Текст книги "Грибоедов"

Автор книги: Екатерина Цимбаева

3 октября передовой отряд под командованием генерала князя Эристова на волне общего одушевления овладел крепостью Меренд, а 14 октября без сопротивления и слишком быстро занял Тавриз, к огорчению Паскевича, шедшего по причине болезни с главными силами и надеявшегося первым вступить победителем в столицу Аббаса-мирзы. Грибоедов ехал с передовым отрядом, под предлогом помощи в сношениях с местными жителями. На самом деле он хотел лично проследить, чтобы заслуги его добровольных агентов в Тавризе были должным образом вознаграждены. Они успешно подготовили население к признанию власти России. Солдат встречали невероятно торжественно, чуть ли не как освободителей: вдоль всего пути их движения резали баранов, как жертвоприношение победителям. Аббас-мирза ушел куда-то вглубь страны. Вечером, упоенный шумом и восхвалениями, восторженный, почитающий себя чуть ли не выше Цезаря, Эристов спросил Грибоедова:

– А что, брат, Паскевич будет доволен?

– Не знаю, – ответил Грибоедов, думая о завистливости родственника, – это еще посмотрим.

– Ничего, брат! Тавриз взял, шах-заде прогнал! А что, брат, – не унимался Эристов, – как ты думаешь, что скажет Европа?

Грибоедов засмеялся:

– Э, ваше сиятельство! Европа не Катерина Акакиевна [18]18
  Е. А. Снаксарева, пользовавшаяся благосклонностью князя.


[Закрыть], она мало заботится о Тавризе и кто его взял.

Паскевич, однако, не стал выражать неудовольствие. Пока Грибоедов улаживал тавризские дела, генерал послал Обрезкова договариваться с каймакамом Аббаса-мирзы о месте проведения новых переговоров о мире. Дипломат добился согласия персиян на встречу в Дей-Каргане, где расположилась ставка Паскевича. Комендантом главной квартиры был назначен Лазарев, наиболее полезный в деле обеспечения высоких гостей всем необходимым и желательным.

Пока Обрезков обсуждал место будущей конференции, Грибоедов имел удовольствие принять в Тавризе нового посланника Ост-Индской компании в Персии сэра Джона Макдональда Киннейра. Прежде они не встречались и при первом знакомстве понравились друг другу. Макдональд оказался человеком просвещенным, начитанным и, для англичанина, общительным. В свою очередь он не скрыл восхищения умом и живостью Грибоедова. Однако при всей искренней любезности речей оба твердо отстаивали почти противоположные позиции стран, которые они представляли. Макдональд, как выразитель интересов Компании, проводил ее традиционную политику и стремился всемерно затягивать войну между Россией и Ираном, которая удерживала бы Россию от пугающего вторжения в Индию. В то же время он ни в коем случае не имел права ставить Иран на грань поражения: падение династии Каджаров или даже одного Аббаса-мирзы, преданного англичанам, свело бы на нет все прежние достижения Компании. К своему сожалению, Макдональд не располагал средствами, которые были у его предшественников: Компания почти обанкротилась и ее система подкупов рухнула. Посланник должен был проявить дипломатические способности, чтобы, после падения Тавриза, устроить мирные переговоры России с Персией, но заставить персов оттягивать решение любых вопросов.

Из слов Макдональда Грибоедов сделал вывод – впрочем, и без того очевидный, – что англичане гораздо больше персиян соболезнуют участи Аббаса-мирзы: с его поражением они лишались главного союзника в Персии. Английский дипломат пытался убедить Грибоедова умерить предъявляемые иранцам требования и предлагал свое посредничество на переговорах. Однако Грибоедов вежливо отклонил это предложение: мол, русское командование высоко оценивает усилия Макдональда привести русско-иранский конфликт к наилучшему исходу, но император приказал не принимать какого-либо иностранного вмешательства в отношения России со странами Востока. Макдональд не менее вежливо ответил, что точка зрения императора, без сомнения, основательна и он ни в коем случае не собирается навязываться. В результате они расстались друзьями, а открытое участие представителей Компании в начинавшихся переговорах было предотвращено.

6 ноября в ставку Паскевича прибыл Аббас-мирза со свитой. Его встретили сам главнокомандующий со свитой, Обрезков и давние знакомые – Грибоедов и Амбургер, которые наконец-то снова действовали сообща. Вдвоем они совершенно оттеснили Обрезкова, который плохо понимал происходящее, не знал персидского языка и в бессильной ярости проклинал тягучие персидские обычаи. Паскевич, в свою очередь, злился на нетерпеливость Обрезкова, вредящую без того нелегкому делу. Паскевич участвовал только в общих парадных заседаниях, назначаемых для обсуждения кардинальных вопросов, и при необходимости шумел и грозно стучал по столу по подсказке Грибоедова. Собственно пункты договора обсуждались на конфиденциальных заседаниях, где генерал не появлялся, Обрезков обычно тоже (или, фигурально говоря, грыз ногти, стараясь не сорваться на людях). Амбургер, по старой памяти, благоговел перед любым мнением Грибоедова. Так что ответственность за ход переговоров легла на плечи Александра Сергеевича.

Он готов был справиться со своей задачей, но, к его сожалению, не одни только персы и англичане препятствовали успеху дела. У иранцев имелось одно-единственное оружие – медлительность, медлительность и еще раз медлительность. Они надеялись, что, если отложить решение какой-нибудь проблемы, авось, времена переменятся и ее совсем не потребуется решать. У них были основания так думать: 8 октября 1827 года в знаменитом Наваринском сражении русско-английский объединенный флот разгромил турецкую эскадру и создал благоприятнейшую возможность для провозглашения независимости Греции. Президентом Греческой республики был избран бывший русский министр иностранных дел граф Каподистрия. Все это до крайности обострило отношения России и Турции. Две державы стояли на грани войны, и турки уже посылали в Иран эмиссаров с обещаниями через недолгий срок помочь шаху против русских. В этих условиях персы не желали заключать невыгодный мир и платить контрибуцию. Воевать они не могли, но ждать могли бесконечно долго.

Однако Россия не хотела ждать. По той же самой причине, в преддверии новой войны с Турцией, стране нужны были не пустые договоры, а реальные деньги, и их следовало выбить из персов в максимально сжатые сроки. Грибоедов прекрасно это понимал, он вполне мог этого добиться, опираясь на завоевания Паскевича и на свое знание местной ситуации. Но Николай I и Обрезков изо всех сил, хотя непредумышленно, вредили ему.

В октябре – ноябре, благодаря грибоедовской пропаганде и исключительно корректному поведению русских солдат, весь Азербайджан полностью отложился от Ирана и больше всего боялся снова очутиться под властью шаха: жители с ужасом ждали в этом случае жесточайших казней и налоговых кар. Грибоедов полагал, что надо идти навстречу их чаяниям и провести границы России по хребту Кафлан-ку, отделявшему Азербайджан от остальных частей Ирана. Но император категорически запретил Паскевичу даже обсуждать подобный вариант, который может «охладить дружественные наши связи с первенствующими державами в Европе». Грибоедов не мог понять, чем так уж важна дружба Англии, чем так уж страшна ее вражда, чтобы внешняя политика России постоянно согласовывалась с желаниями британского кабинета. Но проводить собственную линию вопреки высочайшему приказу он не имел права. 10 ноября он получил согласие Аббаса-мирзы на уступку Эриванского и Нахичеванского ханств, причем позаботился оставить за Россией правый берег Аракса, чего Петербург не предусматривал, но что было крайне важно в стратегическом отношении. Англичане с ужасом смотрели на карту: Россия перешла Аракс! теперь ни одна водная преграда, ни одна серьезная горная цепь не отделяли ее от берегов Инда!

Решив территориальный вопрос в три дня, Грибоедов не возрадовался: впереди был камень преткновения в виде контрибуции. Главная трудность состояла в том, что казна Аб-баса-мирзы была совершенно опустошена войной, а шах ни за какие блага мира не хотел расставаться со своим золотом, предпочитая отдать сына и наследника на растерзание врагам. Фетх-али-шах впал в старческое слабоумие, золото стало смыслом его жизни, руки его дрожали при виде золотых вещичек. Англичане щедро дарили ему золотые подарки и легко добивались от старика согласия на все их требования. Тем охотнее шах последовал их совету не отдавать любимые сокровища. Впрочем, будь он и в здравом уме, он предпочел бы ту же тактику борьбы за отсрочки и льготы в надежде на близкую Русско-турецкую войну.

Грибоедов, хоть и сказал летом Аббасу-мирзе, что вопрос о контрибуции не повод для торга, действовал так, как положено действовать на восточном базаре. Он хорошо знал обычаи персидских купцов и покупателей и понимал, что шах и его сын, может быть, ни разу не бывавшие на базарах, мыслят сходно. Когда они слышат запрашиваемую цену, они сразу стремятся сбить ее втрое или больше, им даже в голову не приходит, что эта цена окончательна – в их краях это не принято, согласие сразу заплатить запросную цену выдает на их базарах дураков-иностранцев. Обычно же начинается долгий торг, ко взаимному удовольствию обеих сторон, и наконец они сходятся на золотой середине. Европейцы не находят в этом ритуале особого развлечения, сердясь в своей извечной торопливости на пустую трату времени. Но Грибоедов не мог переменить в одночасье психологию персов – ему оставалось ее использовать в интересах России. И он повел переговоры по базарной схеме. Петербург хотел получить от Ирана 10 миллионов рублей серебром, то есть пять куруров по-персидски. Поэтому 11 ноября Александр Сергеевич предъявил Аббасу-мирзе требование выплатить пятнадцать куруров, причем первый взнос в одну треть необходимо прислать Паскевичу до истечения срока перемирия! Аббас-мирза в ответ попросил от имени шаха сокращения суммы.

И потек торг. Шаг за шагом Грибоедов снижал цифру, неуклонно настаивая только на немедленной выплате первых пяти куруров. Общую сумму он сперва спустил до двенадцати куруров, потом до десяти (но все еще вдвое больше, чем хотел Петербург). На этом он остановился, с согласия Паскевича он даже стал распространять слухи, что император недоволен чрезмерной снисходительностью генерала к недавним врагам. Под таким нажимом Аббас-мирза согласился на отправление в Тегеран русского офицера, который должен был ускорить выдачу и доставку первого взноса. Это важнейшее и неблагодарное дело Грибоедов поручил Вальховскому, который, хоть и был соучеником и сверстником Кюхельбекера и Пушкина, с детства отличался серьезностью, целеустремленностью и мог выполнить ответственную миссию.

Вальховский уехал, переговоры тянулись. Ни по одному из оставшихся пунктов договора персы не противоречили русским, во всем соглашались на словах, но ничего не принимали окончательно и бесповоротно. Из Петербурга пришло неожиданное требование включить в трактат статью о передаче России древней персидской Ардебильской библиотеки со старинными рукописями. Идея принадлежала профессору-востоковеду и одновременно залихватскому журналисту О. И. Сенковскому. Аббас-мирза с недоумением спрашивал Грибоедова: «Зачем, ради Аллаха, вашему государю понадобились такие книги, которых никто уже не читает? Я справлялся и уверяю вас, что это все – дрянные книги, прескучные. Если вашему царю нужны книги, так, пожалуй, я велю для него сочинить сколько угодно новых историй, блестящим новейшим слогом! Удивитесь сами, как мы нынче, по милости Аллаха, умеем сочинять!» Грибоедов внутренне рассмеялся и, проклиная Петербург за вздорность, вычеркнул статью из трактата. Но библиотеку все-таки получил без статьи. Такие смешные и нелепые недоразумения еще сильнее затягивали дела. Грибоедов так и ждал, когда же его попросят изложить историю мира от потопа до наших дней?

7 декабря у Обрезкова не выдержали нервы. Он не мог смириться ни с задержками (вот уже восемь месяцев как он уехал из Петербурга, еще через месяц он может уже получить известие о рождении у его невесты ребенка, которого ему же и придется воспитывать!), не мог смириться и с тем, что младший чином фактически отстранил его от дел. Он сидел на заседаниях с отсутствующим и отрешенным видом, с пустым взглядом и даже не делал вид, что слушает осточертевшее повторение двадцать раз пройденного. Обрезков попробовал надавить на Паскевича, которому официально считался равным, и представил ему в письменной форме свои предложения насчет мирного договора. Он настоятельно советовал подписать трактат, не дожидаясь денег, а вместо них потребовать в виде залога какую-нибудь территорию.

Паскевич, по своему обыкновению, передал записку Грибоедову для изучения, чем до крайности оскорбил Обрезкова – где видано, чтобы соображения старшего чиновника ревизовались младшим? Однако ни генерал, ни Грибоедов не собирались пестовать его тщеславие. Паскевич к тому времени уже не переносил императорского ставленника, почитая его заносчивым и самовлюбленным болваном. Грибоедов составил специальный меморандум, где резко, по пунктам раскритиковал идеи Обрезкова. Паскевич меморандум подписал и приложил к делу. Главное возражение Грибоедов сформулировал в риторическом вопросе: «Когда деньги будут в руках у нас, кто их станет у нас оспаривать? Но провинции, если нам их не захотят уступить, всегда остаются залогом спорным».

Обрезков замолчал, тем более что в середине декабря ему стало казаться, что договор вот-вот подпишут. Все было согласовано, беловой текст готов. Он сам сделал то, ради чего его и прислали в Персию, – перевел словесные договоренности и черновые записи, которые Грибоедов вел в ходе заседаний, на язык официальных международных документов. Все ждали только возвращения Вальховского с деньгами. 13 декабря он прислал Грибоедову письмо, где, по его просьбе, подробно описал состояние дорог и крепостей на пути к Тегерану: Грибоедов не исключал возможности продолжения войны. Предчувствия его не обманули.

17 декабря вместо известия о передаче пяти куруров Паскевич получил донесение о выезде к нему уполномоченного от шаха, мирзы Абул-Хасан-хана, для ведения новых переговоров, теперь уже от имени шаха, а не его сына, которым шах будто бы был недоволен. Эта изощренная выдумка принадлежала английскому доктору Макнилу, с недавних пор почти жившему в гареме шаха и с успехом влиявшему на политику Ирана. Он сперва хотел заморочить голову Вальховскому и предложил ему оставить деньги на сохранение в британской миссии, с тем чтобы они были переданы России после ухода ее войск из всего Азербайджана. Молодой человек отказался, поскольку это означало бы согласие на посредничество англичан, давно отвергнутое Грибоедовым. Тогда Макнил толкнул шаха на прежний путь задержек и затяжек.

22 декабря взбешенный и растерявшийся от неожиданности Обрезков подал Паскевичу новую записку с рассуждениями насчет заключения мира. На сей раз он и сам сознавал, что не владеет местной ситуацией. Он предложил два варианта развития отношений с персами: либо подписать договор с Аббасом-мирзой до уплаты денег, разъехаться и ждать Абул-Хасан-хана для переговоров о деньгах; либо ничего не подписывать, разъехаться и ждать. Для Обрезкова ключевым словом было «разъехаться», он даже соглашался ждать. Грибоедов неожиданно занял противоположную позицию. Ему словно передалось всегдашнее нетерпение Обрезкова, но причиной был не тезис петербуржца «Хочу домой!». Грибоедов знал, когда надо ждать, а когда уже не следует этого делать. Он мог с бесконечным терпением обсуждать условия договора, но, после того как тот был, наконец, составлен, бросить работу и начать все заново значило бы проявить глупую слабость. «Больно сказать, – заметил он Паскевичу, – но мы после военных удач делаемся посмешищем побежденного неприятеля». Александр Сергеевич твердо потребовал не принимать посланника шаха. «Перемирие уже слишком продолжается, – убеждал он, – и если рассчитывать время в смысле персиян, то перемирие надлежит заключить на шесть, на десять, на сто лет». Грибоедов настаивал на разрыве с Аббасом-мирзой, что не отдалит, а ускорит присылку денег: «Вступать в переговоры с Абул-Хасан-ханом ни в коем случае не должно, это – единственно трата времени, пища нерешительности, и завлечет нас в пустые, вздорные, нелепые толки, которыми персияне забавлялись над нами в течение слишком пятидесяти дней». Тут Обрезков в кои-то веки от всей души поддержал младшего коллегу. Однако вывод Грибоедова поверг его в шок: «Никаких нет средств согласить на наши предложения Абул-Хасана, кроме оружия».

Паскевич усомнился в возможности новой военной кампании. Со всех точек зрения, это была бы авантюра. Император очень рассердился бы за захват Тегерана, сочтя этот шаг политически неверным. Кроме того, переваливать горные хребты зимой было опасно, но куда хуже было бы оказаться на Султанейской равнине в период весеннего таяния снегов в горах. Войска не смогли бы выбраться в Россию из-за распутицы, вынуждены были бы ждать лета, а летняя невыносимая жара и неизбежные эпидемии уничтожили бы больше солдат, чем самые кровопролитные сражения, которых, впрочем, не предвиделось. Паскевич возражал против войны, но Грибоедов стоял на своем и клялся, что заключит договор до распутицы. Рождество прошло в спорах, но к Новому году Грибоедов победил. Дабы удержать Паскевича в принципах твердости, он написал ему памятную записку, с тем чтобы тот заглядывал в нее в минуты возврата нерешительности. Никогда раньше Грибоедов не позволял себе обращаться к родственнику в повелительном наклонении, но тот не обиделся, прочел записку, принял к сведению и даже приписал внизу кое-что от себя:

«На память.

Не принимать посланников неприятельских без подписанного шахом согласия на все наши условия, которые ему уже известны.

Не принимать их с большим уважением, покудова нет ручательства, что военные действия не возобновятся.

Угрожать им бунтом за бунт, который они у нас возбудили. Они больше ничего не страшатся, когда еще остается им Испаган, Шираз и пр., куда бежать можно. – Довольно того, что мы не прибегнем к возмутительным средствам, и по заключению мира скажем им, что это верное орудие мы имели в руках наших, но против их не обратили.

На словах и в переписке не сохранять тона умеренности, персияне его причтут к бессилию, к истощению средств, к невозможности далее простирать наши завоевания.

Угрожать, что возьмем провинции по Кафланку, с моря овладеем Астрабадом и пр. То же при случае объявить англичанам (не на письме однако).

Условия предварительных соглашений: уплата немедленно наличной суммы, возвращение всех наших пленных. Не позабыть также статью в пользу трухменцев, Кельб-бея, и прочих, которые по нашему внушению делали набеги против персиян, следовательно, предать их мщению неприятелей будет бессовестно».

6 января Абул-Хасан-хан прибыл в ставку Паскевича. 7 января ему были вручены декларация о разрыве и проект трактата, в котором, как заявил Паскевич, не будет переменено ни слова. 10 января тремя колоннами русские войска вышли из Тавриза, направляясь на крепость Урмию на западе, Ардебиль на востоке и на сам Тегеран на юге. Грибоедов жалел только, что не подвиг Паскевича на войну еще в декабре. Вальховский, по его мнению, не вполне справился с поручением – слишком много общался с персами и англичанами, слишком много проявил ненужной инициативы, чуть ли не пытался устанавливать новые правила выплат. 11 января он уведомил о высылке денег из Тегерана, но Грибоедов в ответ посоветовал ему быть менее доверчивым и смотреть зорче: наверняка транспорт воротился в столицу через другие ворота; для того чтобы пресечь подобные персидские шутки, Вальховский и был послан к шаху – он обязан был бы лично и неотлучно сопровождать транспорт. Выразив молодому офицеру свое и генерала неудовольствие, Грибоедов постарался смягчить упрек словами, что «все мы очень, очень желаем вас видеть, по мне, так и без денег», и тотчас дал несколько советов, как приехать все же с деньгами.

В этот момент Грибоедов счел необходимым полностью иметь представление о ситуации в персидских и английских верхах: по его распоряжению его агенты в Тегеране перехватывали всю переписку Макнила с Макдональдом и персидских вельмож между собой, пересылали ему копии, а он, уже следил за их переводом и представлял Паскевичу. Эта I истинно дипломатическая игра позволяла вполне точно следить за сменой курса шаха и английской миссии и решать, когда и куда наносить решающие удары.

15 января пала Урмия, 25-го – Ардебиль (тут и захватили пресловутую библиотеку), Паскевич взял Миане на самых подступах к Тегерану. Несмотря на мороз, сильнейший ветер и гололед в горах, солдаты не жаловались: что ни говори, но русской и даже кавказской армии легче воевать в зимних снегах, чем в раскаленном летнем мареве в безводной полупустыне. Испугался ли шах внезапного и резкого продвижения русской армии, но англичане испугались за него. Возникла весьма вероятная угроза падения Каджарской династии и перехода всего Азербайджана под власть России. Правда, Николай I этого не хотел и не допустил бы, но он был далеко, а Грибоедов усиленно распространял подобные слухи, велел их и Вальховскому в самом Тегеране распространять, даже Паскевич вошел во вкус и порой подбрасывал идеи, что бы такое еще распространить.

Англичане сдались. 6 февраля в местечке Туркманчай – против которого Макдональд и Макнил возражали, ибо оно стояло на главном тегеранском тракте, но Паскевич на нем настоял – съехались высокие договаривающиеся стороны. Помимо Аббаса-мирзы и Абул-Хасан-хана, в персидской делегации появился казначей шаха – главный евнух Манучер-хан. Его молчаливое присутствие заранее свидетельствовало о капитуляции шаха. Переговоры пошли как по маслу. Обсуждать теперь было нечего: Персия под угрозой полной катастрофы принимала мирный договор, сформулированный месяц назад в Дей-Каргане. Контрибуция благополучно прибыла в Тавриз, и Грибоедов съездил ее принять. 9 февраля была проведена общая и окончательная конференция, и Аббас-мирза попросил позволения подписать трактат ровно в полночь на 10 февраля, потому что его астролог вычислил этот момент как наиблагоприятнейший. Европейцы не стали уточнять, для кого момент благоприятен, и не воспротивились. С последним ударом часов Паскевич и Обрезков поставили свои подписи под Туркманчайским договором, Аббас-мирза и Абул-Хасан-хан приложили свои личные печати, сто один залп русских орудий возвестил окончание очередной – и последней! – Русско-иранской войны.

Россия получила земли до Аракса и часть его правого берега, пять куруров (и еще пять обещанных), исключительное право держать военный флот на Каспийском море, все торговые привилегии с Ираном; со своей стороны, она признала Аббаса-мирзу наследником персидского престола. По настойчивому требованию Грибоедова Персия обещала возврат всех пленных, полное и безоговорочное прощение жителям Азербайджана и полную свободу для желающих переселиться на русские территории после того, как Южный Азербайджан будет возвращен Аббасу-мирзе. Кроме того, Грибоедов, помня свои с Александром Всеволожским коммерческие замыслы, развил в дополнительный трактат пункт главного договора о торговых отношениях: русские и иранские купцы взаимно получали выгодные привилегии, при этом русские подданные имели экстерриториальный статус и судились своей консульской службой, что при торговых спорах было им выгодно.

Англичане с ужасом читали договор. Россия не просто перешла через Аракс; она добилась для себя режима наибольшего благоприятствования в политическом и даже в экономическом отношении. В Тегеране упорно ходили слухи, что Аббас-мирза готов вовсе отложиться от отца и перейти под покровительство русского императора. Иран ускользал из сферы интересов Великобритании. В правящей партии тори разразился кризис. Состоялись новые выборы, и премьер-министром стал герцог Веллингтон, победитель Наполеона при Ватерлоо. Назревали серьезные перемены в английской внешней политике.

* * *

 
В набросанных с небрежностью стихах
Ты не ищи любимых мной созданий:
Они живут в несказанных мечтах;
Я их храню в толпе моих желаний.
 

П. А. Плетнев.

И снова Грибоедов ехал через Персию, через Кавказ, через всю Россию. Но теперь он был не чиновником в отпуске, не подозреваемым в заговоре – он ехал посланником победоносного генерала, везя императору известие о триумфальном завершении первой войны его царствования. К глубочайшему негодованию Обрезкова, именно Грибоедову Паскевич доверил торжественную миссию доставки Туркманчайского договора в Петербург. Естественно, ему предшествовали многочисленные курьеры, предуведомлявшие государя о необходимости подготовить достойную встречу вестнику мира. Паскевич порывался отправить их тотчас по подписании трактата, но Грибоедов всячески затягивал составление донесений, а когда все же отпустил гонцов, посоветовал им не слишком торопиться, поскольку дороги в скверном состоянии. Он сознавал, что чем раньше примчатся курьеры в столицу, тем дольше придется царю ждать его самого. А он, как и в юности, не почитал себя фельдъегерем и не желал проводить дни и ночи в возке.

Грибоедов выехал из Туркманчая 12 февраля, успев убедиться, что одержанная победа подействовала на Паскевича излишне сильно. Он начал глядеть Наполеоном и бесстыдно приписывать себе одному общие заслуги, соглашаясь сделать некоторые исключения только для Обрезкова – из тактических соображений, и для Грибоедова – из опасения лишиться его поддержки: не вернется он на Кавказ, что будет без него делать Паскевич?

Грибоедов двигался достаточно быстро, но все же не так, как следовало бы ревностному чиновнику. День он провел в Тифлисе, наскоро обняв многочисленных друзей и побывав у Ахвердовых. Он не знал, когда увидит их снова. Он любил Грузию, но совсем не стремился служить в Персии или на Кавказе. Он по-прежнему мечтал об отставке, о возможности отдаться литературному труду и жить где-нибудь в деревне. Своего имения у него не было, но он всегда мог найти приют у Бегичева или у сестры, вышедшей замуж за Дурново. Как бы он хотел провести ближайшее лето так же спокойно, как в 1823 году у Степана в Лакотцах! Там он мог бы обдумать замысел, зревший в его уме, но пока не выплескивавшийся на бумагу. Прошедший год он провел то в походах, то в поисках союзников и агентов, то в дипломатических битвах; был занят беспрерывно и не читал и не писал иных текстов, кроме деловых и официальных. Он страшно устал. И теперь, сбросив бремя ответственности, с удовольствием глядел на мрачные пейзажи зимнего Кавказа, когда-то пугавшие его. Сейчас он наслаждался безлюдностью ущелий, грохотом обвалов и водопадов, ревом Терека и глубиной пропастей. Освободившаяся фантазия рисовала ему таинственных духов, по повериям грузин живущих на недосягаемых высотах. Он придумывал сюжет трагедии, где в земные отношения людей вмешивались бы али – богини зла и мщения. Романтическая тема нисколько не соответствовала всему, что он создал прежде, – и казалась ему от этого особенно интересной. Он всегда умел невероятной концентрацией мысли погрузиться в то, что было для него в данный момент важным, понять любую прежде неведомую область знания и достичь в ней всего, что хотел. Занимаясь чем-то одним, он не отвлекался ни на что другое и мог повторить вслед за своим Чацким:

 
Когда в делах – я от веселий прячусь,
Когда дурачиться – дурачусь,
              А смешивать два эти ремесла
Есть тьма искусников, я не из их числа.
 

Он был музыкантом – за фортепьяно, кавалеристом – на лошади, дипломатом – на переговорах, актером – на сцене, мыслителем – в кабинете, оратором – в обществе, поэтом – в душе и драматургом во все оставшиеся мгновения жизни.

К сожалению, таких мгновений выдавалось очень мало. В экипаже он только размышлял, а Петербург все приближался, и, пожалуй, он испытывал сожаление, что явится к оставшимся там немногим друзьям с пустыми руками, ничего не написав. Что за дело Жандру или Вяземскому, что все его время без остатка уходило на огромную переписку Паскевича и на общение с восточными народами и вельможами? Кто в Петербурге мог отличить Армению от Азербайджана? Кто знал, где течет Аракс? Кто понимал, почему присоединение его правого берега к России способно вызвать кризис в английском парламенте? Никто, не исключая министра иностранных дел Нессельроде! И меньше всего писатели – ни один из них так и не побывал на Кавказе.

Все, что в Персии казалось Грибоедову важным, было далеко от интересов и забот литературного Петербурга. Он же по-прежнему считал себя принадлежащим к литературному и театральному миру и не желал уходить из него в мир дипломатических и чиновничьих интриг. В голове его, под звон колокольчиков троек, сами собой начинали складываться стихотворные строки – речи али:

 
В пар а х вечерних, перед всходом
Печальной девственной луны
Мы выступаем хороводом
Из недозримой глубины.
Таятся в мрачной глубине
Непримиримых оскорбленья
И созревают в тишине
До дня решительного мщенья;
Но тот, чей замысел не скрыт,
Как темная гробов обитель,
Вражды вовек не утолит,
                      Нетерпеливый мститель.
 

Путешествие шло необыкновенно приятно. Грибоедов прежде не представлял, как услужливы и подобострастны могут быть станционные смотрители. Лучшие тройки, к его неудовольствию, уже ожидали его приближения: он предпочел бы немного отдохнуть и обогреться на станции. Он проехал Москву: театры, конечно, были закрыты по случаю Поста, Мария уехала в имение мужа и уже ждала ребенка. Александр повидал Бегичева, заехав к нему часа на два. Но и в такой короткий срок Степан смог понять душевную неудовлетворенность друга, его искреннее желание бросить службу и уехать в деревню. Конечно, Бегичев сказал, что будет рад принять его у себя, хоть на всю жизнь.

Грибоедов считал, что едет весьма быстро, но император придерживался иного мнения. Потеряв терпение, он даже выслал ему навстречу курьеров, чтобы выяснить, не заблудился ли дипломат, не согласится ли он ускорить движение?

12 марта Грибоедов въехал в столицу. Его встретили представители Министерства иностранных дел и двора и препроводили в апартаменты Демутова трактира, где два дня обсуждали с ним церемониал встречи. Десятки чиновников, придворных, слуг и портных толклись в его номере, совершенно оглушив и ошеломив.

14 марта 1828 года грохот двухсот залпов Петропавловской крепости возвестил Петербургу приезд вестника мира с Персией. В роскошном экипаже, по тщательно очищенной от полурастаявшего снега и грязи Дворцовой площади Грибоедов в парадном мундире торжественно проехал в Зимний дворец, поднялся сквозь ряды лакеев и камер-юнкеров по Главной лестнице и двинулся по анфиладе огромных покоев к Большому тронному залу. Перед самым его входом он неожиданно оказался в узкой и длинной, нарочито полутемной галерее, все стены которой были покрыты плотно висевшими портретами. Он успел увидеть слева от двери огромное, в рост, изображение Кутузова и рядом с ним до боли знакомую физиономию Дениса Давыдова. Он понял, что и на всех других портретах изображены генералы 1812 года, но не успел осознать величие замысла и талант живописца, как был с невероятной пышностью введен в Тронный зал. Здесь, в присутствии двора и высших чинов всех войск и министерств России, он, согласно оговоренному протоколу, вручил императору экземпляр Туркманчайского договора. Государь был необыкновенно милостив: не вспоминая об их предыдущей встрече, он с семейным участием расспросил его о Паскевиче, императрица с присущей ей холодноватой добротой осведомилась о здоровье его двоюродной сестры, жены генерала, и их детях. Едва окончилась официальная часть, со всех сторон к Грибоедову кинулись знакомые и незнакомые, Нессельроде и вся его свита. Все восторгались Паскевичем, победами, миром… «Царь хорош, так и все православие гремит многие лета», – иронически думал Грибоедов. Он был глубоко поражен приемом. Во всей толпе, во всем Петербурге, во всей России за пределами Кавказа он один понимал несоразмерность наград свершениям. Он даже начал думать, не сознает ли царь истинное значение победы, не празднует ли он разгром сильной, находящейся на взлете Британии, а не слабой, раздираемой противоречиями Персии? Но все же не верил в это. Более вероятно, что Николай был просто доволен командиром, принесшим честь началу его царствования.