Текст книги "История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек"

Автор книги: Екатерина Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 45 страниц)

– Не отворачивайся, смотри сюда!

Надя повернулась к нему лицом. Улыбка у него была нежная и очень теплая.

– Оказывается, у тебя только язык змеиный, а глаза… – он на секунду задумался, подыскивая выражение.

– У меня не глаза, а очи! – быстро перебила его Надя. – Разницу знаешь между глазами и очами?

Володя замер. Лицо его стало растерянным и удивленным. Он откинулся на спинку стула:

– Кто же тебе сказал это? Он? Твой, как ты говоришь, возлюбленный, был поэт? Я угадал?

– Нет!

– Какая досада! И все мимо! Я совсем не умею уговаривать женщин! Даже не приходилось никогда их уговаривать, наоборот!

– Жлоб! Каков жлоб! – сокрушенно всплеснула руками Надя.

– Наш ответ вашим «очам», – снова весело рассмеялся Володя, довольный, что наконец «достал» ее.

Но потом милое его лицо опять стало серьезным.

– Послушай, Надя! В любви не бывает равенства. Один любит, другой позволяет себя любить.

– Что ты знаешь? Еще как бывает! – возразила с сожалением она. – Да и что ты вообще знаешь о любви? Слышал, что бывает любовь!

– Я понимаю, – продолжил он, никак не отвечая ей. – В нашем союзе, если он состоится, в чем я совершенно уверен, здесь, я бью без промаха, в десятку.

– Ой, какое жлобство! – простонала Надя. – Ну и жлоб!

– Да, таков ответ вашим прекрасным очам, так в нашем: альянсе люблю я, а ты позволишь себя любить. Но это меня нисколько не угнетает, потому что еще вопрос, кто счастливей, любящий или любимый. Вот я гляжу на тебя, шипящую кобру, и думаю: как мне, наконец, подфартило! Счастье приходит к тому, кто умеет его терпеливо ждать! Я влюбился и счастлив наделать глупостей, докатиться до такого, что предложил себя в мужья!

Его внезапная откровенная сердечность и теплота смутили Надю совсем и задели за живое. «Который же он настоящий? Смешливый шутник, полумальчишка-полумужчина, или сейчас, искренний, способный на большие чувства друг?» – старалась угадать она, пока он горячо говорил ей что-то о себе. Внезапно ее осенило: «Так это же эгоизм, возведенный в высшую степень!» – и от ее минутной слабости не осталось следа.

– Трилли хочет собачку! И ему неважно, будет ли собачка любить и желать нового хозяина, так?

– Нет! – серьезно сказал он. – Просто я уверен, что кобра несколько диковата, но я смогу приручить ее.

– Знаешь что? А кобра еще подумает!

– И долго?

– А ты вообразил себе, что тебе прыгнут на шею от счастья?

– Приблизительно так! Я ошибся?

– Сильно! Я вообще не могу выходить замуж раньше мая.

– Что ты хочешь сказать? Я должен ждать два месяца?

– Совсем не обязательно. Это я должна ждать! У меня зарок, и я его не нарушу ни при каких обстоятельствах!

– Что?

– Да, зарок! Обет! И кончается он в мае.

– С ума свихнуться можно! Фантастика времен моей бабушки в стиле Герберта Уэллса! – теряя терпенье, раздраженно воскликнул Володя. – Плод твоей бурной фантазии! Обет!

– Фантазии? – вскричала, оскорбленная до глубины души, Надя. И, злобно сверкая глазами, глухо прошипела ему в лицо – Шел бы ты куда подальше, балованный мальчик престижных родителей!

– Я уйду! – сказал он, поднимаясь со стула. – Ты раздражена, как истинная кобра, и можешь укусить больно! Этого допустить нельзя! Яд кобры смертелен! А мы этого не желаем, ни ты, ни я! – И улыбнулся своей насмешливой улыбкой.

Надя угрюмо глядела, как он надевал свою куртку.

– Всего хорошего тебе! – сказал он и тихо затворил за собой дверь

Она еще долго не могла успокоиться после его ухода.

«Фантазия! Самодовольный хлыщ! Повезло тебе у мамочки под юбкой просидеть до двадцати семи годков, горюшка не зная. И папочке твоему повезло не попасть в мясорубку 37-го года, а то бы ты узнал фантазии не Герберта Уэллса, а Иосифа Сталина. Фантазия! А куда девать этапы и мамку с окровавленными руками? А искромсанные тела зечек, которых хоронили ночью? А Бируте из Паневежиса? А как забыть белый полушубок, запорошенный весенним снегом? Как признать, что это небыль? Вот это и есть биологическая несовместимость. Или, как говорила тетя Маня: «сытый голодного не разумеет». Так или иначе, я не могу выходить за него замуж, – успокаивала себя Надя, стараясь унять тревожное чувство вины за несдержанную вспыльчивость. – Не нужен он мне! Да и что за муж, что за друг, которому ничего не расскажешь!»

Накануне 8-го Марта в магазинах был страшный ажиотаж. Все спешили запастись подарками для жен, возлюбленных, матерей и подруг, словом, для особ женского пола. Наде тоже пришлось потратиться, около трехсот рублей вылетели «в трубу». Но надо! Никуда не денешься, такова традиция. Елизавете Алексеевне она давно высмотрела в ГУМе красивую дорожку из вологодских кружев. Рите – скатерть с салфетками так как помнила ее огорчение, когда на Новый год ее единственную скатерть залили красным вином. Немецкая из ГДР чашка с блюдцем для Ани и коробка конфет «Вишня в шоколаде» для тети Вари. Конфеты с поздравительной открыткой в тот же день отправила бандеролью.

Елизавета Алексеевна отругала было для начала Надю за подарок, но, увидев огорченное Надино лицо, смягчилась и поцеловала в щеку:

– Береги деньги, они тебе нелегко достаются! – Потом постелила дорожку на рояль и, задумчиво рассматривая ее, сказала:

– Бесценная работа! Когда-нибудь очнемся мы и поймем наше богатство!

В четверг, как всегда, Надя с подарком и маленьким тортом, так как не хотела возвращаться рано домой, отправилась к Рите. Та бросилась обнимать Надю, развернула скатерть и заахала:

– Как кстати, какая умница!

Для начала немного распелись, а затем взялись за вещи. Но не успели пропеть и двух раз, как в дверь позвонили.

– Кто это? Яков Борисович? – спросила Надя.

Рита с загадочной улыбкой побежала отворять дверь.

– Ваш голос слышен с улицы! – пророкотал Шота Илларионович. – И как только соседи терпят? Я пришел слушать вас, инфернальница, – и приложился к Надиной руке мокрыми губами, улыбаясь своей многозначительной и лукавой улыбкой, полный важности и достоинства.

Сразу стало весело и оживленно, творческая обстановка нарушилась, стал фривольно шутливой. Надя была в ударе и пела все подряд, а напоследок спела «Лили Марлен» так, как пели ее почикайки в лагере:

Их тебе чикала, варум ду не пришел?

Их пошла на хауз, бо с неба вассер шел.

А под этим фонарем стояли вы тогда вдвоем,

Ду бист с Лили Марлен!

Шота Илларионович приходил в восторг от ее озорства, рукоплескал и целовал ей руки, которые Надя потихоньку вытирала о скатерть.

– Я думаю, я знаю ваше будущее! Ваше место в оперетте. Да, да, именно! Классическая оперетта – это ваше! Оффенбах, Штраус, Зуппе, Планкетт!

Надя со стыдом призналась, что слышала оперетты только по радио.

– Как? Ни «Цыганский борон», ни «Корневильские колокола?» Но вы же Серполетта!

«Смотрите здесь, взгляните там

Все по вкусу это ль вам?»– пропел он, захватив штанины брюк кончиками пальцев, изображая коротенькую юбочку. – А дальше легкий канкан с ансамблем!

Рита покатывалась со смеху. Надя смотрела во все глаза, удивляясь: «Такой солидный человек, немолодой, а сколько в нем задорного, живого огня». Сама себе она казалась старухой, усталой и скучной.

– А Легар! О, божественная «Веселая вдова»! Это же… – он поднес кончики пальцев к губам и чмокнул их. – Я приглашен на три концерта в Прибалтику, вернусь, непременно поведу вас к Кемарской. О, это талантливейшая женщина! Вас ждет блистательная карьера!

Оперетта? Это казалось Наде чем-то очень легкомысленным, несерьезным. Но Шота Илларионович сразу же убедил ее в полнейшем ее невежестве.

– Выходная ария Марицы – две с половиной октавы полного голоса! Соглашайтесь, не раздумывая.

Надя заколебалась: «А если? А что я теряю? А почему бы и нет?»

Рита внесла чайник, и все уселись чаевничать. Пришел Яков Борисович, жизнерадостный, как всегда:

– У вас торт? – И задергал большим носом. – Я бы чего существенного откушал-с!

– Иди – на кухне борщ, и не вздумай мясо руками вылавливать, опять прокиснет! – крикнула ему Рита. – Пойду проверю!

– Мне пора! – сказала Надя, вставая из-за стола.

– Я довезу, если не возражаете? – любезно предложил Шота Илларионович.

– Спасибо! – сразу же согласилась Надя. Она не возражала.

– Поймите! – увещевал ее Шота Илларионович. – Работать над голосом надо обязательно и все время. Но и работать на сцене тоже. Приходят прослушиваться в театр консерваторские, с великолепными голосами, и стоят, не зная куда руки-ноги подевать.

В этот раз «Москвич» Шота Илларионовича» не дергался в конвульсиях, или, может быть, водитель разобрался наконец в педалях и рычагах. У своего подъезда Надя заметила Володину машину и обрадовалась: «Значит, не обиделся, значит, я права, так и надо было!» Из машины она постаралась выскочить побыстрее, чтоб избежать «нежного» прощанья, и первой, но Шота Илларионович тоже весьма резво выпорхнул вслед за ней. Ей пришлось постоять у подъезда, пока он держал ее за руку и, прощаясь, бормотал обычный бред, который несут пожилые мужчины молодым девицам: о их несравненной красоте, молодости, и о своих чувствах, вызываемых ими. Неожиданно Надя увидела, как за его спиной выросла Володина фигура.

– Добрый вечер! – сказал он миролюбиво, приподняв свою пыжиковую шапку, и взял Надю под руку. – Извини, Наденька, я ключи свои дома забыл, жду тебя давно.

От возмущения она не сразу нашлась, чем ответить на такую наглость, и не успела даже слова вымолвить.

– Всего наилучшего! – попрощался Володя. – Извините, я не представился, я – муж Нади, – и, быстро отворив дверь, затолкал ее в подъезд.

– Какое право ты имеешь! – с ожесточением, краснея от гнева, воскликнула Надя.

– Не устраивай сцен в подъезде, это не культурно. Ты мешаешь трудящимся заслуженно отдыхать!

От негодования руки ее дрожали и она никак не могла открыть дверь. Володя взял ключи и тотчас открыл замок. Надя прошла вперед с полыхающими от злости щеками.

– Какое право ты имел так поступать! – закричала она на Володю, как только захлопнулась за ним дверь.

– Тише! Ты же знаешь звукопроницаемость ваших стен! Что подумают соседи! – громким шепотом сказал он. – Решат, что ты меня бьешь! – Он повесил ее пальто на вешалку и обнял. – Я скучал без тебя, кобра. Не мог же я, в самом деле, равнодушно смотреть, как старый селадон облизывал твои, то есть наши, руки! Что ж делать? Каюсь, я ревнив!

Надя, желая сохранить тишину, не ругалась, а только сердито шипела на него, но Володя прижал ее к вешалке и, поймав за обе руки, целовал куда мог, пока она вертела головой. Потом он отпустил ее. – Иди, ставь чайник, я пришел поздравить тебя с Восьмым марта. Можно?

Он взял ключи от квартиры и вышел к машине:

– Я сейчас!

Через минуту вернулся обратно с корзиной цветов, сиренево-алых, необычайно изысканной формы, в густой темно-зеленой листве. Надя обомлела. Сердце ее дрогнуло.

– Спасибо!

«Первые цветы в моей жизни», – и нагнулась понюхать.

– Цикламены не пахнут! – предупредил Володя.

– Какие красивые! – мечтательно сказала она, но тут же отряхнула с себя «лирический туман». – Мне показалось в прошлый раз, что ты не хотел больше приходить?

– Я и не приходил! Защищался от оппонентов. Въедливые и дотошные попались, но отбился, защитился, можешь меня тоже поздравить.

– Поздравляю! – сухо сказала Надя, все еще сердитая на него, и пошла на кухню.

– Подожди, Надя, – остановил он ее. – Я сейчас уеду, я еще дома не был, прямо с защиты.

Она остановилась.

– Я хочу тебе сказать, ты победила меня, кобра Нагайна. Я принимаю твое условие и буду терпеливо ждать светлый май! Но это насилие над личностью! Я просто вынужден капитулировать! Ты поняла? Но у меня тоже условие…

– Никаких! – холодно сказала Надя.

– Это нечестно, это диктатура!

– Да! Диктатура из пролетариата! Думай, к чему она приведет тебя.

– Это не демократично! – сказал, обиженно улыбаясь, Володя.

– Ну, ладно, давай! – уступила она, не в силах сопротивляться милой его улыбке.

– Завтра я приду за ответом, хотя знаю его и сейчас. Ты мне не откажешь!

– Какая наглая самоуверенность! Меня просто бесит!

– Убежденность будущего светила науки!

– Час от часу не легче! В какой же области ты намерен светить? – не скрывая насмешки, спросила Надя, безуспешно стараясь зажечь хоть одну спичку, которые крошились у нее в руках.

– В той самой, о какой ты не имеешь ни малейшего представления, – с чувством превосходства шутливо произнес он, нахлобучивая свою меховую шапку.

– И что же это?

– Электроника!

Надя действительно об электронике не слышала, но, изобразив на своем прелестном лице презрительную мину, пренебрежительно сказала:

– Я уверена, что ты не знаешь ни одного произведения Перголезе или Скарлатти!

– Думаю прожить худо-бедно без Перголезе, а тем более, как его там? Без Скарлатти.

– Так же, как и я без электроники, между прочим!

– Но друг без друга мы не проживем, это уж точно. А поэтому настало самое время нам заниматься любовью. Рождаемость в государстве падает!

Надя не терпела подобных острот:

– Вот иди, пошляк, и занимайся! – сказала она сердито.

– Что? Ни одного даже льготного поцелуя? Ты же не можешь противостоять натиску моего пылкого сердца? – сказал он, придерживая дверь, которую пыталась захлопнуть Надя. Но, ослабев от смеха, на секунду выпустила дверь из рук, а Володя поймал ее смеющиеся губы и целовал, пока оба не «окосели», как говорила в таких случаях Надька-маленькая. Наконец, Надя заперла за ним дверь, вернулась в комнату и села в своей излюбленной позе у стола, положив голову на руки. После его ухода веселое настроение, которое он всегда вносил с собой, разом покинуло ее. Мрачные и горькие сомненья зароились в ее голове. «Не могу же я, в самом деле, скрыть от него свое прошлое! В один прекрасный день он может узнать об этом – и что тогда? А узнав обо всем, что со мною приключилось, и что я видела, он в лучшем случае сочтет меня фантазеркой, а в худшем я отравлю его антисоветчиной, как говорил Горохов. Это, конечно, в том случае, если он человек порядочный и только производное своего общества. А если это хитрый и трусливый приспособленец, то мы с ним быстро разлетимся, не стоит и затеваться». В том, что все мужчины трусоваты, она не сомневалась. «Одни знали и терпели, помалкивали в тряпочку (тряпочкой у уголовников назывался кляп), другие делали вид, что им ничего не известно о деяниях «органов», они «свято» верили в непогрешимость «отца родного». Удобно, выгодно, не страшно. И только третьи, хотя и были тоже трусливы, но, зная свою безнаказанность, помыкали, как скотом, и первыми и вторыми». Все еще в раздумье, она пододвинула к себе «Приложение к Ниве за 1914 год» и развернула посередине. С одной из страниц выпал небольшой пожелтевший листок, аккуратно вырезанный из какого-то журнала. Это оказалась фотография со статьей. Улыбающееся лицо молодой женщины, полное нежного очарования и прелести, на минуту задержало Надино внимание. Статья называлась «Памяти незабвенной Анастасии Вяльцевой» и содержала описание жизненного пути и преждевременной кончины певицы. Дальше шло воспоминание современников о том, как пела Вяльцева, о ее необычной манере общения с публикой, о молодежи, которая буквально сходила с ума на ее концертах. «Особенным успехом, – писал неизвестный Вульретт, – пользовались в ее исполнении песни «Чайка», «Ай да тройка», «Дай, милый друг, на счастье руку». И в заключение после восторженных похвал автор писал: «Память о ней навсегда в наших сердцах».

Как ни странно, но именно эта фотография со статьей, неизвестно кем вырезанная и заложенная в журнал сорокалетней давности, подстегнула Надино решение. Ложась спать, она сказала себе: «Если он повторит свое предложение мне, я выйду за него замуж. Клондайка в моей жизни больше не будет. Судьба послала мне счастье познать настоящую любовь, но такое бывает лишь однажды за всю жизнь, и то далеко не у всех. Потеря моя невосполнима, как потеря руки, ноги и даже голоса, то есть жить можно, и живешь, но в другом качестве. Забыть его и все, через что я прошла, невозможно, оно умрет со мной. Всегда и всюду меня будет сопровождать воспоминание о жизни «там». Так же, как и теперь, я буду слушать по радио голос диктора: «Погода в Коми АССР, Ненецкий национальный округ, Воркута, Хальмерю, Лабытнанги» – буду думать, что там при пятидесятиградусном морозе все так же зеки разгружают балласт с платформ для новых дорог, долбят ломами мерзлую землю по кусочкам, для канализации, выгружают из огненных гофманок кирпич, чтоб возводить новые объекты и дома. Думать о прошлом мне никто запретить не может, но молчать я прикажу себе». Еще поразмыслив о предложении Шота Илларионовича, она пришла к выводу, что ей, певице без всякого музыкального образования, прежде чем лезть на сцену по протекции, не лишнее иметь на руках диплом, подтверждающий ее профессиональную пригодность. Было и еще кое-что, в чем Надя стыдилась себе признаться – деньги ее таяли, как летний туман над тундрой, медленно, но ощутимо. Как ни экономно она жила, вещи, купленные ею, изнашивались, обувь приходила в негодность. К весне, а она была на носу, нужно было думать о летней обуви, о зонтах и плащах, без которых не обойтись. Обещанное повышение зарплаты в связи с пересмотром расценок на работы строителей никто не спешил повышать. Девушки из бригады штукатуров, маляров, плиточницы «халтурили» на стороне по вечерам, а у Нади не получалось. Правда, Рита сказала ей, что она без риска, хоть теперь, может идти на экзамен. А как жить дальше, совмещая жалкую стипендию с все возрастающей дороговизной жизни, она не представляла себе. И, уже засыпая, подумала, что в мае ей исполнится двадцать четыре года. Немало!

На Восьмое марта молодежь собиралась «компашками» в складчину. Приглашали и Надю, но она идти не захотела. Нужно было пить водку или еще какое-нибудь вино, смеяться над неприличными анекдотами, которые назывались «пикантными», и обсуждать общих знакомых. Ей это казалось скучным. Сидеть дома и слушать, как сотрясаются стены и потолок от «гуляющих» соседей, тоже не хотелось. Она уже было собралась позвонить Рите, посидеть у нее, но в это время в дверь позвонили. Звонок ей провели на днях, очень резкий и пронзительный. От неожиданности она вздрогнула и, зная, что это может быть только Володя, не спеша открыла дверь.

– Я за тобой, – сказал он. – Мама с Татьяной тебя приглашают.

Надя поежилась от холода.

– Не хочется никуда выходить.

– Давай по-быстрому одевайся, наводи тень на плетень и поехали. Чем занималась? – Он увидел на столе «Ниву» и заглянул.

– Охота тебе время тратить на рассказы о пребывании царской семьи в Ливадии.

– Интереснее, чем смотреть, как вы вертите чреслами на вечеринках. Сами себя раздражаете, как козлы!

– Фантастика! Нафталиновая кобра! Из тебя моль на свадьбе не посыплется?

– Зря опасаешься, я не тороплюсь с замужеством!

– С ума сойти можно! Я уже дома сказал, что ты осчастливила меня согласием.

– Зря поспешил. У меня есть время опомниться, прийти в себя.

– Кошмар! – хватая себя за голову, завопил Володя. – Одни условия, никаких льгот.

– Льготы ты получишь от своей коммунистической партии, – сказала, но тут же осеклась: «Куда меня заносит!» Все же льготы ему были предоставлены, и, пока еще не были накрашены губы, она разрешила поцеловать себя, а закрыв глаза, вспомнила, что всего год назад ее так же нежно и бережно целовал Клондайк. Но тогда ей нужно было гасить в себе «огнь желанья», а теперь его не было, он угас, и только одно озорство и любопытство.

– Ну, так что? Безоговорочная капитуляция? – спросил Володя, не отпуская ее из своих рук.

– Да, Трилли, получишь свою собачку. Капитулирую вместе с Германией в мае.

– Тогда едем, отметим нашу помолвку и, кстати, Восьмое марта. Надя вышла в ванную переодеться и слегка подмазать ресницы и губы. В черном шерстяном платье с широким лаковым поясом и перламутровой брошью у ворота она выглядела по своему же определению «очень даже ничего!» Увидев ее, Володя причмокнул губами и покачал головой.

– «В красоте дьявол с Богом борется!» – сказал кто-то из братьев Карамазовых. Даже скучно на тебя смотреть, какая ты всегда красивая. Однообразна, как истинная кобра!

– Для козла годится! Козлы не привередливы!

Помогая ей надеть пальто, он сказал:

– А ведь не прав гений «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Согласна?

– Не совсем! Чем меньше мы мужчину любим, тем больше нравимся ему! Это уж верно!

– Мерзкое искажение!

Володина семья приняла Надю с видимым радушием, и не сразу она узнала, что стоило ему уговорить, уломать, наконец запугать Серафиму Евгеньевну согласиться принять Надю в свой дом. Она еще надеялась, что Володюшка одумается, поймет, что красота женская еще не самое главное в жизни, она еще не потеряла надежду на брак любимого сына с дочкой подруги с улицы Грановского. Только после того, как Володя заявил, что уходит жить к Наде в Черемушки, где, как она слышала, грабежи, и поножовщина, Серафима Евгеньевна расплакалась и после очередного сердечного приступа простонала:

– Поступай, как знаешь! Папа, «Лев», сразу заявил:

– Его дело, ему жить с женой, не нам!

С Татьяной оказалось совсем легко. И если в государстве «Партия – ум, честь и совесть народа», как гласили лозунги и транспаранты на всех домах и перекрестках, где только можно было повесить, то в доме Субботиных честь, ум и совесть была Татьяна. Умная и властная, она единым словом могла поставить все и всех на свои места. Однажды взяв под свою защиту Надю, она тоном, не терпящим никаких возражений, изрекла: «Эта девочка с большим будущим, безусловно талантлива и хороша своей особенной, оригинальной внешностью. А образование? Это дело времени. Нежданова закончила консерваторию тридцати лет! Во всяком случае, ей не понадобится папино имя в учебе». Этот камешек – в Володин огород, но он стерпел и вздохнул облегченно:

«Битвы с ней не предстоит, ярлык наклеен мощный».

Была еще одна особа, с которой Наде предстояло познакомиться, дерзкая и заносчивая домработница Субботиных Фрося. Ее языка боялись все в доме. Особенно доставалось Серафиме Евгеньевне. Уважала Фрося только одного хозяина, Алексея Александровича, да еще побаивалась Татьяну.

Надя обожала делать подарки и чувствовала себя не лучшим образом, направляясь в дом с пустыми руками. Но стол уже был накрыт к ужину, их ждали, и Серафима Евгеньевна сгорала от любопытства узнать, как решат молодые свое будущее. Было одобрено все: и нескорая свадьба, и Надино решение остаться пока на работе, и ее занятия с Елизаветой Алексеевной, о чем пришлось рассказать и даже пообещать пригласить Татьяну к себе на занятия, хотя на это мало рассчитывала Надя. Елизавета Алексеевна терпеть не могла посторонних на своих уроках, и все, кто приходил в неурочное время, сидели смирно на кухне, пока она занималась. И то, что Надя была сирота, по-видимому, устраивало всех. Серафиму Евгеньевну, что не будет лишняя родня лезть в дом, Володю – без тещи!

С этого вечера все чудесным образом изменилось для нее. То есть все так же она тщательно, со старанием укладывала плитку и таскала тяжелые бадьи с готовым раствором, жила в той же холодной квартире, так же, не реже одного раза в месяц, ее заливали верхние жильцы, и завтракала она в спешке кефиром с колбасой. Но теперь у нее был дом, где ее встречали с улыбками, а когда после ужина Татьяна открывала крышку рояля, приглашая Надю петь, большая, скучная квартира оживала, наполняясь трепетными и страстными звуками Надиного голоса.

В бригаде тоже заметили перемену. От двенадцати пар глаз, острых и всевидящих, ничего не скроешь. Тоня, напарница Нади, и Аня незло подсмеивались над ней, когда во время работы она вдруг надолго замирала с плиткой в руке и испуганными глазами смотрела в пространство. Пришлось сказать, под большим секретом. Но уже на следующий день Степан Матвеевич спросил ее:

– За кого же ты замуж выходишь?

– Ой, ой! – загалдели наперебой девушки. – Что вы! Степан Матвеевич, парень-то какой! С машиной! Один чубчик что стоит! Высокий! Симпатичный, ужас!

«Анька разнесла, когда он меня разыскивал!» – обиделась Надя, но смолчала.

– Мне бы такого! Страсть люблю высоких, – захихикала Надька-маленькая.

– Она и сама у нас девица-красавица! – сказал Степан Матвевич приветливо и тут же осторожно спросил: – А машина откуда? Своя?

– Отца, – поспешила заверить его Надя.

– А кто отец?

– Точно не знаю, академик какой-то…

– Как фамилия? – уже с открытой настороженностью спросил он.

– Субботин Алексей Александрович!

– Субботин?! – с удивлением протянул он. – Ишь ты, куда влезла!

Надя возмутилась:

– Это он ко мне влез, а не я!

– Он, он! – загоготала вся бригада со Степаном Матвеевичем, – конечно, он к тебе влез, да не раз, небось!

– Пошлячки! – одернула их Надя и ушла к себе, на свой участок.

Теперь она безбоязненно разрешала целовать себя на «льготных условиях» и он преспокойно слушался «табу», когда она чувствовала, что пора охладить излишнюю пылкость своего жениха. Она свято верила, что будет прощена Клондайком, если только выдержит свой «зарок», посвятив его памяти год. Один раз она съездила с Володей в Калугу на машине познакомить Варвару Игнатьевну со своим суженым. Володя совершенно очаровал тетку, и весь вечер она толковала ему о героизме Надиных далеких и близких предков. Володя удивлялся и даже слегка упрекнул Надю за то, что ничего ему не сказала, не похвасталась своим происхождением. А Надя тем временем сидела, как на иголках, ожидая, что тетя Варя каждую минуту скажет: «А вот Надюша наша опростоволосилась!»

Возвращались поздним вечером, по разбитой, в ямах и колдобинах, дороге, и Надя не раз пожалела, что потащила его с собой.

– Нужно мне было одной на поезде ехать! – сказала она.

Объезжая какую-то бездонную яму с водой прямо посередине асфальта, он на минуту остановил машину и, поймав ее за воротник пальто, быстро притянул к себе и долго не отпускал, целуя в губы и глаза.

– Не сопротивляйся! Не буди во мне зверя, иначе возникнет уголовное дело!

Встречный грузовик, угодив в яму с размаху, залепил жидкой грязью переднее стекло и оба боковых с левой стороны.

– Так тебе и надо! – пошутила Надя. – Не нарушай уличное движение! – Но все же из машины вышла и помогла ему протирать стекла газетами.

Уже подъезжая к Москве, Володя сказал ей:

– Я бы на твоем месте забрал тетю Варю в Москву на зиму, трудно ей одной! Ты же все равно у меня будешь жить.

Тепло его слов горячей волной захлестнуло Надину душу, и она с волнением подумала: «Я полюблю его». – Где я буду жить – вопрос открытый, но тетю Варю я с большим удовольствием взяла бы к себе. А как прописать? Невозможно!

– Надо подумать! Летом она не поедет в Москву, а к зиме что-нибудь придумаем. А мы с тобой куда поедем летом? Куда бы ты хотела?

– В Паневежис.

– Где это? Прибалтика?

– Литовская ССР, город Паневежис, улица Лепоаллея, дом. двенадцать, кажется.

– Кто у тебя там? Опять «зарок» или «обет»?

Надя хотела сказать ему, отогретая теплом его ласковых слов, что нужно бы заехать к родным Бируте, узнать, получили ли они письмо, посланное Альдоной, чтоб не ждали Бируте. Ее хоронили ночью, и Надя видела, как вынесли носилки из морга. Из окна хлеборезки ей было видно, рядом с носилками к вахте пошел старший надзиратель Гусь. Это ему предстояло разбить прекрасную голову Бируте кувалдой, чтоб уже точно она не могла убежать в свой родной Паневежис. Но вовремя опомнилась: «Молчи! Нишкни!».

– Так кто у тебя в Литве? Очередной поклонник?

– Нет! Никого, так просто!

Мысль о том, что ей надо навестить могилу Клондайка, не давала ей покоя. Пока длилась зима, об этом и думать было нечего. Но в апреле она назначила себе двадцать пятое число для поездки в Ленинград. Тамара Анатольевна обещала ей. С Аней она легко договорилась. Сложнее было с Володей. Узнав о ее решении, он всполошился: – Как? Я не могу сейчас ехать, оставить работу и на три часа не могу!

– Володя! – тихо, но упрямо сказала Надя. – Ты мне там не нужен. Я еду попрощаться с могилой человека, в чьей смерти тоже чувствую себя повинной, не мешай мне, прошу тебя!

– Фантастика! Ты и по мне будешь траур год носить?

– Не балбесничай! С тобой ничего не случится. Я молюсь за тебя, – хмурясь, серьезно сказала Надя.

– С ума можно рехнуться! Ты еще и верующая?

– И не просто, а глубоко и убежденно! Пора бы тебе знать…

– Чувствую я, закончится моя жизнь в сумасшедшем доме. Я не выдержу, я рехнусь от тебя. Ты жительница прошлого века, а я специалист по новейшим наукам и вдобавок убежденный материалист.

– Это по молодости, по глупости. Учение Маркса существует около ста лет, учение Христа бессмертно, потому что это наша совесть, наши доброта и милосердие, и жить будет с нами, пока существуем мы, люди!

Володя молча, с изумлением, смотрел на нее.

– Скучная ты будешь, пропал я! Верующая кобра!

– Да уж развлекать тебя не стану, не надейся! Тебе дали два с лишним месяца на размышление, давай прибавим еще годик?

– Нет! – завопил он. И тотчас добавил: – А может, все же не поедешь? Лучше позвони сперва.

– Дело! – согласилась она. – Иногда ты бываешь даже умен!

– Знаю! Но редко и не в контексте с тобой!

– Умерь козловую похоть – и разум не покинет тебя!

– Извини, а зачем я тогда женюсь? Такой хомут надеваю?

– Верно! А зачем?

– Но у тебя же деревенская психология: «Женись, тогда хоть ложкой хлебай». Вынужден. Поставлен в безвыходное положение!

Надя не выдержала и рассмеялась:

– А ты злопамятный! Все простить не можешь, что мало приложила тебя к стульям. Извини, рука сорвалась. В другой раз уж постараюсь.

Володя замолчал, и она догадалась, что он судорожно ищет, что ей еще завесить колючего и ехидного в ответ, чтобы последнее слово осталось за ним.

– Не трудись ехидничать, лучше скажи, как мне позвонить в Ленинград?

– Поедем к нам, от нас позвонишь, – с готовностью предложил он.

– Спасибо, нет! Это мне не подходит!

– Тогда с телеграфа на улице Горького. Поедем, он открыт, я довезу тебя! – и, заметив, что она колеблется, добавил: – Я вовсе не претендую стоять с тобой рядом. Посижу в машине, подожду тебя, да, кстати, в аптеку зайду, там напротив, мама йод просила купить.

Час был поздний, но народу оказалось достаточно много. Надя оплатила десятиминутный разговор и села ждать вызова, раздумывая, нужно ли ей держать Володю с машиной или лучше отпустить, но отойти побоялась, а вдруг вызовут!

– Михайлова! Ты? – Она быстро подняла голову. Перед ней стоял знакомый мужчина, но кто?

– Не узнаешь?

– Конечно! – И тотчас узнала. – Анатолий Гайкович…

– Так точно! – подтвердил он весело и, как старый знакомый, протянул руку. – Здорово! – Он был не один, а с очень красивой, высокой девушкой. – Познакомься! Жена моя, Витуся!