Текст книги "Грибоедов"
Автор книги: Екатерина Цимбаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)
Тем временем матушка не оставляла Александра своими заботами и хлопотала среди родных о приеме его в Коллегию иностранных дел. Настасья Федоровна в тот год злилась до неприличия – и было отчего! Ее воспитанница Варя Лачинова собиралась замуж за владимирского соседа Александра Смирнова, ее племянница Елизавета – за бригадного генерала Паскевича, близкого ко второму брату императора великому князю Николаю Павловичу, а ее дочь Мария все сидела в девках и отказывала любым женихам под нелепым предлогом – она, видите ли, желала найти в муже понимание и душевную близость! Об этом приятно мечтать в шестнадцать лет, когда все впереди, но в двадцать пять – смешно и поздно привередничать. Мария, однако, была непреклонна, и матери оставалось утешаться тем, что многие находились в подобном положении. Мужчины после войны все еще плохо женились. Даже у Марьи Корсаковой три дочери-красавицы были непристроены (а уж как старалась!), и у Пушкиных дочь была не выдана, и у Яньковой…
Зато Александр не усугублял раздражения Настасьи Федоровны, отказываясь от подходящего места. Собственных средств у него не было, и он испытывал нужду хоть в каком-то жалованье и определенном положении в обществе. Использование семейных связей во имя карьеры тогда не только не считали унизительным, но, напротив, трактовали как важное преимущество дворян, дарованное им заслугами предков. Оттого дворяне с неодобрением относились к таким занятиям, где каждый должен был проявить себя, не имея возможности опереться на древнее имя и незапятнанную родословную: например, к творчеству. Когда Федор Толстой, граф, морской офицер и человек состоятельный, почувствовал склонность к живописи, милая и снисходительная Елизавета Петровна Янькова наотрез отказала ему в руке своей дочери, а общественное мнение хором осудило дворянина, избравшего путь художника, где нельзя воспользоваться протекцией вельмож, где необходимо самомудостигнуть известности. По всеобщему мнению, Толстой этим унизил не одного себя, но всё дворянство, словно бы отказавшись от своего звания, как какой-нибудь революционер, ради удела безродного простолюдина. Более того, соученики его по Академии художеств с возмущением восприняли вторжение в их скромную среду аристократа, желавшего отнять у них трудовой хлеб, хотя у самого были бесплатные пирожные. Не труд художника почитался позорным, а неуверенность в успехе. Когда Толстой достиг выдающейся славы, Янькова пожалела об отказе, а дворяне признали графа лучшим воплотителем их вкусов. Только литературная деятельность не считалась недостойной дворянина – может быть, потому, что на писателя нигде не учили, за сочинения почти не платили, и недворяне редко имели столько досуга и средств, чтобы развлекать себя и других без вознаграждения.
Пока Настасья Федоровна вела из Москвы небыструю переписку с чиновными знакомыми, прежде всего с дальним родственником Василием Сергеевичем Ланским, важным лицом в Министерстве внутренних дел, Александр по-прежнему весело проводил время. Теперь он несколько чаше бывал в свете и как-то невзначай оказался втянут в довольно серьезные отношения с одной замужней дамой, постарше его, муж которой был в отсутствии, а дети слишком малы, чтобы занимать ее по вечерам. Ее имя он тщательно скрывал даже от близких друзей, что обыкновенно не было ему свойственно. Роман начался незаметно, незаметно и сошел на нет, и хотя Александр чувствовал себя вполне счастливым, но впредь остерегался общества женщин взрослее себя – и остерегал друзей, которым, по его мнению, грозила та же участь.
Компания его оставалась прежней. За всю зиму у него появился один новый приятель – Александр Алябьев, боевой офицер, закоренелый картежник и страстный музыкант.
В нем Грибоедов обрел родственную душу, готовую бесконечно долго слушать его фортепьянные импровизации. (Когда впоследствии Алябьев начал сочинять романс за романсом, злые языки вопрошали, сколь многим он обязан мелодиям, наигранным ему Грибоедовым? Но едва ли композитор мог и сам разобраться в этом. Музыка Грибоедова была так необыкновенно естественна, так органично соединяла напевность салонных сочинений Фильда и напевность русских народных песен, что казалась возникшей сама собой из сплава европейской и русской культур, слитых в душе российского образованного дворянина. Она нравилась всем без исключения и, может быть, была тем незаметным, ненайденным истоком, из которого начало свой великий путь музыкальное искусство России.)
11 июня 1817 года Грибоедова приняли в Коллегию иностранных дел, и в середине месяца он явился для представления начальству в роскошный особняк на Английской набережной. Среди вновь зачисленных на службу он почувствовал себя стариком – его окружали мальчики, только что окончившие Царскосельский лицей. Они казались растерянными, вдруг очутившись за стенами родного пансиона, и оттого вели себя несколько развязно или неловко, особенно Александр Пушкин (матушки могли бы им напомнить, что они встречались в детстве, но сами молодые люди забыли об этом) и его закадычный друг, нескладный Вильгельм Кюхельбекер. Грибоедов очень быстро освоился на новом месте; нашел старых знакомых – Никиту Всеволожского, Сергея Трубецкого и других; нашел и новых – особенно ему полюбился граф Завадовский, одетый по новой моде, как английский денди, но кутивший так, как позволяли себе только вельможи прошлого века. В квартире Завадовского в начале Невского и у Никиты Всеволожского на Екатерингофском проспекте собиралась золотая молодежь и актрисы, и Александр очень охотно у них бывал.
Служба его не обременяла. Раз в месяц он обязан был проводить в здании Коллегии сутки, не выходя ни на минуту, но развлекаясь внутри по своему усмотрению, а весь оставшийся месяц развлекался за стенами Коллегии. Грибоедов даже любил эти бессмысленные дежурства, а еще более любили дежурить с ним его друзья, наслаждавшиеся его балагурством и остроумными выходками.
Летом, на даче Катенина, сердясь на скверную погоду и журнальную скуку, Грибоедов с хозяином затеяли сочинение пьесы, в которой досталось бы и плаксивым модным лирикам, и теоретикам от литературы, и старым шутам, вырядившимся в новое платье (вроде Василия Львовича Пушкина), а пуще всех – тем чиновным пустозвонам, с которыми хоть и мало, но вынужден был знакомиться Грибоедов по долгу службы. Александр написал весь текст (причем прозой), а пародийные стихи и песни сочинил Катенин или сообща вся их компания.
Врагов, достойных осмеяния, было множество, но Грибоедов вывел всего два образа, которые вместили в себя все недостатки, и всего в одной комнате богатого петербургского дома за полдня сценического времени развернул действие и заклеймил все чудачества. В пожилом барине и придворном Звёздове он изобразил отчасти своего дядюшку, любителя посмеяться, посердиться по пустякам, наорать на слуг, разбазарить тысячи на ветер, но и посражаться за каждую причитающуюся копейку. Однако Алексей Федорович не был таким душевно слепым и глухим, таким безалаберным, неугомонным и пустоголовым, как Звёздов. Молодых героев – благородного статского советника Полюбина и гусара-кутилу Саблина – Александр списал с себя и своих друзей и посмеялся над ними, иронизируя даже над теми журналами, которые печатали его с Катениным труды. В центре пьесы он поставил несуразную карикатурную фигуру недавнего казанского студента из семинарских, судя по имени («Евлампий Аристархович Беневольский» звучало нарочитым противопоставлением «Евгению Ивановичу Саблину»), который приехал завоевывать столицу, мечтая о славе великого государственного деятеля, великого полководца и великого поэта в одном лице, а кончил закономерно – переписчиком бумаг в типографии. Но не за мечтательность, а за расчетливость был наказан занесшийся провинциал: зачем униженно лебезил перед Звёздовым, зачем замахнулся на богатую невесту, зачем заранее рассчитывал прибыли от будущих сочинений? В его уста авторы вложили множество издевательских пародий на стихи Василия Львовича Пушкина, Жуковского, Батюшкова, на только-только вышедшие «Опыты» последнего, где в третий раз появилась статья «Нечто о морали», уже дважды напечатанная как новая в разных журналах. («Везде рассыпаны счастливые опыты Евлампия Аристарховича Беневольского», – насмехается Полюбин.)
Но герой «Студента» – не просто жалкий лизоблюд, вроде Фиалкина у Шаховского. Он глуп и смешон потому, что живет и мыслит литературными штампами, смотрит на любую житейскую ситуацию глазами прочитанных авторов и оттого беспрерывно попадает впросак. В конце концов потерявший все надежды, брошенный всеми студент вызывает даже сострадание, и объектом критики становится не он, а вся сентиментальная литература, доведшая своего поклонника до краха. Грибоедов с Катениным совсем не хотели прийти к столь безотрадному финалу, он получился непреднамеренно и бросил мрачный отсвет на веселую пьесу. Пока они думали, как исправить впечатление, император Александр призвал Преображенский и Кавалергардский полки к исполнению обязанностей – сопровождать двор в долгую поездку в Москву. Катенин и Бегичев должны были собираться в путь. (Степан к этому времени вынужден был оставить Кологривова и по-настоящему служить в полку – иначе ему не видать было повышения. Дмитрий Бегичев перешел полковником в Иркутский гусарский полк, от чего Грибоедов пытался его отговорить: «Я в этой дружине всего пробыл четыре месяца, а теперь четвертый год, как не могу попасть на путь истинный».) В спешке проводов комедия была куда-то засунута, забыта, да так прочно, что Грибоедов никогда о ней и не вспомнил. Впрочем, он не считал «Студента» ничем большим, как черновиком будущей своей комедии. Еще зимой он начал сочинять стихотворную пьесу из современной жизни, где вывел героя, похожего на Звёздова, и его жену – сентиментальную модницу, напичканную цитатами из «милых авторов». Но собственные стихи его не удовлетворяли, образы не клеились – и он пока отложил работу, хотя Бегичев всячески его ободрял и хвалил.
17 августа сводный гвардейский полк отбыл из столицы. Проводы вылились в буйное гулянье в Ижорах, на первой станции, где, по обычаю, расставались отъезжающие с друзьями. Поливанов, ушедший с Бегичевым, затеял с Грибоедовым шутливую потасовку, и Александр на другой день не мог владеть руками, а спины вовсе не чувствовал. Через два дня после Ижор он встретился в ресторане Лореда с Кавериным. Тот был, как всегда, вполпьяна и на мели и спросил: «Что? Бегичев уехал? Пошел с кавалергардами в Москву? Тебе верно скучно без него? Я к тебе переезжаю». Они разошлись, Грибоедов поехал, естественно, к Шаховскому; ночью явился домой – и обнаружил у себя каверинские пожитки, без следа хозяина. Впрочем, Александр не возражал: он действительно не любил жить один.
В тот вечер у Шаховского в очередной раз зашел горячий спор о стихах, даром что Катенина теперь не было. Хозяин, при всем добродушии, пребывал не в радушном настроении. Начался очередной театральный сезон, естественно было бы ему сочинить новую вещь, а он после «Липецких вод» чувствовал творческую растерянность. Его попытка написать комедию на современный сюжет не встретила сочувствия. Критики осуждали его за неумелость: его персонажи изъяснялись столь просторечиво и грубо, как, конечно, ни один уважающий себя человек, тем более дама, не говорил, по крайней мере публично. К тому же, не в силах справиться с неудобопроизносимыми русскими именами-отчествами, он вывел на сцене одну титулованную знать, но этот прием, сам по себе малоправдоподобный, не спасал положения: в России считалось неестественным и просто неприличным обращаться к знакомым «граф» или «княгиня», без имени; а уж слуги никогда не могли, даже за глаза, говорить о господах: «Барон мне помешал», «Пронский покраснел» и прочее – что за неуважение?
Прошедший год Шаховской перебивался, сочиняя феерии на восточные сказочные темы и переводя трагедию Корнеля «Гораций» вместе с Катениным, Жандром и Чипяговым (Грибоедов от этой работы уклонился). Жизнь не подбрасывала князю удачных тем: не было ни войны, ни интересных сочинений, которые просились бы на сцену. Дидло, также зависимый в сюжетах, ставил балеты на мифологические темы – об Аполлоне и музах, Тезее и Ариадне. Но Шаховской не мог идти по его стопам; писать комедию на античный сюжет было в начале девятнадцатого века по меньшей мере неразумно, это был кратчайший путь к провалу.
Наконец, князь взялся за комедию «Пустодомы», где жена-модница и муж-прожектер наперебой разоряли имение при помощи продувных слуг и негодяя-немца. Но каждое его чтение встречало единодушное порицание среди посетителей «чердака», с мнением которых он привык – и справедливо – считаться. Он сердился, спрашивая – кто же пишет лучше него? Уж не Кокошкин ли в Москве, или, может быть, Борька Федоров? Но Грибоедов, главный его оппонент теперь, по отъезде Катенина, возражал, что жалкие потуги других авторов не могут служить оправданием слабостей Шаховского. Тот опять наполнил пьесу одними графами и князьями, ничем не различал речь неграмотного крестьянина и ученого барина. Друзья требовали от князя правдоподобия, а он в ответ требовал объяснить, как можно вставить в стихи имена-отчества героев и где граница, которая отделяет литературный разговорный язык от нелитературного просторечия? Он ставил опыт за опытом, но не продвигался ни на шаг – у Шаховского было много достоинств, но умением проложить новые пути в литературе он не обладал, да и не считал это своей обязанностью. Пусть другие выдвигают идеи – он же будет приспосабливать их для театра.
И он бросил вызов критикам – самим написать несколько сцен на предложенный сюжет: героиня, привезенная мужем к провинциальным родственникам, старается всем угодить и в том успевает. Он нарочно придумал самые обыкновенные имена для дядей и теток (Варвара Саввишна Вельдюзева, Максим Меркулович, Матрена Карповна и тому подобные), которые явно не ложились ни в какой стихотворный размер. Шаховской надеялся, что либо все попытки потерпят неудачу и нападки на него прекратятся, либо кто-нибудь преуспеет, поможет ему «поставить голос», и он состряпает премилую комедию к бенефису своей любимицы Вальберховой, где той будет полная воля продемонстрировать разные стороны ее дарования.
Два человека приняли вызов – Грибоедов и Николай Хмельницкий. Последний не входил в число любимцев князя, хотя бывал у него. Он являлся потомком гетмана Украины и унаследовал от великого предка готовность к государственным делам и даже некоторую способность к ним. Его отец был известным философом и ученым, составившим себе состояние собственными трудами, а сын, военный дипломат и чиновник Министерства юстиции, пока предпочитал пожинать плоды отцовских заслуг. Он отличался редкостным легкомыслием, вроде водевильного француза, и стал уже известен несколькими искрометно веселыми и совершенно нарочито пустыми переделками французских пьес восемнадцатого века. Если у Шаховского петербургские графини разговаривали, как провинциальные горничные, то у Хмельницкого, наоборот, слуги говорили, как французские маркизы. Но никто не мог отрицать изумительной легкости и чистоты его слога.
Хмельницкий представил сцену экзамена Наташи, где один из дядьев, вообразивший себя ученым на том основании, что сестра его замужем за учителем, испытывает героиню в разных науках, конечно, к собственному посрамлению. Экзамен уже выводился однажды на русской сцене в «Недоросле» Фонвизина, и там комичность строилась на абсурдно диких ответах на правильные вопросы, что могли оценить только хоть слегка грамотные зрители. У Хмельницкого же и вопросы были правильные (Максим Меркулович вычитывал их из книжек), и ответы были верные, и могла бы возникнуть скука от довольно сухой материи. Но сцена получилась блестящей, совершенно превосходной, задорной и смешной, и при том ее веселость мог понять самый невежественный слушатель. В то же время она была естественна, словно взята из жизни.
Хмельницкий взорвал изнутри привычный александрийский стих, разделив на две-три-четыре реплики одну строку, придал диалогу невиданную скорость. В беседу Наташи и Максима Меркуловича он включил реплики еще трех персонажей, которые служили не фоном, а важной составляющей сцены. Он предоставил актерам замечательные возможности для игры, а зрителям – для смеха. Только с именами-отчествами он не справился, вынуждая героев обращаться друг к другу «сударь», «сударыня» или запросто «Ну, брат Максим» и тому подобное – в его отрывке это было вполне оправданно, но не решало проблем Шаховского:
Максим (ища в книге)
…Итак, скажите мне… какое
Число чудес?
Наташа
Их семь.
Майор
А наш Максим осьмое.
Максим (глядя в тетрадь)
Так точно.
Наташа (подходя к столу)
Знаю я всех древних мудрецов,
Поэтов, воинов, оракулов, богов…
Максим
Чур не заглядывать!
Наташа
Все славные деянья,
Все царства, всех царей, войны, завоеванья,
Все храмы, города, и Дельфы, и Пафос,
Афины, и Коринф, и Спарту, и Родос…
Максим
Довольно.
Наташа (продолжая)
Вавилон, развалины Пальмиры,
Самос, Персёполис, мемфисские кумиры,
Сибиллу Кумскую…
Максим
Довольно! Боже мой!
Наташа
Но я желала б знать, согласны ль вы со мной?..
Максим
Согласен я во всем!
Майор
Откуда что берется!
(Максиму)
Что, загоняла, брат?
Максим
Еще нам остается
Майор
А что?
Максим
Эх, братец, не сбивай!
Не знаешь ничего, так делу не мешай.
Майор
Кто больше знает нас, тому и книги в руки,
А вряд ли, брат Максим, тебе дались науки.
Грибоедов выбрал эпизод, где Наташа обхаживает скупую тетку, уверяя ее в своей бережливости, крохоборстве и способности заработать трудом (!) до тысячи рублей (!!). Это, конечно, была выдумка, взятая не из жизни, зато прочие задачи Александр решил запросто. Он с легкостью ввел в текст имена-отчества, нарочно упомянув почти всех героев пьесы (и Максима Меркуловича, и Раису Саввишну, и добавил некую Федосью Николавну, Груньку, Любимушку – словом, самых нетеатральных, обыденных людей). Его диалог, не такой живой и яркий, как у Хмельницкого, оказался в то же время проще, разговорнее, образнее, богат провинциализма-ми, которых следовало ожидать от обитателей Чухломы:
Фекла
Какое ж кушанье?
Наташа
Пирожное одно-с,
И выдумки моей.
Мавра Саввишна
Твоей? – Оно б не худо,
Да ведь пирожное затейливое блюдо.
Насущный хлеб теперь один составит счет,
Так лакомство, ей-ей! на ум уж не пойдет.
Наташа
Да-с, у меня зато всё снадобье простое:
Морковка, яицы и кое-что другое,
Да соку положить лимонного чуть-чуть.
Мавра Саввишна
Ну, сахар входит же?
(Наташа качает головой)
Хоть крошечка?
Наташа
Отнюдь!
Как, сахар? шутка ли? что вы? побойтесь бога!
Нет! и без сахару расходов нынче много.
Мавра Саввишна
…Как судишь ты умно! не по летам, мой свет;
В иной и в пожилой такого смысла нет.
Наташа
Помилуйте…
Мавра Саввишна
Чего помиловать? смотри-ка,
Житье-то сестрино не явная ль улика,
Что прожила весь век, не нажила ума?
Расчету ни на грош, увидишь ты сама;
Всегда столы у ней, – зачем? кому на диво?
Наташа
А будто трудно жить, как надо, бережливо?..
Шаховской, услышав предложенные отрывки, был очень доволен. Его словно подхлестнули. Сосницкий, присутствовавший на чтении, пришел бы в полный восторг, если бы не подозревал, что ему в создаваемой пьесе достанется бледная роль Любима, а не восхитительные роли дядюшек. Ну почему, спрашивал он, никто не напишет комедию, где в центре стоял бы мужской образ, а не женский? Разве он сам менее популярен, чем Вальберхова? Но Грибоедов и тут не вспомнил о своем «Студенте», хотя высоко ценил Сосницкого и рад был бы ему угодить. Князь забросил «Пустодомов», тем более что комедия вызывала веселую иронию Грибоедова. По поводу первого ее варианта он написал Катенину в Москву: «…развязка преаккуратная: граф женится на княжне, князь с княгиней уезжают в деревню, дядя и тетка изъясняют моральную цель всего происшедшего, Машу и Ваньку устыжают, они хотят – стыдятся, хотят – нет, Цаплин в полиции, Инкварус и многие другие в дураках, в числе их будут и зрители, я думаю, ну да это не мое дело, я буду хлопать» [7]7
Шаховской завершил «Пустодомов» через год, сильно переделав весь текст и развязку, но не сильно их тем улучшив.
[Закрыть]. Шаховской с рвением взялся за основной текст «Замужней невесты». Некоторые сцены удались ему замечательно;
(Наташа обхаживает Карпа Саввича, поклонника простоты и даже глупости, поскольку счастливо прожил с глупой женой)
Майор
… Ну, вот и я, сестрица.
Да где же ты? Сестра!.. Что это за девица?..
Как вас зовут?
Наташа
Меня?
Майор
Тебя!
Наташа
Меня-с?
Майор
Кого же?
Мы только двое здесь.
Наташа
Так, двое-с.
Майор
Ну так что же?
Наташа
Да ничего.
Майор (в сторону)
Кой черт! Вот бедный разговор.
Да как зовут тебя? и здесь с которых пор?
Наташа
Я здесь… у тетушки.
Майор
Давно бы и сказала.
А ты племянница?
Наташа
Племянница.
Майор
Так, стало,
Ты по сестре и мне доводишься родня?
Наташа
Нет, право-с, тетушка не тетушка моя.
Покойник дядюшка мне дядюшка.
Майор
Все знаю;
Мы в сватовстве с тобой.
Наташа
Вот что-с!
Майор (в сторону)
Я примечаю.
Что вряд ли чем она покойницы умней.
Наташа (в сторону)
Доволен, кажется, он глупостью моей.
Другие сцены дались князю хуже. Отрывки Грибоедова и Хмельницкого он отредактировал по-своему, изменил слегка имена, что-то сократил и тем улучшил, но и добавил ненужные вставки, особенно вечные свои упоминания о великих эпизодах прошедшей войны (Кульме, Лейпциге, Париже), ставшие своего рода визитной карточкой его сочинений. Несмотря ни на что, комедия получилась незаурядной, и из всех ста одиннадцати (!) сочинений Шаховского она одна до сих пор украшает сцену.
Грибоедов был очень доволен своей попыткой, он почувствовал, что заставил-таки русскую драму заговорить современным языком. Не дожидаясь окончания работы князя, он отдал свои пять сцен в «Сын Отечества» – не из тщеславия, а ради желания показать прочим писателям, «как это делается». Позже Шаховской объяснял участие в пьесе молодых соавторов спешкой при подготовке бенефиса, и для провинции это сошло за правду. Но в Петербурге знали, что Грибоедов закончил свой отрывок в августе, опубликовал в ноябре, а спектакль состоялся только в конце января. Слыхано ли, чтобы спешка начиналась за полгода до представления?!
Грибоедов не возражал против переделок. Он почувствовал прилив творческих сил. Семенова попросила его дать ей что-нибудь к бенефису, который должен был бы раскрыть ее дарования не меньше, чем бенефис Вальберховой. Грибоедов выбрал романтическую трагедию Шиллера «Семела» о любви Юпитера к смертной и о ревности Юноны (ее должна была играть Семенова, причем в одной сцене переодеваться старухой), и комедию француза Барта «Притворная неверность», где была совершенно непохожая на Юнону роль кокетливой вдовы, предназначенная Вальберховой, которая, по замыслу Семеновой, должна была бы проиграть ей по всем статьям. Все это следовало перевести, но Грибоедов не хотел жадничать и предложил Жандру разделить труд. Тот недавно опубликовал отрывок из трагедии Расина «Олигополия», который покоробил Александра до крайности. Один монолог заставил его расхохотаться:
Я весь святой притвор обшел трикраты вкруг:
Все разбежались, все рассыпалися вдруг,
Как громом по полю разгнанные говяда,
И служат господу одни Левия чада.
Бедный Расин! Грибоедов написал Катенину: «Бесподобная вещь, только одно слово и к тому же рифма пребогомерзкая: говяда.Видишь ты: в Библии это значит стадо, да какое мне дело?» А мог бы и резче отозваться, да пожалел Жандра. И вообще, при чем тут стадо? Помимо беспомощных устарелых стихов, Андрей Андреевич удивил незнанием французского: во-первых, в оригинале герой обходит храм дважды, а во-вторых, хотя французское слово «troupeau» может означать «стадо», оно имеет и значение «паства», что в контексте эпизода кажется более верным переводом. Жандр удручил Грибоедова, и Александр понадеялся совместным переводом Шиллера улучшить его вкус. Но для этого ему пришлось взять на себя унылый труд – написать подстрочный перевод Шиллера. Легче было сразу перевести пьесу стихами! Стоило ли делать двойную работу? Но ему казалось, что у его друга есть задатки неплохого поэта, и в борьбе за введение современного русского языка в литературу Александр не пренебрегал союзниками.
Он не знал, что человек, которому суждено решить эту великую задачу, то и дело встречается ему днем в Коллегии, а вечерами в театре. Юный Пушкин вступал в жизнь под знаменем «Арзамаса» и потому привычно ненавидел Шаховского и всех его сторонников, хотя никого не знал лично. Его самого не принимали всерьез из-за родства с дядей, Василием Львовичем, вечным объектом дружеских розыгрышей, хотя племянник сразу показал, что далек от дядиного добродушия и не потерпит даже мнимых насмешек. Талант его был несомненен, но многие полагали, что он растратит его в буйном разгуле. Грибоедов не стал бы его осуждать за это – сам такой! – но он всех арзамасцев не любил за грубые и несправедливые нападки на Шаховского, поэтому не стремился сблизиться с Пушкиным. Шаховской постоянно приглашал молодых друзей с собой к Шишкову на заседания «Беседы», но Александр регулярно каждый вторник сказывался больным, а Жандр из почтения являлся, благополучно спал на чтениях, потом приходил к Грибоедову и бодрствовал до третьего часа ночи.
Андрей Андреевич рьяно взялся за обработку «Семелы», многое добавляя от себя и пользуясь нередко советами Грибоедова. Александр тем временем без особого прилежания, урывками переводил французскую пьеску, потом вынужден был ее оставить и уехать по делам в Нарву. Семенова торопила, чтобы они не задержали ее бенефиса: он должен был получиться особенным – первый бенефис великой актрисы в построенном наконец Большом театре Петербурга. Грибоедов перед отъездом попросил Жандра завершить перевод, но, вернувшись, обнаружил, что тот сделал только две сцены, явно нуждавшиеся в поправке. В отсутствие Грибоедова он переписывал его текст, многих стихов не смог разобрать и заменил своими; Александр эти перемены уничтожил, но иные оставил, если счел лучше своих.
«Притворная неверность» не имела других достоинств, кроме невиданно легкого, разговорного языка. Действие происходило в петербургском высшем свете, поэтому Грибоедов освободил речи героев ото всех провинциализмов и просторечия, щедро заполнивших «Замужнюю невесту». Стихи комедии получились чище, ярче, афористичнее, ну а сюжет – совершенный пустяк, так за него не он, а Барта в ответе. Александр решал иные задачи. Он бился над стилем, из-за которого откладывал и начатую самостоятельную комедию. В разных переводных мелочах он стремился выработать стих, который позволял бы сочинять и легкий быстрый диалог, и серьезные длинные монологи. Казалось, он достиг своего: «Замужняя невеста» и водевили Хмельницкого не встретили единодушного одобрения своему языку, хотя и по разным причинам, «Притворная неверность» была всеми выделена, как тот идеал, которого наконец достигла стихотворная комедия. Естественный, живой, но литературный ее слог показался петербургским критикам образцовым:
Рославлев
От этих женщин мы чего не переносим?
А кончится одним: что мы прощенья просим.
Ленский
При всяком случае готов ты их бранить.
Они несносны? – Да? – Зачем же их любить?
Нет, право, за тебя становится мне стыдно:
Ты знаешь, что прослыть ревнивым незавидно,
А многие куда как резко говорят
И громко…
Рославлев
На мой счет?
Ленский
На твой.
Рославлев
Я очень рад.
Ленский
Всем кажется, что ты брюзглив и своенравен,
И нежностью смешон, и ревностью забавен;
А в свете толковать о странностях других
Везде охотники.
Рославлев
Кто ж говорит об них?
Или беседа пожилого франта Блёстова и Ленского:
Блёстов (вслед Рославлеву )
Эк он заторопился!
Я в двери, он бежать. – ушел, не поклонился.
Ах, Ленский, здравствуйте! Ваш друг не в духе?
Ленский
Да,
Престранный человек. Заметьте, что всегда
Он тотчас убежит, где только вас завидит.
Блёстов
Скажите мне, за что меня он ненавидит?
Ленский
Причина ясная: он вас боится.
Блёстов
Что?
Вот вздор!
Ленский
Вы женщинам так милы, как никто;
И милы так давно.
Блёстов
Зло! очень зло!..
Сам Грибоедов, несмотря на всеобщие похвалы, был недоволен стихами, ему было тесно в жестких рамках александрин, но куда из них вырваться, он не знал, признавая их очевидное сценическое удобство. Случай ему помог. Его успехи вызвали не только шумный восторг на чтениях у Шаховского, но и, вполне естественно, зависть мелких драматургов, в первую очередь Загоскина. Шаховской, Хмельницкий, Жандр не ревновали к чужой славе, а провинциал Загоскин, которому лучшие его друзья отказывали в уме, чувствовал свою второстепенность и страдал. Он, к своему счастью, не знал о комедии «Студент», а то бы мог принять ее героя на свой счет – как и Беневольский, он был новичком в столице, и даже фамилия попалась под перо Грибоедову благодаря псевдониму Загоскина, который подписывал ею статьи в «Северном наблюдателе». Когда «Молодые супруги» Грибоедова были возобновлены в бенефис четы Сосницких, Загоскин выступил с новым разбором пьески, разбранил некоторые «дурные, шероховатые» стихи и выражения, «совершенно неприличные действующим лицам». И бросил автору в лицо слова мольеровского Мизантропа:
Такие, граф, стихи
Против поэзии суть тяжкие грехи.
Нашел что бранить! Александр и забыл об этой пьеске. Но он в тот момент был не в духе: Бегичев уехал, стояла пасмурная осенняя погода, Катенин из Москвы сообщил новости, которые его взбесили, а тут еще дурак Загоскин в своем журнале намарал на него ахинею. Сперва, как прочел, Александр рассмеялся, но после, чем больше думал, тем больше злился. Наконец не вытерпел и 16 октября написал эпиграмму необычной формы, с разностопными строками и очень заботился, чтобы их правильно располагали при переписке. Жандр, Чипягов, Мухановы и прочие его приятели усердно размножали списки (до тысячи!), и в четыре дня ее знал весь город. Грибоедов послал ее и друзьям в Москву, надеясь, что Бегичев, бывший в ладах с издателем «Вестника Европы», сумеет пристроить ее в журнал (но не удалось). Конечно, «Лубочный театр» получился ярким, злым и очень личностным, но, оправдывал себя Грибоедов перед Катениным: «Воля твоя, нельзя же молчанием отделываться, когда глупец жужжит об тебе дурачества. Этим ничего не возьмешь, доказательство Шаховской, который вечно хранит благородное молчание и вечно засыпан пасквилями». И верно – Загоскин после пощечины Грибоедова больше не осмеливался на критику его пьес:
