Судья свистит и бросает в центр льда шайбу. Эскадрилья «Драконов» тотчас обращается в толпу зверья. Лезвия визжат, клюшки стукаются, шайба шуршит – и все это на какой-то нечеловеческой, буквально молниеносной скорости.
Нечаев подхватывает чертову лепешку, стремительно врывается в зону, обходит защитника и, блин, забрасывает первый гол.
– Ух-х, капитан «Драконов»! Тринадцатый номер, Егор Нечаев! Эффектно оформляет первую банку матча! – орет диктор, и трибуны взрываются.
А этот гад смотрит на меня с жаром доказанного превосходства, подносит руку к шлему и, самодовольно усмехаясь, смахивает честь.
За моей грудиной аж током щелкает.
Чертов, чертов Левиафан!
Эпизод двенадцатый: Высокое напряжение
Егор Нечаев живет в самой темной части моего мозга. Там, где зреют исключительно ужасные фантазии. Фантазии, которые не то что спать мне не дают. Они не дают мне свободно дышать.
Прорабатывая план своего появления на матче, я раздобыла два одинаково авторитетных для Ледовой арены бейджика: PRESSA и MEDICAL. К последнему прилагался белый халат. С помощью этого нехитрого «маскарада» я собиралась попасть в раздевалку «Драконов» и искромсать одежду Егорыныча. Но стоило мне заметить отсутствие браслета у него на руке, схема диверсии претерпела кардинальные изменения.
Нетерпение… О, зелье вероломства!
Поджигая мне вены, злосчастное становится моей сутью.
Но я сижу на месте. Выжидаю.
На льду разворачивается узаконенная бойня. «Драконы» с «Северными птицами» – как подчеркивает комментатор – рубятся так, будто в их ДНК вшита единая команда: разбейся в прах, но выиграй.
Клюшки гремят. Лед срезается – крошка вздымается в воздух, как дым. Шайба летает – не всегда успеваешь глазами ловить.
Нечаев – разъяренное черное чудище – лавирует, толкается, доминирует. Знает, что я смотрю на него. Красуется, гад. И при каждом удобном случае вонзает в меня свой взгляд – победоносный, господствующий, хищный… Добивающий!
Меня, чтоб его, бесит эта его непоколебимая уверенность, это запредельно раздутое превосходство и тот инфернальный кураж, с которым он держит позицию лидера. Доводит до исступления! Бог мой, меня аж потряхивает. В нервных окончаниях копится напряжение. Копится и с треском шмаляет разрядами.
Пас. Прием. Передача дальше. И шайба снова у Нечаева. Он проталкивается между красными «Птицами», нагло цепляя одного из игроков плечом, резко уворачивается от скользнувшего ему навстречу защитника, уходит в сторону и, нацелившись на ворота, агрессивно прорывается вперед. Размах, и шайба со звоном влетает в штангу, чтобы через мгновение, отскочив, угодить в сетку.
Три – ноль.
Гребаные «Драконы» ведут.
Вскипая из-за очередной ухмылки Егорыныча, убеждаю себя, что его успех – результат моего требования. И все равно, демонстративно закатывая глаза, так злюсь, что с трудом высиживаю на чертовом месте.
М-м-м… Боже…
Треплющий мою психику раздрай грозит вылиться в навязчиво-компульсивную стадию. Сжимаю руки в кулаки, только бы ограничить их тревожную волю.
Все само собой складывается, когда один из «Драконов» получает травму.
– Ненормальная игра, – выдыхает сопереживающая всем и вся Настя.
Я цокаю языком и едва заметно улыбаюсь.
После быстрого осмотра врача пострадавшего отправляют в раздевалку. Он ковыляет, придерживая рукой заднюю поверхность бедра. Комментатор во всеуслышание сообщает про спазм. Я решаю, что пришла пора действовать. Дождавшись, когда травмированный исчезнет за углом, встаю, беру у взбудораженной Истоминой саквояж и, цыкнув ей «Не трясись», покидаю ряд.
На льду что-то происходит. Очевидно, «Драконы» лютуют. Трибуны так и ревут. Мне плевать. Пока поднимаюсь к выходу, с одним человеком взглядом цепляюсь.
Мать Нечаева… Как ее там?.. Черт знает…
Смотрит на меня, что странно, без всякого негатива. В какой-то момент даже… Господи, что за ерунда?.. Она улыбается и кивает мне!
Отвечаю, чтобы не вызвать ненужных подозрений.
Диафрагма сжимается и вспыхивает жаром. А по спине сбегает мерзкий холодок.
Сливаю взгляд и торопливо преодолеваю остаток пути. Оказавшись в коридоре, направляюсь в ближайшую уборную. Там, за дверью одной из кабинок, меняю пальто на медицинский халат и цепляю на грудь соответствующий бейджик.
На выходе смотрюсь в зеркало. Со всей строгостью оцениваю общий вид. Именно он заряжает необходимой уверенностью. Выпорхнув обратно в коридор, уже без спешки беру курс на раздевалки.
Пока иду, в голове завывает тот самый пронзительный свист из сцены с Элли Драйвер, когда эта змеюка шествует по больнице в образе медсестры под песню «Twisted Nerve».
Аж охота взаправду повторить звук.
Сдерживаюсь.
Улыбнувшись стоящему на дверях дежурному, исключительно профессиональным тоном роняю:
– К Бондаренко. Спазм двухглавой мышцы.
Паренек кивает, и я, не сбавляя шага, прохожу мимо, беспрепятственно попадая в святая святых.
Батюшки… Будто мне здесь и место!
Что особо на руку – травмированный вскоре после замены одного из звеньев стартового состава Бондаренко меня не знает. Предполагаю, что ворвусь в раздевалку, велю ему идти в медкабинет, а сама, задержавшись, выпотрошу шкафчик Нечаева. Но на деле все еще легче получается. Контактировать с хоккеистом не доводится – он на момент моего визита, судя по шуму воды, торчит в душе.
Не мешкая, бросаюсь к шкафчикам.
Уже в пути отыскиваю взглядом тринадцатый номер и без колебаний дергаю дверцу. Она, к моему удивлению, оказывается открытой. Что за чудесный день! Удача за удачей! Даже с замком возиться не нужно.
В шкафчике Егорыныча беспорядок, каких поискать! Хаос уровня стихийного бедствия! Все свалено в одну кучу: скомканные футболки, запасное термобелье, влажное полотенце, потертые перчатки, спутанная фиксационная лента, ворох каких-то чехлов, капа, монеты, шнурки, скрученная в жгут пустая пластиковая бутылка, фантики от батончиков, выцветшие чеки, обрывки скотча.
В том, что шкафчик принадлежит Нечаеву – не сомневаюсь. Вычисляю по ставшему ненавистным дерзкому запаху. Задерживаю дыхание, пока роюсь, но он так и так проникает внутрь, заставляя сердце раз за разом совершать экстремальные кульбиты. Жду и другие реакции: икоту, тошноту… Но нет. В дальнейшем только искры секут по нервам. Господи, кажется, сама Вселенная испытывает меня на проводимость.
– Вот же свинодракон… Вонючий хламозавр… – бубню, продираясь сквозь мусорный риф. – Никакого воспитания…
Приходится поднапрячься. Зарываюсь все глубже, под свернутый с подозрительной аккуратностью свитер залезаю и… натыкаюсь на знакомую плотную полоску.
– Да! Да! – едва ли не ору на радостях. Смех сам собой наружу проталкивается. Внутри ведь бомбит от адреналина. – Это мой трофей! – бездумно расцеловываю выдернутый из-под завалов браслет. На мгновение забываю, что он может быть заразным. Глаза так сверкают, что чуть не слепну. – Мой победный артефакт! Мой козырь безусловного и тотального влияния!
На этом, по идее, стоило бы притормозить. Взять браслет и тихо смыться, не оставляя лишних следов. Но, блин… Накопленная злость так клокочет внутри, что тело попросту не слушается. Выудив из сумки ножницы, принимаюсь воплощать свой изначальный замысел: делаю огромные надрезы в свитере и джинсах Егорыныча. Боже мой, кромсаю все, что под руку попадется!
В голове гул стоит, аж дурно становится. Сама не верю в то, что творю! Получаю несравнимое удовольствие. Но… Это чувство все же по большей части гадкое. С флером той самой тошноты.
Сугубо на характере довожу свою маленькую месть до конца.
И только потом уношу ноги.
Дома еще долго не могу прийти в себя. Меня то распирает от веселья, то пробирает страхом. Дрожь и смех чередуются, а то и вовсе сходятся в какой-то сумасшедшей связке.
Егор Нечаев: Филатова!!!
Егор Нечаев: Чтоб тебя, гребаная стерва!
Егор Нечаев: Пиши прощальные письма. Рассвет не увидишь.
Егор Нечаев: Я иду за своим.
Я поежилась и, прикусив кулак, захихикала.
Ну и дурак!
Пусть угрожает, хоть треснет! А я не то что отвечать… Даже реагировать на драконий рев не стану! Тоже мне мститель! Не на ту напал!
– Пшел вон, – толкаю с презрением.
Запихиваю браслет под подушку, выключаю лампу, сворачиваюсь клубком и подсовываю ладошки под щеку. Таращась в вязкую темноту, медленно и глубоко дышу, пока ритм не выравнивается.
Но уснуть, увы, получается не сразу.
Сердце колотится, когда думаю о завтрашнем дне. Нечаев ведь не исчезнет. Завтра появится. Обязательно. Учитывая степень тухлой драконовской злобы, нетрудно догадаться, что в отместку мне выкинет нечто неординарное.
Ну и пусть! Пусть! Я прятаться не буду! Выбесит меня, еще больнее ударю!
Разрабатываю варианты до тех пор, пока не проваливаюсь в сон.
Вытаскивает меня из него шорохи. Плывущее сознание пытается уловить источник, но делает это настолько лениво, что дальше вопросов процесс не продвигается.
И вдруг… В лицо бьет резкая вспышка света!
«А-а-а-а-а-а-а-а!» – ору я мысленно, стремительно вырываясь из лап Морфея.
Сердце влетает в горло. Легкие, скукоживаясь, с такой жадностью используют кислород, словно он последний. Кожу накрывает липкий холод. Гроздьями сыплет мурашки.
Господи, я вся в пупырышку! Бери и лопай!
Распахиваю глаза и тут же натыкаюсь на белое зарево.
Не сразу соображаю, что исходит оно от мобильного. Однако в ужас приводит вовсе не это. А то, что этот мобильный над моей головой держит Нечаев.
Боже мой… Боже мой… Боже мой…
Бабочки-зомби выходят на охоту, сжирая мне внутренности, едва его суровую рожу вижу. Еще секунду назад спящие нервы взрываются огненными нитями.
– Какого лешего?! – выдыхаю на эмоциях, но почти беззвучно, потому как голос пропадает. Пока всеми мыслимыми и немыслимыми путями возвращаю себе возможность говорить, понимаю, что Егор не нависает надо мной, как изначально показалось. Он… Он роется в моей прикроватной тумбочке. Вообще озверевший?! Свирепо скрипнув зубами, нащупываю висящий с другой стороны кровати зонт-трость, прихватываю покрепче и обрушиваю на пустой котелок врага серию злобных ударов. – Совсем с катушек слетел?! Дубина чешуйчатая! Я сейчас заору!
Удары, к моему величайшему сожалению, не особо ощутимыми получаются. Больше тянут на назойливое постукивание. Егорыныч, не прекращая копаться в моих вещах, весьма вяло отмахивается.
– Вперед, мыльница. Ори, – заряжает с полным равнодушием. – Пусть все меня здесь увидят.
Я прикусываю язык. С адовой силой прикусываю! Потому как умом понимаю, что светить его перед родителями нельзя. Они же не поверят, что это чудище само приперлось! Только проблем наживу. Закроют до старости. Как пить дать, закроют!
Сглатывая, пытаюсь тормознуть критический распад на атомы, который проживаю только лишь глядя на примостившегося у моей кровати уголовника.
Да что со мной нет так?! Почему я разваливаюсь, как побитая искрами шаль?!
Сердце, сволочь, выстреливает так, будто у него там личная катапульта. А ребрам, что делать?! Эти же все на чем я держусь!
Кожу жжет и холодит. Жжет и холодит.
Еще и моль эта… Господи… Нет же… Зомби!!! Они вместе с Нечаевым достали! Я, блин… Я отменяю апокалипсис!
Оставив зонт, бросаюсь на верзилу с когтями.
Он роняет телефон. Но лишь для того, чтобы освободить руки.
– Убирайся! Вон пошел! Чтоб тебя! Межгалактический гуманоид! – тарахчу разъяренно, загоняя ногти то в шею, то в лицо. – Я тебя сама с балкона эвакуирую!
– Ты че, мелочь? На кого кидаешься? – рычит Нечаев, с хрустом заламывая мне руки. Я вздрагиваю, будто током шибануло. А следом заливаюсь таким одуряющим жаром, что становится трудно дышать. В горле зреет камень, а вокруг шеи, словно удавка затягивается. Ненавижу, когда ОН прикасается! Но не сдаюсь. Мешкаю, но не сдаюсь! Рву шкуру с ладоней гада. А он смотрит в глаза и ржет, будто это какая-то безобидная игра. Этот чертов смех отдается внутри меня вибрацией. Давит так сильно, что чуть мозги не выносит. В ушах гул стоит. – Уймись, дура. Доведешь – оформлю в гипс.
– Это угроза?! – уточняю с остервенелым свистом.
– Это прогноз, – отрезает жестко, почти с наслаждением.
– Пугало! – шиплю с отсылкой на порезанную одежду, в которой он, блин, держится так же уверенно, как в своей крутой форме.
– Это я пугало? – в половину клятой рожи улыбается. – Ты себя в этом балахоне видела? Не видела? Так иди к зеркалу, оцени. Чучело.
Бьет точно в цель. Так болезненно, что резко выбивает воздух.
Я не могу тормознуть прилив слез. Они заполняют глаза.
Горло, легкие, желудок и ноющий живот, будто крупнокалиберным песком засыпает. Дерет до боли.
Я не могу вдохнуть. То, что попадает в ноздри, больше походит на цемент, чем на кислород.
Гребаный Левиафан!
– Я тебя ненавижу! – вывожу обиду через гнев. Только так справляюсь. – Ненавижу!!!
– Мне побоку, Филатова, – долбит подонок, с особой тщательностью пережевывая мою фамилию. – Браслет верни. Он дорог.
– Да мне… – сычу, практически выплевывая слова. Сама ими давлюсь. Приходится остановиться, чтобы с шумом перевести дыхание. И добить: – Мне от этого ни холодно, ни жарко! Ничего возвращать не собираюсь!
Он сжимает челюсти, грубо отпихивает меня в сторону и, подорвавшись на ноги, берет штурмом мой шкаф.
Естественно, я зверею.
С разгону громиле на спину заскакиваю. В попытках оттащить ничем не гнушаюсь: царапаю, дергаю за волосы, безобразно луплю. Ладони то печет, словно раскаленного металла качаюсь, то дерет, будто о колючую проволоку вспариваю.
Сердце гремит так, что Егорыныч, должно быть, чувствует через хребет.
Но… Это мелочи! Главное – не сдаваться!
– Не найдешь!.. Не получишь!..
– Ах ты, бешеная щебетуха! – рявкает Егорыныч, хватая меня за запястья. Стискивает так сильно, что в кончиках пальцев возникает горячая пульсация. – Думаешь, я с тобой церемониться буду?
С последним вопросом ловко скидывает со спины. Я, словно поймавшая вихрь, по заданной им траектории лечу на кровать, сбивая задом подушку.
– Ты больной?!
Едва это выцеживаю, он рядом оказывается.
Черт… Черт… Черт…
Догадываюсь, что видит. Пытаюсь опередить. Но он действует быстрее – только я поворачиваюсь, его ладонь, заставив резко оцепенеть, ныряет мне за спину и подхватывает браслет. Подхватывает и с жестким блеском в глазах щелкает меня им по носу!
Рычу и дергаюсь, чтобы отобрать.
Ублюдок ржет и возносить руку так высоко, что встань я даже на ноги, не дотянусь.
Но я все равно вскакиваю. Тянусь, шатко подбираясь ближе. Мы сталкиваемся грудью, дыханием… Мгновение, и кажется, что кислород в комнате окончательно закончился. Только гребаный смех Нечаева – низкий и злой – глухо бьет в лицо и колет кожу острыми иглами.
Сердце падает. Падает, как какая-то проклятая программа. Виснет. Уходит в ступор.
– Мерзкий гамадрил, – высекаю по слогам.
– А ты – буйная мелюзга, – отбивает Егорыныч.
Выпрямляется и с демонстративным спокойствием цепляет треклятый браслет на запястье.
– Спокойной ночи, – прощается со скрипом.
И, опалив напоследок варварскими глазищами, подбирает мобильник и идет, черт бы его побрал, к двери.
Мое сердце, выдавая чудеса восстановления, поднимается, но как-то неровно встает. Господи, будто боком валит.
«Если его кто-то увидит…» – мысль обжигает таким страхом, что я не сразу решаюсь броситься следом.
Когда же решаюсь, не нахожу Нечаева в квартире. О том, что он был у нас, к счастью, лишь распахнутое настежь кухонное окно кричит. Ну и мои растрепанные нервы, безусловно.
Только я проворачиваю ручку, сзади гремит сонный голос отца:
– Ты что здесь делаешь посреди ночи?
Я, блин, чуть со стула не падаю.
– Господи… Папа… – шепчу, прижимая к груди ладонь. – Я впускала кота. Нагулялся, пришел, драл раму…
– Вот же ж бродячая морда… – ворчит, потирая глаза. – На улице минус десять, а он таскается…
– Ага…
Эпизод тринадцатый: Дуэль, но не на шпагах
Апрель третьего года войны.
В музыке я полный нуб. Это, если че, чистосердечное.
Фигня, что оптом в трех классах числюсь: скрипка, фортепиано, хор. Во все три не по доброй воле влез. Тупо из-за Филатовой. Нужно же находить точки давления. Война – штука энергозатратная, требует тесного взаимодействия. Как грится: друзей – рядом, врагов – еще ближе. Живу по этой формуле. Держу Немезиду в зоне крепкого контакта, чтобы на контроле был каждый чих.
И похрен, что чем короче дистанция с ней, тем дальше ухожу от себя. Тяну эту зависимость, как озверевшая скотина. Другой не надо.
Лямбда.
А то, что меня до сих пор не выперли из музыкалки – чудо, как оно есть. Моей заслуги – ноль целых, фиг десятых. Отвечаю. Мозг что на старте нотный ряд за китайский ребус принимал, что сейчас – спустя два с лишним года. С – стабильность. Зато могу отличить скрипку от балалайки. А еще скрипку Филатовой от всех остальных в классе.
М-да. Талант от Бога.
Тут уж, понимаете ли, кому что дано.
– Агния, милая, сыграй-ка этот фрагмент в качестве примера, – выписывает педагог после очередного разбора.
«Милая… Ага, милейшая…» – дроблю с издевкой мысленно.
«Милая» среди нас вроде первой ракетки, только со скрипкой. Черт знает, говорят ли так про музыкантов, я смысл по фактам передаю.
И пес с ним, даже не пытаюсь делать вид, что залипаю в свой долбаный пюпитр[17]17
Пюпитр – подставка для нот в виде наклонной доски на ножке.
[Закрыть]. Прижав к губам кулак, с откровенной наглостью наблюдаю за тем, как шикарная, словно редчайший музейный экспонат, статуэтка – Агния, чтоб ее, Филатова – сходит со своего места и, качая пространство, форсит в центр класса.
Поворот у цели, вестимо, полон пафосного шарма. Это же Немезида. Как без ажиотажа? Длинные темные пряди эффектно поднимаются в воздух и не менее эффектно оседают, плавно растекаясь по идеальной рубашечке космической бестии.
– Понесло крылатые качели. Оркестр на привале. В раскрутке ярмарка тщеславия, – заряжаю скучающим тоном. Филатова тотчас забывает о своем, как обычно, неустойчивом решении морить меня игнором до скончания века. Дернув головой, таким злющим взглядом режет, что в моих венах мигом закипает кровь. Закипает и сворачивается. Но наружу я последствия этой дичи, ясное дело, не вывожу. Сохраняя сугубо профессиональную небрежность, пилю дальше: – Всем вторым номерам приготовиться: ща первая скрипка рубанет мастер-класс по самолюбованию. Держите пюпитры, чтоб не сдуло.
– Егор… – мягко журит меня педагогиня, тогда как класс ржет. Не такие уж они и зануды, скажу я вам. – Чего вы, молодой человек, так упорно добиваетесь? – вопрошает с хитрым прищуром.
Филатова продолжает полыхать. Я тоже, но при этом держу фасон.
– Кто знает… – хриплю, лениво сдвигая плечи назад. – Может, жду, что самая уникальная скрипка покинет насест, преодолеет трескучее пространство и совершит попытку пришвартоваться о мою голову. Было бы занятно.
Класс гогочет.
Каролина Натановна улыбается. Это вам не учиха по пению. Та меня с натугой выносит. Перманентно бухтит: то я в хоре давлю громче всех, то юмор ей мой помойный. Сутулая кляча будто не понимает, что эти психи меня только подзадоривают. Ясен пень, не так, как взгляды лакшери-мыльницы, но все же.
– Давайте как-то без этого, – взывает педагог без какого-либо давления, понимая, что я шучу.
А вот Немезида… Немезида в бешенстве теряет маски.
– Слишком нежная вещь для противотанковой башки, дубина, – бомбит, столь свирепо сверкая глазами, что будь я даже из титана, расплавила бы.
«Фурия», – думаю, ухмыляясь.
А раскрученная на эмоции Филатова с такой резвостью пристраивает под подбородок скрипку, что остается лишь поражаться, как ее тонкая, блин, шея этот финт выдерживает. Смычок на струны не менее агрессивно падает – самка богомола на высоковольтке, чтоб ее. Миг, и заискрит. Я прям вижу, как роскошные волосы Королевы взмывают с дымком вверх и превращаются в тугие пружины.
Паганини, как вещала Каролина Натановна, за необычайно искусную игру получил клеймо скрипача дьявола. Мол, простым смертным такой левел не светит.
Допустим.
А как обозвать Филатову, если она шпарит так, словно обогнала маэстро на повороте?
Копать мой мозг, что за резня по нотам? Лютый разгром.
Сижу, типа мне по цимбалам. Нога на ногу – чертов берц размазывает по колену грязь. Пальцы безалаберно таскают крючки, долбят люверсы и трут грубые швы. На харе карикатурный угар – лоб ноет от сбитой кожи, заломленную бровь дергает нерв, губы держит мерзкая ухмылка.
Но взгляда с Немезиды не свожу.
За ребрами, как под капотом техно-монстра на пределе конских сил – все ревет и вибрирует. А стоит яростно мечущей по струнам Филатовой ворваться в си-минор и шарахнуть ударным пассажем прямо в адское фортиссимо[18]18
Фортиссимо – это динамический термин, обозначающий максимальную громкость исполнения музыкального произведения или его части.
[Закрыть], внутри ко всему становится темно и тесно. В раздутое сердце, чтоб его, засаживает электричеством. Ток проходит сквозь мышцу, кровь, кости и фигачит в голову. Там – резонанс.
Как она это исполняет???
С видом вселенского превосходства исключительно виртуозно шурует смычком по струнам, заставляя их, будто живых существ, кричать, визжать и выть. Ощущается так объемно, что в какой-то миг кажется, будто этот рок-концерт вспарывает мне грудак и заполняет все имеющееся пространство.
Чтоб ее…
Каждое мало-мальски ясное крещендо – падение в сорванной кабине лифта. Каждый рывок в верхний регистр – нырок в ледяную воду. Каждая кульминация – детонация, что раскалывает не только воздух.
Рубает по полной.
Слежу за стремительными движениями умелых рук, за неукротимо бьющимся в одном ритме с композицией телом, за неотстающими от них прядями длинных волос. Слежу, не моргая. Внутри, вразрез скучающе-насмешливому фасаду, в каком-то одуряющем джаз-бенде то фонтаны хлещут, то взрываются вулканы.
Острый, как сирена, писк… и тишина, словно все звуки высосало вакуумом. Только мое сердце молотит. Разгоняясь, ждет нового удара. И тот, ясен пень, следует, едва Филатова своим чертовым взглядом мажет.
Знает, что хороша, гадина. Думает, что я, чтоб ее, как какое-то пресмыкающееся, забьюсь в конвульсиях восторга. Но я же не стану. Нет. Не то воспитание. В чем-то полуживой, в чем-то полусырой… Но воля железная. Не выдам, что вставило. Флаг ей.
– Гляньте-ка на это личико… Великая показушница свято верит, что крутит шоу не хуже Паганини, – тяну с едким кайфом, безжалостно обнуляя филигранное мастерство Немезиды.
Вспышка в стекле убийственных глаз Филатовой раскручивается как залп, что уже взвился в воздух, чтобы, достигнув определенной высоты, рвануть. И все же… Она сдерживается. Вздрагивает – от злости, вестимо, – но сдерживается. Тряхнув инструментом, цепляется взглядом за педагога.
Кто-то другой меня бы тупо вышвырнул. Но Каролина Натановна терпит мои тухлые комментарии в сторону Немезиды с такой благосклонностью, будто я ей за это приплачиваю.
– Агния, – обращается к мыльнице. И в расчете, не замарав рук, убить двух зайцев, начинает нахваливать: – Блестяще исполнено! Очень выразительно, с точной передачей характера, эмоционально убедительно и при этом технически чисто. Это именно то, чего я от тебя ждала! Великолепный контроль силы и тонкости. Потрясающая энергия. Образец для класса!
Нахваливает по существу, конечно.
Но я же загоняю себя в этот цирк не ради того, чтобы молчать. Крутанув на запястье тот самый браслет, который паскуда, после двух неудачных попыток присвоить, из гнусного принципа пометила драной надписью: «Агния – моя♛», фокусирую на этой чертовой королеве жесткий взгляд.
– А по мне – плоско. Басов бы навалить. Может, тогда качнет, – отгружаю с подчеркнутой легкостью, будто именно мое мнение тут решает все.
Пусть электричеством волосы Филатовой не вздернуло, но от ярости они явно шевелятся.
– Зависть – вот имя пса, что гавкает во тьме, не в силах заглушить музыку небес, – высекает раззадоренная мурчалка высокопарным и, безусловно, стервозным тоном.
Редкий экземпляр же. Змея первородная.
Еще и смычком орудует так, словно это палка для колдовства.
– Прикрой лавочку, если планируешь вернуться домой в заводской сборке, – выдаю без какого-либо азарта. Ровно. – И рифмы тупые, давай, сворачивай. Не твое. Вторым Шекспиром, как и вторым Паганини, тебе не стать. Медалюга, – последнее с чуть большим нажимом выбиваю, чисто, чтобы расставить акценты.
Она в ответ, не стесняясь общества, ту самую рифму толкает:
– Дебилюга!
Я ржу. Доволен, что сорвал покровы. Пусть все видят истинный облик «королевы».
– Чет совсем куцо, Филатова. Словарь закончился?
– Соразмерно твоему уму!
Это тоже не задевает. Мимо.
Пусть дымит.
– Еще померяемся? – задвигаю, подмигивая.
Немезида багровеет.
Черт знает… Это новый уровень гнева? Страх? Или безумная решимость? Явно не смущение.
– Так, ну хватит… – встревает Каролина Натановна, когда нас в переглядках уже вовсю несет.
– Нет, – отрезает офигевшая Немезида, сверкая глазищами. – Пусть сыграет! Пусть покажет, что лучше меня!
Лямбда.
В этом чертовом классе каждая тварь знает: я на скрипке, что медведь на балалайке. Шуму выше крыши, а толку – мизер. Но винтажная – не потому что древняя, а потому что при жизни своей уже бесценная – статуэтка ждет.
Ситуация – кастрация.
И все же делать нефиг. Сражаться призван до последнего.
Так что встаю и иду к бешеной дуре.
– На твоей скрипке буду играть, – заявляю, окружив и нависнув, чтобы отжать территорию. – Сюда дай, – пускаю руки в ход, чтобы заграбастать злополучную штуковину.
– Что?.. – задыхается Филатова. В замес врубается не сразу, но скрипку держит без послабления. – Ничего я тебе не дам! Это… Это мой инструмент!!! Не прикасайся! Ты грязнолапая горилла! Олух царя небесного! Сло-о-он!
– Скрипка – вот вообще не твое, Немезида. Как ты сама отметила, слишком нежная вещь, – припечатываю с ухмылкой. – Ты как доярка в сельклубе на концерте. Как бухой дед на поминках. Мясник на базаре. Чуть струны не выдернула, так нарезала. Искусством тут и не пахнет. Так, психоз.
Осознаю, что крайне сильно перегибаю. Но то, что это самое искусство проявится в реале – не допускаю. А потому, когда Филатова врубает так званное фортиссимо, тупо шизею.
– НЕ-НА-ВИ-ЖУ! – вытягивает она ором на чрезвычайно высоких нотах. Стекла дрожат. Воздух сгорает. Класс исчезает. Сразу после рева фурия переводит дыхание и, будто следующую передачу включит, маниакально приговаривает: – Получай! Получай! Получай!
Со свистом хлещет смычком, будто это рапира.
С первых ударов по роже попадает под глаз. Я четко ловлю момент, когда лопается кожа… Сухой хруст. А после болезненное, будто ядовитое, жжение. И теплая струя, что катится по щеке и срывается с подбородка на рубашку.
Ярость накрывает не просто с головой. Мать вашу, с метровым запасом. И шманает, как мразь.
Закусив язык, выхватываю у Филатовой смычок и на измене от всей души прохожусь по ее заду. Она дергается и орет, но я не останавливаюсь, пока долбаная штуковина не трескается и не разваливается в моих руках пополам.
Чтоб его… Вот это я понимаю джем-сейшн[19]19
Джем-сейшн – неформальное музыкальное мероприятие, на котором музыканты импровизируют, играя вместе без предварительной подготовки.
[Закрыть]…
– Боже мой, что вы творите? – раздается совсем рядом. И мы с Немезидой, захлебываясь в своей неутихающей злобе, вспоминаем про Каролину Натановну и остальных музыкантов. Пока мы, ошарашенно моргая, таращимся друг на друга, повисает тишина. Как после взрыва, чтоб его… Только наше тяжелое дыхание нарушает ее. – Вы оба! Немедленно покиньте класс! – снова обретает голос педагог. Дрожит, но сталь выдерживает. – Нечаев – в медпункт! Филатова… – спотыкается. Но все же добивает: – Я не желаю тебя видеть до майских праздников.
– Что-что?! – свирепствует Королева. – Он на меня напал! Сломал мой инструмент! А мне еще и наказание??? Да вы издеваетесь, что ли?! Больные все здесь?! – перенимает власть ошалевшая стерва, в то время как я тупо размазываю сочащуюся по роже кровь. – Никуда я не пойду! Ни за что, ясно?! Не посмеете!
Зажав под боком скрипку, нахально пилит к своему месту. Садится, одна радость, не сразу. Ойкает и подскакивает, словно ее наконец-то долбануло током. Три секунды, и берет себя, чтоб ее, в руки. С видом неоспоримого триумфа, явно через силу, занимает свой проклятый трон.
– Психопатка, – чеканю я.
И, едва не снимая с петель дверь, в ярости покидаю чертов класс.
