Текст книги "История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек"

Автор книги: Екатерина Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 45 страниц)

– Замечу посторонних или какие сборища, вылетишь пробкой!

Среди этих женщин, одетых так одинаково, что если смотреть на идущую колонну издалека, выглядят они как единый черно-серый монолит, и только вблизи можно было различить их лица. Молодые, миловидные, изнуренные, усталые пожилые, угрюмые, с недобрым взглядом или понурые, безразличные, покорные своей горькой участи.

Хотелось узнать их поближе, спросить: «Как дошли вы до жизни такой, что возненавидели Советскую власть, ругали вождей, поносили партию, не желая строить светлое будущее своей Родины?» А, возможно, были оклеветаны и осуждены невинными, как и она? Ведь не могло быть у самого справедливого и ГУМанного правительства столько врагов, а тем более молодых женщин?

Как-то раз, встретив Надю в зоне, ЧОС окликнул ее:

– Эй, Михайлова, погодь!

Она остановилась. ЧОС сунул ей в руки небольшой лист бумаги, отпечатанный на машинке.

– На-ка вот! Грамотная? Читай, читай! – приказал.

Листок гласил:

ОЛП Кирпзавод № 2.

Норма отпуска хлеба при выполнении задания на 100 %.

1. Бригады кирпичного завода.

а) Горячие цеха, (посадка и разгрузка гофманских печей, формовка, откатка) 0,7 кг.

б) Бучильный цех, конвейер, погрузка автомашин, разнорабочие 0,6 кг.

2. Рабочие бригады за зоной. Подъемка ж-д путей, продбаза, разгрузка угля, леса, балласта. Разное 0,6 кг.

3. Зона,

а) Обслуга, (пищеблок, баня-прачечная, санчасть, пр. службы быта). В том числе работающий интруд 0,5 кг.

При невыполнении нормы – штрафные 0,4 кг.

Бур, карцер 0,3 кг.

Дальше шли имена начальства, которые решили, постановили, написали и подписали этот важнейший документ.

Надя обратила внимание – подпись ЧОСа стояла последней.

– Прочитала! – сказала она, возвращая листок.

– Все поняла? Прилепи у себя в хлеборезке, да на видном месте, над столом! Давай действуй, коль все поняла!

Понять было нетрудно, что написано, но понять, как можно просуществовать, работая целый день на пайке в 0,4 кг, или в буре на пайке в 0,3 кг., просто немыслимо! А еще того труднее понять, как можно заработать в гофманской печи – 100 %!

– Да, вот еще! – вспомнил ЧОС. – Ты мне на пересылке, что там про театр талдыкала?

– А что такое?

– А то! Тебя в хлеборезку взяли, чтоб ты в самодеятельность ходила. Что ж ты?

– Когда я буду ходить?! И так еле справляюсь, стоя сплю.

– Пойдешь на общие в карьер, там на лопате выспишься, – пригрозил он.

Угроза подействовала: «Выгнать на общие ему ничего не стоит, и жаловаться некому», – подумала Надя и в тот же вечер отправилась в столовую-клуб, где на сцене проходили репетиции лагерной самодеятельности.

Голосистые и бойкие украинки, «почикайки», как их здесь называли, хором пели какую-то залихватскую песню. Молодые и задорные, они совсем не выглядели уставшими, отработав свои 12 часов на морозе, да еще час простояли под вахтой, пока дежурные обыскивали и ощупывали их с ног до головы. Аккомпанировала им женщина, строгая и сердитая, недовольная чем-то, или ей не нравились певцы? Наконец хор смолк, и все повернулись к двери, где стояла Надя. Аккордеонистка тоже повернула голову и неприветливо спросила:

– Чего тебе надо?

– Я пришла в самодеятельность, меня…

– Вижу, что не в баню, – перебила ее женщина. Хористки громко засмеялись, найдя ее ответ остроумным.

– Тише вы! – осадила их она. – А что ты можешь?

– Петь!

– Вставай в хор, учи слова..

– Нет, я хочу одна петь.

– Одна петь! Она хочет одна петь, – переглядываясь, захихикали хористки.

– Ты-то хочешь, да зрители захотят ли тебя слушать?

– Меня капитан ЧОС прислал, – живо возразила Надя, желая этим показать, что отнюдь не навязывается.

– Может, он сам с тобой дуэтом желает спеть, – не скрывая насмешки, презрительно фыркнула аккордеонистка и, желая позабавиться над новенькой, милостиво согласилась: – Ладно уж, спой для пробы…

Не очень заботилась Надя, какое впечатление произведет на них своим пением, ей совсем не улыбалось проводить здесь вечера, отрывая часы от работы и сна. Голос звучал в этом огромном сарае, называемом столовой, как никогда раньше. Кое-как ей подыгрывала аккордеонистка, но она и не нуждалась в аккомпанементе. Пела Надя долго, радостно, прислушиваясь к собственному голосу. Собрался народ – работники столовой, пришли дежурные надзирательницы, уселся на первой лавке капитан ЧОС, даже шапку снял, тоже слушал. Шепотом спрашивали друг у друга: откуда взялась? Кто такая зечка?

Близился Новый год, и решено было: Надя будет петь с хором, а потом сама, что хочет. В хлеборезку она вернулась с единственным желанием поспать хоть немного, «клопа придавить», но не успела снять платок и телогрейку, как следом ввалился капитан ЧОС.

– Да… сильна, вот уж не думал… экая силища у тебя, и где только помещается! – всего и мог он сказать в похвалу.

– Не смогу я ходить, – огорченно сказала Надя, указывая на хлеб, который еще предстояло делить на пайки целую ночь.

– Это почему? – воззрился на нее ЧОС.

– А потому, не выдержу. Я и так до подъема едва успеваю, а за хлебом ехать? Пекарня всегда ко времени не готова, а уборка? А печка с углем? И самой тоже в столовую сходить надо и поспать хоть сколь-нибудь. Когда ходить?

На этот раз капитан не стал стращать ее общими, а, вполне миролюбиво выслушав ее горячую жалобу, задумался на минуту, сморщив в гармошку лоб сказал:

– А вот что… Завтра попробую докладную майору Корнееву подать, чтоб тебе помощницу дали. (Надя уже знала, что майор Корнеев – это начальник лагпункта, самый главный здесь). Тут по штату двум быть положено – зав. хлеборезкой и уборщица. Попытаюсь, авось не откажет.

Дня через два, встретив Надю в зоне, он сообщил ей:

– Уборщицу тебе дают. Разрешил. Завтра с утра помогать придет.

ВАЛИВОЛЬТРАУТ ШЛЕГГЕР ФОН НЕЙШТАДТ

Наверное, Робинзон Крузо не так обрадовался Пятнице, как возликовала и обрадовалась Надя. Будет работать с ней живая душа, можно поговорить, узнать, что и как! И самой полегче будет.

Так появилась в ее жизни Валивольтраут, которой в дальнейшем предстояло сыграть в Надиной судьбе немаловажную роль. Привел ее утром капитан, после развода бригад.

– Вот тебе, Михайлова, помощница, фамилия ее Нейштадт-Шлеггер, имя – сам черт не разберет: немка, одно слово.

– Моя фамилия Шлеггер фон Нейштадт, имя Валивольтраут, статья, срок нужен? – бойко и совсем по-русски ответила женщина.

– Нет, зачем же? – улыбнулась Надя, радуясь, что помощница ее такая молодая, может быть, даже ее ровесница, и не беда, что немка, по-русски отлично чешет.

– После работы сразу в барак, по зоне после отбоя не шляться, – строго приказал ей ЧОС и вышел.

– Что делать надо? – спросила женщина.

– Во-первых, раздеваться, а во-вторых, как тебя зовут, я что-то не разобрала.

– Валивольтраут.

– А короче можно? Попроще?

– Можно, короче будет Вольтраут, проще Вали.

– Валя! – поправила ее Надя. – Ты сама-то откуда? А срок большой? За что тебя? – интересовалась Надя и, пока та снимала телогрейку и ушанку, не спускала с новенькой радостных, любопытных глаз. Под ворохом тряпья оказалась тоненькая, молодая не то девушка, не то женщина. Мордочка маленькая, узенькая, глаза зеленоватые, волосы рыжие, ну точь-в-точь лисичка. Только прическа немного старила ее: клубочек, на затылке из негустых волос, как тетя Маня причесывалась. Убиралась чисто и быстро. Проворная, успевала везде.

В свое дежурство зашел ЧОС, посмотрел кругом, пошарил глазами.

– Ну, как новенькая? Хлеб не крадет, не заметила?

– Что вы! – возмутилась Надя. – Как можно! Она очень честная и хорошая.

– Ну-ну, знаем этих хороших. Продолжайте работу! – И за порог. Ушел.

Помнилось, как удивилась Надя, когда посмотрела на немку. Поразило ее лицо Вали. Сколько скрытой злобы и ненависти было в ее глазах: губы поджала в ниточку, ноздри тонкого носа раздулись. Вся так и пышет гневом и обидой, но промолчала.

– Что ты, Валя! Он же пошутил. Просто так сболтнул, что в голову пришло, не подумав. Не обижайся!

Но Валя уже взяла себя в руки и улыбнулась.

– Пошутил, конечно, я понимаю…

– Что там в зоне новенького? – спросила Надя, чтоб рассеять неприятный осадок. – Я ведь в зону совсем не хожу, некогда, только в столовку…

– О! Много! У наших женщин переполох. Прислали нового начальника режима.

– Только-то! А старый куда подевался? Уж не провалился ли сквозь землю?

– Кажется, демобилизован по болезни.

– Это я ему чертей пожелала. Приперся по уши в снегу, да здесь и отряхивается! Новый небось такой же гад!

– Возможно, еще хуже, но молодой и необыкновенно хорош собой. Девушки говорят, красавец! На разводе все бригады только на него и смотрели.

– На безрыбье и рак рыба! Откуда он взялся?

– Начальница КВЧ вашей аккордеонистке сказала: новоиспеченный, из училища прислан.

– Только из гимназии! А что, разве охранников в училище учить надо? – Надю покоробило, что кроме Гнесиных еще существует и такое училище.

– А как же! Учить стрелять без промаха в бегущих, лежащих, стоящих. Псовая охота на зеков требует серьезной учебы.

– Конечно, будет гад! Хорошего сюда не пришлют, – решила Надя.

С приходом помощницы у нее появилось немного свободного времени, и, верная своему слову, она отправилась на репетицию в столовку.

Нина – аккордеонистка недовольно отчитала ее:

– Мы уж думали, совсем не придешь! Вот Мымра приказала, чтоб в концерте обязательно что-нибудь советское было.

– Кто? – не поняла Надя.

– Кто-кто! Мымра! Да ты что, иль не знаешь? Начальницу КВЧ Мымрой зовут.

«Начальница КВЧ – Мымра, а КВЧ – культурно-воспитательная часть, так надо понимать. Имя или фамилия? Нерусская видно», – решила Надя, но переспросить не осмелилась, видя, как раздражена ее аккомпаниаторша.

– Конечно, не шибко советское, но собаке кость бросить надо, – уже успокаиваясь, продолжила Нина и оглянулась на всякий случай на дверь. И вовремя. Дверь отворилась, и вошла женщина… Нина быстро соскочила со стула.

– Здравствуйте, гражданка начальница КВЧ.

– Здравствуйте – повторила Надя. «Это и есть Мымра».

– Добрый вечер, – вяло произнесла Мымра, словно ей трудно было говорить, – я вот тут песенник советских песен принесла, – продолжала она, растягивая слова. – Взгляните, тут можно подобрать кое-что.

– Я вам сразу говорю. Советская героика в нашем исполнении будет звучать фальшиво, – решительно заявила Нина.

– Что же, разве вы не советские?! – попробовала возразить Мымра.

– Нет, нет и нет! Не советские, не кадетские. Мы заключенные и каторжанки. Нам надо быть… скромнее… не выпячивать свой патриотизм, все одно никто нам не поверит.

– Почему же, поверят? – опять возразила Мымра.

– Потому! Взгляните в наши формуляры. Мы осуждены, как враги!

Мымра открыла песенник и полистала. Надя заметила, какие неухоженные и грязные у нее руки, с короткими обгрызенными ногтями. «Сама печки топит и полы моет».

– Вот, например, «Лучше нету того цвету», – посоветовала Мымра и неуверенно взглянула на Нину. – Может эта?

– Лучше нету того свету? Я на том свете еще не была, все впереди, но песня годится, и аккомпанемент нетрудный, – сказала Нина, заглядывая в песенник. – Будешь петь с хором, – заявила она тоном, не допускающим возражения, как и все, что она говорила. Тогда еще Надя не знала, что Нина заботилась вовсе не о том, лучше или хуже петь с хором, ей было важно освободить от работы как можно больше участников концерта. Она сама ходила с Мымрой к начальству и в нелегкой борьбе отстаивала каждую зечку и каторжанку, доказывая необходимость той или иной участницы. Потому и авторитет Нины был необычайно высок у зечек и Мымры.

К новогоднему концерту готовилась вся самодеятельность. Нина, а ее должность была «культорг», умудрилась освободить от работы всех участников и даже костюмеров, которых и в помине не было. Мымра, как всегда унылая и озабоченная, за что и получила свое прозвище, все же попыталась просить Надю спеть что-либо более подходящее к случаю, «современно-бодрое». Но Нина злобно заартачилась:

– Может, вам еще марш спеть?

– Можно и марш, – коротко согласилась Мымра, не поняв издевки.

– Нет уж, нечего тут парад-алле устраивать.

И бедная лейтенант Мымра отступила. А что ей оставалось делать? Аккордеонистка одна на весь ОЛП. Есть мужчины, да кто их сюда пустит. Лагерь-то женский!

Накануне Нового года с самого утра мела пурга, света белого не видать. Ночную смену на работу не погнали, только горячие цеха, – обжиг и посадку. Женщины приоделись, и кое-кто даже губы подвел. Вечером на концерт битком набились в столовую-клуб. В задних рядах стулья на столы поставили, чтоб лучше видно было. Два первых ряда заняты начальством с женами. Жены все, как одна, в панбархатных платьях, модные, нарядные, а идти все равно некуда в нарядах, кроме как в зону, к заключенным на концерт.

В пошивочной мастерской, где латали рукавицы, телогрейки и бушлаты, девушки смастерили из двух тюлевых занавесок и старой атласной комбинации для Нади вечернее платье в пол. Немка, Аннелизе Флек, про которую говорили, что она из личного гардероба Евы Браун, сделала из кусочков красного бархата, незаметно отрезанного от красного знамени в кабинете у какого-то начальника, огромную розу. Для листвы пришлось употребить зеленую бумагу, но все равно эффект был поразительный. Волосы Нади были заботливо уложены Валиной рукой в длинные локоны. Зал буквально застонал и охнул от восторга, когда она появилась на сцене. Даже вольняшки и те не выдержали, похлопали. Начальник лагеря майор Корнеев, прозванный за свирепость «Черный Ужас», тоже выдавил подобие улыбки.

Песня и впрямь была хороша. В ней удачно сочетались теплые, задушевные слова и мелодичность. Пела ее Надя чуть медленнее, чем задумал автор, полузакрыв глаза, и очень покойно, как рассказ-воспоминание, в то же время стараясь донести до слушающих каждое слово, как учила когда-то Дина Васильевна. Начинала негромко, как бы повествуя о красоте цветущих садов и чистой любви. Хор не мешал ей, наоборот, очень органично поддерживал ее, повторяя припев, и это особенно впечатляло здесь, в голом, заснеженном Заполярье, где вольные и невольные одинаково тосковали по природе.

Только в последнем куплете она использовала всю силу своего голоса. Успех был необыкновенный. Поднялась целая буря. Зрители топали, свистели, как заправские парни, стучали скамьями в пол и все кричали: «Давай еще!» Пришлось дежурному пригрозить закрыть концерт. Пела Надя до самой ночи. Нина была «в ударе» и аккомпанировала ей виртуозно, на лету подхватывая мелодию. Наконец Черный Ужас встал.

– Ну, хватит, хорошенького понемногу! Завтра на работу. Мымра подошла к Наде и хотела сказать ей что-то хорошее, приятное, но не нашлась и прошептала чуть слышно:

– Как обидно сидеть здесь!

Но Надя не хотела ни жалости, ни сочувствия.

– Все сидят, не хуже меня, и я с ними, – и засмеялась, счастливая своим успехом.

У входа в столовую на столбе вывешивался список, кому пришла посылка и надо получить или письмо, открытка. Делалось это для того, чтоб зря на почту не бегали, экспедитора не беспокоили, кучками не собирались, не толпились.

Как-то заглянула Надя на столб со списком, просто так, и глазам своим не поверила: Михайловой Н. Н. Посылка! От радости даже взвизгнула. Вот счастье, и так быстро! Всего полтора месяца тому назад выслала письмо со своим адресом: Коми АССР, г. Воркута, л/к п/я 223/зз «р» – Михайловой, и вот уже ответ. Вихрем влетела в хлеборезку:

– Давай, Валя, бери котелок, чеши в столовую, а я на почту. Ура! Пришла посылка!

Во время своего свидания с матерью в тюрьме на Красной Пресне, Надя просила прислать ей фотографию отца. Перед самой войной отец с Алешкой снялись у самолета на Люберецком аэродроме, где он работал на бензозаправке. Помнила Надя, что пахла от него всегда бензином, как ни отмывался… И погиб, спасая от взрыва бензосклад во время налета вражеской авиации, далеко, в неведомой Белоруссии. Так тогда написали в газете. Посылки выдавали зечка, волоокая красавица Нина Тенцер и дежурный офицер. Каждый ящик вскрывался, и офицер тщательно проверял, пакеты с сахаром, сухарями, тыкал острой спицей в мешочки с мукой, разворачивал каждый сверток с салом, мылом, конфетами. Тряс трусы, чулки, рубашки, очень внимательно, не торопясь. А вдруг там деньги для побега, оружье? Или, чего доброго, документы, фальшивый паспорт, листовки, призывающие к свержению правительства, к восстанию, бунту, или просто запрещенная книга?

Ловко поддев гвоздодером крышку посылки, офицер тут же обнаружил фотографию. Несчастной матери и в голову не пришла прятать ее в укромное место.

– Не положено, – сказал он и забрал себе.

Долго уговаривала, просила, умоляла его Надя, но тщетно.

– Проси у оперуполномоченного, – если разрешит, возьмешь, а я не могу. – И еще раз повторил: – Не положено!

Надя, ругая на чем свет стоит несговорчивого офицера, была и посылке не рада. На следующий день побежала к оперу Горохову. Щуплый, невысокий человек лет тридцати пяти в чине капитана и был грозный, всемогущий опер.

– Иди, иди, – подтолкнула дневальная в приемной. – Один сидит.

– За фотографией, Михайлова?

– Да, отдайте, пожалуйста, она у нас единственная. Я ее домой отошлю!

– Не положено в лагерях фотографии иметь, понимаешь? – как будто сомневаясь в правильности своих слов, сказал Горохов.

– Я не знала, и мама тоже не знала, – чуть не плача, оправдывалась Надя.

Опер достал фотографию из стола и долго рассматривал, перевернув обратной стороной, прочитал вслух: «Август, сороковой год».

– Кто это? Что за люди?

– Папа мой и брат Алексей.

– А что за самолет? Почему у самолета?

Надя волнуясь, поспешно стала объяснять – кто, и что, и почему.

– А где они теперь?

– Погибли оба в войну… – Она, конечно, могла и дальше рассказывать, как погиб ее отец и был награжден посмертно, но ей казалось унизительным спекулировать геройством своего отца, доказывая этому капитанишке. Однако миролюбивый тон опера несколько успокоил ее.

«Отдаст», – решила она и не ошиблась. Подергав некоторое время себя за подбородок, он еще спросил:

– И брат погиб?

– Да, в мае сорок пятого года.

Горохов вздохнул, как бы обдумывая, что делать.

– Вот ведь, видишь, какой у тебя отец, брат… а ты…

«Началось! Старая песня: какой отец, какой брат, а какая я».

Но надо было выслушать все до конца. Что делать? У них власть!

– На! Только спрячь подальше и никому не показывай, потом домой отошли, я прослежу! Все равно у тебя ее заберут, если обыск будет или на этап пойдешь. Не положено! Поняла?

– Спасибо! – Надя вне себя от радости, бросилась к двери.

– Вернись, Михайлова, – приказал Горохов. Надя остановилась.

– В нашей деревне, когда входят, говорят «здравствуйте», а уходя, говорят «до свиданья», а у вас как?

– Извините, до свиданья!

В последних числах января на минуту показалось над Уральским хребтом долгожданное солнце. Осветило, ослепило и нырнуло опять за горизонт. Все, кто был свободен, высыпали на улицу встретить солнце. С каждым днем все дольше и дольше оставался на небе огненный шар. Тундра светилась и блестела нестерпимым блеском. Смотреть на снег было невозможно. Глаза болели и слезились. По вечерам в санчасть тянулись больные конъюнктивитом зечки. А снег все валил и валил валом. Каждое утро выходили бригады на расчистку железнодорожных путей и дорог, а за ночь наметало еще больше.

Надя тоже брала огромную деревянную лопату и расчищала вокруг избушки. В самой хлеборезке было тепло, день-деньской топилась углем печь, а в студеную полярную ночь ничего лучше тепла нет. Хоть и голодно, зато не мерзнешь. Посылку, что получила Надя, «разыграли» в три дня. Да и что можно прислать разрешенное на 8 кг? Два куска мыла хозяйственного, два – туалетного «Земляничное», две пары чулок, сахар, масло, конфеты и ванильные сухари. Один кусок мыла Надя подарила своей «немке», потом подумала и отдала пару простых чулок. Ну, а провиант съели вдвоем очень быстро, и угостить конфетами тоже нужно было.

– Не одной же килограмм съесть! Эдак и ослепнуть можно! – сказала аккордеонистка Нина, принимая угощенье.

По-прежнему к 3 часам дня Надя бежала на вахту, где ее ожидал с лошадью Пятница, и они шагали по свеженаметанным сугробам к пекарне. Однажды их увидел в таком составе начальник ЧОС – снабженец.

– Это еще что за цирк? – изумленно воскликнул он. – Неужели такая здоровенная деваха нуждается в поводыре? Да ты его прибьешь! Ну и артисты!

Не прошло и двух недель, как Надя, к своей радости, получила пропуск на «Бесконвойное передвижение в пределах района 2-го Кирпичного завода». Это было не совсем законно, по закону нужно было отбыть полсрока, но, как сказала когда-то Манька Лошадь, для уголовников «закон – тайга, а прокурор – медведь». А Надя была уголовница.

– Смотри, в зону не таскай, на вахту сдавать будешь, – сказал начальник ЧОС, передавая ей пропуск. – Да, смотри, не потеряй, ясно?

– Ясно!

Заметно стал прибывать день, уже не сумеречно, а по-настоящему светло, и хотя все так же мела колючая поземка и снег засыпал дороги, минул январь и короткий февраль близился к концу.

– Ты, Михайлова, лошадь-то запрягать можешь? – спросил ее как-то, встретив на вахте, капитан ЧОС.

– Нет, не пробовала.

– То-то и видать, что не пробовала, – ощерился капитан под громовое ржанье вахтеров.

Надя пропустила мимо ушей двусмысленность, всем видом своим показывая неодобрение и даже обиду.

«Каждый сверчок знай свой, шесток». А капитан и не думал ее обижать. Ему в голову не пришло, что на такую «остроту» вообще можно обидеться.

– Тебе когда за хлебом, в три? Выдь пораньше, я с тобой на конюшню пойду, покажу, как запрягать, дело не хитрое. Лошади не боишься?

– Нет!

Три мохнатые лошади нетерпеливо перебирали ногами в своих стойлах.

– Вот, выбирай, тут для хлебовозов двое: старый жеребец Кобчик и такая же старуха Ночка, кобыла.

Надя выбрала Ночку. Ей казалось, что лошадь женского пола смирнее, хотя обе лошади возили с ней хлеб с пекарни.

– Старого жеребца не хочешь? – опять осклабился капитан.

– То-то же, старость не в радость!

Но Надя и на этот раз не обратила внимания на его неуклюжие шутки.

– Кобыла смирнее, – отрезала она строго.

Получив два-три раза хвостом по лицу, Надя все же одолела искусство запрягать лошадей. Через полчаса она смело упиралась валенком в живот Ночке и без труда справилась со всей упряжкой, при одобрительных возгласах капитана.

Лошадь из трофейных конюшен, когда-то видавшая лучшую жизнь, смиренно и терпеливо стояла во время процедуры. Благодарная Надя поклялась себе выпросить на пекарне немного отрубей, угостить умную скотину.

– Приведешь обратно, не забудь ей сенца натрусить. Да ты не гони, не гони, рысака запалишь! – засмеялся им вслед капитан, когда Ночка, лениво переставляя узловатые ноги, потащилась с Надей в пекарню.

Шутник был этот снабженец и не упускал случая посмеяться, хоть шутки его и остроты попахивали блиндажом.