Текст книги "История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек"

Автор книги: Екатерина Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 45 страниц)

– Потому его к бабам и засунули, чтоб лютовал поменее, – поддакнула Валя Бутько.

– Душегуб настоящий, люди мерли здесь как мухи. Вон, за зоной, кладбище, одни бугорки, ни креста, ни надписи!

Вошла дежурнячка.

– Вы что, развода не слышите, быстро! – скомандовала она, но никто с места не тронулся.

– Мы не завтракали! Хлеб давай! – взбунтовались зечки.

– Вы думаете, ему Сталина жалко? Хренушки! Он о себе печется, знает, гад, что скоро без кормушки останется, – продолжала выкрикивать Марыся.

Надя спешно обувала валенки, все еще влажные со вчерашнего дня.

– Лагеря распустят, что жевать, гад, будет?

– До колхозу поедет, – весело смеялись украинки.

– Быкам хвосты вертеть, – вторили литовки.

Надя не разделяла общего веселья. Смерть Сталина потрясла ее до глубины души. Конечно, годы, проведенные в политическом лагере, не прошли для нее даром. Очень многое было переосмыслено, переоценено и понято. Многие тысячи километров колючей проволоки никак не говорили, что великая партия подвела к отрогам коммунизма, где до вершины рукой подать. И все же это был человек, сопровождавший ее всю жизнь. Его глаза следили за ней со всех газетных фотографий и журналов, портретов на стенах школы. С победным кличем «За Родину, за Сталина!» погибли, наверное, ее отец и брат. А лозунг: «Слава КПСС и ее вождю!» чуть не первые слова, которые научилась читать маленькая Надя.

Вольтраут с Козой прекрасно справились с хлебом одни, и еще успели помыть полы.

– Я пойду в барак, посплю немного, с ног валюсь от усталости, – сказала Валя, едва закончили завтрак. – Коза уже ушла, не стала вас дожидаться.

– Конечно, иди спи, отсыпайся! Я думала, вы тут с Козой пляшете от радости.

– С какой? – удивилась Валя.

– Вам что, не сообщили? Сталин умер!

– А… – равнодушно протянула Валя, – еще вчера вечером. Все древние большевички горькими слезами заливаются друг перед другом. Радости не вижу никакой. Свято место пусто не бывает, найдется и другой. Русские без хозяйской палки не могут. Еще не выветрилось крепостное право.

Вспомнилось Наде, как однажды сказала Дина Васильевна: «Терпелив и многострадален русский народ, но уж как поднимется! Не удержит никакая сила». Значит, не нашлось еще, кому поднять голос в защиту армии безвинных.

В день похорон, ровно в полдень, загудели все шахты, заводы, паровозы и все, что могло гудеть и свистеть. Небо над тундрой задрожало от рева.

– Как же так, где справедливость? – недоумевала, вытирая непрошеные слезы, Надя. – Умер деспот, искалечив и умертвив миллионы своих сограждан, а оставшиеся воздают ему царские почести, оплакивают преждевременную смерть старика?

Пользуясь всеобщим замешательством, в зону забежал Клондайк – и прямо в хлеборезку.

– Я на минуту, – сказал он, целуя Надю.

– Ищу следы слез и страданья в твоих глазах! Хочу тебя утешить, – с легкой иронией сказала обрадованная Надя.

– Утешимся очень скоро! – пообещал он и, чмокнув ее еще раз в щеку, побежал дальше.

НАЧАЛО КОНЦА БЕСОВСКОЙ ИМПЕРИИ РЕЧЛАГ

В первое время казалось, что ничего не изменилось со дня смерти Сталина. Все так же ходил по зоне, свесив сизый нос, быком Черный Ужас, торопливо кидал настороженные, хмурые взгляды опер Горохов, шныряли надзирательницы-шмоналки и вертелись на вышках вертухаи, но по радио уже заметно перестали оплакивать великого вождя. В ОЛП просочились слухи, что в день похорон передавили друг друга и затоптали более полутысячи ополоумевших людей.

– Как на Ходынке, – сказала грустно Коза, – тогда тоже много народу погибло.

– Кровавый хвост тащится за извергом до самой могилы, – добавила Валя.

Теперь Надя молчала, не обрывала сердито, как раньше, их разговоры, опасные и притягательно-интересные. Она уже познала на своем горьком опыте, что нескончаемые, как осенние тучи, шеренги голодных, усталых зеков – это не только руки даровых рабочих, но еще и головы ученых, певцов, музыкантов, художников, физиков, химиков, цвет советской интеллигенции, сливки общества, оставшиеся от повального геноцида со времен Великой революции.

Через неделю после похорон Надя случайно услышала по радио, что на пост Председателя Президиума Верховного Совета был избран Ворошилов. Пожилые и старые зечки оживились. Первый маршал страны, прославленный командир времен гражданской войны не мог остаться бесчувственным к бедам своих сподвижников. Опять Надя стала засовывать письма под сиденье машины, вывозя за зону в адрес Верховного Суда жалобы, прошения о пересмотре, о помиловании. Все Клименту Ефремовичу. Обнадеженные корреспонденты мнили себе, что письма, посланные через «волю», обязательно дойдут по назначению. Вечером в хлеборезку ввалились дежурняки проверять хлеб. Старший надзиратель Гусь и Шура Перфильева. Покидали, выбрав из лотков, пайки на весы и, не глядя, потопали обратно. В тамбуре Шура, пропустив вперед Гуся, шепнула Наде.

– Дневальная ваша в списке на этап!

– Коза! – вскрикнула от неожиданности Надя.

Поутру она с трудом дождалась прихода начальницы спецчасти.

– Откуда ты знаешь? – ответила вопросом на вопрос Макака.

– Мне сказали! Она нам очень нужна. Мы без нее просто пропадем, – голосом, который мог разжалобить и крокодила, заплакала Надя. Но Макака была не крокодил, второе имя ее было Чекистка, поэтому строго сказала:

– Этапы назначаю не я, и отменить тоже не могу без уважительной причины. Иди к оперуполномоченному, он может, а я нет!

Вездесущая дневальная опера пристально, с подозрением посмотрела на Надю, спросила:

– Зачем он тебе?

Наде очень хотелось ответить ей дерзостью, как науськивал бес: скажи – какое твое собачье дело, такая-сякая, – но смолчала, сказала вежливо:

– По личному делу.

– Нет его, – важно подняв голову вверх, гордясь своей должностью, сказала дневальная.

– А когда будет?

– Партконференция у него сегодня в городе, – и захлопнула дверь.

Надя заметалась. Куда идти? Кого просить, чтобы оставили Козу?

– Попробуйте уговорить Горохову положит.» ее в санчасть. А мы ее крепким чаем напоим, устроим сердцебиение, – посоветовала Валя.

Быстро закончив с кашей «лагерные перлы» (перловка), Надя ринулась в санчасть. «Хоть бы не нарваться на обход», – с опаской думала она, входя в вонючий коридор больницы, где, как ей было известно, по утрам бывала главврач Горохова. Несколько зечек в больничных, линялых халатах стояли под одной из дверей палат.

– Скажите, где Горохова?

– Тут, – кивнула немолодая зечка на дверь.

– Давно начался обход? – опять спросила шепотом Надя.

– Какой, утренний? Давно закончился!

– А что ж она там? Надолго?

– Кто знает! Женщина умерла!

– Наша? Зечка?

– Сестра артистки Зои Федоровой. Знаешь такую?

– Конечно, знаю! А как она здесь очутилась? – с недоверием спросила Надя.

– Очень даже просто! – вмешалась высокая москвичка Рая. – Зою Федорову посадили, и сестру тоже.

– А заодно и мужа сестры, Николая Синицина. Он тут в театре пел, – добавила немолодая.

– Господи! Уж и до них добрались! За что же всех?

– У Зои роман был с американцем, – ответила с охотой москвичка, ей, наверное, хотелось еще что-то сказать, поделиться, чего знала о Зое Федоровой, но больше ее никто не спрашивал, и. она умолкла. Наде, конечно, хотелось бы уточнить у москвички;, почему роман с русским мужчиной – это любовь, замужество, а с американцем– шпионаж, враждебные действия. Но было некогда. «Видно, главврача теперь не дождешься, может, Коза что-нибудь, придумает?»

Но Коза ничего не придумала. Им уже зачитали список, и она была в бараке, собирала вещи.

– Куда этап, вы знаете? – спросила огорченная Надя.

– Говорят, в Потьму, а там кто знает. – Коза тоже была расстроена, ей вовсе не хотелось уезжать с Воркуты, хотя Потьменские лесные лагеря с хорошим климатом, для зеков были намного легче, переносимее.

– Адрес свой пришлите. Там ведь не речлаг, может, и переписка не ограничена, – говорила Надя, помогая Козе увязывать небольшой узелок.

А в полдень все уже стояли с вещами около вахты. Среди этапниц Надя заметила Мери Краснову, много знакомых девушек и женщин из Прибалтики, немок и румынок.

– Похоже, вас, иностранок, с Воркуты убирают по неизвестным причинам, – сказала комендант Баглючка, сопровождающая этапников до вахты.

Надя обняла Козу и заплакала. Ей было очень жалко Антонину Козу, но утешало то, что в Мордовии старые, уже обжитые лагеря и интруд (больных и старых) не заставляют тяжело работать.

– Недолго нам шагать по этапам, скоро закончится их царствие. Вельзевул загнулся, а эти долго не протянут, – громко сказала Альдона при одобрительных возгласах зечек.

К Наде подошла Мери Краснова:

– Не плачь Надя, скоро увидимся, приедешь ко мне в Париж. Адрес помнишь? Париж, Пятнадцатый рандисман, улица Лурмель, дом шестнадцать.

С крыльца вахты спрыгнул Гусь с формулярами в руке. Рядом-с ним как из под земли вырос новый режимник, что вместо Павиана, зыркнул на Надю, но не прогнал, а мог: стоять около этапников строго запрещалось, «не положено».

– Проходи по одному. Статья, срок, год рождения… Давай, быстро, через вахту!

Надя повисла на шее у Козы.

– Будет уж, не с матерью родной! – зашипела Баглючка,

– Виновата я перед тобой, ты уж прости, – быстро зашептала Коза. – Пимы эти не мои были. Это Красюк тебе подарил.

– Давай проходи, – подтолкнула Козу Баглючка.

– С Богом, Надюша! Ты уверуй. Он тебе поможет! – уже с вахты крикнула Коза.

– Поможет, жди! – злобно усмехнулся Гусь.

Однако Надя отметила про себя, что грубый и резкий Гусь, обычно не церемонившийся с зечками, на этот раз был смирен и совсем не дерзок с этапницами. Не покрикивал, не подгонял. Неужели смерть «отца родного» пришибла его? Она была так расстроена уходом на этап Козы, что толком и рассердиться на Клондайка не могла. «Что ж теперь? Не отдавать же обратно, когда столько носила их. Не знала раньше и теперь не буду знать!»

Многие говорили, что со смертью Сталина ничего не изменилось. Но это было неверно. Изменились в первую очередь сами зеки. На сцене при всем честном народе Елизавета Людвиговна сказала:

– Черная и страшная скала свалилась в воду, круги от нее будут долго расходиться по воде, и чем дальше, тем слабее. Наберемся же терпенья!

И режим заметно ослабел. Уже вежливо отвечали на приветствие зечек Черный Ужас, опер и надзиратели. Случалось, что дежурнячки забывали запирать на ночь барак и многие зечки выходили за зону без номеров на юбках. Встречаясь за зоной с мужскими бригадами с 6-й шахты, зечки успевали перекинуться записками, а то и поговорить. Новостей много: шахты волнуются, кипят, требуют пересмотра дел. В конце марта, подъезжая к вахте, она увидала Клондайка. Делать ему там было нечего, и она поняла, что он ждал ее.

– Пропуск не сдавай, срочно выйди обратно, – сказал он, когда Надя спрыгнула с машины, пошла просить открыть ворота.

Пока вахтер открывал ворота и заглядывал в кузов, Надя старалась сообразить, зачем так срочно понадобилась Клондайку. Выгрузив лотки с хлебом, она отпустила Валька и пошла через вахту.

– Куда? – окликнула ее надзирательница Васька.

– На конюшню, рукавицы забыла! – быстро ответила Надя и, едва Васька приоткрыла дверь, прошмыгнула наружу.

Она и правда пошла на конюшню, где ее уже дожидался Клондайк.

– Указ об амнистии подписан вчера! – быстро проговорил он, совершенно ошеломив Надю.

– А я? – испуганно спросила она.

– Идешь по двум пунктам: по статье и как малолетка. Пока в зоне не распространяйся, на днях объявят!

И приложился к Надиной щеке, пока она замерла, как пораженная громом.

Через неделю объявили официально. Да! Амнистия! Да, только кому? Из всего ОЛПа ей одной.

– Известно кому! Своим собратьям уголовникам, ворью, спекулянтам, бандитам. Родным и близким по духу! – открыто, не стесняясь в выражениях, ругались политические зечки.

Потом втихаря добавка: политическим тоже, до пяти лет.

– Да у кого же пять лет? Таких и сроков на ОЛПе нет!

Принимая поздравления, Надя чувствовала себя очень неловко – вроде бы освобождалась незаслуженно.

А еще через неделю она услышала по радио, что кремлевские врачи выпущены на свободу, как сразу и определил Мансур: «подлая провокация!»

После объявления ей амнистии пришлось съездить в город сфотографироваться на справку, но фотографии получились такие гадкие, что, не пожалев трех рублей, изорвала в мелкие клочки и выбросила. Наутро поехала сфотографироваться еще раз.

Затем ей выдали на руки деньги. Целую кучу денег.

– Откуда столько? Не ошиблись ли?

– Нет, тебе все время шли переводы, – сказала старший бухгалтер Нина Яценко.

– Это от Дины Васильевны, – догадалась Надя. – Дай ей Бог здоровья!

Теперь она совершенно свободно ходила по Кирпичному, заходила в магазин и даже заказала продавщице привезти себе платье 46-го размера, черное, крепдешиновое, в белый горошек. Продавщица быстро выполнила поручение – привезла не черное, а синее, в белый горох, что было гораздо красивее, с белым пикейным воротником. Дорогое, целых 460 рублей, но что поделаешь? Зато красиво! С великим удовольствием сняла старую юбчонку и одела крепдешиновый горох.

– Космы еще остригла бы, а то обросла, как туземка, – посоветовала Галка Козлова, местная парикмахерша.

Срок Галка получила потому, что в оккупации работала, немцев брила и стригла. Все зечки с оккупированных территорий говорили одно и то же: «Что же нам, с голоду подыхать было?

Надя недолго раздумывала:

– Стриги, Галка. Только не очень коротко! Галка одним махом обкорнала Надину гриву.

– Иди теперь в баню, мой голову. Валя не одобрила Надину прическу.

– Нарядно, ничего не скажешь, но проще, дешевле! Длинные волосы – привилегия женщины, они придают лицу индивидуальность и женственность.

ЧОС уговорил Надю остаться работать до получения всех документов и обучать новенькую вольняшку из немецкого поселка «Берлин», что стоит, не доезжая километра два до города, и населен высланными из Поволжья немцами, «фольксдойч».

День после Первого мая был на редкость теплым и ясным! Отпустив «до завтра» Валька, она дошла до дому, где находились квартиры офицеров охраны. После праздников Клондайку была обещана квартира в городе, а пока он продолжал жить здесь.

«Что, если я зайду к нему? Совсем это неприлично или ничего, можно? Главное, нет никакого предлога, вот так свалиться как снег на голову! «Подумаешь, какие реверансы!» – сказал бес-искуситель. «А если у него гости? А вдруг женщина? Скажу ошиблась». – решила Надя и, потянув на себя дверь, зашла в длинный, неопрятный коридор. «Если крайнее окно на первом этаже его, – значит, комната в конце коридора направо», – быстро сообразила она и постучала в дверь.

– Открыто! – услышала она голос Клондайка и, помянув царя Давида, нажала ручку двери. Клондайк сидел за столом, заваленным бумагами и книгами, без кителя, с расстегнутым воротом сорочки. Домашний и очень уютный, как мальчишка-десятиклассник перед экзаменом. Таким его Надя не знала…

Увидев ее он быстро вскочил из-за стола.

– Ты? Не может быть! Глазам своим не верю! Неужели? Надя встала у порога, дожидаясь приглашения.

– Да заходи же! Какой счастливый ветер тебя занес?

– Вольный ветер! Можно к тебе?

– Конечно, можно! Раздевайся! – и помог снять телогрейку. – Проходи, садись!

Как только Надя сняла телогрейку и села, весь кураж ее исчез, осталось чувство неловкости и смущенья: «Зачем пришла?»

– Незваный гость… – начала она.

– Лучше татарина, лучше, – поспешил ее заверить Клондайк. – Тем более такой красивый и нарядный, – любуясь ее несколько худощавой, прогонистой фигурой, с улыбкой сказал Клондайк. И, в тот же миг, заметил: —А где наши чудесные волосы?

– В печке! – Надя тряхнула кудрявой головой.

– Ну, ладно, смирюсь, ты же все равно бы не послушалась меня. Давай пить чай!

– Нет! – забеспокоилась Надя. – Я только взглянуть, на минутку, как ты живешь. Вот книг у тебя сколько! – Она посмотрела на корешки книг, аккуратно расставленных на двух полках. – А «Дети капитана Гранта» у тебя есть? – почему-то спросила она.

– Здесь нет, а дома, в Ленинграде, есть. Ты даже представить себе не можешь, как я рад, что ты зашла! Как осмелилась!

Потом они пили чай с конфетами «Чио-Чио-сан», и Клондайк не сводил с ее лица сияющих, влюбленных глаз, как будто все вернулось, как тогда, в Чуме, на бревнах, и Надя так же чувствовала себя смущенно, «не в своей тарелке».

– Я считал раньше, что глаза и очи – это одно и то же, просто поэтическое выражение, – сказал Клондайк, внимательно рассматривая ее лицо, словно видел впервые. – Но теперь я знаю; глаза—это глаза, а у тебя очи. «Очи черные», про которые поются песни.

– Которые «грусти полные»? Но «огнь желанья» горит в глазах, а не в очах, – озорно улыбнулась Надя.

– Разожгем! Постараемся! Не труднее же это, чем разжечь пожар всемирной революции!

– Ну и что еще скажешь, первый парень из Клондайка? – уже совсем освоившись, спросила его Надя.

– Мой Клондайк – Ленинград, и там я, к сожалению, не первый, а где-то в хвосте.

– Так уж, как будто! – возразила она. – Унижение паче гордости!

Они еще долго говорили о машинах, что было ей совсем не интересно, но она слушала из вежливости, о роялях и пианино, о своих мечтах, и Надя еще раз сказала, что сцена гаданья Марфы из «Хованщины» Мусоргского, это вершина, о которой можно только мечтать. Ему, наверное, тоже было неинтересно слушать о том, что ария Тоски может быть и более выигрышная, но Марфа, это глубина, ни с чем не сравнимая. Однако Клондайк тоже слушал, не прерывая ее. Она уже давно поняла, что ей надо уходить. Пора! Сидеть вот так, запросто, она могла без конца. Но только Клондайк не мог. Руки его тянулись к ней обнять ее за плечи, придвинуться к ней поближе, а глаза перестали сиять весельем и смотрели ожидающе и затаенно.

– Я пойду, пожалуй, поздно уже, – Надя встала со стула и еще раз, сама не зная зачем, посмотрела книги. – Спасибо вашему дому!

Неожиданно Клондайк обнял ее сзади за плечи. «Ну, вот, досиделась!» – обозлилась она на себя.

– Останься, – шепнул он ей в самое ухо и поцеловал в шею, где начинали виться темные колечки ее волос.

Она уже знала, что теперь он так скажет, и ее охватил страх, она не была готова перепрыгнуть через табу.

– Прошу тебя, – еще горячей и настойчивее повторил Клондайк и уже совсем не по-братски перехватил ее губы, когда она» ответила: «Не могу».

– Неужели вот так – повернешься и уйдешь? – с грустью спросил он.

– Вот так! Надо идти! – вздохнув, ответила Надя.

– А я не пущу тебя! Не пущу, и все тут! – решительно заявил Клондайк, привлекая ее к себе.

Сквозь вырез его расстегнутой сорочки она увидела золотистые волосы на его груди и быстро отвернулась в смущении, как будто подсмотрела что-то «неположенное» и очень тревожное. Клондайк заметил, и чуть виноватая улыбка тронула его губы. Он. подошел к двери и повернул ключ в замке.

– Что хочешь делай, а я тебя не пущу!

– Нет, пусти пожалуйста, не заставляй меня жалеть, что я пришла к тебе, – упрямо нагнув голову, горячо заговорила Надя. – У нас еще полно хлеба, и Валя одна не справится. И вообще, мне надо было предупредить ее, что я приду поздно.

– Что ты вернешься рано, любимая! Утром!

– Нет, нет, нет! У меня язык не повернется сказать такое!

– Ты что, не сможешь ей сказать, что собираешься стать моей женой?

– Терпеть не могу слов «жена и муж». Чем-то унылым, скучнообязательным, повседневным веет от этих слов, – поморщилась Надя.

– А кто же ты мне будешь?

– Возлюбленная! Единственная, самая-самая, плюс мои титулы. Но их необязательно произносить каждый раз!

– Согласен, на всю жизнь! Только штамп в паспорте придется поставить. Никуда не денешься!

– Теперь открой! Я приду к тебе завтра.

– Не придешь! Обманешь! Я чувствую, что ты боишься меня, как зверя.

– А ты и есть зверь. Сколько ты охотишься за мной?

– Четыре года! С ума сойти можно от ожиданья!

– Приду, даю честное слово!

– И будешь стоять в дверях или рассматривать книги?

– Это как ты скажешь!

– Надя! Ты правду говоришь?

– Счастьем своим клянусь! Вот! – Надя сняла с себя красный крестик, подаренный ей Толяном, искусно вырезанный чьей-то мастерской рукой. – Мой залог тебе, завтра я за ним приду.

За дверью послышались голоса и шаги, удаляющиеся по коридору.

– Кажется, я пожизненно буду вздрагивать от шагов за дверью.

– А я хвататься за сердце при слове «табу», – рассмеялся Клондайк. – Ну, коль скоро ты так решила, идем, я провожу тебя.

– Зачем? Я добегу одна!

– Когда мне ждать тебя?

– Завтра с утра я еду за фотографиями для справки…

– Одну мне! – сразу заявил Клондайк.

– Потом привезу хлеб, часам к семи, не раньше, освобожусь. И приду, – понизив голос, сказала Надя.

– Любимая моя! После семи «я жду вас, как сна голубого». И, пожалуй, даже встречу. Как?

– Ни в коем случае, просто сиди и жди! Я приду со справкой, как вольняшка. Хоть и воробьиная, но все же! Выброшу пропуск! Свободная! А ты готовь шампанское – отметить мое освобождение…

– От «табу»! – подхватил Клондайк, и за это получил по губам.

На улице заметно похолодало, изморозь покрыла землю ледяной коркой. Стало очень скользко, и Надя в туфлях скользила, как на коньках.

– Возьми меня под руку! – подставил локоть Клондайк.

– По закону подлости нас должен обязательно встретить майор Корнеев или Горохов.

– Все сидят по домам, боятся. Уголовников выпустили, теперь они толпами бродят по Воркуте, пока обратно не попадут.

– Ну, тебе бояться нечего, сам с бандиткой, – весело сказала Надя и поковыляла к вахте. – До завтра!

– Жду, моя любимая, – ответил Клондайк, и Надя радостно; отметила, что он никого не побоялся, проводил ее до вахты да еще произнес слова любви, громко! Если бы кто был поблизости– услышали бы. Солнце все еще гуляло по небу, окруженное плотной вуалью из вихрей снега… Закон подлости не оправдал себя, и она благополучно добралась до своей хлеборезки. Валя уже нарезала гору паек, а новенькая втыкала лучинки в довески. Увидев Надю, счастливую и виноватую, Валя, тут же, вполголоса запела: – «Мой совет, до обрученья ты не целуй его!» Новенькая в изумлении покосилась на нее, а Надя, быстро скинув туфли, переодевшись в юбку с кофтой и напялив свиной чехол, поцеловала Валю в щеку и прошептала в ответ: «Не брани меня, родная, что я так его люблю».

На следующий день уже с ночи поднялась настоящая пурга, к утру снегу намело по колено. Непредсказуемая погода Заполярья! Ехать за фотографиями пришлось в пимах и бушлате. На вахте долго объяснялась с надзирателем о просроченном пропуске. Пока Надя доказывала ему, что она уже вольная, указом от 27 марта об амнистии, в окно увидела, что пришел восьмичасовой автобус. Следующий, как она знала, будет только в 11 часов, а ей хотелось вернуться пораньше, чтоб уже сегодня ей пришлепнули фотографию на справку об освобождении, а вечером пойти к Клондайку вполне вольняшкой, не озираясь боязливо по сторонам. Наконец надзиратель, вдоволь помучив ее, открыл дверь и выпустил на улицу. Она едва успела вскочить в автобус, как он тронулся. Вожатая, продававшая билеты, поглядела на ее бушлат и понимающе улыбнулась. «Из бывших», – определила Надя и тоже улыбнулась ей. Народу было немного: три женщины и несколько офицеров. Среди них она узнала Клондайка. Он сидел спиной к ней и разговаривал со своим соседом, сидевшим напротив, немолодым уже майором.

– Пройди вперед и сядь, – велела ей вожатая, – до города далеко.

Надя, не желая быть замеченной, вернее, не желая ставить Клондайка в неудобное положение своим присутствием, прошла немного вперед и села на пустое место. Майор перестал говорить с Клондайком и уставился на нее. Надя повернулась к окну и стала усердно смотреть, но там ничего интересного не было. Пустынная тундра и терриконы вдали. Краем глаза она увидела, что майор нагнулся к Клондайку и сказал ему что-то. Клондайк обернулся и увидел ее. Его скучающее лицо мгновенно озарилось улыбкой.

– Надя! – вскочил он обрадовано с места и подошел к ней. – В город?

– Здравствуйте! – вежливо, но сдержанно поздоровалась она.

– Можно мне с тобой сесть?

Надя продвинулась к окну.

– Как твои планы, не переменились, а? – заглянув ей в лицо, спросил Клондайк. Его несколько озадачил холодный тон ее приветствия.

– Пока нет.

– Надолго в город?

– Только за фотографией для справки.

– И для меня!

– Посмотрю, возможно, обойдешься оригиналом.

– Одно другому не помеха, – и он еще что-то сказал, но Надя не расслышала, потому что вожатая очень громко объявила:

– Конечная! Попрошу! Побыстрей освобождайте салон.

Все двинулись к выходу. На улицах снегу было мало, резкий, порывистый ветер засыпал в глаза мелкую угольную пыль. Клондайк взглянул на часы.

– У меня еще есть немного времени, я провожу тебя?

– Спасибо! – отказалась Надя. – Здесь недалеко.

– Да что с тобой сегодня? Почему такая? – с недоумением спросил обиженный Клондайк.

– Какая?

– Ну такая, совсем чужая, – искренне огорчился он.

– Нет же, – поспешила успокоить его Надя, – просто я считаю, что тебе, офицеру, неловко вот так идти по улице с вчерашней зечкой в бушлате.

– В самом деле? Только и всего? Пустяки! Было бы тебе известно, что к пиратам однажды попал сам Цезарь!

– До вечера! – заторопилась она. Ей совсем не хотелось, чтобы он шел с ней в фотографию. «Если опять такая рожа, то лучше я сперва сама посмотрю», – решила она.

– Я жду тебя и буду подгонять стрелки часов быстрее к семи!

На углу улицы, где сразу за поворотом была фотография, Надя обернулась. Клондайк стоял на том же месте и смотрел ей вслед. Она помахала ему обеими руками.

– Шампанское не забудь!

«Шел бы лучше, чем вот так стоять и смотреть на мой зад в бушлате», – недовольно подумалось ей.

На этот раз фотографии были вполне приличные, и она сразу отложила две, Клондайку и Вальку, как обещала. Очень мило выглядело платье в горошек, и она осталась довольна своим изображением. «Гожусь!»

– Давайте я вам сделаю хороший портрет, – предложил молодой фотограф.

– Обязательно! В следующий раз! – пообещала, улыбнувшись ему, Надя, не замечая, как уже восприняла манеру Клондайка вежливо отказываться.

– Я работаю до шести, – сказал ей фотограф, провожая до двери.

– Спасибо! Я запомню, – и еще раз улыбнулась ему.

Автобус на «2-й Кирпичный завод» отправлялся в десять тридцать, и у нее еще оставалось время посмотреть город. Она прошла немного вперед, опасаясь заблудиться, и вышла к бульвару с небольшой эстрадой в виде раковины. «Недаром им платят высокие северные зарплаты, ни кустика, ни деревца», – посетовала Надя. Двухэтажные домики, унылые и безобразные, и только дом «Партпроса» выглядел более-менее пристойно. Дальше она вышла на Комсомольскую улицу, по которой когда-то на грузовике вез ее начальник ЧОС к «новой жизни». Гостиница «Север» с причудливыми колонками и претенциозной надстройкой, со шпилем наверху, и еще одно такое же здание, с колоннами и шпилем, выглядели как плохие декорации, с облупившейся штукатуркой и краской. «Почему тогда эти дома, мне не показались такими смешными в своих потугах быть похожими на какие-то дворцы?» – спрашивала себя Надя, разглядывая здание с названием «Горный техникум». Потом она зашла в гастроном и купила полкило колбасы и сыр для Вали и отправилась на автобусную остановку. С вахты сразу прошла в спецчасть отдать фотографии.

– Зайди к начальнице, – сказала ей помощница и секретарша Макаки, зечка Люба, которой она отдала «положенных» три фотографии.

Начальница УРЧ и спецчасти, Макака Чекистка, встретила Надю улыбкой, поднялась ей навстречу, протягивая руку.

– Поздравляю, Михайлова! Пришел ответ из Верховного Суда. Ты оправдана пересмотром твоего дела и пойдешь домой не как амнистированная, а как равноправная гражданка нашей страны! Освобожденная решением коллегии Верховного Суда за неимением состава преступления, – на одном дыхании произнесла Макака.

– Как же долго я ждала! – с трудом удерживая готовые брызнуть слезы, прошептала Надя. – И паспорт у меня будет чистый? Будто я и не сидела?

– Конечно! Получишь по месту жительства, – с удовольствием пояснила Макака. Не часто ей приходилось радовать людей такими сообщениями.

– Спасибо, спасибо! – повторила вконец обалдевшая от радости Надя.

– Спела бы нам напоследок, а? Праздник скоро, День Победы!

– Обязательно, вашу любимую «Калитку», – пообещала Надя вне себя от счастья.

Первая мысль ее была о Клондайке. Как он обрадуется! Как счастливы они будут оба! – пела Надина душа. Срочно надо написать Дине Васильевне! Где она теперь? В Ленинграде? Надя прошла в бухгалтерию. Там уже все знали, что она идет «по чистой», и вручили ей обходной лист, где было обозначено, что она должна сдать из лагерного имущества и не дай Бог унести с собой валенки или еще какую-либо ценность. Чувствуя на себе завистливые взгляды, чтоб укрыть свою радость, она с опущенной головой, словно была виновата за свое счастье, подошла к столу старшей бухгалтерши Нины, чтоб узнать адрес Дины Васильевны по переводам денег.

– Скажи, пожалуйста, Нина, можно мне узнать, кто переводил мне деньги, с какого обратного адреса?

– Что ж ты, адреса родных не знаешь? – удивилась Нина.

– Нет у меня родных!

– Сейчас посмотрим твой лицевой счет. Я его пока не аннулировала без обходного листа… Так! Тебе, кроме зарплаты, было три перевода. По пятьсот рублей, и все из Ленинграда. Первый в августе сорок девятого, второй в пятидесятом и в декабре пятьдесят первого.

– Мне нужен обратный адрес!

– Ни обратного адреса, ни фамилии отправителя тут не указано.

Озадаченная Надя пошла в хлеборезку, рассуждая по дороге.

– Это не Дина Васильевна! – пришла она к выводу. – Если б это была она, то поинтересовалась бы, получила ли я перевод. Но она писала мне о встрече с мамой и словом не обмолвилась о пере воде. Тогда зачем ей было тайком, в пачке сахара прятать деньги? Да и зачем ей летом бывать в Ленинграде, да еще каждый год? И оттуда делать переводы? И вдруг ее как молнией озарило: – Клондайк это! Точно, он! Как раз в это время он бывал в отпуске и мне, как жалкой нищенке, посылал переводы, зная, что я никогда не приму от него денег! Спрашивается, а кто его просил? И по какому праву он так смел унижать меня подачками! Выскажу ему сегодня все! И пимы, и переводы. – Бес подначивал: «Врежь ему! Чтоб не думал, что все покупается и продается». Но чем дальше шло время, тем больше она остывала. А когда сняла в хлеборезке свой бушлат и увидела в углу, за занавеской, гороховое платье, купленное на его деньги, то и совсем поостыла: «Все равно я этого так не оставлю, скажу ему: «Никогда не делай того, о чем тебя не просят». А он обязательно ответит: «Дождешься от тебя просьбы». – «А письма просила?» – «Так это для других, а для себя самой?» Тут мне и сказать ему будет нечего, но я скажу: Люби меня, Саша, как я люблю тебя, больше жизни, больше всего на свете! Ничего другого мне не надобно! Что он мне ответит на эту просьбу?».