Текст книги "Грибоедов"

Автор книги: Екатерина Цимбаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

Происходящее понравилось ему еще меньше, когда на следующий день, едва рассвело, Мирза-Якуб снова явился в посольство с той же просьбой. Грибоедов принял его, пытаясь разобраться в истории, имевшей очень дурной вид. Он не знал лично второго евнуха, поэтому не мог решить, действительно ли перед ним сам Мирза-Якуб. Посетитель имел при себе некоторые бумаги и вещи, но это ровно ничего не доказывало. Очевидно, только реакция шаха подтвердит его личность. Но если это и в самом деле Мирза-Якуб, какая сила гонит его в Россию? У таких людей трудно понять возраст, но он был захвачен в плен в первую Русско-иранскую войну, около 1804 года, когда едва ли был старше десяти-двенадцати лет; значит, теперь ему могло быть лет тридцать пять – сорок: о расцвете сил у евнуха говорить не приходится, но все же это еще не те годы, когда человек испытывает непреодолимое желание возвратиться и умереть у могил предков. Его, конечно, не может влечь назад к семье, хотя он и не порвал с ней связей, помогал деньгами, благо вел бухгалтерию шаха; все же он должен был понимать, что обстоятельство, дающее ему огромные привилегии в шахском дворце, на родине вызовет одно презрение. Грибоедов постарался ясно объяснить это просителю и отговорить его, но тот твердо стоял на своем. Почему? Находясь под особым покровительством шаха, второй евнух мог не бояться совершенно никого. Неужели он боится самого шаха? Он может быть виноват перед своим повелителем лишь в одном: в значительной растрате казенных денег, которая, как он опасается, раскроется, когда начнется выплата двух оставшихся куруров. Но и это объяснение не выдерживало критики: год назад казначейство выдало пять куруров и, разумеется, провело ревизию всех средств. Тогда Мирза-Якуб не пострадал. Можно ли поверить, что с тех пор он серьезно проворовался, зная, что вскоре предстоят новые расходы по контрибуции? Совершенно невероятно. Даже если предположить иное – что в глубине души он остался православным и мечтал открыто исповедовать отеческую веру, если надеялся купить уважение соотечественников нажитыми на шахской службе деньгами, все равно его поведение казалось странным. Он столько разъезжал по делам шаха, почему бы не исчезнуть из страны незаметно и без скандала?

Грибоедов сознавал, что, приняв под покровительство российского флага доверенное лицо шаха, он окажется в тяжелом положении. Он очень не хотел ввязываться в гаремные интриги, которые, видимо, привели к нему этого человека. Но «давши слово – держись». Он собственноручно внес в Туркманчайский договор статью о возвращении пленных, он добивался перед шахом их выдачи, его отказ одному просителю позволит персам не выдавать никого и унизит Россию как государство, неспособное выполнять данные обещания. Он принял Мирзу-Якуба в дом посольства.

Тотчас он убедился, что либо Мирза-Якуб не самозванец, либо шах участвует в его непонятной игре. Двор возопил, посланцы по двадцать раз на дню являлись в русскую миссию с требованием вернуть беглеца. Шах страшно боялся, что Мирза-Якуб расскажет посланнику о состоянии казны и о делах гарема – двух государственных тайнах, охраняемых наиболее тщательно. Грибоедов отвечал, что тот теперь русский подданный и посланник не имеет права выдать его или лишить своего покровительства. Однако он не отказывался обсудить дело. Сперва он отправил сопротивлявшегося гостя к Манучер-хану, главе казначейства и его недавнему непосредственному начальнику. Он велел сопровождать его переводчику Шахназарову, участвовавшему в Туркманчайских переговорах и знавшему Манучер-хана в лицо. Грибоедов видел в этом визите единственный смысл: убедиться в самой личности Мирзы-Якуба. Насколько он мог заключить, тот был действительно тем, за кого себя выдавал. Однако оставались неясными его побуждения. На упреки главного евнуха он ответил странно: «Точно, я виноват, что первый отхожу от шаха; но ты сам скоро за мною последуешь». Мирза-Якуб и Манучер-хан вместе попали в плен (последний был грузин из рода Ениколоповых), вместе росли и служили. Какая же причина могла вызвать их недовольство или страх? Их положение в Персии считалось высочайшим для придворных, в их руках была казна, на родине их ждали оскорбления и издевки. Чего ради они жертвовали должностью и состоянием? Из религиозных побуждений? Манучер-хан, правда, еще не просился в Эривань, но Мирза-Якуб почему-то был уверен, что это может вскоре произойти. Грибоедов извлек из появления евнуха одну пользу: тот мог точно указать местонахождение христианских пленниц гаремов. Опираясь на его сведения, посланник потребовал их выдачи, если они выразят желание возвратиться к родным, но отложил на несколько дней расследование их судеб.

На следующий день состоялся духовный суд, на который Мирзу-Якуба сопровождал Мальцев, получивший точные указания от Грибоедова. Сначала муллы и судьи пытались укорять Мирзу-Якуба в вероотступничестве, но Мальцев поклялся, что тот не скажет ничего обидного для ислама, если и ему ничего обидного не скажут. Тогда Манучер-хан обвинил своего подчиненного в краже многих тысяч туманов из казны. Грибоедов предвидел возможность подобной претензии и заранее спросил Мирзу-Якуба, виновен ли он. Тот, разумеется, ответил отрицательно и даже вызвался подтвердить свою правоту, если ему вернут бумаги, оставленные им дома и захваченные людьми Манучер-хана. По указанию Грибоедова Мальцев потребовал официально засвидетельствованных документов кражи: векселей с печатями. Таковых не оказалось; главный казначей ссылался на показания свидетелей и простые расписки, но Мальцев не без удовольствия сразил его наповал, велев прочесть II статью дополнительного, коммерческого акта к Туркманчайскому трактату: «Если одна из двух сторон, не будучи снабжена документами письменными и засвидетельствованными и долженствующими иметь силу во всяком судебном месте, начнет иск на другую сторону и не представит других документов, кроме свидетелей, таковой иск не должен быть допущен, разве ответчик сам признает оный законным». Персидские чиновники онемели от удивления; Мирза-Якуб заявил о своей невиновности. «Если так, – сказал Манучер-хан, – то духовного суда по этому делу быть не может; пусть все остается, как есть».

На другой день Грибоедов получил аудиенцию у шаха, где согласился на разбор дела Мирзы-Якуба самим верховным муллой, главным знатоком шариата муджтехидом Мирзой-Месихом. Однако тот оттягивал встречу, а когда Мальцев с Мирзой-Якубом сами пришли к нему, не принял их, отговорившись нездоровьем. Грибоедов видел, что последствия невероятного по персидским понятиям бегства второго евнуха можно считать преодоленными. Казалось, шах готов даже отказаться от состояния Мирзы-Якуба, которое по закону после его смерти возвращалось в казну. Грибоедов снова назначил день отъезда.

29 января он получил от своих осведомителей, которых уже сумел найти, сообщение, что муллы будоражат народ и что посланник окажется в величайшей опасности, если не выдаст Мирзу-Якуба. Грибоедов оставил совет без внимания, отчасти полагаясь на страх перед российским императором, на святость права беста, а главное, не веря, что жители Тегерана и муллы, издавна ненавидящие Каджаров и лично шаха, захотели бы вдруг возмутиться из-за сбежавшего казначея, который был им известен как нещадный сборщик налогов. Однако он слышал собственными ушами призывы мулл, понимал, что шах их не останавливает, и вечером продиктовал Мальцеву ноту к Абул-Хасан-хану, где угрожал немедленным отъездом в Россию и, следовательно, разрывом отношений между двумя государствами: «Убедившись, из недобросовестного поведения персидского правительства, что российские подданные не могут пользоваться здесь не только должною приязнью, но даже и личною безопасностью, он испросит у великого государя своего всемилостивейшее позволение удалиться из Персии в российские пределы». Мальцев должен был утром отправить ноту министру иностранных дел шаха.

30 января Грибоедов проснулся, когда уже давно рассвело. Ему доложили, что оба мехмендаря куда-то ушли, вроде бы по вызову Зилли-султана, губернатора Тегерана; что базар закрыт, а народ собрался в мечетях; что муллы накануне вечером получили от Мирзы-Месиха приказ бунтовать людей, чтобы те шли к дому русского посольства и вырвали из рук неверных Мирзу-Якуба, Рустем-бека, которого ненавидел Аллаяр-хан, а заодно и женщин из гарема этого вельможи.

Шум толпы был уже слышен; в посольство вбежали двое купцов-грузин, крича об опасности; за ними вдруг появился племянник Манучер-хана князь Меликов, состоявший на русской службе: он, задыхаясь, передал просьбу дяди немедленно отпустить Мирзу-Якуба. Грибоедов с обычным хладнокровием и иронией ответил: «Если кто-нибудь приходит под русское знамя и находится под его покровительством, я не могу его выгнать из посольского дома, но если Якуб сам добровольно уйдет, я мешать не буду». Разумеется, Мирза-Якуб не выразил ни малейшего желания пойти навстречу приближающейся толпе.

Александр Сергеевич велел подать себе парадный мундир: возможно, вид посольских регалий напомнит нападающим о дипломатической неприкосновенности членов миссии; если же нет, умирать в мундире приличнее, чем в домашнем одеянии. Потом он приказал запереть ворота и поставил казаков в переднем дворе. Караул, данный ему шахом, при первых признаках волнения тихонько исчез. Шум и вопли стали нестерпимо громкими; ворота затрещали под ударами камней, и в посольство ворвались несколько сотен человек. Священное право беста было попрано. Грибоедов успел заметить, что толпа вооружена камнями и палками, впереди бегут мальчишки и только несколько человек, с перекошенными лицами, явно находящиеся в состоянии наркотического возбуждения, размахивают обнаженными саблями. Не успел он отдать приказ стрелять холостыми и отступить во второй двор без кровопролития, как один казак и несколько слуг были убиты; сквозь дикие крики прорезался громовой голос: «Схватите Мирзу-Якуба и назад!» Несчастный евнух сам бросился в гущу толпы, то ли жертвуя собой и защищая русских, то ли увидев человека, на чью защиту надеялся. Одновременно кто-то схватил женщин Аллаяр-хана – и вдруг народ повалил назад и все стихло.

Осажденные перевели дух. Грибоедов оглянулся по сторонам. Около него собрались Аделунг, князь Меликов, доктор Мальмберг, Шахназаров, Рустем-бек, его Грибов, петербургский повар Яков Захаров, канцелярист князь Колобов, несколько грузинских и армянских курьеров и пятнадцать казаков конвоя. Недоставало Мальцева и нескольких слуг. Они жили в первом дворе – уцелели ли в диком нашествии?

Аделунг предложил пойти выяснить их судьбу, но Грибоедов не позволил: теперь надо было держаться вместе, народ еще бродил вокруг посольства, ворота стояли сломанные, появление европейца в переднем дворе могло вызвать новую вспышку ярости. Насколько можно было судить из глубины дома, толпа не вламывалась во внутренние помещения, так что Мальцев, если не попал нечаянно под саблю, скорее всего, жив; возможно, в наступившей тишине он присоединится к сослуживцам; если же он почему-либо считает это нежелательным для себя, то пользы от него все равно не будет.

Во дворе послышался голос, звавший князя Меликова. Это кондитер, личный поставщик Манучер-хана, прибежал именем дяди умолять молодого человека, пока есть время, воспользоваться свободным путем. Видя, что тот колеблется, памятуя о своей службе России, посланец главного евнуха стал предлагать убежище у себя или в соседней армянской церкви и всем членам посольства. Он уверял, что в городе творится что-то неслыханное, к кварталу стягивается новая толпа, но теперь не из лавочников, черни и мальчишек, а из снабженных огнестрельным оружием ожесточенных фанатиков; необходимо немедленно бежать. Грибоедов только пожал плечами – вот совет, достойный кондитера! Тот, кто побывал на войне, знает, что даже поголовная гибель всего личного состава не избавляет полк от позора, если его знамя попало в руки врага. А тут над головами осажденных развивался государственный стяг. Нечего и думать оставить его. Грибоедов никогда бы не осмелился показаться на глаза друзьям, сохранив жизнь ценой чести своей и чести родины. Меликов, одушевленный мужеством посла, к тому же зятя грузинского князя и генерала, который сжил бы со свету юношу за проявленную трусость, отказался последовать за кондитером, и тот исчез, сожалея о бесполезности своих настояний.

Ужасные крики все приближались; вооруженная толпа снова ворвалась во двор. Теперь ее цель могла быть только одна – убийство европейцев, другой причины не было. Казаки начали стрелять боевыми зарядами, проявляя неколебимое стремление спасти своего начальника. Но силы были неравны, и они медленно отступали к последнему двору.

Члены посольства собрались у комнат Грибоедова. Аделунг выразил надежду, что, может быть, им на помощь придут войска. Грибоедов покачал головой: Тегеран маленький город, четверть часа шагом из конца в конец, дворец шаха и казармы его гвардии расположены поблизости – если бы их хотели спасти, помощь давно бы пришла. Одно из двух: или Фетх-али-шах сам подбил народ на нападение, или он заперся у себя в гареме, опасаясь, как бы ненависть тегеранцев не обратилась и против него. Но зачем ему нужна смерть российского посланника? Грибоедов лучше других сознавал, что Нессельроде не пожелает развязать новую войну с Ираном, даже если посольство будет целиком вырезано; и Паскевич не сможет отомстить – у него нет ни прав, как у Ермолова, ни сил, оттянутых на турецкий фронт. Неужели шах решил воспользоваться благоприятным моментом? Но для чего? Мирзу-Якуба уже убили, состояние его возвратилось в казну, а питать недобрые чувства лично к Грибоедову шах не должен, ибо не за что. Убийством посла он не сэкономит оставшиеся куруры, скорее придется платить еще больше.

Аллаяр-хан? Он может ненавидеть Рустем-бека, но против него не надо поднимать мятеж, достаточно было бы удара ножом на улице. Грибоедов, правда, опозорил его, добившись Туркманчайского мира, но разгром русского посольства не смоет этот позор – уж хоть извинений и наказаний виновным за гибель посла император, несомненно, потребует, и Персия не сможет в этом отказать – у нее тоже нет сил на новую войну. Хочет ли Аллаяр-хан быть посаженным на кол?

Англичане? Их не было в Тегеране, и это сразу показалось Грибоедову странным. Но неужели они пытались таким наивным образом доказать свою непричастность к антирусскому выступлению, когда весь мир знает, что у доктора Макнила и Дж. Уиллока есть в столице и гареме шаха сотни надежных связей? Уиллок, кажется, даже детей имеет, прижитых от местных армянок. Отсутствие в городе не даст им ни малейшего алиби. Да и зачем им восстание? В 1805 году англичане попросту отравили наполеоновского посланника в Иране Ромье – конечно, доказать ничего не удалось, но общественное мнение обвиняло их открыто. А лет десять назад уже иранский посланник в Индии был убит в случайной драке – не придерешься. С какой стати они изменили бы образ действий? Ведь возмущение черни – палка о двух концах. Почувствовав вкус крови, чернь может когда-нибудь обратиться против других врагов. Уверены ли англичане, что никогда не поссорятся с Ираном?

Казаки почти очистили от толпы двор, усеянный телами защитников и нападающих. Но толпа просто изменила тактику: озверевшие фанатики с остановившимися взглядами и страшными взлохмаченными бородами взобрались на плоские крыши и начали пробивать их кинжалами и прикладами. Необожженный кирпич долго не выдержит…

Ах, Нина, Нина! Ее ждет страшное известие. Сумеет ли она родить ребенка? Останется ли после него сын? или ему суждено оказаться последним в роду? Хорошо, если Макдональды о ней позаботятся. Макдональд? У него имелся повод для неприязни: идея Закавказской компании, о которой он узнал своими путями, его очень рассердила. Грибоедов обнаружил в бумагах недавно умершего французского фабриканта шелка Кастелло проект, направленный против Компании с полного одобрения англичан. Ост-Индии был неприятен мощный конкурент. Но ведь Компания еще не создана, император может ее и не поддержать. Если же поддержит, смерть Грибоедова ничего не изменит. Найдутся люди, которые прекрасно заменят его, – Всеволожские, например. Не собираются ли и их уничтожить? Кстати, их зять Сипягин недавно скоропостижно скончался… Но если предположить, что генерал был отравлен, почему бы не использовать по старинке яд и против Грибоедова?..

Удары и топот ног над головой все усиливались. Грибоедов скрестил руки. Он переживал не за себя, за других. Посол не вправе оставить посольство, как солдат не вправе оставить пост у знамени. Но его сотрудники – теперь уже соратники – гибли ни за что. Доктор Мальмберг, циник как большинство врачей, ободрял товарищей, убеждая, что смерть не так уж страшна – ему ли не знать, он стольких на тот свет спровадил. Аделунг стоял с обнаженной шпагой. Грибоедов с сожалением смотрел на юношу: что-то он теперь думает о стране своих грез? Ради такого ли конца он мечтал о ней три года? Но что бы тот ни думал, он, конечно, не позволил бы себе проявить слабость на глазах у таких стойких духом, как доктор и сам посланник. Пора было браться за оружие. Крыша скоро окажется пробита, и лучше умереть в бою, чем быть перебитыми в мышеловке.

Ах, Нина, Нина! Все-таки сбывается его мрачное предчувствие. Бегичев будет удручен, что не поверил ему. Но кто же стоит за этой толпой? Нельзя поверить, что она поднялась сама по себе. О Мирзе-Якубе все уже успели забыть, а другого повода для ненависти к русским у тегеранцев нет. Выплата контрибуции их, в сущности, не коснулась – шах и без того тянул из них последние гроши. А раны, нанесенные войной, уже зарубцевались – год прошел…

Доктор, выхватив свою жалкую парадную шпагу, бросился через двор, куда врывались новые толпы, ободренные ослаблением огня. Грибоедов велел слугам заряжать ружья погибших казаков и сам стал стрелять в гущу людей. Доктор вернулся в комнату – без одной руки, сорвал драпировку, замотал рану и кинулся назад с неугасающей отвагой. Аделунг дрался с немецкой храбростью и немецкой ожесточенностью. Но напор людей был так силен, что защитников втолкнули назад в комнату, в которой продолжал крошиться потолок. Персидские слуги и курьеры замешались в толпу, стремясь сойти за своих и избежать конца. Знать бы, кто виноват в нападении, можно было бы что-то придумать и оставить сообщение для тех, кто придет потом из России. Но понять нельзя – и никто, вероятно, этого не поймет. Слишком много подозреваемых, слишком мало смысла в убийстве.

В крыше образовалась дыра, показались перекошенные бородатые рожи. Собравшиеся в комнате, человек пятнадцать, начали стрелять вверх. Но и сверху в пролом просунулись ружья. Грибоедов увидел, как упал его Александр, ставший ему почти братом. Пули свистели, впиваясь то в пол, то в стены, то в людей; еще и камни посыпались. Кто ж это все замыслил и зачем?

Еще пуля. Ах, Нина…

…………………………..

Эпилог
НАСЛЕДНИКИ

 
Но подлые мои враги
Уж не сотрут клейма презренья,
Клейма общественного мненья
Со лба наёмного слуги.
 

С. Т. Аксаков

Паскевич больше месяца не имел от Грибоедова никаких известий. Это было ему непонятно и неприятно. Если даже в Тавризе не происходило ничего, достойного описания, все же генерал не хотел надолго прерывать переписку с посланником. Федор Хомяков, сменив Грибоедова на дипломатическом посту при штабе графа Эриванского, не вполне сумел его заменить; зимой же у него обострилась давно мучившая его грудная болезнь, и 15 января он скончался. Паскевич сообщил об этом Грибоедову, прося различных указаний, но ответ не приходил. Обычно Грибоедов бывал ленив в частной переписке, но официальными бумагами он никогда не пренебрегал. Тифлисские родственники и друзья не получали от него и от Нины вестей с Рождества. 6 февраля к Паскевичу неожиданно прибыл посланный от Аббаса-мирзы, уведомлявший, что принц не смог больше сопротивляться своему неистребимому желанию посетить русского императора и, пренебрегши необходимым приглашением, уже выехал из Тавриза к Тифлису. Генерал был в недоумении: еще неделю назад он послал Грибоедову просьбу непременно удержать Аббаса-мирзу от поездки, ибо император никак не может его сейчас принять. Неужели Александр Сергеевич не сумел этого добиться? Совершенно невероятно. 8 февраля граф отправил нарочного, чтобы остановить принца и выяснить, что происходит в Тавризе.

В середине февраля в Тифлисе тихонько и без особой настойчивости стали распространяться слухи, что русское посольство в Тегеране разгромлено разъяренной толпой. Паскевич не давал им веры и распорядился пресекать как злонамеренную ложь. Во-первых, он полагал, что посол находится в Тавризе; во-вторых, немыслимо, чтобы слухи пришли раньше официальных донесений от Амбургера, англичан, хоть от кого-то: неужели все европейцы в Персии были перерезаны? 28 февраля графу доставили письмо от Амбургера и огромный пакет от английского посланника Макдональда. В самых приличествующих случаю, даже душевных выражениях сэр Джон сообщал трагическое известие, прилагал копию своей ноты персидскому правительству с изъявлением протеста против нарушения основополагающих норм международного права, копии личных ответов на нее шаха, его министра иностранных дел и его первого министра; а также выдержки из отчета Рональда Макдональда, посланного братом на два дня в Тегеран для расследования происшедшего.

Макдональд излагал ход событий, как он в тот момент представлялся, и уведомлял, что из всего состава русской миссии спасся один Мальцев, спрятавшийся при первом появлении толпы в покоях мехмендаря Назар-али-хана и просидевший там в неподвижности все три часа сражения. С исключительным присутствием духа, как он это называл, секретарь за большие деньги упросил нескольких не особенно разгоряченных нападавших встать у дверей и говорить всем, что это квартира мехмендаря, благодаря чему и уцелел. Вместе с ним в комнате не то в кровати, не то под кроватью пролежал один курьер и тоже остался жив; еще один курьер, весь израненный, был подобран на поле битвы. Остальные тридцать семь членов посольства и конвоя погибли, причем нескольких слуг толпа обнаружила в конюшнях британского посольства и убила, заодно уведя и лошадей. В своей ноте протеста Макдональд, однако, не стал касаться факта нарушения неприкосновенности английской территории. Тела защитников посольства, после спада безумства толпы, были погребены армянами в общей могиле за стенами Тегерана, у крепостного вала, без должных церемоний. Тело Грибоедова, изувеченное до неузнаваемости, было опознано по левому мизинцу, когда-то простреленному Якубовичем, и уже находилось на пути в Тавриз. Мальцев, семнадцать дней дрожавший за свою жизнь, поддакивавший шаху во всем, был отпущен с миром в Тавриз после настойчиво выраженного желания англичан.

Макдональд высказывал убеждение, что шах ни в коей мере не был виновен в возмущении; шахская гвардия тяжело пострадала, пытаясь прорваться сквозь толпу на помощь русским; даже шахского сына толпа прогнала с оскорблениями, когда он попытался ее угомонить. Английский посланник клялся, что невинность Аббаса-мирзы и его полнейшее неведение обо всех событиях, которые прямо или косвенно вели к этому прискорбному происшествию, лично для него вне всяких сомнений. Расстояние, которое отделяло принца от места действия, его искреннее изумление и непритворное горе, его готовность на любое искупление и вознаграждение оскорбленному императору – все это веские свидетельства в пользу того, что принц никоим образом не замешан в преступлении, заклеймившем его соотечественников печатью позора. Макдональд также уверял, что Нина Грибоедова находится в его доме, на попечении его жены, в полной безопасности, и просил указаний относительно нее. Он заключал свое письмо уверением: «Более чем кто-либо другой я могу засвидетельствовать благородный, смелый, хотя, быть может, несколько непреклонный характер покойного. Будучи долгое время с ним в искренней дружбе и постоянно сталкиваясь в делах служебных и частных, я имел немало возможностей по достоинству оценить многие замечательные качества, которые украшали его душу и ум, и убедиться, что высокое чувство чести руководило им во всех его поступках и составляло его правило во всех случаях жизни».

Сведения Амбургера не добавляли ничего нового, кроме сообщений, что к домам русских и англичан приставлен усиленный караул. Генеральный консул явно не успел еще осознать происшедшее. Фирман шаха только выражал надежды на советы по поводу того, как искупить совершившееся зло. Первый министр уверял в исключительной дружественности отношений персидского и русского правительств, в благодарности русским за сдержанность и справедливость во время и после минувшей войны и полностью отметал любые обвинения, что персидский двор мог быть заинтересован в гибели посла России. Министр иностранных дел оправдывался внезапностью происшедшего, волей небес, предначертаниями рока и тоже просил помочь смыть позор с его страны.

Паскевичу понадобилось немало времени, чтобы осознать прочитанное. Никаких более точных фактов не было; с каждым днем только множились слухи, все дальше отходя от истины. Не имелось ни одного прямого очевидца событий. Донесения Мальцева, написанные им не раньше, чем он достиг русской границы, не содержали ничего, виденного и слышанного им лично, кроме описаний исключительно радушного приема, оказанного в Тегеране русскому послу. Все прочее он повторял с чужих слов. С персидской стороны никто из нападавших не пожелал, разумеется, дать показания, да едва ли они и могли бы это сделать, действуя под влиянием религиозного и наркотического опьянения. Паскевич переслал все документы Нессельроде, написав от себя, что, по-видимому, персидское правительство действительно не виновато; что, в любом случае, в Закавказье недостаточно войск для войны на два фронта; но что англичане не вовсе были чужды участия в возмущении, ибо они неравнодушно смотрели на перевес русского министерства в Персии и на уничтожение собственного их влияния.

Во всяком случае, писал он Нессельроде, «если персидские министры знали о готовившемся возмущении, то, несомненно, это было известно и английскому посольству, у которого весь Тегеран на откупу».

До начала весны все равно нельзя было ничего предпринять, поэтому генерал решил подождать отклика из Петербурга, прежде чем так или иначе действовать. Он с нетерпением ждал приезда Мальцева, которому готовил прием по заслугам: вел ли тот себя как предатель или как трус, эти качества друг другу сродни; на Кавказе более, чем где-либо, умели их оценить; Паскевич очень хотел заставить Мальцева пожалеть о своей сохраненной неведомо как жизни! Иван Федорович был по-настоящему взбешен и потрясен. Он никогда не выказывал особой симпатии к Грибоедову, но в глубине души признавал его умственное, нравственное превосходство, а порой и стратегический талант. Потеряв его так недопустимо, нелепо и страшно, Паскевич почувствовал, насколько ему будет недоставать советов великого родственника. Он постарался взять себя в руки и впредь поступать так, как поступил бы на его месте Грибоедов. Видимо, тот прежде всего разослал бы повсюду полученные известия и собрал бы все свидетельства о неслыханном событии.

И поскакали курьеры, везя скорбную весть из Тифлиса.

Первой ее услышала графиня Паскевич. Она горько оплакала двоюродного брата: семья Грибоедовых не была затронута войной или даже болезнями, и для Елизаветы Алексеевны это была первая серьезная потеря. Ей выпала печальная обязанность сообщить правду Ахвердовым и Чавчавадзе. Прасковья Николаевна долго плакала, мать Нины билась и кричала, ее бабка проливала слезы в тишине, молча перенося скорбь. Все родственники тревожились о бедственном положении Нины. Князь Чавчавадзе просил разрешения съездить за дочерью, но Паскевич не позволил – переход генерала действующей армии, начальника Эриванского округа через границу мог быть воспринят как знак объявления войны. Паскевич не возражал против войны, но ему требовалось сначала подкрепление. По настоянию женщин Чавчавадзе за Ниной послали ее двоюродного брата Романа; леди Макдональд согласилась отпустить свою гостью, понимая беспокойство ее родных, хотя горные дороги были ей очень опасны: нерожденный ребенок был единственным, что еще оставалось Нине от любимого супруга. Она об этом не знала. Ей сообщили, что Грибоедов не пишет ей по чрезвычайной занятости и просит ее переехать в Тифлис, не надеясь увидеться с ней так скоро, как ожидал. Нина не знала английского или персидского, и можно было не опасаться, что она поймет что-нибудь из разговоров, но леди Макдональд следила даже за выражением лиц слуг, дабы нечаянно не открыть будущей матери трагическую истину. Нина не вполне верила тому, что ей говорили, но по привычке слушалась тех, кто выступал от имени ее мужа и отца; она боролась с охватившей ее тоской, с неясной тревогой и раздиравшими ее предчувствиями. Роман Чавчавадзе молчал и старался казаться веселым; это плохо ему удавалось, но он довез Нину до Тифлиса невредимой, к величайшему облегчению ее родственниц. Они тоже не сказали ей ни слова, оберегая будущего ребенка Грибоедова…

Курьеры проскакали по Тифлису – и достоверность слухов была официально подтверждена. Николай Николаевич Муравьев не опечалился, узнав о гибели человека, которого считал во всем превосходящим себя. Но его ревность умерла вместе с Грибоедовым и, освободившись от ее гнета, Муравьев нашел в себе силы открыто признать: «Грибоедов в Персии заменял нам единым своим лицом двадцатитысячную армию и не найдется, может быть, в России человека, столь способного к занятию его места. Он был бескорыстен и умел порабощать умы если не одними дарованиями и преимуществами своего ума, то твердостью. Сими средствами мог он одолеть соревнование и зависть англичан. Он знал и чувствовал сие. Поездка его в Тегеран для свидания с шахом вела его на ратоборство со всем царством Персидским. Если б он возвратился благополучно в Тавриз, то влияние наше в Персии надолго бы утвердилось; но в сем ратоборстве он погиб, и то перед отъездом своим одержав совершенную победу». Муравьев полностью отверг малейшие подозрения, что возмущение толпы было спровоцировано самим посланником: он не просто верил, он твердо знал, что Грибоедов не мог совершить ничего неправильного или недостойного. Кто-то, не имея фактов, но помня всегдашнее его недоброжелательство к Грибоедову, пытался ему рассказать, что-де посол не защищался от толпы, но Муравьев резко оборвал клевету: «Это невероятно: не в подобном случае упал бы дух в сем человеке, мне довольно известном». Самолюбие, проницательность и честность странно сочетались в Муравьеве; он так никогда и не покинул Кавказ, в следующую войну России с Турцией, в 1854–1856 годах, сделался наместником Кавказа и получил титул графа Карского за взятие мощной турецкой крепости; военной славой он сравнялся с Ермоловым и Паскевичем, но очень немногие его уважали и почти никто не любил.