Текст книги "История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек"

Автор книги: Екатерина Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 45 страниц)

– Ты так ласкала своего Ванюшу, что я готов был возревновать.

– А ты так нежно ворковал со шмоналкой, что я тоже почти обиделась.

– Послезавтра дежурю, можно к вам зайти, моя недотрога?

– Если не будете шмонать со шмоналками, заходите, гражданин начальник!

На следующий день, с утра, после поверки прибежала дневальная опера.

– Иди, вызывает, гневается!

Надя схватила телогрейку и, бранясь скверными словами, пошла в «оперсосную». Уже с порога было слышно, как он орал по телефону. Надя прислушалась, не смея постучать в дверь. В этот момент приковыляла дневальная.

– Чего стоишь? Нечего подслушивать!

– Больно надо! – огрызнулась Надя. – Он по телефону говорит!

– Иди, иди, раз звал, – и, чуть приоткрыв дверь, пропела: – Гражданин начальник, Михайлова пришла!

– Зови, – и в трубку: – Я рапорт подам. Всего! – и Наде:

– Заходи!

– Здравствуйте, – вежливо поздоровалась она и встала «овечкой», руки по швам.

– Ты что пела вчера?

– Фронтовую песню, – сделав круглые глаза, ответила Надя.

– Кой черт фронтовую! Откуда записка?

Она еще больше распахнула глаза и брови подняла, а сама судорожно соображала: записку отобрали, она у Горохова.

– Нашла!

– Нашла! – ощерился опер, – Баба шла, шла, пирожок нашла, так?

– Да, нашла, – кивнула Надя.

– Где?

– Около пекарни. Смотрю, бумажка лежит, аккуратно свернута, а там ноты, я и взяла, – беззастенчиво врала Надя, впрочем, понимая, что он ей не верит.

– И кто же, по-твоему, положил ее туда? – источая елей, спросил опер.

– Не знаю!

– Не знаешь? А как ты думаешь, давно она там валяется? Надя мигом сообразила: скажи «давно», она от снега бы разлезлась, бумага плохая, скажи «недавно», могла видеть, кто вблизи крутился, подложил.

– Не знаю, – опять нудит она, – должно быть, пока я за хлебом в пекарню ходила.

– Хватит мне дуру валять, ты с кем разговариваешь? Забыла? – заорал, не выдержав, опер;. – Вот! – бросил на стол смятую бумажку.

– Отдайте, пожалуйста, там ноты песни записаны. Чем она вам не угодила? Всем так понравилась!

– А ты не знаешь? Дурочкой прикидываешься! – и вдруг сразу, как после сердечного приступа, обмяк и тон переменил. Вспомнил, видно, что не политическая она, своя, уголовница.

– Писака этот из РОА, на шестой шахте содержится.

– Откуда мне знать? Первый раз слышу!

Поверил ей Горохов или нет, неизвестно, но только сказал:

– Из армии Власова. Тоже не слышала?

– Нет! – тут она не солгала, она действительно не знала ничего о РОА и решила сегодня же спросить у Вали.

– Предатель он, Власов этот. Своих предал! И армию свою в яму завел. Вон они теперь на шахтах отдуваются! – задумчиво, вроде и не ей, сказал Горохов, потом опомнившись, опять стал грозным опером.

– Осиное гнездо развели на шестой шахте. Сочинитель этот, кроме песен, прокламации додумался сочинять… А тебя, Михайлова, я давно собираюсь проверить: о чем ты все поешь? О каких-то калитках, о любви, понимаешь ли, заходишься… Какая тебе здесь любовь? Вас сюда исправляться прислали, вину свою перед Роди ной и советским народом искупать, работать, а не о глупостях думать, тем более петь. А вы, как свиньи, везде грязь найдете!

«Несчастный! Для него любовь – грязь», – пожалела его Надя.

– Впредь, что петь будешь, мне на проверку, на стол положите вместе с начальницей КВЧ. Ясно?

– Ясно, гражданин начальник! Только, к сожалению, я лично таких песен не знаю, не учила, чтоб об исправлении или об искуплении… Если только сама начальница КВЧ знает, а заключенные вряд ли, может, монашки, они, – с сомненьем сказала Надя голоском совсем-совсем «овечьим», но вовремя замолчала, догадавшись, что Горохова ей не провести…

Недаром он был направлен в лагерь усиленного режима работать среди особо важных политических заключенных.

Он «стреляный воробей» и таких «овечек», как Надя, видел насквозь, и даже глубже, а потому уж приготовился было напомнить ей о том, что зачеты зарабатываются трудно, а снимаются легко, махом! Но тут, на ее счастье, в дверь постучали.

– Гражданин начальник, к вам можно? – пропела дневальная…

– Пусть зайдет! – сказал Горохов кому-то. – Заходи, я готов, сейчас поедем!

Надя стояла спиной к двери и не видела, кто зашел.

– Что у вас, товарищ капитан, опять «допрос партизанки»? – услышала Надя за спиной голос Клондайка, но не обернулась, а лишь выше вскинула голову:

– Отдайте, пожалуйста, там песня! Слова и ноты.

Горохов медленно изорвал бумажку в мелкие клочки и кинул кусочки в урну.

– Иди – врать не будешь!

Вся кровь в ней вскипела и бросилась в лицо, да еще бес подначил: «Скажи, скажи ему пару ласковых, ты умеешь!» Но Надя сдержалась, сказала только:

– Песню не изорвешь, она у нас на слуху, мы ее помним, а кто писал, напишет еще!

– Не напишет, на твое счастье, – злорадно сказал Горохов, – а то получил бы «песенник» вдобавок к своей десятке. А тебе я вижу, Михайлова, освобождаться неохота, бур и карцер нравятся! Зачеты надоели!

Надя молча стиснула зубы. Прикусила своего беса.

– Ступай!

Если б взгляд, которым она посмотрела на опера, обладал мощной силой, провалился бы бедный Горохов вместе с Клондайком и кабинетом в тартарары!

Дня через два Надя забежала в столовую и поднялась на сцену, откуда, из-за закрытой занавеси, слышались громкие голоса.

– Иди, иди скорее, – позвала ее Наташа Лавровская.

– Что случилось?

– Сейчас начальница КВЧ придет, велела собрать самодеятельность, кто не на работе.

На сцене уже ожидали несколько зечек – Маевская, Кира Покровская и кое-кто из хористок. Всех очень заинтриговало: чего еще такое важное скажет им Мымра? Вдруг амнистия?!

Ждали долго, уже и расходиться хотели – девчата-хористки с ночной смены. Отдохнуть пора, да и Надю тоже время поджимало. Наконец пожаловала Мымра.

Лицо ее, всегда унылое, на этот раз было озабоченно и деловито.

– Здравствуйте, кого не видела, – провякала она. – Товарищ оперуполномоченный порекомендовал нашей самодеятельности включать в концерты больше производственной тематики. – И достала из сумки небольшую не то брошюрку, не то книжку. – Вот тут, – сказала она, указывая на книжку, – я подобрала кое-что, то, что вам нужно. Кто хочет прочитать? Читайте вы, – протянула Мымра Маевской потрепанную книжонку.

Елизавета Людвиговна пробежала глазами первую страницу, и Наде показалось, что челюсть ее отвисла – Маевская явно онемела на миг.

– Да-а! – протянула она. – Это нечто! Ну, слушайте: «Современный водевиль или сцены из шахтерской жизни». Действующие лица: девушки, парни, шахтеры. Хор.

– Гениально! Именно то, что надо! То, что доктор Вахтер прописал! Надо полагать, что шахтеры – не парни?

– Не мешай, Покровская! – сердито одернула Киру Мымра. – Продолжайте!

– Сцена первая. Общий хор, – прочитала Маевская.

 
Заполярная сторонка
Твоя слава велика,
О тебе поем мы звонко,
О работе горняка!
 

Хористки негромко захихикали… Мымра неодобрительно взглянули в их сторону.

– Выходит девушка в белой косынке…

– Умилительно! – вставила Зырька. – Косынка нам по плечу. Осилим!

– Девушка поет:

 
Каждый год с весенними лучами
Выполняет план любимый мой,
Он своими черными очами
Девичий смутил покой!
 

(Уходит.)

Выходит шахтер. Он в каске, в руке отбойный молоток.

 
Я в забое на проходке
Выполняю план двойной,
Эй вы, девушки-молодки,
Выходи плясать со мной!
 

Маевская замолчала и, с трудом сдерживая смех, заикаясь, произнесла:

– Извините! У меня нет слов, я потеряла дар речи…

Душещипательно! А кто будет шахтер? Какая роль! – Реплики неслись со всех сторон. – Это сильнее «Фауста» Гете![8]8
  Сталин о рассказе А. Горького «Девушка и смерть».


[Закрыть]

– Читайте дальше, – неуверенно сказала Мымра, она уже почувствовала, что может возникнуть напряженность.

– Выходит девушка, на ней красная косынка…

– Роли пойдут нарасхват! Чур, я девушка! – опять не выдержала Кира. Маевская, кое-как собравшись, продолжала:

– Девушка поет:

 
Вы, шахтеры-ухажеры,
План перевыполняете,
Только очень горды стали,
Нас не замечаете…
 

Дальше Маевская читать не смогла: плечи ее задергались от смеха, и она вынуждена была замолчать.

– Это классика! – с задумчивым выражением лица сказала Наташа Лавровская. – Редкая находка для самодеятельности. Только она одна могла сдержать себя и не смеяться. Остальные буквально катались от смеха, рискуя вызвать немилость Мымры.

– Ну, в чем дело? – наконец спросила она.

– Я думаю, эту поэму надо рекомендовать на шестую шахту, там ее, безусловно, оценят, боюсь, что мы просто ее не осилим, – без тени улыбки сказала Наташа.

Но Мымра уже сообразила сама: что-то не вязалось…

– Как хотите! – сказала она. – Я не настаиваю. Товарищ капитан… – Она выразительно пожала плечами.

– Случайно, это не его произведение? – спросила «овечкой» Надя, припомнив свой последний разговор с ним.

Внезапно Мымра рассердилась и, выхватив книжку из рук у Елизаветы Людвиговны, направилась к двери.

– Я доложу, что вы отказались! – гневно воскликнула она.

– Нет! Что вы! – спохватилась Наташа. – Просто мы не уверены, что наших талантов хватит! А какие костюмы?!

Долго еще потом смеялись зечки в бараках и на разводе, вспоминая слова «поэмы», рекомендованной опером.

Но Мымра, по-видимому, не доложила ему. Побоялась.

Пользуясь неограниченной перепиской, Надя повела атаку на мать, забрасывая отчаянными письмами. Ей казалось, что Зинаида Федоровна недостаточно активно подгоняет этого адвоката Корякина, что можно было самой сходить к Руденко поторопить с подписью. Ей даже хотелось написать Дине Васильевне, но та ни разу не изъявила желания получать от Нади из лагеря письма. «А кто мне обязан? Никто! – отвечала она себе. – Сиди и не чирикай!»

В припадке бессильной тоски она нахамила старой, больной Козе по нестоящему пустяку. Но мудрая Коза не обиделась, сказала только с укором:

– Эх, Надя, я и хуже слышала, мне не стать-привыкать…

Надя расплакалась и тотчас попросила прощенья. На второй день все еще под впечатлением своего разговора с опером она металась от сознания своего бессилия, плакала, что лучшие годы ее жизни проходят, а она талантлива и могла бы многого достигнуть, пока еще не поздно, не ушло время. В таком отчаянном настроении ее застал Клондайк, когда зашел днем «для профилактики», и Надя, не сдержав себя, в порыве исступленного гнева закричала:

– Неужели нет больше чести и совести в нашем народе, неужели навсегда превратили его в бесправное, молчаливое быдло, и меня с ним!

Она видела, как сжалась в комок Коза и юркнула в комнатуху. (Вали не было, она понесла в прачечную халаты – свиные чехлы и полотенца). Клондайк, не успев поздороваться, резко повернулся и вышел. Перепуганная Коза сердито сказала:

– Я не верила, что в тебе «бес» сидит, когда ты сказала нам, но теперь вижу, так оно и есть. Разве так можно? Они сгноят тебя в лагерях! Он же начальник режима!

На минуту ее охватил панический страх, но не из боязни наказания. Если он способен предать, зачем тогда вообще жить на свете? Она боялась, что оскорбленный Клондайк не вернется к ней, и ждала. Он пришел поздно, далеко за полночь, когда она уже не надеялась. Постояв немного в дверях, он после некоторого раздумья сказал строго и властно, совсем как начальник режима:

– Надя! Не ставь меня в глупое положение. Говорю тебе со всей серьезностью. Я еще не освобожден от присяги и имею свои обязанности. Я отношусь с уважением к твоему понятию о чести и совести, прошу отнесись и ты к моему. Я все-таки еще офицер. – Но, увидев ее растерянное лицо, смягчился и совсем уже без гнева добавил:

– Ведь ты же не хочешь, чтоб я попал под трибунал? Мне будет хуже, чем тебе!

На его прекрасном, мужественном лице не было и тени обиды и недовольства. Он взял Надю за руку и, заглянув ей в глаза, спросил:

– Ты ведь не желаешь мне этого, верно?

Надя молчала, потому что зла ему она, конечно, не желала, но право выражать свои мысли, даже такие, крамольные, оставляла за собой.

Движеньем, полным любви и нежности, он взял ее за подбородок и с грустью сказал:

– Я все думаю о тебе, как о взрослой, а ты еще, по сути дела, ребенок, взбалмошная девчонка, бунтарка! Не понимаешь, куда тебя занесла судьба.

От его слов злость сползла с нее, как кожа со змеи, осталось только желание быть ласковой и доброй, какой она была на самом деле. Клондайк, быстро распознав в ней эту перемену, уже без всякого на то разрешения целовал ее сияющие, умиротворенные глаза, нашептывал слова, от которых ей становилось жарко, и она, краснея до корней волос, позволила себе слегка забыться, совсем немного, под жадным касаньем его ненасытных, горячих губ.

«Ха-ха! – сказал бес-искуситель, – что ж дальше?

Наверное, Клондайк услышал беса и, превозмогая себя, отстранился от нее.

– Любимая моя, я не дам тебе повода жалеть о случившемся. Ты для меня пока «табу».

«Табу»! – Надя помнила это слово «табу» из все той же книги «Дети капитана Гранта», когда Алешка, оставляя яблоко или конфету «на потом», кричал Наде: «Это табу! Не тронь!»

– Табу, – повторила она, охваченная внезапно горестным воспоминанием о доме, о прошлом… – Табу это ты для меня, вот только надолго ли? Одному Богу известно, – она почувствовала приступ жгучей обиды за свое унизительное, рабское положение и, чтоб скрыть нахлынувшие слезы, быстро вышла в тамбур, дернула наружную дверь, распахнув ее настежь. Неподалеку спали бараки, освещенные ярким светом прожекторов. Совсем рядом, позади хлеборезки, лаяли сторожевые собаки и переговаривались на вышках вертухаи.

«Полезно вспомнить, что ты зечка и твое место за проволокой, сразу отпадает охота к поцелуям с начальником режима».

Постояв недолго на пороге, она замерзла и вернулась.

Клондайк сидел на колченогом табурете и задумчиво вертел в руках свою шапку.

Когда Надя вошла, он поднял голову и спросил:

– Ты стихи любишь?

– Стихи? – переспросила удивленная Надя. – Конечно! Кто же не любит стихов? Это музыка слов.

– Знаешь, я очень люблю Тютчева. У него есть одно стихотворение, называется оно «Люблю глаза твои».

– Ну, и… что?

– Раньше я не совсем понимал слова:

 
… Сквозь опущенных ресниц
Угрюмый, тусклый огнь желанья.
 

Мне по глупости казалось, что «огнь желанья» должен быть радостным, торжествующим, сияющим. Сегодня я узнал, он действительно угрюмый, мерцающий, сосредоточен весь в себе…

– Что ты говоришь, опомнись! – возмутилась не на шутку обиженная Надя. – Замолчи немедленно! Клятвенно заверяю тебя, больше тебе не представится случая!

– Но ты же любишь повторять слова романсов!

– Но не смотреть на «огнь желанья», вспоминая слова романсов, я с Богом говорю. Понятно?

– А я земной, до разговоров с Богом не допущен! – сокрушенно, как бы извиняясь, сказал с виноватой улыбкой, Клондайк, в которой Надя без труда почувствовала иронию и обиделась.

– В таком случае, – сказала она, притягивая его к себе за распахнутые борта полушубка, – тебе следует избрать более подходящий и доступный объект для изучения: например, шмоналок!..

Клондайк осторожно снял ее руки со своего полушубка.

– Что мне теперь делать, скажи? Продолжать выслушивать тебя или уйти?

Надя поняла, что в своей необузданной ревности занеслась, сама не зная куда, и оскорбила его. Но бес не унимался, и она ответила:

– Я могу только сказать тебе, что бы я сделала на твоем месте.

– Что?

– Обиделась бы и ушла.

Клондайк надел шапку и направился к двери.

«Нельзя, чтоб он ушел!» – заволновалась Надя. «Недалеко уйдет», хихикнул бес. В тамбуре она все же догнала его.

– Я сказала, что я бы оскорбилась и ушла, это вовсе не значит, что и ты так должен поступить.

– А как мне посоветуешь? – и тотчас вернулся следом за ней в хлеборезку.

Надя прошла к окну, и, слегка раздвинув занавески, посмотрела на огоньки вахты и дальше, за вахту, где перемигивались и дрожали в вихрях танцующих снежинок фонари кирпичного завода. Там во всю мочь работала ночная смена: горячие цеха, выгрузка, погрузка, формовка и конвейеры.

– Что я могу ответить тебе? – помолчав недолго, сказала Надя. – Тебе, вольному и свободному. Ты можешь обидеться и уйти, если вдруг тебе покажется обидным то, что я скажу. А то, что скажешь ты, любую твою насмешку, я должна выслушать, мне некуда деваться, я рабыня!

– Прошу тебя, Надя… – перебил ее Клондайк.

– Но у меня есть защита! – горячо продолжала она. – Держаться от тебя подальше, гражданин начальник! И запомни! Ни тебе, ни кому другому никогда, никогда я не стану временной забавой, а если такое и случится против моей воли, я убью себя! Я не буду жить! Больше она не выдержала и от великой жалости к самой себе расплакалась навзрыд.

Потом они еще долго, до самого подъема, стояли в тамбуре, завернувшись в полы его полушубка, изводя друг друга недоступной близостью, и расстались как влюбленные, но не любовники.

Коза ходила за завтраком к концу раздачи и приносила полный, доверху, котелок, обильно политый каким-то жиром, и, если давали рыбу, то не три, как положено, а целых четыре кусочка. Как ей это удавалось, секретом не было: после раздачи завтрака Коза ходила в столовую и помогала уборщице и посудомойке мыть посуду, столы и пол. Иногда в хлеборезках просыпалась совесть и они, смущенные и пристыженные, в один голос увещевали Козу не ходить побираться».

– Девочки мои! – оправдывалась Коза, качая лысой головой. – Мне ведь нетрудно часок-другой поработать, хочется тоже внести свою лепту в общий котел. Вот ты, Надя, добрая, и я тоже хочу быть доброй.

– Я тоже хотела бы, – сказала мрачно Валя.

– Посмотри на себя, ты таешь изо дня в день, а почему? – продолжала Коза. – Глаза запали, под глазами синяки, что с тобой? Какой недуг тебя грызет?

– Вы спите ночью, когда я ухожу? Ведь до подъема можно поспать! – строго спросила Валя.

– Мне снятся тяжелые сны, меня мучают кошмары, – заплакала Надя, стыдясь своей лжи, и еще оттого, что нужно было скрывать и таить в себе свою любовь. Ей казалось, эти политические такие суровые, никогда не поймут и не оправдают ее. Для них он был враг, режимник!

– Плохо, что нет у вас ни Бога, ни религии.

– Один «бес», – тяжело вздохнула Коза.

– Сам дьявол с усами заменил вам его, апостолов – шайка убийц и воров, а иконы – их портреты.

– Замолкни, Валя, прошу! – взмолилась Надя.

– У нее все впереди, она придет к Богу, это неизбежно, мы все были такие и верили только в призрак «коммунизма», который ходит по Европе, а к нам не идет.

Когда Валя вышла на минуту в тамбур выплеснуть воду, Коза шепнула:

– Я твой сон румынке-гадалке рассказала, она настоящая ведунья. Это она Еве Браун нагадала, что та на весь мир знаменита будет.

Надя знала, кто такая Ева Браун, но сейчас ее интересовала только собственная судьба.

– Что она сказала? – быстро спросила она, оглядываясь на дверь.

– Сказала, что плохой! Получишь удар там, где ждешь радость.

– Никакой радости я и не жду, – мрачно сказала Надя.

– И еще она добавила: «Сто лет вам радости не видеть, а пребывать в горестях и смуте, народ-цареубийца!»

Клондайк в свое дежурство, делая обход зоны с надзирателями, мог видеть Валю, когда та искала дежурняков, чтоб ей открыли барак и уже точно знал, что ее напарница оставалась одна. Но ему хотелось видеть Надю не только в свое дежурство, каждый день, всегда, а это было небезопасно.

Надя просила его не рисковать, но он отвечал ей шуткой:

– Кто не рискует, тот не выигрывает, – и, сияя улыбкой, заявился в тот же вечер в дежурство Горохова.

«Ишь возрадовался, не боится, опер попутает, погоны сдрючит, а меня к блатнякам шуганет», – сердито подумала Надя и поспешно застегнула свой халат – свиной чехол до самой верхней пуговицы, затем, встала по стойке «смирно, входит начальство!» как и полагалось зечке в Речлаге, нарочно подчеркивая, она – заключенная, он – офицер охраны.

– Ты ошиблась, моя любимая, халат надо снимать, работа закончена. Разреши помочь тебе, – весело сказал Клондайк.

Надя отстранилась и слегка шлепнула его по уже протянутой руке.

– Это вы ошиблись, гражданин начальник! – сказала она недовольно, явно не одобряя его действия. – Когда вы входите, надо срочно надевать телогрейку, а сверху еще бушлат. Жаль, что нет ЧТЗ,[9]9
  «Чуни ЧТЗ», зеки называли безразмерные, стеганые сапоги, брезентовые или матерчатые, на резиновой или кордовой подошве, они завязывались мотузками у самых ляжек, чтоб не съезжали вниз во время ходьбы. Слово ЧТЗ – Челябинский тракторный завод – ясно указывало, что эта изящная и удобная обувь имеет поразительное сходство с тракторами Челябинского завода, не только внешнее, но и по проходимости.


[Закрыть] а то и их не мешало бы, колени прикрыть!

– Чем же я так испугал тебя? – спросил, с притворным недоумением, Клондайк, отступая от нее на шаг.

– Все, Саша! Я твердо решила, поцелуи и объятья отменяются.

– И за что же мне такое наказание?

– Просто я поняла, что за этим следует.

– Вот и отлично! Не понимаю только, чем же это плохо, то, что за «этим» следует? – воскликнул Клондайк.

Надя тотчас уловила иронию его слов.

– А то, что от таких поцелуев дети получаются! – покраснев, заявила она и быстро отвернулась, сообразив, что в запале сказала не то, что нужно.

– Что? Я не ослышался? Повтори, пожалуйста…

– Я сказала, что от таких поцелуев дети рождаются, – упрямо, с досадой повторила Надя и сердито передернула плечами, глядя, как Клондайк заходился от смеха. – Развеселился! Ишь, зубы, как у крокодила, полна пасть!

– Ты уморишь меня, любимая! Я-то знал другое… Конечно, ты учила биологию позже меня, возможно, изменилось…

– А ты что знал, с ветра?

– Нет, зачем же! Ну, скажем, аист принес или в капусте найти можно, если поискать! – произнес, давясь от смеха, Клондайк, но не удержался и упал на колченогий табурет.

– Прекрати сию же минуту говорить гадкие пошлости! – гневно закричала Надя. – Это подло!

«Поддай пошляку» – шепнул бес.

– Конечно, я подлец! – искренне согласился пристыженный Клондайк, взглянув в ее разгневанное лицо. – Подлец! Я обольщаю ребенка, который еще не знает, что такое любовь, да еще говорю черт знает что! Прости меня!

– Запомни раз и навсегда, Саша! Одно пошлое, циничное слово может разрушить большую любовь, лишить ее музыки и красоты, превратить в обыкновенную связь.

– Наверное, только не мою! – сказал Клондайк и, поцеловав обе Надины руки, вышел.

«Наконец-то и тебе будет стыдно, Клондайк, любовь моя!» – ликовала Надя. – «Так и надо, знай наших!» – поддержал бес.

Но не успела она закончить свои размышления о том, как правильно преподала урок своему возлюбленному, ей показалось, что кто-то заглянул в окно. Пугаться здесь было некого, ОЛП не воровской, но, послушав внимательно, она насторожилась. Снаружи ясно различался скрип снега под ногами, а затем послышались сильные удары в дверь. «Дверь заперта! – вспомнила Надя. – За Клондайком закрыла». Она тихо вышла в тамбур и спросила: – Кто там?

– Открывай, обход!

«Видно, Бог мне помогает!» – подумала она, когда, оттолкнув ее к стене, ворвался опер Горохов, за ним старший надзиратель и дежурный по вахте.

– Одна?

– С Богом, не одна, – как заправская ханжа, «овечкой» ответила Надя. А сердце покатилось в пятки. Вот если б десяток минут раньше!

– Почему дверь заперта? – спросил Горохов. А сам, как охотничий пес, весь настороженный, обшарил глазами всю хлеборезку.

– Начальник режима приказал запирать дверь, когда в хлеборезке хлеб.

– Какой начальник? – пытливо заглядывая ей в глаза, осведомился Горохов. – Тарасов?

– Я их по фамилии не знаю. Капитан, новый!

– Ты ему сказала, что это мое распоряжение?

– Конечно! Он ответил, что оперуполномоченный за материальные ценности не отвечает, и приказал запирать дверь.

Горохов едва заметным движением кивнул старшему надзирателю на комнатуху – и тот сразу направился туда. Надя встала в дверном проеме.

– Наследите мне, только что полы вымыли.

– А ну двинь! – скомандовал Гусь и, оттеснив ее, прошел в комнатуху.

– Ты нагнись, под топчан посмотри, может, там кого найдешь! – шепнула ему ехидно Надя.

– Надо будет, найду! – обозлился Гусь.

– Скажите, что ищете, может, я могу помочь?

– Встань, как положено! – резко оборвал Горохов.

Надя немедленно встала по стойке смирно, но не сдержалась и взглянула на опера насмешливо и, как показалось ему, дерзко.

– Чего лыбишься?

– Рада! Гости пришли.

– Ну-ну, поговори еще! – а сам уселся на колченогую табуретку и закурил.

– Ступайте, я догоню, – приказал Гусю. – Так что, Михайлова? Не различаешь начальников, так, что ли?

– Мое дело хлеб вовремя нарезать!

– Это ты мне уже говорила, помню, а теперь меня послушай, что я скажу! Ты мне очки не втирай и голову не морочь. Тарасова ты знаешь очень даже хорошо! И все вы тут знаете. Бабы мокрые ходят, как увидят его! – вдруг сорвался на крик опер.

– Надя побледнела, почувствовав беса: «Стерпишь?» Но промолчала и отвернулась, стала смотреть в окно на далекие огни кирпичного завода, потом, чтоб улегся бес, взяла нож и начала точить о брусок.

– Чего молчишь?

– А что сказать? Я и не такое слышала от блатных, рецидивистов. Но от капитана в первый раз!

– Что ж не скажешь, «стыдно за вас»?

– Вы и сами знаете, что стыдно!

– Ты меня не стыди! В буре сидела? Еще посидишь!

– Сидела за нарушение режима, письмо несла, а ведь майор Корнеев не похвалит, что офицеры его, как блатняки, разговаривают.

«Жди взрыва», – сказал бес. Но взрыва не последовало. Горохов тяжело поднялся и пошел, прихрамывая, к двери. На полпути он остановился, постоял, как бы обдумывая что-то, потом посмотрел на Надю сурово и сказал:

– Вот что, Михайлова! Ты, видимо, скоро домой пойдешь, там и гуляй, сколько влезет, а пока парня этого не завлекай! Сама знаешь, о ком говорю! – сразу пресек ее попытку сделать большие глаза. – Не завлекай! По-хорошему тебе говорю. Его в этом году повысить должны, так не переходи ему дорогу. Вот я тебя предупредил, не послушаешь, отправлю вон! На пересылку. Пока документы пришлют, походишь по этапам! Понятно говорю?

Надя стояла красная, растерянная, не зная, что ему ответить. Помог бес:

– Вот и ясно мне стало, как людям сроки навешивали, ни сном, ни духом…

– Молчи лучше! Предупредил, значит, знаю! – и, хлопнув дверью так, что штукатурка посыпалась, заковылял прочь.

Гораздо позже она уже могла бы ответить оперу колюче и ядовито, однако от неожиданности так опешила, что только стояла и хлопала глазами. Потом опомнилась и струсила: «Откуда ему известно о Клондайке? Кто так пристально следит за посетителями хлеборезки?» И тысячу раз была права Коза, когда сказала, что вольняшками интересуется опер, за ними следит. Им, а не зекам нужно опасаться опера.

А утром за завтраком, просто, без зла, спросила:

– Кто ж из вас, друзья, на ночь ко мне опера пригласил, а? Горохов с надзирателями приперлись Клондайка ловить.

– Вот мерзость, – искренне возмутилась Коза.

– Гадкие людишки! – поддержала Валя. – Теперь будете путаться в догадках, думать на своих…

Надя встретила Клондайка, направляясь в конюшню за Ночкой, в этот же день и рассказала о ночных посетителях. Клондайк совсем не испугался или виду не подал. Только пожал плечами.

– Пусть ловят, работа не из простых.

Она очень боялась, что их могут увидеть из казарм и заторопилась…

– Завтра дежурю, зайду обязательно, а двери действительно запирать надо, – лукаво усмехнулся он, – когда я захожу и мы вдвоем.

Надя дернулась и пошла, не оглядываясь. Лучше бы и он не оглядывался тоже, нечего смотреть, как движется кочан капусты.

Вечером, закончив с хлебом, Надя поспешила выпроводить своих помощниц, затем тщательно вымыла лицо и руки, надела шифоновую кофту и даже волосы распустила. Уселась ждать, а чтобы не выглядеть уж очень ожидающей, взялась писать домой письмо. Радио давно смолкло, и письмо было написано, а его все не было. Утром, когда застучали о порог ноги, Надя проснулась и не сразу сообразила, что проспала ночь, положив голову на стол.

Подавая бригадам лотки с хлебом в узкое окошко раздачи, она, не переставая, думала о том, почему он не пришел.

Нельзя было, что-то помешало? Или испугался опера? Но нет, это напрочь исключалось.

С того дня Клондайк надолго пропал, и даже Валя перестала ехидно улыбаться и только раз спросила:

– Интересно, куда подевался Клондайк? Давно его не видать. Уж не сбежал ли от ласковых женщин и злых оперов?

– Да что ему на себя неприятность навлекать, когда такие слежки и стуки, – буркнула Коза и покосилась на Валю сердитыми глазами.

Надя промолчала, будто и не слышала. По дороге в пекарню она опять думала, о том, что могло случиться, а потом пришла к согласию сама с собой: «И к лучшему, и хорошо, меньше возможности попасть к ссученному уголовнику Боре Ремизову. «Что Бог делает, все к лучшему, ему виднее!» – так говорила тетя Маня», – так повторила теперь себе она, стараясь унять чувство тревоги и страха за его судьбу, что росли в ней с каждым днем и, чем дальше, тем сильнее.

Доходили слухи, что майор Корнеев сделал грандиозный разгон и нахлобучку Павиану – старшему начальнику режима за нерадивость и леность его подчиненных. Мимоходом досталось и старшине Перфильевой со старшим надзирателем Гусевым, по прозвищу Гусь и еще Гусь лапчатый, что было совсем несправедливо по отношению к грубому, злобному и придирчивому надзирателю

– Капитан, оперуполномоченный Горохов, на них нажаловался, – сказала по секрету своей соседке по нарам дневальная Черного Ужаса.

Но Валя с ее великолепным слухом все же услышала, (а возможно, и соседка по нарам не хранила секрет) – и тут же доложила в хлеборезке.

Надя похолодела: «Все! Так и есть, отправили его в другой гарнизон!» Но и тут смолчала. А что могла сказать? Только стихами любимого Клондайком Тютчева:

 
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои.
 

Валя, полная ликующего злорадства, продолжала:

– Неймется Мартышке, хочется всем нагадить – и врагам, и друзьям, и зечкам, и вольняшкам, всех на рога поднять, чтоб чувствовали, где находятся.

Надя приготовилась поддержать ее в том же духе, – злобы и обиды на опера, но замолкла, первая заслышав шаги Клондайка. Только он один отряхивал снег на пороге тамбура, остальные вольняшки перлись, как попало: «Уберут, авось, не барыни». Сердце ее бешено заколотилось, она метнулась поискать брусок наточить нож.

– Ножи наточены, сегодня на кухню носила, – насмешливо сказала Валя, сверкнув лисьими глазами. Она тоже знала его шаги.

Дверь распахнулась, и на пороге появился Клондайк, внося с собой облако сверкающей морозной пыли. После обычного «здравствуйте» и стояния по стойке «Смирно! Входит начальство» он приветливо улыбнулся и, даже не взглянув на пайки, спросил:

– Разрешите у вас погреться? Не дайте пропасть живой душе!

Валя засуетилась, схватила тряпку, быстро вытерла табурет и подставила ему.

«Ишь, хозяйка нашлась!» – шепнул бес, и Надя, вздернув нос, гордо прошагала в комнатуху.

– Что это вас давно не видно было? – продолжала щебетать Валя. «Штаны не обмочи!» – злобно напомнил бес.

– А вы заметили? Надеюсь, не скучали? – шутливо осведомился Клондайк.

– Как же, как же, и заметили, и скучали! – Надя не выдержала, вышла…

Клондайк стянул рукавицу, и она увидела, что левая рука у него забинтована далеко за манжет гимнастерки.

– Что с вашей рукой? – в один голос воскликнули обе.

– Пустяк! Дрова рубил, топор соскочил с топорища.