Текст книги "История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек"

Автор книги: Екатерина Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 45 страниц)

Надя сняла несчастное пальто с кожворотником и искалеченными застежками и присела на край нар.

– Где это вы с Лысой колобродили? Иль правда к мужикам лазили?

Надя передернулась от отвращенья.

– Смотрели, как у мамок детей забирают…

– Охота была! Небось, рев стоял?

– Конечно, плакали, ведь дети же, жалко!

– Жалко у пчелки! Чего им будет? Вырастут! Сколько их в детприютах!

– Вырастут, конечно! А чего хорошего в детдоме?:– вспомнила Надя вечно голодных детдомовцев, что учились с ней в малаховской школе.

– Хорошего мало, да куда денешься? Я сама детдомовская, по себе знаю! Да ты чего шары-то на меня выкатила? Точно тебе говорю!

– Что ж, у тебя ни отца, ни матери?

– Ни матери, ни отца, ни прохожего молодца! В тридцать седьмом я враз осиротела и в детдом попала.

– Умерли? – посочувствовала Надя.

– Сгинули в одночасье! В ночь пришли энкевадешники и обоих увели, да еще всю квартиру вверх тормашками перешуровали. Мы тогда в Москве жили, в Малом Кисловском.

– И ты больше их не видала?

– Не, – мотнула головой Манька.

– За что ж их… обоих сразу? – а про себя подумала: «Родители воровки, должно, тоже воры».

– За что? Я и сама не знаю… В ту ночь чуть не полдома охолостили, только успевали машины подъезжать..

«Полдома – это не воры», – решила Надя.

– А кто был твой папа?

– Отец у меня военный был, четыре шпалы носил.

Надя задумалась, вспоминая своих соседей Триумфовских и то, что давно слышала краем уха о том 1937 годе.

– Как врагов народа, наверное…

– Пошла ты… – матерно выругалась неожиданно Манька. – Дура набитая! Я с тобой как с человеком говорю; а у тебя в башке одни «враги народа».

На минуту Надя опешила, не понимая, чем обидела Маньку.

– Извини, Маня, я не хотела тебя обидеть…

– Так! Слушать всем, прибывшим с этапа, разнарядку на завтра! – заорала во всю мочь с порога Тоська: – На расчистку путей всего десять человек, на разгрузку платформы с балластом двадцать человек, на разгрузку угля двадцать пять человек, на кухню три человека. Кто болен, берите освобождение в санчасти, за невыход на работу – бур.

Дальше Надя уже не слушала. Ее фамилию назвали в числе человек на разгрузку балласта.

– Что это, балласт? – спросила она.

– Бери больше – кидай дальше, – вот и вся наука, – объяснила, смеясь, маленькая воровка, которая ехала с Надей от самой Пресни. Звали ее, кажется, Аннушкой.

– Вот тебе на! – огорчилась Надя. – А театр? Почему же никто не спросил меня?

Подошла Лысая:

– Тебя куда?

– Не знаю, на какой-то балласт!

– Тю! – присвистнула Лысая. – А как же твой театр?

– Не знаю! – чуть не плача с досады, проговорила Надя.

– Ты вот что! – зашептала Лысая прямо в Надино ухо. – Если не хочешь завязнуть на общих, завтра на работу нипочем не выходи!

– А бур? Бур какой-то!

– Ты стой на своем! Говори, что прибыла по спецнаряду, работать по специальности в театре. Поняла?

– И не пойду, – тряхнула головой Надя.

– В карцер отправят. Не хошь? – подала с нар голос Манька.

– И пусть!

– Во, дура-малолетка, не знаешь, что такое, с чем едят. Будет тебе не театр, а цирк.

– Пускай! – упрямо повторила Надя. Она действительно не имела ни малейшего представления, что такое бур, карцер и прочие всевозможные лагерные наказания, а то наверняка не была бы так строптива.

Утром с бригадой на разгрузку балласта она не вышла. После развода Тоська пулей ворвалась в барак и набросилась на Надю.

– Ты чего себе думаешь? Почему на работу не вышла?

– И не пойду! – как можно спокойнее ответила Надя, не позволяя «бесу обуять себя». – Я приехала работать по спецнаряду в театр, вот!

– В театр захотела! – возмущенно завопила на весь барак Тоська. – А в бур тебе не желательно?

– Я не знаю, что такое бур, – так же, не теряя самообладания, произнесла спокойно Надя.

– Не знаешь? Ну, узнаешь! Я уж позабочусь! – и она вихрем вылетела из барака.

Подошла дневальная.

– Ты, девка, зря так заводишься: бур – это «барак усиленного режима», и не приведи лихая сила туда попасть. Не таким оторвам, как ты, роги сбивали. Попадешь, слезами горючими умоешься.

– Пусть, все равно не пойду, – упрямо заявила Надя. Она уже продумала все дальнейшие ходы. Если не в театр, пусть подохну в карцере или буре, где, как она слышала, по полу и по стенкам течет вода и есть дают на целый день штрафную пайку– 300 граммов. Весь срок среди такого отребья, так лучше заболеть и умереть. Горестные ее размышления были прерваны появлением коменданта Бори Ремизова. Поскрипывая на ходу начищенными сапогами, он подошел к дневальной, что-то спросил у нее и, вскинув голову, окинул взглядом весь барак. Старуха с угодливой готовностью указала на нары, где сидела, пригорюнившись, понурив голову, Надя и мысленно оплакивала свою судьбу, а главное, необдуманное решение с просьбой в Воркуту. Она не знала, да и откуда? Что Зинаида Федоровна пробилась на прием к начальнику Гулага товарищу Наседкину и как жена погибшего фронтовика, да еще к тому же героя, просила его слезно помочь дочери, что он и сделал без труда, уважив единственный раз просьбу родственников заключенных. Охотников добровольно ехать на Север не было, а мать Нади и слыхом не слыхала, что такой за город Воркута.

– Артистка! К начальнику! – скомандовал он.

– Куда это? – спросила Надя, не поднимая головы.

– Вставай! Иди за мной!

Они долго шли по территории пересылки, и опять Наде казалось, что все это она давным-давно видела: и бараки, и зону с предзонниками, опутанную двумя рядами колючей проволоки, и вышки, и собак, и разводящих по вышкам вертухаев. Только вместо немца ее вел уголовник-комендант Борис Ремизов, правая рука начальства.

Дом, в котором помещались лагерные боги, внешне мало чем отличался от остальных бараков, зато внутри было чище и пол покрыт красной дорожкой. Пройдя длинный коридор, комендант открыл дверь и пропустил Надю. В маленькой комнатке помещалась секретарша начальника.

«Вольная», – догадалась Надя, судя по тому, как почтительно, по имени-отчеству назвал ее Боря Ремизов.

– Сейчас спрошу! – бабочкой порхнула она из-за стола и скрылась за обитой клеенкой дверью, вильнув обтянутым в коротенькую юбчонку задом.

– Проходите! – сказала она, появившись через минуту.

В большой продолговатой комнате с двумя печами было тепло и сильно накурено. Надя успела рассмотреть длинный стол с множеством стульев и в конце его еще один письменный стол, поставленный поперек, в виде буквы «Т». За столом сидел майор в кителе, увешанном наградными колодками.

– Вот, гражданин начальник, – елейно пропел комендант, толкая Надю в спину, – привел саботажницу! Отказалась выйти на работу!

Майор с минуту рассматривал Надю свинцовым взглядом, как бы пригвождая ее к полу, и, наконец, изрек:

– Судить тебя будут.

– Что? – не поняла она.

– За саботаж судят.

Этого она не знала и изрядно струсила: «Еще не хватало!»– но виду не показала и продолжала стоять столбом, призвав все свое мужество.

– Поняла, что ли? Судить будут! – повторил он, повысив голос.

– За что?

– За отказ от работы!

– Я не отказывалась от работы!

– Как так не отказывалась? Вот рапорт нарядчицы.

– Я вовсе не отказывалась, – еще раз повторила Надя. – Просто я прибыла сюда по спецнаряду для работы в театре, – не моргнув глазом, соврала она, точно как ее подучила Лысая. «Стоять на своем».

– По какому еще спецнаряду? Ну-ка, принеси ее формуляр! – приказал он коменданту.

– Мне в руки не дадут, – поспешил сказать Боря Ремизов, и сладкая улыбка озарила его лицо.

Надя с отвращением дернулась: «Экий добрячок-угодничек, свиное рыло!»

– Да, верно! Скажи Лидии Кирилловне.

Комендант вышел, и сразу все переменилось. Майор поднялся, отодвинул стул и подошел к Наде.

– Откуда прибыла? – спросил он голосом с вполне человеческими интонациями, разглядывая ее без тени злобы, а скорее даже с подобием любопытства.

– Из Москвы.

– Жила там?

– Да.

– Работала? Училась?

– Училась в консерватории, – бойко врала Надя, нисколько не стесняясь: «Мы для них нелюди. Они для нас так же. Значит, все позволено».

Секретарша принесла формуляр, майор внимательно пробежал глазами страницы, перевернул какие-то листочки-вкладыши.

– Нет тут никакого спецнаряда. Вот твое заявление начальнику Пресни за его подписью, и все.

– Значит, потеряли, полтора месяца тащились, могли потерять.

– Ты мне бомбочки не ввинчивай, – внезапно рассвирепел он. – Я гусь стреляный, таких артистов перевидал тьму! Пойдешь на общие пока, до выяснения, сделаем запрос, – уже более миролюбиво закончил он.

– Не пойду! Я простыну, голос потеряю на холоде и петь не смогу.

– Видал? – обратился он к кому-то за ее спиной. – Голос потеряет! На курорт приехала!

Тут только она обернулась и заметила у печки военного в белом полушубке. Он сидел, заложив ногу на ногу в мохнатых пимах, и держал на колене шапку-ушанку.

– За что срок получила? – строго спросил он.

– Ни за что!

– Ну, это ясно – ни за что, ни про что, старая песня! А все-таки, в чем обвинялась?

– По наговору, я ни в чем не виновата! Военный даже засмеялся и покрутил головой:

– Вот ведь, как один, и все не виноваты, кого ни спроси. Он подошел к столу.

– Разреши, товарищ майор, взглянуть, чего своровала? Прочитав Надин формуляр с обвинительным заключением, он стразу построжал и нахмурился.

– Ишь ты! По наговору, скажешь ведь! Человека убили…

– Не убивала я никого!

– Может не убивала, помогала убивать, наводчицей была! А?

– Нет, нет, знать ничего не знала, – возмутилась Надя, еле сдерживая уже готовые брызнуть слезы.

– Что ж, ошиблись судьи? – усомнился майор. – Такого не бывает!

За долгие годы работы в системе лагерей он как раз больше других знал, что так есть и так бывает. Но то касалось не этой, а другой статьи, пострашнее убийства. И, должно быть, было в облике этой девушки, по-ребячьи глупой, что-то, что заставляло сомневаться, и майор внезапно смягчился.

– Вот ты заявление написала, просишься работать по специальности, в театр, а вашего брата туда больше не требуется.

– Не требуется? Как так не требуется? – не поверила Надя.

– Так вот и не требуется! Какие были, всех в зону списали. Даже примадонну Ищенко и ту не оставили. Одни вольнонаемные теперь будут артисты.

Это был удар под дых, устоять на ногах невозможно, и Надя почувствовала, что колени ее вроде как сломались и не стали держать ее. Она бессильно опустилась прямо на пол. Потом, спустя долгое время, Надя узнала, что майор обманул ее. Из театра действительно отправили в зону артистов, судимых по статье 58-й, но уголовный элемент не тронули.

– Вставай, нечего валяться. Вот товарищ капитан с женского лаготделения приехал. Ему нужна экспедитор с малым сроком в хлеборезку.

– Пойдешь? – спросил капитан. – Полсрока отбудешь, расконвоируем. За зону ходить будешь. А петь да плясать в самодеятельности можно. У нас хорошая самодеятельность, правда, одни бабешки, и те политические.

– А чего с ними лялякать? Незачем! – вставил свое слово майор.

– Ты как по части политики? Подкована? А то живо сагитируют и в свою веру обратят – они такие! – предупредил капитан.

«Что такое хлеборезка?» – судорожно старалась припомнить Надя. – «Где-то слышала вроде, надо бы спросить». Но не посмела. Не возьмут еще.

– Пойду! – согласилась она, а про себя подумала: Хоть куда пойду, только бы не оставаться здесь, не видеть Тоську-нарядчицу и татуированного дикаря Ремизова.

– Только вот что, предупреждаю сразу: за недостачу срок намотаю, без жалости. Воровства не потерплю, ясно?

– Ясно!

Стыдно было до слез за такое предупреждение. Обругать бы его, этого капитанишку, последними словами. Но ничего не поделаешь, «всяк сверчок знай свой шесток».

– Тогда формуляр ее я забираю, а вы уж не забудьте распорядиться документы ее оформить, – обратился капитан в пимах к майору, а затем Наде:

– А ты, как тебя там? Михайлова, марш в барак за вещами и быстро к вахте.

Вещей не было, один пустой мешок с зубной щеткой. И прощай пересылка, Манька Лошадь, Амурка, Лысая и голубоглазая Гражоля Бируте.

– Где же вещи? – спросил капитан, завидев ее.

– Нет у меня вещей. Пропали в дороге.

– Эх ты! Горе-грабительница! Что ж себя обидеть дала?

Надя промолчала.

За воротами вахты стоял грузовик, и капитан приказал ей лезть в кузов, что было совсем нелегко. Спасибо, шофер подсобил и, уже залезая в кабину, где устроился капитан, крикнул Наде:

– Там брезент лежит, ты набрось на себя, а то просвистит, не очухаешься! – И покосился на ее пальто с облезлым воротником и исковерканными пуговицами.

Ехать пришлось через город, и Надя с любопытством посматривала по сторонам. Прочитала на одной улице, в самом центре на доме: «Комсомольская улица». Слева на здании: «Горный техникум», справа гостиница «Север». Строения смешные, с колоннами, шпилями, и все какое-то ненастоящее, словно из фанеры слеплено. Народу немного, и все спешат кто куда, видно, мороз, подгоняет. Выехали за город. В окрестности ни деревца, ни кусточка, снег, снег, куда ни взглянешь, только на горизонте островерхие, черные пирамиды стоят – пустынно, уныло, и ветер такой, что хоть ложись на дно кузова. Так и сделала: улеглась на дно машины и укрылась брезентом с головой – вроде потеплее стало. Капитан выглянул из кабины в окошко, не увидел ее и остановил машину.

– Эй, где ты там? – встревоженно крикнул он, вставая на колесо и приподнимая брезент.

– Здесь, – отозвалась Надя, едва шевеля окоченевшими губами.

– Потерпи, уже скоро.

«А ведь тоже человек! Сочувствие имеет!».

Ей и в голову не могло придти, что за нее, в случае побега, капитан распрощался бы со своим партбилетом. А что за офицер войск МВД без партбилета – ноль! Машина рванулась и поехала быстрее, хотя лучше от этого и теплее не стало. Больно ударяясь боками по дну кузова на кочках, Надя наивно утешала себя, думая, что капитан приказал шоферу ехать быстрее, чтоб она не простудилась. В самом деле, у капитана, возможно и была такая мысль – кому нужна обмороженная зечка с воспалением легких? Он и так нашел с трудом уголовницу с малым сроком, лицо которой не вызывало опасений. Ведь не расконвоируешь политическую (а ими теперь заполонили Воркуту) со сроком самое малое 10 лет? В то же время, поставь в хлеборезку такую, политическую, хоть хлеба не разворует, зато и за зону не выведешь. Тогда нужен экспедитор, рабочий погрузки, а им, вольнонаемным, зарплату плати, и 8-часовой рабочий день, и северные надбавки, и двойные отпуска. А уголовница – это удобно! И срок детский, и что убийца, тоже лучше, чем воровка, по крайней мере, хлеб и сахар воровать не будет.

Лагпункт, куда привезли Надю, ничем не отличался от пересылки: те же бараки, собаки, предзонники с вышками и даже вахта с пропускными воротами точь-в-точь та же. Проект один. Разница была только в названии, этот назывался «Кирпичный завод № 2». Потом она узнала, что кирпичных заводов в Воркуте два, и находились там одни женщины, осужденные «за политику». «И слава Богу! Мужчины арестанткам не нужны, а что «контрики», так это еще лучше, хоть воровать и материться не будут», – обрадовалась Надя.

Капитан с ее формуляром в руке прошел с ней на вахту.

– Посиди здесь, я документы оформлю, – и дежурному сержанту по вахте: – Пусть здесь побудет, присмотри! – приказал.

В маленькой прокуренной вахтерской было тепло.

– Сядь здесь! – указал ей на лавку молодой вахтер со строгими глазами и злым ртом. – Да не очень пыли, своей грязи хватает, – добавил он, увидев, что Надя сняла с головы платок.

На вахту зашли две молодые женщины, обе в полушубках с лычками сержантов, покосились на Надю. Вахтер набросился на них с бранью:

– Опять опаздываете! Бригады на подходе. Я, что ль, за вас принимать должен!

– Успеется, не ори, не убегут, все туточки будут, – огрызнулась одна, что постарше, и обе не спеша вышли к воротам. Бешено залаяли собаки, и к вахте подошла колонна женщин в сопровождении конвоиров. Все, как одна, были одеты в бушлаты поверх телогреек, валенки, на головах ушанки или платки. Многие совсем молоденькие и, как показалось Наде, красивые. Вахтер отворил ворота, и женщины в полушубках стали по одной щупать и обыскивать подошедших. Они деловито и усердно заглядывали и выворачивали карманы, лазили руками под телогрейки и платки, с некоторых снимали шапки, а двух заставили скинуть и потрясти валенки. Битых полчаса осматривали и ощупывали, не успели пропустить одних, как уже подходила другая такая же туча людей. Была уже ночь, но множество огней и прожекторов прекрасно освещали зону, помогая обыскивать, щупать, шарить по карманам, хотя ни одна из них ничего на нашла.

– Разобраться по пятеркам, марш в зону! – скомандовал лейтенант и начал считать: – Пять… десять… – пропуская озябших женщин. У ворот толпились военные, все внимательно считали проходящих. Не приведи Бог ошибиться, тогда всю колонну возвращай обратно и начинай считать сначала. То ли ошибка вышла в счете, то ли… а вдруг побег?

– Сколько же людей! – невольно вырвалось у Нади. Сержант обернулся и вскинул голову, словно горд был доверенным ему постом:

– Тебе сидеть приказано, а не глаза таращить!

– За какие же грехи столько людей мучается? – вслух задала себе вопрос она, вспомнив этапы, пересылки и мамок, навсегда засевших в ее памяти.

– За преступления против Советской власти! – злобно сверкнув глазами, ответил вахтер и демонстративно повернулся спиной. Не положено с з/к говорить.

Капитан долго не возвращался, и Надя, привалившись спиной к горячей печке, пригрелась и задремала. И враз увидела отца и Алешку. Они идут берегом Малаховского озера, как в тот выходной день, последний, перед войной. У Алешки удочка и небольшое ведерко. «Для лягушек», – дразнит его отец, все знают, что никакой рыбы Алешка не словит, но удочка берется для важности. Солидно идти с удочкой! Всем им очень хорошо и радостно. Солнышко печет из всех сил, и его тепло Надя чувствует на своих плечах и спине.

– Сгоришь, – говорит отец не своим голосом.

– Нет, мне хорошо, – ответила Надя и вдруг сообразила» что это вовсе не отец.

Перед ней стоял капитан.

– Подымайся! Пойдешь на место, – строго приказал он.

ХЛЕБОРЕЗКА

Есть многое на свете,

Друг Горацио

Чего не снилось нашим мудрецам.

Шекспир, Гамлет

Крошечный домик, сложенный из старых шпал, похожий на сказочную избушку на курьих ножках, и значился хлеборезкой. На крыльце Надя споткнулась и чуть не упала, – доска ступени оказалась неприбитой, ржавый гвоздь торчал на целый вершок.

«Плохой признак споткнуться, входя в дом. Отощала, ноги не держат», подумала она. По двери словно ногами колотили. Клеенчатая обивка прорвалась по низу, и оттуда грязными клочьями висела не то вата, не то пакля. Дверь вела в такой же крошечный тамбурок (без тамбура на Севере нельзя), а уже из него – дверь в хлеборезку с полками для хлеба и столом для резки. Прямо над столом – небольшое окошко для подачи лотков с хлебом из хлеборезки в тамбур. Вход в хлеборезку посторонним категорически запрещен, пояснил капитан. Называть его надо было гражданин начальник ЧОС (часть общего снабжения). Надя мысленно улыбнулась, вспомнив безобразную песню, что пела Пионерка про ЧОС в голове и УРЧ в животе (УРЧ – учетно-распределительная часть). Внутри домик, как и снаружи, выглядел довольно неопрятным. Стены давно не беленые, штукатурка кое-где обвалилась, пол затоптан и давно не мыт. В дальнем углу помещалась большая печь. Дощатая перегородка отделяла затоп печки от самой хлеборезки, образуя как бы закуток, где стоял прибитый к перегородке топчан с матрацем, набитым сеном, и столик на одной ноге, тоже приколоченный к стене. Там Наде надлежало спать. Въедливо и скрупулезно гражданин начальник ЧОС долго объяснял Наде ее обязанности, которых оказалось немало. Каждое утро к 5-ти часам утра, к подъему, она должна была нарезать хлеб на пайки для утренней смены и к 9-ти утра для смены, работавшей в ночь. Все пайки должны быть заготовлены соответственно реестру, который поступал из бухгалтерии и обозначал количество паек и их вес. На тяжелых работах кирпичного завода (гофманки, горячие цеха) – 700 г, работяги за выполнение нормы – 600 г, доходяги и в зоне – 500 г, штрафные – 300 г. Кроме того, раз в месяц развесить по 200 г сахарный песок. Каждая бригада должна получить свой лоток с хлебом до завтрака. После раздачи полки и лотки, где лежал хлеб, тщательно мылись и скреблись стеклом или, судя по запущенному помещению, должны были быть вымыты и вычищены. Когда же все было приведено в надлежащий порядок, нужно было вычистить печь, да так, чтоб вставить часть горящего угля, выбрав только шлак, и заново засыпать углем. Потом ждать привоза хлеба, чтоб опять начать все сначала. Капитан посоветовал начинать резать хлеб с вечера, иначе можно не успеть к подъему. Ведь каждую пайку надобно точно взвесить, а довесок, который обязательно окажется, посадить на лучину и воткнуть в хлеб. И не дай Бог, чтоб грамма не хватило или был лишний! Снабженец выразительно выкатил глаза и предупредил:

– Смотри! Сам буду проверять, если что…

В первый же день Надя сама осталась без хлеба: не хватило. Смахнула со стола крошки на ладонь и съела. Спасибо, в столовой раздатчица Люся Тупицына не поскупилась на овсянку. На следующий раз остался лишний кусок граммов в 25, не больше. Перепуганная Надя поспешила проглотить его, как только захлопнулось окошко за последним бригадиром. Каждую ночь, а иной раз по два раза в ночь являлось в хлеборезку дежурившее лагерное начальство, брали из лотков приготовленные к раздаче пайки, взвешивали, бросая на весы, проверяли чистоту полок, лотков и все, к чему можно было придраться. Начальник режима, пожилой, с нездоровым испитым лицом, вдобавок ко всему доставал чистый носовой платок и проводил им по полкам, в поисках пыли, но, не обнаружив никаких огрехов, говорил, направляясь к двери:

– Ничего, ничего, старайся, старайся!

Надя не могла отказать себе в удовольствии злорадно показать язык его спине. Были и огорчения. Пальцы ее рук в первую же неделю покрылись кровавыми волдырями, и, несмотря на великую усталость, заснуть от боли в руках и пояснице она не могла. Превозмогая боль, с трудом поднималась и резала свои пайки до полного отупения. Со временем волдыри затвердели и стали мозолями, жесткими и твердыми, как подошва у страуса. Если это не был каторжный труд, то, во всяком случае, очень тяжелый. Казалось ей тогда по наивности или по глупости, что она сама выбрала свою участь, дав согласие работать в хлеборезке, но довольно скоро убедилась, что это не так. Капитан ЧОС, начальник снабжения этого лагпункта, приехал на пересылку именно за бытовичкой-малосрочницей для работы в лагере особого режима, которые по личному указанию товарища Берия только начали образовываться в Воркуте. Так называемые спецлагеря имели каждый свое кодовое название. Воркутинский назывался почему-то Речлаг, должно быть от речки Воркуты, по берегам которой разбросаны были многие лагпункты. С осени 50-го года речлаговцам вменили обязательное ношение номеров на шапке, на спине платья, телогрейки или бушлата, смотря по сезону, а также на подоле юбки или платья и на штанине. Кроме номера нужно было носить на рукаве знак Речлага, небольшой, чуть меньше чайного блюдца, кружок с буквой «Р» внутри кружка, намалеванного по трафарету белой масляной краской. Несмотря на особенно строгий режим, как, например, запирание бараков после отбоя, переписка только с родными два раза в год, без зачетов и расконвоирования и еще кое-какие строгости, такие лагеря имели и свои преимущества. Во-первых, там не содержались уголовники. (Политических стало такое множество, что они могли разложить уголовников, как сказал капитан, «обратить в свою веру», что было опасно). Те посылки, которые зечки получали от родных и близких, съедались не наглыми блатнячками, а самими. Во-вторых, разделены были лагпункты на женские и мужские, что было тоже хорошо. Не было семейных трагедий, а детприюты не получали пополнения. На что могла рассчитывать женщина-каторжанка или заключенная со сроком 10–15, 20–25 лет? Могла ли надеяться увидеть дитя свое? Было это вполне по-человечески в том нечеловеческом мире. И, конечно же, совершенно другое общество. Интеллигентные и простые, аристократки и крестьянки, русские, украинки, белоруски, литовки, немки, латышки, эстонки, еврейки, польки, венгерки, румынки, молдаванки, грузинки, армянки – словом, полный Интернационал, «Ноев ковчег – каждой твари по паре», как сказала бы тетя Маня. И еще другие всякие нации, о которых Надя и слыхом не слыхивала, что такие есть на белом свете. В бараках не слышно матерщины, можно спокойно заснуть, не тревожась, что из подголовья уволокут последнее.

Со временем, когда Надя наловчилась быстро управляться с хлебом и хлеборезка не казалась такой трудной, она вспоминала этап и пересылку как кошмарный сон. На первых порах хлеб ей привозили, но в конце ноября женщина-возчик, тоже бытовичка, освободилась, и Наде предстояло ездить за хлебом на пекарню самой, с конвоем. Любопытно было выбраться за зону, интересно посмотреть, хоть в это время смотреть особо нечего. Далеко вокруг, куда ни кинь взгляд, все снег да снег, голая равнина, а может, и не равнина, да только под снегом все, лишь вдали где-то на горизонте протянулись цепочкой горы. Урал. Бежать некуда. Убежишь – замерзнешь. Кое-кому, может, это и лучше, чем 20 лет по зонам мотаться, но Наде мысль бежать, замерзнуть, быть убитой во время побега и в голову не приходила. Убежишь, а куда денешься? Без денег и паспорта кому нужна? Молодые, красивые женщины, ничем не хуже ее, Нади Михайловой, терпеливо работали и жили, даже смеялись и шутили, значит, надеялись на что-то. Вот только на что? Зачетов политическим не было, амнистий тоже. Если только на скорый конец света, но в Бога Надя не верила, пионеркой была, Библию не читала, не учат этому в школе» наоборот, «религия – опиум для народа», – учил Ленин.

Теперь каждый день к 3 часам дня к вахте приводили лошадь, и она в сопровождении конвоира, кривоногого малыша, чуть повыше Надиного плеча, отправлялась на пекарню. Некая злоязычная зечка прозвала малыша «Пятницей», «за высокий уровень интеллекта», – прозвище прилипло намертво, и бедняга с ее легкой руки служил предметом всяческих насмешек не только в зоне, но даже в казарме.

Не без душевного трепета отправилась Надя в первый раз на пекарню в сопровождении Пятницы. Она уже знала, что там работают четверо бесконвойных мужчин, и приготовилась отразить любое поползновение на свою честь, не рассчитывая на свой конвой, как на защиту. К счастью, никто на нее не посягнул и даже не обратил внимания. Отстроенная в те времена, когда на Кирпичном содержались пленные немцы, пекарня с тех пор пришла в упадок. Закопченная, высокая труба, крыша, увешанная вереницей грязно-серых гигантских сосулек, и два маленьких грязных окна выглядели черным пятном на фоне сверкающих снегов при свете прожектора на столбе и лампочки над крыльцом. Лошадь, зная хорошо дорогу, сама подошла к крыльцу и остановилась.

– Здесь иди, – указал на дверь Пятница.

– А вы?

– Иди, иди давай, твое дело! Надя постучалась в дверь.

– Чего стучишь? Иди, – подтолкнул он ее и распахнул дверь.

Чудный запах свежего хлеба ударил ей в нос, голова пошла кругом, пришлось ухватиться рукой за косяк, чтоб не упасть.

– Эй, там! Дверь плотней закрывайте, не лето! – крикнул неприветливо кто-то из глубины пекарни.

Откуда-то появился невысокий, желтый лицом, раскосый человек, не то мальчик, не то просто низкорослый.

– Сто надо, деуска? – спросил человечек.

– С Кирпичного я, за хлебом приехала!

– Так, так, – закивал он головой. – Готов хлеб, забирай надо.

«Комяк или ненец», – решила Надя, но не успела хорошо разглядеть его, как человечек быстро нырнул обратно.

– Мансур, Мансур! Там женщина за хлебом приехал, – услышала Надя.

Довольно долго никто не показывался. Наконец, вышел черный мужчина, с огромным торсом и короткими ногами, голый по пояс, весь запорошенный мукой. Не спеша вытер руки о грязное полотенце и, угрюмо взглянув на нее, спросил:

– Новая, что ли? Давай документ! – Надя с готовностью протянула накладную.

– Кто такая?

– Михайлова, с Кирпичного, – оробев, ответила Надя.

– Экспедитор?

– Хлеборезка!

– Мишаня! Отпускай Кирпичному! – крикнул черный и скрылся в проем двери, откуда несся хлебный дух.

Появился тот, кого, видимо, назвали Мишаней, неся впереди себя лоток, где в два рядка блестели черным глянцем ароматные буханки.

Надя схватила лоток, да не удержала, и хлеб посыпался на пол.

– Чего же ты, кулема! – заругался Мишаня. – Держать надо!

Вылетел Мансур и тоже гаркнул басом.

Надя нагнулась, и с полными глазами слез, стала подбирать с полу хлеб, но лоток поднять не могла, не было сил.

– Помогай надо деуска, – сказал маленький человечек. – Тяжело ей.

– Тяжело – не берись! – буркнул черный и одной рукой поднял с пола весь лоток.

Дверь отворилась, и Пятница ввалился через порог.

– Скоро ты? Сколько можно ждать! Быстро давай! – рассерженно обратился он к Наде.

– Тебе чего? Откель явился? – Лохматая громада Мансура с лотком в руке зависла над Пятницей.

– За ней пришел, в зону надо вести, копается долго, – нисколько не испугавшись, пояснил он.

– Да ты что? Иль зечка, что ли?

– Зечка она, зечка! – ответил за Надю Пятница. Удивительно, как быстро изменились пекари: забегали, засуетились.

– Так бы сразу сказала!

Вслед за Мансуром Мишаня быстро отволок все лотки, и хлеб мигом перекочевал на полки в хлебный ящик, что стоял в санях.

– Спасибо, спасибо, – только и успела поблагодарить их Надя.

– Ты теперь всегда будешь ездить? – спросил Мансур и улыбнулся белыми крепкими зубами.

– Кто знает, я человек подневольный, как скажут.

– Давай, давай, пошла! Нечего лыбиться тут, – сердито сказал, дернув поводья, Пятница. На пороге Надя обернулась.

– До свиданья!

Пекари смотрели ей вслед, как показалось, грустно и сочувственно, и от этого вся обида ее прошла. «Хорошие они», – подумалось ей.

Наступила долгая полярная ночь и сравняла все часы. Не было утра, не было дня и вечера, только ночь и сизые сумерки. К этому трудно было привыкнуть. Хотелось спать, спать не пробуждаясь. Хорошо еще, что в хлеборезке был самодельный репродуктор. Из этого черного решета доносились свистящие, хрипящие звуки, и при желании можно было узнать время.

Когда-то Дина Васильевна сказала Наде: «Человек так создан, что ему хорошо, когда чуть лучше, чем другим. Если ему хуже других, он угнетен, его гложет зависть, он злобится. Если несоизмеримо лучше, он будет бояться за свое благополучие. Но если человеку чуть лучше, чем другим, тогда ему хорошо, он почти доволен, ибо все постигается в сравнении». Конечно, ей лучше, чем тем, другим, и было бы совсем сносно, когда б можно было поговорить с кем-нибудь, расспросить, подружиться в конце концов, но капитан ЧОС строго предупредил: