Текст книги "Грибоедов"

Автор книги: Екатерина Цимбаева

Степан подал ему разумный совет (Степан вообще был прекрасным советчиком, давал советы редко, но всегда счастливо, и его друзья на опыте убедились в их полезности). Бегичев предложил Александру сделать перевод какой-нибудь непритязательной комедии, которую легко было бы отдать в театр, всегда нуждающийся в коротких веселых пьесках под занавес спектакля, и поупражнять на ней полузабытое поэтическое мастерство, а спрос с него, как с переводчика, был бы меньше, чем с молодого автора, выходящего на суд публики с оригинальной вещью. Он даже обещал поискать в библиотеке графини Оссалинской подходящего автора и принес томик модного французского драматурга Крезе де Лессера.

Грибоедов увлекся работой, стараясь меньше следовать французскому тексту, а больше сочинять самому. Похвалы Бегичевых, которым он читал явление за явлением, его одушевляли и впервые дали ему представление о такой тонкой материи, как удовлетворенное авторское самолюбие. Но новые события, вместе с выздоровлением, отвлекли его. 18 марта русская армия вступила в Париж, город капитулировал, Наполеон отрекся от престола, Россия торжествовала победу, император Александр находился на высочайшей ступени славы. Настала пора раздавать трофеи. Князь Д. А. Лобанов-Ростовский за важнейшее дело по созданию резервной армии, обеспечившей победу русского оружия, получил высший орден Российской империи – орден Андрея Первозванного. Генерал Кологривов – третий по старшинству орден Владимира I степени (второй по старшинству орден Георгия I степени он не мог получить, потому что его давали только за боевые заслуги, и за всю войну его пожаловали лишь троим: Кутузову, Барклаю де Толли и Беннигсену). В Бресте весть о высоком отличии узнали в начале июня, и офицеры штаба и всех стоящих вокруг города войск, искренне любившие своего взыскательного, но доброго командира (насколько может быть добр боевой генерал), условились отметить радостное происшествие, устроив пышный, невиданный праздник. Грибоедову поручили его описать – надо же ему было, наконец, оправдать свою должность «при письменных делах». Отчет решили пристроить к В. В. Измайлову в «Вестник Европы», испытывающий постоянную потребность в интересных корреспонденциях.

Торжества назначили на 22 июня в Бресте, а четыре дня спустя отдохнувший от веселья Грибоедов отправил письмо издателю, вскоре опубликованное. Это было его первое выступление в печати, выступление, словно задавшее тон его творчеству:

 
«День был прекрасный, утро, смею сказать, пиитическое.
Так день желанный воссиял,
И к генералу строй предстал
Пиитов всякого сословья;
Один стихи ему кладет
В карман, другой под изголовье;
А он – о доброта! какой примеров нет —
Все оды принимает,
Читает их и не зевает».
 

Сам Грибоедов оду не сочинил, а стихи, которыми он щедро усеял свой текст, не произносились на празднике; они были продолжением его прозы, как проза – продолжением стихов. «Мне, было, весьма хотелось описать вам в стихах блеск сего шествия, блеск воинских нарядов; к несчастью, никак не мог прибрать рифмы для лядунок и киверов, и так пусть будет это в прозе», – шутил он.

Шатры для приема раскинули в версте от города, в очень живописном месте, рядом с дачей генерала:

 
       Есть в Буге остров одинокой;
           Его восточный мыс
       Горою над рекой навис,
           Заглох в траве высокой
           (Преданья глас такой,
       Что взрыты нашими отцами
Окопы, видные там нынешней порой;
Преданье кажется мне сказкой, между нами,
Хоть верю набожно я древности седой;
Нет, для окопов сих отцы не знали места,
                       Сражались, били, шли вперед,
                       А впрочем, летописи Бреста
       Пусть Каченовский разберет);
       Усадьбы, города, и селы,
       И возвышенности, и долы
       С горы рисуются округ,
И стелется внизу меж вод прекрасный луг.
 

Это удивительное стихотворение понравилось самому Грибоедову и его сослуживцам, но ни автор, ни читатели не придали ему значения. А между тем так в России еще никто не писал. Александр сочинил его с небрежной быстротой, не позаботясь об отделке, поэтому строчки у него вышли разной длины и совершенно беспорядочными. Таким размером издавна писали басни, имитируя разговорную речь – но у Грибоедова не было ни басенного содержания, ни басенной медлительной раздумчивости, свойственной даже Крылову. Таким размером в конце жизни иногда писал стихи Державин, но у него укороченные строчки располагались строго ритмично, наподобие припева в конце куплета:

 
Милый незабудка цветик!
Видишь, друг мой, я стеня
Еду от тебя, мой светик, —
           Не забудь меня.
 
 
Встретишься ль где с розой нежной
Иль лилеей взор пленя, —
В самой страсти неизбежной
           Не забудь меня.
 

Потом в этом стиле попытался творить Жуковский, но неизменно чередовал длинные и короткие строки через одну, что приводило к утомительному однообразию, худшему, чем в равностопных стихах. Например, в его знаменитом «Певце во стане русских воинов», необычайно популярном в 1812 году, глаз уставал скакать по лесенке стихов, хотя легких и звучных:

 
Наполним кубок! меч во длань!
       Внимай нам, вечный мститель!
За гибель – гибель, брань – за брань,
       И казнь тебе, губитель!
 

и так далее на двадцати страницах!

Грибоедов соединил легкость языка Жуковского с беспорядочной разностопностью басенного размера. Собственно говоря, он случайно открыл совершенно новый тип русского стихосложения, но сам не заметил этого и сразу же забыл о своей находке.

Не все стихи «Письма из Бреста Литовска» принадлежали самому Грибоедову. Были в армии и другие поэты-кавалеристы, двоих он упомянул; некоторых включил в текст по просьбе авторов, некоторых не включил – тоже по просьбе авторов. И подлинно, сам он едва ли сочинил бы такое приглашение Кологривову:

 
Вождь, избранный царем
К трудам, Отечеству полезным!
Се новым грудь твою лучом
Монарх наш озаряет звездным
 

и проч.

Однако автор приглашения не возражал против его публикации, хотя и анонимной. Описание же окрестностей Бреста, с язвительным упоминанием ненавистного Каченовского Грибоедов никому не уступил.

На острове посреди Буга были поставлены триумфальные ворота, войска, столы на триста человек: всё пленяло взор, всё приводило в изумление. Солдаты пели хвалебную песнь, стреляли пушки, играли музыканты, генерал стоял «безмолвен, удивлен, обрадован, растроган». Грибоедов не углублялся в детали пира: «Признаться, моя логика велит лучше пить вино, чем описывать, как пьют, и кажется, что она хоть и гусарская, но справедливая». После шумного офицерского обеда, под вечер, все переправились на другую сторону острова, где, к общей радости, нашли множество дам, чье присутствие стало, конечно, первым украшением праздника. Начался фейерверк, среди многих задумок горел вензель Кологривова и владимирская звезда. Тем временем весь остров иллюминировали, во временной галерее начались танцы, и всеобщее веселье длилось до рассвета. «Есть праздники, которые на другой же день забывают оттого, что даются без цели или цель их пустая. В столицах виден блеск, в городах полубоярскиезатеи; но праздник, в коем участвует сердце, который украшали приязнь, благотворительность и другие душевные наслаждения, – такой праздник оставляет по себе надолго неизгладимые воспоминания».

В восторженный и легкий слог «Письма» Грибоедов невзначай ввернул несколько цифр. Что до благотворительности, то гости собрали по подписке 6500 рублей в пользу госпиталя, а еще 100 рублей Грибоедов послал издателю «для бедных, которых так много после пожара Москвы». Но несколькими строками выше сообщил, что торжества стоили 10 000 рублей, не считая фейерверка. Так он слегка намекнул, что забвение «важных дел, скуки, горестей, неприятностей» обошлось слишком дорого. Во всяком случае, резервная армия повеселилась вовсю, и Грибоедов желал другим так же веселиться, как он 22 июня. И заключил свой рассказ: «Моя одна забота, чтобы праздники чаще давались».

Андрей Семенович был весьма доволен грибоедовским письмом. В конце четырнадцатого года он чувствовал себя несколько угнетенным, как и многие офицеры, проведшие войну в резервных войсках. Их «важные дела и неприятности», связанные со службой, остались позади, и из-под пера Грибоедова невольно вырвались слова о «скуке и горестях», забвения которых они искали на празднике. Они не шли в атаку под Лейпцигом, не въезжали на коне в Париж, не были даже в свите государя. Они занимались необходимым делом – готовили подкрепления для русской армии, держали в повиновении Польшу, – но делом новым, малозаметным и неблагодарным. Император оценил их заслуги, пожаловав орден Кологривову, но и тот мечтал о чем-то большем. В военной службе генерал достиг вершины, поскольку рассчитывать на командование армией явно не мог. Оставалось зарекомендовать себя выдающимся экономом и пойти по иной стезе.

Пост военного министра, имевший административный и хозяйственный характер, был тогда вакантным. В войну его занимал князь А. И. Горчаков 1-й, но на положении управляющего делами, а не министра, так как был нелюбим императором и вскоре предан суду за злоупотребления, оказавшиеся мнимыми. В конце 1814 года на место Горчакова метили несколько человек. Наиболее реальным претендентом считали генерала Коновницына, героя войны и воспитателя брата Александра, великого князя Николая Павловича. Но Коновницын по хозяйственной части ничем не отличался и даже не был полным генералом. Кологривов считал себя более подходящей кандидатурой на министерское кресло. Такие ли мысли его посещали, или он просто искренне желал передать преемникам опыт ускоренного формирования эскадронов при слабом казенном содержании, но он поручил своему адъютанту по письменным делам написать серьезный отчет о создании кавалерийских резервов в тот же «Вестник Европы» (кроме этого журнала, других почти не было: все прочие или нерегулярно выходили, или имели характер литературных альманахов). Главной темой статьи должен был стать вопрос государственной экономии. К тому времени он носился в воздухе, возбуждая всеобщий интерес.

Война дорого стоила России, в том числе в самом прямом, денежном смысле. Казна была истощена, деньги обесценились, и хотя кое-кто обогатился на разного рода аферах, все же большинство изыскивало средства сократить будущие расходы. Граф Аракчеев, давний фаворит императора Павла, задумывался о переводе всей огромной, теперь ненужной армии на содержание за ее собственный счет, с тем чтобы солдаты и землю пахали, и строю обучались. Идея была не новой, таковы были прежде стрелецкие войска, и судьба полковника Грибоедова, будь она более широко известна, могла бы показать графу всю бесплодность затеи. Но полковник жил давно, и даже его потомок не знал о порке кнутом, доставшейся его несчастному предку. Во всяком случае, Кологривов надеялся привлечь к своим успешным стараниям снизить убытки внимание если не Аракчеева (трудно было ожидать, что тот читает «Вестник Европы»), то по крайней мере образованного дворянства.

Хотя статья была заказная, Грибоедов приступил к ней очень охотно. От своего имени, от имени всех своих сослуживцев он хотел показать важность их деятельности: в армии ее понимали, в обществе – едва ли и вообще знали. Вместе с тем он воспользовался случаем намекнуть правительству, что если резервы и создались столь успешно, то не благодаря, а скорее вопреки его мудрому попечению.

Начал он с того факта, что по назначении А. С. Кологривова командующим кавалерийскими резервами «ни людей, ни лошадей, ни материалов для обмундировки, ниже каких необходимых пособий не было». В Муроме затеяли было «заготовления провианта и фуража на 12 тысяч человек и 90 812 лошадей». Это едва не обескровило окрестные губернии, но генерал по прибытии «прекратил сие, соображаясь, что такое число людей и лошадей не могло придти в одно время и содержаться в одном месте». Едва начали собираться рекруты в Муроме, им велели идти в Новгород-Северский, не успели они к нему подойти, отправили в Могилев, потом в Слоним и, наконец, в Брест-Литовск (две тысячи верст от Оки до Буга, как ехидно подсчитал Грибоедов, по краям, опустошенным неприятелем!), и, несмотря на доставляемые бессмысленные, лишние хлопоты, от Кологривова ожидали беспрестанных поставок эскадронов в действующую армию, что тот и осуществлял очень точно, успевая в то же время, по необходимости, экономить казенные деньги, притом вполне бескорыстно, не в свой карман. Грибоедов заметил в скобках, что не хочет «верить, чтобы ка-кой-нибудь российский чиновник помыслил о личных своих выгодах, особенно в то время, как дымилась еще кровь его собратий на отеческих полях», но что он думал на сей счет в действительности, он оставил при себе. Кологривов же был постоянно у него на глазах, и неудивительно, что Грибоедов с безусловной искренностью заключил статью хвалой «чиновнику, точному исполнителю своих должностей, радеющему о благе общем, заслуживающему признательность соотечественников и милость государя!». Более удивительно, что Измайлов напечатал последнюю фразу отчета: «Хвала мудрому государю, умеющему избирать и ценить достойных чиновников!» Хотя назначение и награждение должностных лиц есть, собственно, единственная обязанность императора, но в конце четырнадцатого года Александр I претендовал на звание полководца и триумфатора, и скромная похвала Грибоедова звучала странно, а после всех перечислений правительственных глупостей – даже иронически (если в них был виноват не сам император, то чиновники, им же поставленные).

Статью опубликовали без всяких затруднений; каких-то почестей Кологривову она не принесла, но по меньшей мере сделала его известным. Работа над отчетами развлекла Грибоедова, но иных поручений у него не было, и осенью в Бресте окончательно воцарилась неизбывная скука. Александр попросился в отпуск, охотно ему предоставленный, и вместе со Степаном укатил в Петербург.

Глава IV
ДРАМАТУРГ

 
Была прекрасная пора:
Россия в лаврах, под венками,
Неся с победными полками
В душе – покой, в устах – «ура!»,
Пришла домой и отдохнула.
Минута чудная мелькнула
Тогда для города Петра.
 

Ф. Глинка

Грибоедов всегда переносил жару легче холода. Он, наверное, не отважился бы на поездку, если бы ясно представлял, что его ожидает на декабрьском почтовом тракте. В стихах «дорога зимняя гладка», но вживе испытать ее – невеликое удовольствие. Даже Бегичев устал трястись пять дней напролет в насквозь промерзшем экипаже, опрокидываться в сугробы, слушать вой волков и бесконечно переходить с мороза в тепло станционных изб и обратно. Когда, наконец, заснеженные северные леса и болота расступились у окраин столицы, у друзей не осталось даже сил, чтобы порадоваться окончанию мучений.

Они въехали в город через Нарвские ворота. Полгода назад сквозь них торжественным строем вступили в Петербург гвардейские полки, вернувшиеся из великого похода на Париж. Тогда светило солнце, и толпы народа приветствовали победителей. Теперь же, испытав осенние ненастья и зимние вьюги, деревянные ворота одиноко стояли в темноте и нисколько не походили на триумфальную арку, словно два молодых офицера и не заслуживали лучшей встречи по незаметному своему участию в войне. Они не испытали бесполезных сожалений, мечтая в тот момент не о славе, а лишь о горячем ужине и постели. Но прошло больше часа, прежде чем они добрались от Нарве кой заставы до центра города, где их ждали нанятые на сезон комнаты. Ночной мрак и ледяной ветер не дали им возможности хоть что-нибудь разглядеть за окошками кибитки.

Утром, подойдя к окну, они увидели глубоко внизу улицу и плотные ряды невзрачных домов, расходившиеся во все стороны. Серый, закопченный снег неприятно поражал паз. Грибоедов не мог взять в толк – неужели это и есть цель их тяжелого пути? Впрочем, день случайно выдался солнечным и безветренным, и Степан торопил с завтраком, спеша увидеть город, пока ранняя ночь или буран не скрыли его. Он ощущал превосходство старожила, поскольку жил в Петербурге несколько лет назад, когда учился в Пажеском корпусе. В ту пору архитектурные красоты мало его занимали, но он знал об их существовании и мечтал показать другу.

Однако многое переменилось. Молодые люди поехали было к сиявшему вдали золотому шпилю, но, приблизившись, обнаружили под ним не деловитые верфи, а необозримую стройку в полверсты, окруженную домишками рабочих и замерзшими каналами – тут возводили новое Адмиралтейство. Стройка добиралась до огромной пустой площади, с одной стороны очерченной роскошным Зимним дворцом, а с другой – невразумительными жилыми домами. Они выехали к набережной – и противоположный берег Невы показался Степану совсем незнакомым. Некогда он был свидетелем возведения и мужественного слома неудачной Биржи Кваренги, а потом закладки новой Биржи Тома де Томона. Теперь он увидел этот шедевр законченным снаружи, хотя еще закрытым внутри; благодаря его классическому совершенству Стрелка Васильевского острова и весь петербургский порт преобразились, и панорама Невы – от старой Петропавловской крепости до новенького Горного института – приобрела законченный и торжественный вид. Только здесь Александр начал чувствовать, что действительно находится в великом городе. Он очень желал оказаться на том берегу, но переезд по льду широкой реки, хотя и вполне безопасный днем, когда не орудовали разбойники (увы! они существовали под самыми стенами царской резиденции и главной тюрьмы страны), но ветер на реке так живо напоминал недавнее путешествие, что он отложил эту затею.

Вместо этого друзья отправились на Невский проспект («бульвар», как стали называть его побывавшие в Париже гвардейцы). Здесь Грибоедов совершенно примирился с Петербургом, а Бегичев перестал разыгрывать роль чичероне. Узкое и неинтересное начало Невского неожиданно вывело их к Казанскому собору, недавно освобожденному от лесов и ошеломлявшему колоннадой, словно составленной из грубоватых и живых стволов деревьев-великанов. А дальше перед глазами замелькали веселые мостики, великолепные Дворцы и публичные строения, чугунные решетки садов; вправо и влево бесконечным полукругом уходили набережные Фонтанки, плотно застроенные особняками размером поменьше, чем на Невском и, видимо, возведенными с единственным желанием ни в чем не уступить соседям и даже перещеголять их: так они были похожи друг на друга и в то же время норовили выделиться какими-нибудь небывалыми деталями отделки.

Невский поразил Грибоедова обилием экипажей и людей, как будто все население города сосредоточилось в этом единственном месте. Повсюду сверкали яркие краски военной формы и золото эполет; штатского платья почти не было видно. Казалось, город захвачен русскими войсками. В стороны же от Невского тянулись пустынные кварталы, как-то случайно расступавшиеся то перед заброшенным Михайловским замком Павла I, то перед разоренным Таврическим дворцом Потемкина, то перед необъятной пустошью Царицына луга. У Грибоедова голова шла кругом от обилия впечатлений, а ведь по слабости зрения он не видел еще вдали ни Смольного собора, ни Лавры в честь своего святого покровителя Александра Невского. Он был рад ранней темноте, давшей ему отдохнуть перед главным событием дня – поездкой в театр.

Александр с наслаждением погрузился в завлекающий мир театра; после двухлетнего перерыва он был бесконечно рад потолкаться в партере среди мужчин, стоящих, снующих или сидящих на кое-как расставленных стульях. К своему удивлению, он очутился среди знакомых, прежних соучеников по пансиону или университету, во главе со ставшим влиятельным театралом Степаном Жихаревым, кое-каких сослуживцев или соучеников Бегичева. Здесь, как и на улицах, военные мундиры решительно преобладали, и зала выглядела пестро, весело и нарядно. В креслах, где обыкновенно сидели люди знатные или богатые, Александр с неудовольствием обнаружил своего дядюшку и постарался не попадаться ему на глаза.

О том, что Алексей Федорович поселился в Петербурге, он знал по письмам матери и сестры. Настасья Федоровна с нескрываемым гневом рассказала сыну историю братниного разорения. Хмелиты уцелели от французов, но Алексей Федорович сам подорвал состояние бесконечными балами и празднествами, дававшимися ради любимой старшей дочери Елизаветы. Грибоедов-старший умудрился настолько исчерпать кредит, что целых семь заимодавцев подали на него в суд и принуждали к немедленной уплате. От них-то он и скрылся в Петербург, где вел рассеянную жизнь промотавшегося барина, надеясь отсидеться от грозы. Настасья Федоровна изливалась в жалобах: мало того, что муж ее умер некстати, заставив Марию весь послевоенный сезон проходить в неидушем ей траурном одеянии, мало того, что ее дела были расстроены, так еще и брат перестал помогать и сбежал в неведомые края. Александр не разделял матушкиного гнева, сочувствуя своей младшей кузине Софье, чье вступление в свет должно было произойти при неблагоприятных обстоятельствах. Но при всем том он не горел желанием ни жить с дядей, ни навещать его, выслушивая воспоминания о стародавних битвах. Конечно, встречи с дядей он не избежал, но обоим она не доставила удовольствия, и по молчаливому уговору они стали общаться возможно реже.

Прошло всего несколько дней, и Грибоедов разочаровался в петербургских театрах. Большой театр сгорел в одиннадцатом году и еще не был восстановлен, русская и французская труппа играли в Малом, но непревзойденный балетмейстер Дидло перед приходом Наполеона благоразумно уехал из России и пока не вернулся, хотя попечитель театра Алексей Львович Нарышкин звал его с самого декабря двенадцатого года. Балет без Дидло пришел в упадок, едва храня следы недавнего блеска. В немецкие театры благородные зрители ходили весьма редко, совсем уж от скуки; они предназначались для природных немцев, которых в столице жило до трети всего населения (весь Васильевский остров был заселен профессорами, врачами, торговцами, мастеровыми из немцев, и в других частях было множество немецких учителей, булочников, парикмахеров; для них даже газеты выходили на немецком языке).

Русский театр был богат актерами. На сцене последние годы доживал гениальный, но рано спившийся Яковлев. Рядом с ним в трагедии первой актрисой считалась по-прежнему Екатерина Семенова, которую Грибоедов видел раньше в Москве, а роли Яковлева постепенно забирал себе классически безупречный Брянский. В комедии начинал молодой красавец, актер на все роли вплоть до балета и пантомимы Сосницкий, а рядом с ним – юная воспитанница театрального училища Воробьева, Асенкова на роли субреток, Рамазанов – продувного слуги, Ежова – комических старух и другие таланты, маститые и молодые. Репертуар же был беден. Авторы прошедшего века, да и сам Озеров, после войны как-то вдруг показались безнадежно устаревшими, их продолжали ставить, но встречали без прежнего одушевления, а из новых никого не было видно. Даже князь Шаховской после двух патриотических водевилей, написанных в годы войны, замолчал и погрузился в дела театральной дирекции и воспитание юных дарований.

Оттого русские актеры играли в переводных пьесах. Трагедии Вольтера и Расина, жалкие переделки Шекспира, бесчисленные комедии Мольера не сходили со сцены. В сезоне 1814 года возобновили «Скапеновы обманы» Мольера и поставили шедевр Мариво «Игра любви и случая». Но и бесподобная легкость Сосницкого, его заразительная, чуть хитроватая улыбка, фатоватые манеры и невероятная способность к перевоплощению не спасали положения – всё же, по общему признанию, французскую комедию надо бы ставить по-французски, в переводах она теряет половину смысла и почти всю веселость. Однако ходить на представления одной только французской труппы теперь, после великой победы над Бонапартом, было как-то неловко: чему еще не научились мы у французов?! Спектакли русской труппы посещали исправно, но, по убогости текста, зрителей привлекали только исполнители. Завяжет ли Сосницкий по-новому галстук – на следующее утро половина молодежи щеголяет с подобным узлом. Бросит ли хорошенькая актриса взгляд кому-нибудь в зале – и завистники готовы строчить эпиграммы, а то и вызовы на дуэль. Актеры и зрители самозабвенно играли в театр, и авторы были тут на вторых, а то и третьих ролях.

Однако не актеры, а актрисы царили на сцене. Весь партер, многие кресла и часть лож были заняты военной молодежью, только что вернувшейся с самых кровавых за прошедшие века полей сражений. В головах боевых офицеров словно бы не прошел еще хмель от шампанского, выпитого в Париже. Да и нельзя было ему пройти – они видели слишком много разорванных ядрами тел, на их глазах умирали друзья, у всех погибли родственники. Горечь потерь понемногу стиралась, но не забывалось безумие сдавшегося Парижа. Шампанское служило не забвению ужасов, но сохранению того непередаваемо счастливого ощущения победы, которое было пока лучшим воспоминанием их жизни. Они искали новых побед, но мирных и непременно счастливых.

Напрасно барышни в ложах старались привлечь внимание молодых людей, напрасно тщательно одевались к балам. На танцах вокруг них толпились кавалеры, но не было женихов. Офицеры нисколько не желали запереться в однообразный мир семейной жизни и забот о поместье. (И Иван Петрович Белкин был глубоко не прав, когда заставил своего полковника Бурмина уже в середине 1815 года уехать в провинцию и пасть там к ногам Марьи Гавриловны. Всякое, конечно, случалось, но как редкость, обычно же мысль о женитьбе приходила героям двенадцатого года не раньше, чем году в двадцать втором. Впрочем, историю «Метели» поведала автору девица К. А. Т., и в тройном пересказе, быть может, спуталось время событий.) Актрисы и замужние дамы торжествовали над благородными девицами. Мужчины увлекались мгновенно, пылко кидались во всевозможные любовные авантюры, лишь бы вдали не маячил страшный призрак брака. Мимолетные романы не давали выхода их чувствам, они влюблялись всерьез, но любовь оставалась легкой и радостной и не нарушала праздничного настроения.

Такое состояние умов совершенно пришлось Грибоедову по вкусу. Он не видел битв, но его умение веселиться от этого нисколько не пострадало. Из армейской жизни он принес репутацию отчаянного повесы, и анекдоты о его дурачествах докатились даже до Петербурга. Сверстники и женщины встретили его с любопытством. Со своей неистощимой веселостью и остротой он во всяком кругу молодых людей, где ни появлялся, становился их душой. Он был недурен собой: среднего роста, худощавый, с густыми темными, чуть волнистыми волосами, зачесанными назад. Правда, длинноватый нос и очки несколько его портили, но благородные, безупречно светские манеры, изящные руки с длинными пальцами, серьезное лицо, красивый, звучащий искренностью голос покоряли и юных, и пожилых. Только внимательный наблюдатель по неуловимой оригинальности движений, по внезапно вспыхивающему взгляду и неожиданно ясной улыбке мог бы распознать тщательно скрытую до поры тягу к озорству. В театре Александр оказался среди первых волокит, всегда счастливых, какой бы богатый и влиятельный соперник ни становился на пути.

Бегичев тоже не затерялся в толпе театральной молодежи; приятная наружность и кавалергардский мундир благоприятствовали его успехам, и особенно Леночка Воробьева очень его отличала, но издали. Ее, как и всех воспитанниц театрального училища, держали под запором, в театр привозили в закрытой линейке и всеми силами оберегали от общества мужчин: нельзя было, чтобы нежелательные последствия знакомств помешали девушкам оправдать затраченные на их обучение деньги. Поклонники не могли выражать свои чувства чем-то большим, нежели вздохами под окнами училища да бурными аплодисментами в зале. Вне школы и сцены Воробьева появлялась лишь в доме Шаховского, чьей любимой ученицей она была.

Предприимчивый Грибоедов, желая помочь Степану, повез его как-то на вечер к князю, в небольшой двухэтажный деревянный дом Лефебра на Офицерской улице, принадлежавший Малому театру. Шаховской жил со своей гражданской женой, немолодой уже актрисой Екатериной Ивановной Ежовой и множеством общих детей («ежат», как острили злые языки). Кроме них в домике теснились семьи артистов и служащих театра. По утрам к князю являлись должностные лица, перед обедом – актеры на домашние репетиции, вечерами собирались друзья и литераторы… дом круглые сутки кишел народом, по лестницам во всякое время сновали жильцы в дезабилье, дети, слуги, собаки, посетители, стоял несмолкающий шум, а квартиры отделялись друг от друга весьма условно – все жили, по обычаю артистического мира, общей жизнью. Грибоедову понравилась непринужденная обстановка театрального дома, но в прочем он не был доволен визитом. Прежде он постоянно встречал Шаховского в зрительном зале, но мало общался с ним: тучный, лысоватый, с крючковатым носом и узкими глазами, тот был отменно уродлив, невероятно подвижен и говорлив. Грибоедову не нравился ни он, ни его комедии, которые он видел еще в детстве в хмелитском театре. Оказавшись в гостях у Шаховского, он переменил свое мнение о нем, оценив и яркость его беседы, и его безграничную, на всю жизнь, преданность русскому театру.

Князь же встретил друзей довольно прохладно. В его глазах они не имели достоинств: не могли, по недостатку средств, оказать покровительство какой-нибудь актрисе (Шаховской неизменно старался пристроить выпускницу училища наилучшим образом, и это не служило к его доброй славе), не сочиняли пьес и даже не годились как типажи в комедию. Степан был раздосадован приемом и по дороге домой принялся уговаривать Александра написать что-нибудь, что обеспечило бы радушие Шаховского – да ведь он и принимался же что-то писать? не сохранился ли тот опыт? Дома он перерыл все бумаги Грибоедова, но французской пьески, над которой тот от скуки трудился в Польше, не нашел. Александр, впрочем, пообещал что-нибудь придумать, но вихрь развлечений совершенно закружил его, и зима пролетела вмиг, не оставив ни на что времени. Он даже не выбрался к Фильду, об уроках которого когда-то мечтал. Сестра постоянно напоминала ему в письмах об этом их детском желании и недоумевала, как может Саша не поспешить к великому пианисту, едва очутившись в Петербурге. Она не представляла, какой стала теперь жизнь ее брата.

В марте веселый петербургский сезон закончился, Грибоедов с Бегичевым вернулись в Польшу, к своим обязанностям, хотя дотянули с отъездом до последних дней санного пути. Кологривов встретил их по-родственному, но они тотчас заметили его подавленность и раздражительность. Дмитрий Бегичев объяснил им, что происходит. Положение Кологривова становилось день ото дня хуже. Военным министром он так и не стал (император предпочел на этот пост не администратора, а боевого генерала Коновницына), наместник Польши Новосильцев отстранял его ото всех дел, ненужная теперь резервная армия постепенно распускалась. Вокруг кипела работа по составлению Уставной грамоты для новопровозглашенного Царства Польского, а Кологривов, как большинство военных, отнюдь не считал поляков достойными награды, коль скоро в войну они сражались против России. Он невольно оказался в оппозиции, штаб его бездельничал, генерал не знал, на чем сорвать досаду.