Текст книги "В наших переулках"

Автор книги: Екатерина Старикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

4

А мы с мамой все собирались в Волково. В 1975 году решились. Все так складывалось, что мне эта поездка была тогда кстати. Маме же шел семьдесят четвертый год, понятно было, что откладывать поездку нельзя, потом не осилишь.

Месяца за два я договорилась с одним шофером о дне и часе, когда он отвезет нас прямо в Волково. В этом была соль затеи: подъехать к избе прямо из Москвы на машине и с подарками. Но снова я не учла в своих мечтах, что такое Россия. Можно у нас о чем-нибудь договориться за два месяца? Подарки и гостинцы куплены, в Волкове ждут нас именно в назначенный день, мама ночует у меня, встаем на рассвете, ждем… Шофер не явился. Мы чуть не плачем. Мой муж, измученный нашими сборами, молча выходит из дома и через пятнадцать минут приводит шофера, готового за сто рублей ехать в Ивановскую область. В семьдесят пятом году сто рублей деньги немалые – примерно средняя месячная зарплата. До Иванова – 350 километров, за день обернуться можно. Так думает пожилой шофер, водитель «Волги» старого образца. Но я-то знаю дороги отцовской родины!

До Иванова мы долетели птицей. Я привыкла, что путешествия на родину отца длинные и трудные, а тут – вон как махнули. Я часто слышала об Иванове-Вознесенске и никогда его не видела, и город поразил меня отсутствием каких-либо особых примет. Так, среднестатистическое поселение Великорусской равнины. Удивило меня и отсутствие по дороге лесов, настоящих лесов. Сплошь открытое пространство и сушь. Правда, середина июля. Но где запах болиголова, где ирисы, топи и гати? Наконец сразу за Ивановым я углядела низкорослый лесок и предложила своим спутникам на его опушке перекусить. «Да что тут останавливаться? Осталось от силы сто километров. Давайте уж до места, а там и перекусим», – возразил мне шофер. Но я-то знала секрет нашего путешествия. «Очень прошу, – говорю ему вкрадчиво, – выпьем чаю, а то у меня голова болит». Я припасла к этому случаю и пирожки, и котлетки, и термос с чаем. Постелила на траве салфеточку. Мне так хотелось, чтобы поездка была комфортной и красивой. Очень мило закусили и двинулись дальше, к Палеху. Тоже никогда там не была, а как отец гордился ландехским соседством со знаменитым селом!

Прекрасное шоссе соединяет Иваново и Палех. Уже через полчаса вдали перед нами показалась белая коническая колокольня Палеха. В то утро по радио еще в Москве я услышала, что сегодня была запущена в космос новая ракета, и Палехская церковь напоминала мне готовую к старту ракету. Тогда были модны домыслы об инопланетянах, оставивших на Земле память о своих кораблях в формах церквей. Во всяком случае комфортабельное путешествие рождало самые современные ассоциации. Не доезжая до центра Палеха, нам надо было свернуть на Мыт. Мыт! О, эти названия из глубины моего детства! Не названия, а мифы. Кажется, там, возле Мыта, переправлялись через Лух в брод? И не через Мыт ли в тридцать втором году мама в своей розовой шляпке ехала в Волково, а Макар Антонович, правя шарабаном, рассказывал ей местную легенду об утопившейся некогда здесь девушке, которая появляется из вечернего тумана перед одинокими проезжими? А теперь на этом месте столбик с голубой опознавательной надписью: до Мыта столько-то километров. И шоссе гладко чернеет свежим асфальтом. И вдруг обрывается. Совсем. Прямо за асфальтом – рытвины и ухабы, перемежающиеся кусками старой дороги, вымощенной когда-то булыжником. Что это? Старое шоссе, еще не реконструированное, догадывается шофер. А я почему-то вспоминаю поэму Ивана Аксакова о прокладке шоссе в 60-е годы XIX века. Не оно ли? Но неужели такая дорога – не путь, а препятствие – может соединять миллионный Горький с трехсоттысячным Ивановым? Очень даже может, говорит шофер, она и соединяет эти два славных российских города. Это же подтверждает водитель единственной машины, встреченной нами на пути, – почтового фургона, храбро ныряющего в ямы и даже выныривающего из них. «Неужели сюда доходит почта? – удивляется наш шофер. – Вот кому бы я давал Героя социалистического труда – водителям этих фургонов». А сам вдруг решительно съезжает с дороги-ловушки прямо в поле, непонятно чем засеянное, да и засеянное ли вообще или просто заросшее сорняками. «Куда это вы?» – пугаюсь я. «А ну ее, эту дорогу. Поедем по целине», – отвечает шофер. «А проедем?» – спрашиваю я. «Старый танкист, как-нибудь справлюсь. Да и машина моя – тот же танк. Выдержит и она. Все лучше, чем по такой дороге».

В общем, мы добрались до Волкова. К вечеру. Пять часов ехали эти последние восемьдесят километров.

Одуваловский дом я узнала сразу, а вот в каком живет Саня теперь, не знаю. Но на шум нашего мотора из довольно ветхой избы с ярко белыми наличниками вывалилась целая толпа народа, среди нее я сразу увидела Саню. Кто же остальные? Что за встреча? Боже мой, неужели в Волково съехались все мои полузабытые или незнакомые родственники? Да, вот младшая дочь Сани, а вот, кажется, старшая – Нина. Эта дородная женщина средних лет – та девочка с золотой челкой, что с испуганным любопытством разглядывала ночных путников, ввалившихся в избу деда и бабки в августе сорок первого года? Да, конечно, Нина. Больше никого не узнаю. А нас вместе с шофером уже ведут в избу, где во всю длину горницы расставлены столы с едой. И бутылки припасены. Я с ужасом соображаю, как мало подарков я привезла. Рассчитывала только на стариков и Катю. Могла ли я думать, что такое важное событие, как наш приезд, соберет родню из Гороховца, Мугреева, Ландеха? Боже, что мне делать? Но пока начинается пир, приготовленный Саней. «А где же Павел? Что с Павлом?» – громко спрашиваю я посередине трапезы. За столом молчание, и странный голос сипло вопрошает: «Катя, али ты меня не признала?» Это говорит старик с какой-то страшноватой трубкой на горле. Боже, и это Павел, тот черноглазый мальчик, что в Ландехском соборе носил вокруг купели нашу сестру, тот коренастый офицер с орденом на груди, что демобилизовавшись, заезжал к нам в Москву с молодой женой? Боже, Боже… Я кидаюсь из-за стола к Павлу, обнимаю его и бормочу что-то оправдательно невнятное. Да можно ли и меня узнать?

После ужина я увожу на зеленую пустую улицу шофера, чтобы расплатиться с ним без свидетелей. Его уже уговорили ночевать. Да и не осилить ему ночью обратной дороги. Уедет он на рассвете, прихватив часть гостей. Прощаясь со мной, он говорит: «С вами, Екатерина Васильевна, хоть на край света». Я расплываюсь в улыбке от удовольствия, а он добавляет: «Но только не в эту деревню». Я плачу ему в полтора раза больше, чем договорились. Это справедливо.

Утром с поредевшей толпой родственников мы идем в Ландех: традиционное посещение кладбища. Идем вдоль села, едва узнавая знакомые дома. Как безобразно разъезжена вся улица! А вон, смотри, у дома с тюлевыми занавесками – новенькая «Волга» с горьковским номером. А у другого дома – «жигули». Подумать только, в Ландехе! А как ужасен собор! Сильно продвинулась работа разрушения за тридцать лет. На мое предложение войти под остатки сводов, Саня мрачно отвечает: «Нечего там делать». Идем дальше. А это что же? Неужели бабушкин дом? Он и не он. Какой-то стал жалкий, словно ощипанный. А… снесен двор, составлявший с домом одно целое. Не нужен стал? Скотины не держат. И ветви папиных кленов коротко подпилены. Чтобы света не заслоняли? На бабушкином крыльце стоит женщина, неодобрительно взирает на наше глазенье. И не здоровается, и не любопытствует узнать, что же за такие чужие забрели. И это в Ландехе?

От бабушкиного дома до кладбищенской церкви рукой подать, вот уже блеснула ее золотистая маковка. Здесь все, как было, все, как прежде, только могил прибавилось, теснее стало. Постояв у родных могил, наши спутники куда-то разбредаются, у всех дела есть в селе. У нас нет здесь дел, и мы с мамой и Павлом садимся на травянистый холмик у церкви и долго вспоминаем прошлое. Павел сипит мне в ухо: «Если бы ты знала, как лихо нам пришлось после войны! Какой был голод! Я сразу в город подался, а там тоже голодно, да и квартиры нет, а у меня ребятишки пошли один за другим. И почему не остался я после войны в Молдавии? Я там кончил войну. Теплый, сытый край». Чтобы отвлечь его от мрачного прошлого, я спрашиваю: «Ну а теперь-то как?» – «Теперь хорошо. Ребята выросли, у меня их четверо. Все – электромонтеры-верхолазы. Работа опасная, но ведь и платят же за нее». Про его болезнь не говорим.

На обратном пути из Ландеха я спрашиваю у Павла, есть ли теперь тут магазин. Как не быть, ведь здесь леспромхоз. То-то леса все свели, думаю я, то-то дорога разъезжена до безобразия. В магазине есть продовольствие, какого и в Москве не всегда достанешь. И мало покупателей. Мне объясняют: товар-то дорогой, мало у кого такие деньги водятся, чтобы в будни рис и консервы покупать, а вот пшена нет, мяса не бывает, и хлеб редко привозят, да и не знаешь, привезут его или нет. Случается, по пять часов ждут.

Я покупаю рис («сорочинское пшено» называли его раньше в Ландехе), консервы, конфеты и несколько бутылок столичной водки. Как жадно Санины руки тянутся к этим бутылкам. Она мгновенно хватает их и тут же лезет в подпол прятать прозрачную добычу. Потом объясняет мне: мужики выпьют, что ни поставишь, хватит с них самогона, припасенного к приезду гостей. А этими, покупными, дорогими, будет она расплачиваться с трактористами, что вспашут ей огород, что дров привезут из леса. Ей на сорокарублевую пенсию таких бутылочек не купить. Водка в деревне, – понимаю я, – драгоценная валюта.

За обедом на столе действительно много самогона. Я не сразу заметила, что пока наша мама увлеченно рассказывает молодежи – Кате, ее сестре Ане и Аниному мужу Володе – о прошлом Ландеха, старшие мужчины куда-то исчезли. Я только к вечеру узнаю, что случилось. Саня долго молчит, поджав губы, прежде чем признаться: мужчины напились и Саня отправила их в баню отсыпаться. А утром она потребовала от брата, чтобы он тут же возвращался к себе в Гороховец, раз не умеет при таких гостях себя вести. Так я больше никогда и не видела Павла Одувалова. Жаль. Я бы простила ему такой ординарный российский грех. «А что, Саня, сильно он пьет?» – «И-и-и, не говори, просто беда», – только и ответила Саня. Но обиделась на него крепко, никогда ни в одном письме имени его не поминала и поклонов от него не передавала. Видно, и она мечтала о предельном благообразии этого родственного свидания. Он к ее возмущению его нарушил. И уж потом, после Саниной смерти, когда я спрашивала у гороховецкой Нины о Павле, она в письме ко мне отвечала уклончиво, храня материнскую обиду: «Жив. Что ему сделается? А только Черепки они и есть Черепки». Черепки – деревенское прозвище Одуваловых. Что оно в себя вмещает, мне до конца не дано было понять. Что-то неодобрительное: вспыльчивость, упрямство, может быть, и накопительство? Но только не пьянство. Сам Макар Антонович пил очень аккуратно и только по большим праздникам.

И вот мы остаемся с мамой в узком семейном кругу волковских родственников – Александры Макаровны, Дмитрия Ивановича и гороховецкого их внука десятилетнего Коли, живущего у бабушки летом. Аня и Володя с ребенком, прихватив к себе в гости Катю, отбывают в свое Мугреево. Впрочем, оттуда время от времени Володя прилетает в деревню кружным путем на своем мотоцикле. Володя – заметная фигура в местном масштабе: в свои двадцать с небольшим лет он – председатель Мугреевского сельсовета. Аня – учительница там же. Все дети Александры Макаровны получили среднее образование, грамотны. Но мне легче со стариками. Молодые мои родственники насторожены и отчуждены от нас. Одна Нина была явно рада нашему приезду, она помнит нас с детства, она чтит, по завету матери, нашего покойного отца. А младшие, кажется, разочарованы и моими подарками. Я заметила легкую презрительную усмешку Кати, рассматривавшей вместе с сестрой трикотажное платьице, купленное мною для нее в магазине «Синтетика». Не понравилось. И то, что я хожу в деревне в простом открытом ситцевом платье, тоже не нравится: не нарядно, не по-столичному? А, может, напротив, и ей надо было привезти простое и ситцевое? Кто их здесь поймет?

Я заметила в тот приезд нечто похожее между отношениями деревенских жителей к нам, столичным гостям, с отношением нас, российских жителей, даже и столичных, к заграничным гостям. Подарки принимаем с удовольствием, но знаем их незначительную для них, одаривающих, цену. Чуть-чуть им невольно завидуем – богатству, комфорту, свободе передвижения, но и чуть-чуть в глубине души презираем за незнание почем фунт лиха нашего, российского лиха. Стараемся перед ними выглядеть богаче и счастливее, чем есть, и прекрасно знаем тщетность наших стараний. Наше прославленное гостеприимство – что же иное, как не такое старание?

В одном из вечерних разговоров на завалинке примчавшийся на мотоцикле Володя, к слову, сказал: «Москва ведь высасывает из нас все соки. Мы все, вся страна, работаем на Москву». Ого, я такого еще не слышала! Я и не подозревала силы антагонизма между провинцией и столицей. Он проступил не только в самих словах, но и в искривившихся обидой губах Володи. «Ты так думаешь?» – спросила я, а про себя усмехнулась: «Да что с вас высосешь? Посмотри на свои поля, заросшие сорняками!»

В Волкове – новшество: возле избы построена деревянная будочка-уборная. Раньше ходили буквально «на двор», где стояла скотина. Вокруг будочки – высоченная густая крапива. Я как-то невзначай да и скажи при Дмитрии Ивановиче: «Ну и крапива у вас вымахала!» Наутро смотрю: выкошена крапива. Раньше она считалась первым признаком бесхозяйственности и упадка. Вот он, почти слепой, и устыдился. А у меня и в мыслях ничего такого не было.

Иду как-то из леса мимо бань, а за ними в овсяном поле – телята, штук шесть-семь пробрались через поломанное прясло и пасутся в свое удовольствие. Я бегом к Сане: «Что же это делается, надо скорее выгнать». А она так спокойно на меня посмотрела, помолчала и обронила: «Так ведь колхозные – и поля, и телята». Вот те раз! Я-то хорошо еще помнила твердую деревенскую науку: не дай Бог скотину в поле упустить.

Внук Сани, сидя за столом, говорит строго: «Баб, а баб, ты смотри, не трогай моих грибов. Помнишь, мы вместе собирали? Так свои я домой отвезу». Я вмешиваюсь в разговор: «Как же это нехорошо получается: собирали вместе, обедаете вот вместе, а грибы – не трогай», но Саня перебивает меня: «Правильно, миленький, правильно. Все в свой дом неси, все – в дом». Наши представления о воспитании явно расходятся.

А едят в Волкове, как я погляжу, все-таки плохо, хотя Саня старается и почти каждый день печет пироги. Но разве это те, бабушек наших, пироги? И где знаменитые здешние кокуры? «Санечка, а чего ты кокур не испечешь?» – спрашиваю я. «Кокур? Да я что-то забыла про них и не вспомню, как их стряпали». Она многого не помнит из того, что традиционно пеклось и варилось в Ландехе. Утрачена старая ландехская культура быта. Корова у Сани своя, но молока взрослые не пьют: все уходит на масло и сметану, чтобы было с чем есть кашу и забеливать похлебку. Мяса – никакого. Еда однообразна, груба и несытна. Так мне кажется с моими столичными привычками.

В кухне у Сани висит прекрасная старая икона со многими клеймами. «Праздники» называет ее Саня. А в горнице – аляповатая современного изделия Божья Матерь, украшенная яркими бумажными цветами. «Какая хорошая у тебя икона в кухне! Старинная». – «Хорошая, – соглашается Саня. – Твоей бабушки Марьи Федоровны». – «А в горнице-то похуже, новая. Ты бы перевесила их, поменяла местами. Вон как она закоптилась от печи», – советую я. «Да та-то в горнице вроде поприглядистей», – явно не соглашается с моим вкусом Саня.

Мы иногда расходимся с Саней и в религиозных вопросах (хотя какой я в них авторитет?). Вот Саня что-то неодобрительное буркнула о старообрядцах, живущих, оказывается, верстах в двадцати от Ландеха (Саня признает только версты, километры игнорирует). Я пытаюсь защитить старообрядцев: «Ну какие же они нехристи? Такие же христиане и даже православные. Только пальцы, крестясь, не так складывают, как мы». Как сердито смотрит на меня Саня! И молча сплевывает в сторону, не снисходя до дискуссии.

Саня то и дело бегает, а то и на велосипеде едет в село, в церковь. У нее там своя жизнь и обширная деятельность. «Я завтра рано уйду, а ты попозже приходи: служба больно хорошая», – говорит она мне. Но прихожу я к церкви к концу службы и жду Саню на лавочке, слушаю разговоры отмолившихся баб. С одной стороны, в магазин привезли детские колготки (как режет мне слух это странное слово на ландехском погосте!), надо бежать в очередь. Но с другой стороны, надо собрать деньги на похороны какого-то самоубийцы. Собирают по рублю, но у меня с собой и кошелька нет. Когда Саня выходит из церкви, я спрашиваю ее, не хочет ли она участвовать в сборе денег на похороны. Саня поджимает губы и отвечает: «Чтобы я свой рубль отдала для пьяницы? Они то и дело здесь вешаются. Не знают, зачем им Господь Бог жизнь дал, а я свой рубль отдавай?» Саня уверена, что она-то знает, зачем жизнь дана.

Мама, Саня и я идем «по землянику» на ближайшие вырубки. Жара. Ягода посохла. В кустах слышится звук: вжиг-вжиг. Подходим, древние старик и старуха еле-еле терзают пилой поваленную толстую березу. Кланяемся пильщикам, это муж и жена из Волкова. Отойдя от них, я говорю Сане: «Как грустно! Такие старые и должны такую тяжелую работу делать. За что такое наказание?» – «Они-то знают, за что! – парирует мои слова Саня. – Господь Бог наказывает». Для нее жива память о старых деревенских счетах времен коллективизации, когда травили Макара Антоновича.

В поисках ягодных мест Дмитрий Иванович предлагает пойти в другую сторону, «за нашу столицу». «Куда это?» – недоумеваю я. «Да за Селивановскую, мы ее „столицей“ зовем». Идем по направлению к соседней за ближним лесом деревне. Да где же она? Отдельные дома в гуще разросшихся до непроходимых зарослей кустов и сорных трав, загородки сломаны, лес подступил к самым постройкам, уличный их порядок нарушен. «Тут что же никто теперь не живет?» – спрашиваю я. «Почему никто, – отвечает Дмитрий Иванович. – Одна старуха вон в том доме осталась. Не хочет переселяться. В своем доме, говорит, помру. Ей раз в неделю трактористы хлеба привозят». Вплотную подхожу к одному из домов, заглядываю в окно, символически перекрещенное одной прибитой к наличникам доской в знак покинутости жилища, и вижу: в избе свалены в кучу столы, табуретки, посудные полки, такие же прочные и чистые, как сам дом. «Саня, – воскликнула я, – да ты посмотри, какие хорошие вещи брошены. Тебе ничего не надо?» Саня смотрит на меня почти с ужасом и во всяком случае с брезгливостью. «Не нами делано, не нами куплено, не нам и брать». Я отскакиваю от окна, обожженная стыдом: забыла такую простую заповедь, священное право собственности, опору былой ландехской этики. Это колхозное, общее можно не беречь, а личное, чужое – неприкосновенно.

Родственников в Ландехе полагается почитать, несмотря ни на что. Саня напоминает нам, что есть и еще родня – папина двоюродная сестра Пелагея Васильевна с сыном. Сын, правда, сильно пьет, да и Пелагея, какая была, такая и осталась, – вздорная. Не любил ее Вася, а все-таки сестра. Она уже в церкви ее, Саню, спрашивала: «Все говорят, к тебе гости из Москвы приехали. Что же ко мне не кажутся?» Сходите, нехорошо. Пелагея теперь не в Ушеве живет, после того как все Ушево сгорело, она в селе построилась прямо против собора, возле Колобовых.

Идем с мамой в Ландех. Легкие тучки заволокли небо. Идти легко, но как обезображен въезд в Ландех, когда-то такой уютный своими молодыми сосенками на песчаном бугре и тихой, почти неподвижной, заросшей по берегам камышом рекой. Все разъезжено леспромхозовскими тяжелыми машинами, захламлено железным ломом. Сразу находим напротив собора Пелагеин дом: большой, из старых, кое-где обгорелых бревен, и самый несуразный, как и всегда было у Оброновых. А вот и сама хозяйка вышла на крыльцо, видно, углядела гостей в окно. В горнице на столе шумит самовар. «И что это ты, мать моя, так постарела?» – таковы первые слова Пелагеи Васильевны, обращенные к маме. «Так ведь годы идут, Пелагея Васильевна, – миролюбиво отвечает мама. – Мы с тобой не виделись более полувека». – «Ну какие у тебя годы, чтобы быть такой старой? – стоит на своем Пелагея. – Да и Василий что-то рано помер». – «Да и ты не помолодела, Пелагея Васильевна», – не выдерживает мама. В дом вваливается здоровенный сын хозяйки дома, вдребезги пьяный. Мать усаживает и его за стол, он плетет что-то несуразное и начинает недвусмысленно приставать ко мне. Это к родственнице? В Ландехе? К гостье в своем доме? Такое попрание всех правил и обычаев смущает даже Пелагею Васильевну. Она гонит сына из горницы, провожает спать. «Мама, давай поскорее уйдем», – предлагаю я. Когда Пелагея возвращается, за окнами гремит гром. «Гроза идет. Мы, пожалуй, пойдем. Может, до дождя успеем вернуться», – поднимается от стола мама. «И то поспешите. А то застанет дождь незнамо насколь», – отзывается хозяйка. Она стоит на крыльце, когда мы выходим на соборную площадь. Падают первые капли дождя. «Прощайте, Пелагея Васильевна», – весело и освобожденно кричит мама. Дождь усиливается, но нас не окликают с крыльца, дверь в Оброновский дом уже захлопнулась. «Давай переждем дождь в соборе», – предлагаю я. Мы укрываемся под остатками кровли. Боже, как обезображен собор! Не только содран со стены и разбит на куски золоченый иконостас, но и стенные фрески отколоты и разбросаны по земле. Вон один глаз какого-то святого наблюдает за нами снизу. Да и кровельные балки угрожающе наклонились, вот-вот рухнут. Гром гремит, льет дождь. «А знаешь, мама, пойдем-ка отсюда. Дождь теплый. А то еще упадут на нас эти балки». Мама соглашается: «Не хватало нам погибнуть под остатками ландехского собора. Слишком уж это было бы многозначительно. Пойдем». Мы выходим под дождь. И словно в награду за решительность минут через десять гроза уходит за лес. Идти по мокрой песчаной дороге легко и привольно. И пока мы доходим до Волкова, платья наши почти высыхают. Мы со смехом рассказываем Сане, как приняла нас родственница. «Стыд-то какой, гостей – под дождь. Ну пусть придет Пелагея Васильевна в церковь, уж я ей выскажу…» – сердится Саня. А нам смешно. Папа всегда не любил Пелагею.

24-го июля, в Ольгин день, мы покупаем в леспромхозовском магазине всякое угощение, и на этот раз я не даю Сане спрятать в подпол «Столичную», она красуется на столе. Мы вчетвером отмечаем мамины именины и ведем задушевные разговоры. Сидя на железной кровати, покрытой лоскутным одеялом, Дмитрий Иванович говорит: «А я, Катя, вышел из партии». «Исключили?» – поправляю я его, зная, что из партии не выходят, из нее изгоняют. «Да, нет, – возражает Дмитрий Иванович, – сам вышел». – «Как же это?» – «А вот послушайте, как дело было. Вернулся я в деревню с фронта, ну, отгуляли день, слышу на дворе скотина ревет, посмотрел, корма никакого не осталось. А когда нас провожали из армии, говорили: дома вам помогут, требуйте, если что, вы – герои, победители. Вижу я такое дело, иду к председателю и прошу корма для скотины. Он молча выписывает сена пуд, ну там еще кое-чего. Получил все, порядок. Проходит еще несколько дней, я огляделся и вижу, что скотину-то я накормил, а ребятишкам моим – двое у меня их тогда было – есть нечего. Пошел опять к председателю, говорю ему: мы там воевали, а моим ребятам здесь есть нечего, выписывай хлеба. А он отвечает: ты, что положено фронтовикам, получил, а большего у меня и нет ничего. Вас тут много возвращается». Пошел я домой ни с чем. Что делать, не знаю. А завтра входят ко мне в избу трое, наши деревенские, и говорят: подписывайся на заем. Какой такой заем, спрашиваю я. А они объясняют: на послевоенное восстановление народного хозяйства, надо помочь стране. Я кричать начал: стране помочь? А мои ребята – не страна? Им кто поможет? Не буду подписываться и все. Ушли. А на другой день вызывают меня в райком партии. Иду семнадцать километров, вхожу в райком. Они все там сидят за столом, а я стою перед ними. Секретарь райкома начал, а они все подхватили: как же ты, коммунист, фронтовик, а такой несознательный? Надо хозяйство стране восстанавливать или не надо? А я в ответ, что мне надо прежде всего своих ребят накормить, а потом уж и все остальное. Дайте вы мне сначала в заем, отработаю. А они мне: положишь на стол партбилет. А я совсем дошел, вынимаю свой билет и кладу на ихний стол: берите! Мне этим билетом ребят не накормить. Они ошалели. Да ты что, что ты, возьми обратно! А я свое: не возьму! Тогда они осерчали и грозят: бери, мы с тобой еще не так будем разговаривать. Взял я билет, пошел домой. Они ни с чем, и я ни с чем. А через несколько дней сам председатель приносит мне повестку: «Тебя, Дмитрий, в обком вызывают. Все из-за этого проклятого займа. Я тебя подброшу на машине, у меня там тоже дела есть». Приезжаем. Та же картина: длинный стол, сидят, в середине – первый. И прямо с ходу: такой сякой, положишь партбилет. А я ему отвечаю: клал уже на один стол, положу и на этот. А они грозятся, что исключат. А это уж ваше дело, отвечаю. Достаю билет и кладу на стол. Как они испугались, Катя! Возьми сейчас же обратно, ты что, с ума сошел? А меня уже заело: не возьму вашего билета и все. Они меня упрашивают, а я на своем стою. Потом надоело мне, повернулся и вышел, а билет так и оставил на столе. Наш председатель ждал меня у дверей на улице. – «Ну и что, исключили?» – спрашиваю я Дмитрия Ивановича. – «На том же заседании, – отвечает он мне. – И стал я жить дальше. И так мне стало легко и спокойно: ни партгрупп, ни бюро, ни попреков, что коммунист. Отпылю на своем тракторе часов двенадцать, приду домой и лягу вот на эту коечку со своей Шурочкой – ничего мне больше не надо. Вот слепнуть только стал, а так – распрекрасная жизнь. И думаю я, Катя, что как я был настоящий коммунист, так и остался. А они – ненастоящие».

Через два дня после маминых именин вдруг примчался на своем мотоцикле Володя с известием: у них в Мугрееве – командировочные из Москвы. Послезавтра уезжают на своем автобусе, могут нас захватить, он уже договорился. Мы с мамой смущены. Признаться, думали здесь пожить подольше. Ведь знаем, что в последний раз. А Володя объясняет: «Такой случай, чтоб транспорт прямо в Москву, у нас раз в сто лет бывает». И Саня не уговаривает погостить. Устала от нас? Отрываем от дел? Вон, огород и впрямь полоть пора. Или они давно озабочены, как нас обратно отправить? И в самом деле, как? С тех пор, как в тридцатом году отняли у Макара лошадь, – вечная проблема. Из Ландеха автобусом до Пестяков, от Пестяков – до Дземржинска (с таким ударением здесь говорят), оттуда так же до Горького, а там еще ухитриться взять билеты. Как мама выдержит? Нет, Володя прав, надо ехать. Спасибо ему. А до Мугреева-то как, до Свято-озера? Да пешком, как же еще. «Не беспокойся, вещи я на велосипеде довезу», – объясняет Саня. На велосипеде через болото? Ну, да надо положиться на привычных людей. Едем.

Накануне разлуки я вспоминаю, что со мной заряженный фотоаппарат моего брата. Никогда не снимала. Но брат дал мне точные указания и велел фотографировать только в полдень при солнце. Я срочно отправляюсь в Ландех запечатлеть на память отцовское село. Идем вместе с Дмитрием Ивановичем, ему – за хлебом. У него мешок за плечами, будет хлеб, надо брать на неделю. Может и до вечера придется ждать этого хлеба. Я так и снимаю Дмитрия Ивановича, уходящего от меня с мешком за плечами. И еще запечатлеваю леспромхозовское безобразие – как свидетельство греха. И еще общую панораму села из-за реки. Собираюсь снять развалины собора, папин дом, бабушкину могилу, кладбищенскую церковь… Жарко, трудно будет дойти до кладбища. Пытаюсь еще раз щелкнуть фотоаппаратом на берегу реки – нет щелчка. Так и этак, нет как нет. Вот беда! И аппарат Алешин испортила, и снимков не сделала. Но делать нечего. Огорченная, бреду обратно в Волково. Все не так, как было задумано. (А оказалось, что аппарат в порядке, да я забыла перевести кадр.)

«Саня, я пойду в баню, ополоснусь с дороги?» – спрашиваю я тетку, вернувшись в деревню. «Да кто же это холодной водой в бане моется?» – «Так ведь жарко». – «Ну уж нет, чтобы гостья в холодной бане мылась? Долго ли истопить». И убегает в баню тотчас же. А когда мы с мамой возвращаемся освеженные из бани, вернулся и Дмитрий Иванович с хлебом. «Воды много горячей, Дмитрий Иванович, не хотите ли помыться с дороги?» – спрашиваю я. «Да ведь вроде бы не суббота, чтобы в бане мыться? Нет, уж я привык по субботам», – отвергает он мое предложение.

В сумерки выхожу на улицу: осталось еще одно невыполненное здесь дело, все время хотела исполнить, да не решалась, а теперь откладывать некуда. Подхожу к Одуваловскому дому и только тогда замечаю, что и он какой-то ощипанный: нет двора, открываю знакомую дверь, выходившую раньше во двор, стучусь и вхожу. Объясняю хозяевам, кто я такая и что есть необходимость перед отъездом побывать в доме моего детства. Не знакомые мне хозяева, леспромхозовские рабочие, охотно пускают меня посмотреть дом: им понятно мое желание с ним проститься. Но как сжался и внутри этот когда-то обширный в моих глазах дом! Как потемнели его стены! И ни одного знакомого предмета, ни одной иконы. А хозяева хвалят дом: повезло им его купить, крепкий, хорошо твой дед построил. Я извиняюсь за позднее посещение и благодарю. В горле – комок.

На рассвете, простившись с Дмитрием Ивановичем, мы выходим из избы, а Саня перед крыльцом уже взнуздала своего «коня» – так она называет велосипед, к которому приторочены наши сумки. Она поведет «коня» в поводу, то есть пойдет пешком, двигая рядом с собой нагруженный велосипед. Таков волковский уровень прогресса на последней четверти XX века. Мы едва поспеваем за Саней, ведущей по узкой полевой, а потом лесной тропе своего коня. Вот и лес кончился. Что это? До горизонта – черная, нет, пепельная безжизненная пустыня. И это наше большое болото, где цвели ирисы, спела клюква, а Макар стрелял уток? Да, объясняет Саня, это то, что осталось после торфоразработок, – черная пыль, прорезанная ровными канавами на квадраты. И нам надо пересечь эту пустыню, пройдя чуть ли ни восемь километров по ней. Мои новенькие белые тапочки через пять шагов становятся тоже черными, их никогда уже не отмыть.

Свято-озеро по-прежнему прозрачно до самого песчаного дна, хотя деревьев на нашем пути возле него не осталось, только на далеком противоположном берегу высятся прекрасные сосны. В комнате, которую занимает в двухэтажном бревенчатом бараке семья Саниной дочери Ани и где нас ждет непременное чаепитие с пирогами, Володя объясняет, что озеро и привлекает командировочных из Москвы в Мугреево. Их инспекции местной фабрички, выпускающей какие-то детали к какому-то оружию, – сплошная рыбная ловля. Вот и эти, что приехали на автобусе, все время на берегу провели. «На наше счастье», – шучу я, чтобы предотвратить любимую Володину тему – критику столичных жителей. Но Володя не одобряет моей шутки и смотрит на меня строго. Оглядываю внимательно комнату, где мы пьем чай. Бедно, но есть претензия на городскую обстановку – раскладывающийся диван и дешевенький сервант, в котором рядом с грубыми чашками стоят какие-то хохломские штучки. «Вот хочется собрать изделия местных художественных промыслов», – объясняет Володя, прослеживая мой изучающий взгляд. Немного же ты собрал при всем своем владимирском патриотизме! Наш папа тоже все мечтал о палехской шкатулке, за всю жизнь на нее не заработал. И у тебя, Володя, что-то не видно дорогих палехских изделий. Заработаешь ли хоть ты когда-нибудь на сувенир соседей?