Текст книги "История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек"

Автор книги: Екатерина Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 45 страниц)

Три дня после письма Дины Васильевны ходила Надя как опоенная, ног под собой не чуя. Все валилось у нее из рук, работать не хотелось. Подолгу она стояла с широко раскрытыми глазами, уставившись в одну точку. Жалко умирающего Сашка, помочь ему нечем. Туберкулезников в лагерях полно. «Напишу ему, если он раскаялся, что я простила. Из ревности Отелло еще похуже сделал».

Однако, Валя привела ее в сознание очень быстро:

– Если так будет идти работа, то пойдете на общие, пока генеральный прокурор решит вашу участь.

Пришлось опомниться.

Наконец, после бесконечных просьб и уговоров, ЧОС отвез в город самодельный репродуктор-решето, а взамен вернулся с новым. Маленькая радость!

– Вот ведь до чего довели машинку, в ремонт не взяли! Выбросить– велели да еще на смех подняли! Пришлось новый купить! Двадцать пять целковых выложил.

– Спасибо, гражданин начальник! Освободимся, отдадим, верно Валя?

– Отдадим, обязательно!

ЧОС недоверчиво, с подозрением покосился на нее. Промолчал, что двадцать пять целковых выложил не своих – казенных.

– Ну, ладно, включайте! – и вышел.

– Наверное, подумал, долго ждать придется, – невесело засмеялась Валя.

В первый же вечер, разделывая хлеб, девушки услышали чеховский рассказ «Я люблю вас, Наденька!»

Зажимая усмешку в губах, Валя сказала:

– Специально для вас, мотайте на ус, Наденька!

И хотя рассказ не был грустным, обе приуныли и молчали До самой ночи.

День-деньской в суете-маете дни летели без оглядки, и казалось Наде, что живет она здесь, на ОЛПе Кирпичный, давным-давно, а на самом деле всего год. Дни бежали, а срок не двигался. В августе отметила свою печальную годовщину вдвоем с Валей, чаем с коврижкой на маргарине.

Но как ни уставала она, все же, ложась на свой дощатый топчан с матрасом, шуршащим сеном, иногда, хоть ненадолго, предавалась сладким грезам: «приедет из отпуска Клондайк, а ее уже освободят к этому времени. Зайдет в хлеборезку, спросит Валю: «Одна?» – «Одна!» – печально ответит Валя. «А где же другая?» – «Освободилась и уехала». – «Уехала?!» – воскликнет, не сдержав себя, Клондайк, – «Куда?» – «Не знаю, обещала свой адрес прислать». Печальный пойдет он делать свой обход по зоне, загрустит… а может, и нет, давно забыл. «С глаз долой, из сердца вон». Ну и пусть, Бог с ним, так тому и быть». – уже сквозь сон думала Надя…

Кроме КВЧ (культурно-воспитательной части, призванной воспитывать культуру у зечек) была еще УРЧ (учетно-распределительная часть), которая ведала рабочей силой и содержала целый штат бухгалтерии, как их называли «лагерных придурков».

Бухгалтер на воле – незавидная специальность, в лагере – самая требуемая, выше даже, чем медики. Начальница УРЧ, пожилая, суровая женщина, по прозвищу «Чекистка» и «Макака», прислала свою дневальную за Надей в хлеборезку.

– Чего еще ей? – недовольно швырнув нож на стол, спросила Надя.

– Я почем знаю, велела срочно звать.

Делать нечего, придется идти, хоть и УРЧ, а все же начальство.

– Ты, Михайлова, как здесь оказалась? – с ходу начала допрос Чекистка, едва Надя переступила порог ее кабинета.

– Обыкновенно! По приговору суда.

– Тю, балда! Я спрашиваю: на этом ОЛП в Речлаге… Ведь ты осуждена по уголовной статье? Так?

– Да.

– Вот я и спрашиваю тебя, как? Тебе здесь находиться не положено!

«К чему клонит? – похолодела Надя. – Этап?»

– Меня начальник ЧОС с пересылки забрал. Я в театр наряд имела.

– Ну и чего? Почему не попала?

– Начальник сказал, что заключенных больше в театр не берут, какие и были, тех в зону отправили.

– Неправду он сказал! Отправили только 58-ю статью, а бытовых оставили, да, кажется, и из 58-й кое-кого оставили. Не всех, некоторых: Белоусову, Токарскую, Добржанскую…

– Как же так? Обманул меня? Зачем?

– Да ты сама подумай, откуда может ЧОС знать про театр? Нужно было узнать как следует самой! Но дело не в том, я тебя вызвала объявить: тебе зачеты… вот здесь распишись. Сто двадцать дней тебе зачетов. На четыре месяца раньше освободишься. За хорошую работу и примерное поведение.

Чекистка заметно потеплела и даже попыталась улыбнуться. «Интересно, а сколько Вале начислили?» Спросила, набравшись смелости:

– А можно узнать, сколько Шлеггер, помощнице моей?

– Еще что?! – вскричала Чекистка. – Шлеггер! Таким, как твоя Шлеггер, зачетов не положено. По пятьдесят восьмой зачетов нет! Они политические, а ты уголовница, поняла?

«Как не понять? Сказала «уголовница», как в морду плюнула»

– Спасибо! – проговорила Надя и потянула на себя дверную ручку. – Можно идти?

– Ступай! Если хочешь, я могу узнать про театр!

– Спасибо! – еще раз повторила Надя.

«Не скажу Вале, зачем Чекистка вызывала, не буду огорчать ее. Не правильно так. Выходит, уголовникам везде лафа? Эдак их расплодится, до самого правительства долезут». Мысленно, Надя давно причислила себя к политическим. «Я ничем не отличаюсь от них и думаю, как они, только помалкиваю из трусости. А театр? Еще надо знать, как на меня посмотрят вольные артисты, к примеру, та же самая Маргарита Рейзвих? Статью, как красный нос, не скроешь. Ведь для них я бандитка-убийца! Коситься будут… Здесь я на особом положении, вроде полувольняшка, а там пропуск заберут, не положено, жди, пока полсрока пройдет. И еще… конечно, глупости, не существенно, но все же… а Клондайк?»

К утру, когда ударил подъем, у Нади вполне созрело решение: не надо.

До письма Дины Васильевны она еще могла сомневаться: а правильно ли? Но теперь, когда все так убедительно было решено, она вспомнила и про письмо. «Порок у меня серьезный – короткое дыхание, природный недостаток, который не даст мне долгого звучания, что основное в пении. Без длинного, мощного дыхания не будет кантилены. Нужна школа. Ежедневные многочасовые упражнения…»

С последним этапом с Предшахтной прибыла настоящая артистка из Москвы, не молодая, но очень подвижная и энергичная, звали ее Елизавета Людвиговна Маевская. Она сразу же завоевала симпатии всех зечек своим веселым, неугомонным нравом.

– Будем ставить «Без вины виноваты», – объявила она.

Зечки переполошились: всем будут роли! На генералку и спектакль всех освободят от работы! Два дня дома, полеживай себе на нарах!

Один из трех женских ОЛПов «Предшахтная» в 50-е годы находился в 4-х километрах от города Воркуты,

Конечно, придется кое-кому играть мужчин, смешно но где же взять настоящих?

Елизавета Людвиговна, всегда готовая на шутку, сказала:

– Мужчин из тощих и длинных зечек я, пожалуй, сделаю, не стоит труда, а вот пышных женщин в духе прошлого столетия придется поискать!

– Можно подложить спереди, – посоветовала Нина.

– Можно, конечно, и спереди и сзади, а голодное выражение худого лица? А костлявые ключицы худых плеч? Мизерабль!

Елизавета Людвиговна свои эмоции выражала по-французски. Надю тоже пригласили, но Мымра, отозвав ее в сторону, не посоветовала:

– Ты к ним не лезь! Не нужно тебе лишний раз начальству глаза мозолить! Вот будет когда концерт, тогда…

– Что так вдруг? – поспешно перебила ее Надя.

– А то, про тебя и так каждый раз разговор идет: не место тебе в Речлаге!

– Пусть отправляют тогда! – раздраженно воскликнула Надя.

– Отправят, дай срок! Пока заменить тебя некому, а найдут, и отправят к твоей статье на лагпункт. – Но тут же добавила, заметив, как переменилась в лице Надя: – Не идет сюда никто! От города далеко, а здесь квартир нет. И работа нелегкая.

Перспектива попасть опять в царство Маньки Лошади так напугала Надю, что она и в зону стала бояться выходить, только в баню да столовую, и то чаще Валя бегала. При случае все же не преминула упрекнуть ЧОС:

– Что же вы, гражданин начальник, так меня обманули на пересылке? Сказали неправду про Воркутинский театр?

– Что знал, то и сказал, – недовольно отрезал ЧОС. – Чем тебе тут у хлеба плохо?

– Театр – моя специальность! – не моргнув глазом, соврала Надя.

– Освободишься, тогда хоть соловьем разливайся!

– Начальница УРЧ сказала, не место мне в Речлаге.

– Ей место! Много она знает. Пусть попробует найдет сюда человека. Не больно-то, кто пойдет на это жалованье, а твое дело работай! – прикрикнул он на Надю.

– Скорей бегите на почту, пока не закрылась, там вам посылка с письмом, – встретила ее Валя в дверях хлеборезки.

– Наконец-то! – подхватилась Надя и что есть духу помчалась на почту. Письмо сунула в карман кофты, а посылку Нина выдала под свою ответственность – без дежурняка, что было большим нарушением: «не положено».

Среди всякой снеди и мелочей, как-то: зубная паста, мыло, чулки, рубашки – пришли две коробки с ампулами глюкозы и аскорбинкой для Вали.

– Не разбилась ни одна! – радостно воскликнула Надя, проверяя аккуратно завернутые в вату коробочки. – Держи, Валя, и. сегодня же дуй на вечерний прием в санчасть, коли свою глюкозу.

Наконец вспомнила про письмо. «Экая я дрянь, скорее за посылку, а про письмо и забыла. Нехорошо».

Мать писала, что была в Москве, в Московской городской коллегии адвокатов, что на Большой Молчановке, дом 1, у защитника Гавриила Львовича Корякина. «Выписали мне квитанцию, и уплатила я пятьсот рублей. Денег не жалко, был бы толк. Народу в приемной уйма! Большинство женщины. Выходят из кабинета все заплаканные. Я уж и не надеялась, а он дал согласие взять твое дело. Составил прошение на имя прокурора Вооруженных Сил СССР Титкова и такое же на имя Репнина рассмотреть дело и послать на переследствие с участием защиты. И еще одно, с тем же ходатайством на имя генерального прокурора СССР Руденко. В общем, надеюсь с какой-нибудь стороны, да откликнутся. Придется продать бабушкино золотое колечко с изумрудом. Ну, да Бог с ним…»

Надя отложила письмо, ощутив легкое разочарование и недовольство. Ей казалось, что совсем на днях или очень скоро она будет дома. Оказывается, этот день еще так далек! Потом ей представилось, как стоит ее мать в какой-то коллегии адвокатов, в толпе, и терпеливо ждет своей очереди.

Нетерпенье и злоба на лицах, а маленькая, худенькая женщина с огромными испуганными глазами, которую все толкают и теснят, это ее мать… «Господи! Что я наделала! Прости меня, мама, – горестно шептала Надя. – Ничего! Просидела год, подожду еще… Надо подумать, о чем-нибудь веселом». Но веселое как-то не находилось.

– Урожайный год, обильный отлов! – сказала Валя, когда принесли ведомость еще на 130 человек этапников.

– Совсем как у Некрасова: «Откуда этапчик, с России, вестимо! Одни, слышишь, ловят, а я развожу!» – грустно все это.

– Почему? Наоборот, жизнь в движении, в движении жизнь! Сейчас в Речлаг собирают со всех каторжанских ОЛПов со всего света. Концентрация врагов. Где только разместят всех? Уже сплошняки понабивали не только наверху, но и на нижних нарах. Если только гамаки к потолкам подвесят…

– Тепло зато!

Теперь ей категорически запретили заходить в бараки. Даже разносить сахар-песок и это «не положено». ЧОС, изобразив на своем деревенском, простом лице свирепость, сердито заявил:

– Смотри! Будешь таскаться по баракам, отправлю!

– А как же репетиции, концерт?

– Миронова позовет, тогда пойдешь. Сама отвечать будет. Надя знала: Миронова – это Мымра.

Прибывали и убывали зеки по совершенно не известным никому причинам. Создавалось такое впечатление, что не хотело начальство, чтоб приживались долгосрочники-зеки на одном и том же месте.

– Чтоб не зажирели, мохом не покрылись, – сказала Валя.

Режим, уже и так достаточно суровый усиливался с каждым днем. Особенно строго следили за перепиской. Только с близкими, и одно письмо в полугодье. Во время развода дежурные смотрели на проходящих, как коршуны, и, если замечали отсутствие хоть одного номера на рукаве, шапке, юбке, ватных штанах, на спине или на рукаве телогрейки, сразу возвращали с развода в зону, а это уже невыход на работу, штрафная пайка, карцер! В бараках на ночь запрещалось гасить свет, и следили, чтоб после отбоя ни одна душа (зековая) не появлялась в зоне. На репетиции концертов ходили гамузом, в сопровождении дежурных.

Пришлось опять ставить в сушилках параши.

Конвоиры и надзиратели разговаривали с бригадами отрывистыми, односложными фразами, похожими на лай собак: «Встать!», «Подравняться», «Разобраться!», «Бегом!», «Марш!», «Пошел!» – и прятали глаза, встречая насмешливые женские лица. Иногда Наде казалось, что злятся они от стыда за свою работу, но это было неверно. Многим из них доставляло истинное удовольствие, заслышав в строю разговор или смех, скомандовать: «Ложись!» – прямо в грязь, в воду, в снег – и так держать строй, пока не надоест потешаться.

Зечки не оставались в долгу и передразнивали неграмотных вологодских конвоиров, когда те пыжились, коверкая их иностранные имена и фамилии. И все же встречались и такие, про которых можно было сказать: «человеком родился». Такой запомнилась зечкам Речлага надзирательница Шура Перфильева. Когда случалось дежурить по зоне старшине Перфильевой, режим заметно слабел. Бараки запирались поздно ночью, и зечки бегали из барака в барак «в гости» друг к другу. В праздники Пасхи или Рождества, если дежурила Шура, можно было допоздна собираться и петь песни, которые так любили западнячки.

– Говорят, в мужских зонах режим еще более строгий. Начальство к мужчинам относится придирчиво, с презреньем.

– За что? – удивилась Надя. – Срока у всех одинаковые.

– Вот и презирают за то, что презирать их не за что! Ведь известно, самая стойкая ненависть, как и любовь, необъяснимы. Вражда между мужским полом – это в их природе, в их сущности. Будь то человек или животное, однополые всегда враждебны друг к другу. Отсюда и бесконечные войны, которые затевают мужчины под любым предлогом.

Надя призадумалась, а ведь верно «немчура» говорит. Вот хотя бы петухи, всегда приходится их разнимать. А коты! Как отчаянно дерутся, только шерсть клочьями летит. Кобели тоже не выносят друг друга. Даже воробьи, и те все время сражаются. Но ведь это животные, а человеку разум дан.

– Мужская дружба бывает очень крепкой. Фронтовая, например. Да и мало ли мы знаем великих…

– До первой женщины! – перебила ее Валя. – Соперничество разрушает любую дружбу. А у вас в стране все построено на соревновании, то есть на соперничестве. Кто больше, кто дальше, кто быстрее. Это и породило стукачей и доносчиков. Активно, быстро и много доносить.

– Это ты зря! – живо возразила Надя. – Плохо ты нас знаешь, тут дело полюбовное, а заставить никого нельзя силком.

– Можно, в лагере можно! Вы на общих ни дня не были? С кирпичным не познакомились? Тогда молчите!

Подъезжая к пекарне, уже издали, Надя уловила странные звуки. Ей почудилось нестройное пение мужских голосов. В самом деле, на пекарне шло застолье. Мансур хриплым басом пел какую-то песню, Мишаня блеял козлом невпопад.

«С хлебом, конечно, не успели! – огорчилась Надя. – Опять до подъема не сомкнуть глаз». – Хлеб давайте, пьянюги!

– К чертям хлеб, выпей с нами, Надюша! – завопил Мансур, едва она переступила порог пекарни.

– Что ты! Что ты! С ума спятил. Сроду не пила. Хлеб наш давайте!

Захмелевший Мишаня, зажимая в руке стакан, наполовину наполненный мутной жидкостью – брагой, подскочил к ней.

– Сегодня обязательно надо выпить!

– А почему пьете? Что за праздник?

– Освободиловку получил! Во! Последний нынешний денечек гуляю с вами я, друзья! – пропел он фальшиво, затем вытащил из кармана смятую пачку справок. – Во, на! Читай!

– Поздравляю, это правда праздник! – сказала Надя, искренне радуясь за него, и чмокнула в обе щеки.

Маленький, юркий Фомка, шнырял меж двух высоких мужиков горячо, но беззлобно убеждая их:

– Ребята, ребята работа надо! Хлеб надо, хлеб давай!

– Будет хлеб, куда денется! – гремел Мансур.

– Айн момент! Сейчас, айн минута! – лопотал Мишаня и пошатываясь, широко расставляя ноги, будто пол по ним качался, отправился к печи.

Как потом узнала Надя, Мишаня долго был в немецком плену, по старой памяти любил козырнуть иностранным словцом.

– Айн момент! – объявил он, заглянув вовнутрь необъятной печи.

– Куда же ты теперь? К себе? – спросила Надя.

– Не-а, дудки! Здесь останусь.

– На пекарне?

– Не-а, в город подамся, работенку присмотрел.

– Полторы тысячи рубчиков получать будет! – с доброй завистью сказал Мансур. – Эво сколько!

– А как же невеста твоя? – Надя вспомнила, что Мишаню забрали прямо со свадьбы.

– Невеста не будет без места! – засмеялся Мансур. – Она уже две недели в городе околачивается.

– Приехала? Ждет?

– Приехала! – смущенно и радостно сказал Мишаня.

Надя закусила нижнюю губу, потому что в носу защипало, верный признак мокрых глаз. «Пойти на улицу Ночке уздечку снять, пусть травы пощиплет».

– Вот ведь как мудро устроено наше государство! – услышала Надя и остановилась.

– За миску баланды – тебе уголек. За палочку-трудодень – хлебушек, мяско, молочко. В шахтах – зеки, на повалах – зеки. В колхозах – крепостные.

– Почему ж крепостные? – спросила Надя и даже вернулась от дверей.

– Потому по самому! Паспортов-то нет – и сиди себе, не чирикай! Копайся в навозе.

– Как это нет? – удивилась она. – А если кто учиться захочет, в город?

– Дашь на лапочку, получишь справочку. Председателю, – уточнил Мансур.

– Не больно-то! Не всегда! – возразил Мишаня. – Собрание проголосует «против» – и хана тебе, ройся в навозе дальше. Не отпустят, и справки не получишь. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек!

– Так-то, милашка! Жила, небось, в своей Малаховке и радовалась: «цены значительно снижены», а что крепостные и зеки на вас горбят и знать не знала?

Надя молча направилась к двери.

«Как же я жила? Ничего этого не знала! А другие знали? Мама, папа, Дина Васильевна? Молчали или не знали? А я как попрыгунья-стрекоза! Недаром я всегда жалела стрекозу и ругала жадного кулака Муравья. Стрекоза – это я! Лето красное пропела. И, не попади сюда, прожила бы, как другие, жизнь и знать бы ничего не знала. Как тогда ЧОС на пересылке спросил: Политически подкована? А то живо обработают». Не подкована я, не подкована, против правды нет подков!»

АНТОНИНА КОЗА

Однажды Мымра, дежурившая в ночь, зашла проверить хлеборезку, да и застряла до полуночи. Чай пить отказалась. Побоялась. А когда вышла наружу, сказала Наде:

– Лучше уж на общие идти, там хоть поболеть можно, а вы как механизмы, спину не разгибаете.

Валя тоже выскочила послушать, о чем говорят.

– Я попробую попросить Корнеева, может, он тебя в КВЧ культоргом взять разрешит.

– Что вы! Что вы! Спасибо большое, – живо запротестовала Надя.

Культоргов при КВЧ должно быть по штату двое. В лагере это самая блатная работа. Одним из культоргов была Нина-аккордеонистка, другая штатная единица оставалась свободной, но начальство не спешило занять ее работягами. Работа – «не бей лежачего», для бездельников, ходить по баракам, почитывать неграмотным «политикашкам» газету или журнал «Огонек», просвещать неучей. Кое-когда написать им письмо домой или «помилование»… «Но, тогда прощай «берлога»! Жить придется в бараке, с лагерными придурками, а главное, Клондайк не зайдет. Хотя зря волнуюсь! Никто не разрешит уголовнице среди «политических врагов» жить. Режим не тот».

Однако глупая Мымра все же сунулась с просьбой.

Начальник ЧОС сразу поднялся на дыбы:

– Ей тут и быть не положено! С каким трудом ей пропуск, пробил! Кто хлеб возить будет? Из своей зарплаты возчика возьмешь? На всякий случай нажаловался на Мымру оперу.

– Нет! Ни в коем разе! – отрезал Горохов. – Она что, не знает, где работает? Иль от безделья голову потеряла? Объясним на партсобрании! Вон одних инструкций и приказов по Речлагу каждый день мне присылают!

Огорченная Мымра, печально опустив глаза с бесцветными ресницами, поведала Наде о своем поражении.

Надя тоже опустила глаза, стараясь скрыть радость.

– Вы бы, гражданка начальница, кого-нибудь из инвалидок нам попросили! Все равно по зоне ползают, носилки с мусором из стороны в сторону таскают, – вмешалась Валя.

– Попробую, – неуверенно пообещала Мымра. – У нас теперь новые сложности. Начальство новое прислали.

– А старых-то куда?

– Дополнительно! Режим ведь усиливается…

– Старых мало, конечно, – съехидничала Валя и подмигнула Наде. – Что ж, теперь в кандалах ходить будем?

– Нет, не думаю, – с сомнением сказала Мымра. – А работать как же?

– И что за начальство новое, заплечных дел мастера? – допытывалась Валя.

– Нет, не мастера, – опять не поняла Мымра. – Горохов наш теперь будет старший оперуполномоченный, а новый – младший. И еще новый, начальник режима.

Надя почувствовала неприятный холодок: «Режима? А Клондайк?»

– А этого куда?

– Тарасов – лейтенант, а в Речлаге начальник режима не меньше капитана должен быть. Тарасов вторым остается.

Надя облегченно вздохнула.

– В отпуск кто уходит, лагпункт без начальства остается!

– Да, одного мало, конечно, – глубокомысленно подтвердила Валя. – Бедное государство, как же обходится дорого ему содержать преступников!

– Очень дорого, очень! – простодушно сказала Мымра.

– Бедная маменька, как она устала бить папеньку, – придав cвоей хорошенькой лисьей мордочке огорченное выражение, произнесла Валя, как только закрылась дверь хлеборезки за Мымрой.

К немалому удивлению девушек, ЧОС не отказал Мымре. Нужно было устраивать куда-нибудь старух и инвалидок. Не даром же кормить. Лагпункты их не принимали – везде требовалась рабочая сила, и только изредка удавалось спровадить десяток-полтора в инвалидные лагеря в Инту, Ухту или куда-либо в Россию. Так и кочевали они свой срок, умудряясь объехать полстраны.

Через несколько дней в хлеборезке появилась Антонина Коза. «Вечная каторжница», – как она себя отрекомендовала.

– Почему же вечная? Ничто не вечно, а тем более каторга! – подхватила Надя, радуясь новой «душе».

– Дай-то Бог не ошибиться! – живо ответила Антонина, и пока стаскивала с себя свой латанный-перелатанный бушлат, который давно было пора сактировать, добавила:

– А мне, пролетариату, промеж прочим, и терять нечего, кроме цепей и срока! Только вот когда потеряю их, не знаю!

Антонину тут же нарядили в старый Надин халат (без халата в хлеборезке нельзя), и пока она застегивала пуговицы, Надя с любопытством рассматривала ее. Почему прозвали Антонину Козой, было видно с первого взгляда. Она, как никто другой, оправдывала свое прозвище. Лицо ее, узкое, с благородным овалом, в молодости, наверное, было прекрасным. Длинные, зеленые, до сих пор сохранившие блеск глаза, опушенные когда-то ресницами, теперь были голыми. Впалые щеки с обтянутыми скулами и губы, запавшие от беззубого рта, удивительно напоминали козью морду. На голове вместо волос – пух. Зная какое впечатление она производит на людей, Антонина сказала:

– Зубы, это хорошо, что нет, – не болят, и волосы неплохо, всегда промываю, только вот голове холодно!

– Что она сможет делать, такая немощная? – шепотом спросила Надя.

– Не волнуйтесь! Все сможет! Вон какое помещение столовой каждый вечер мыла.

Коза была не по-зековски открытой и не без юмора. Расспрашивать ее не приходилось, она охотно говорила о своем деле.

– За что сижу? Сама не знаю, за что!

– Ну, это старая песня, – заметила Надя. – А обвинение? В чем обвинялась?

– Жена врага народа! Осуждена «тройкой» в тридцать седьмом сроком на пять лет.

– Ну и чего? Почему еще здесь? – не совсем поверила Надя.

– В сорок втором расписалась до конца войны, в сорок шестом опять вызвали в спецчасть – и еще раз расписалась на десять лет, хорошо еще без поражения в правах и конфискации имущества, а то, глядишь, и платьишко последнее заберут! – со смехом сказала Антонина, открывая беззубый, как у новорожденного, рот.

– А муж где? – спросила Надя, в душе ужасаясь ее шутливому тону: «Юмор висельников».

– Муж на небесах, расстрелян.

– Большевичка, наверное? – мрачно спросила Валя.

– Была, как же! Но насильственно изгнали из партии.

«Не поймешь ее, не то шутит, не то серьезно», – подумала Надя.

За что боролась, на то и напоролась, так, что ли? – с презреньем воскликнула Валя и ловко рассекла последнюю буханку, потом разрезала на четыре части и, почти без довесков, сняла с весов.

– Злая ты, Шлеггер! Эх и злая! С таким злом в душе срок: свой не протянешь.

– А вы, святоши, живите и наслаждайтесь содеянным!

– Стыдись, Валя! Разве так можно! – закричала Надя. Но та уже схватила ведро и бегом в кипятилку. Не слышать, что ответит, и по дороге остыть.

– Не обижайтесь на нее. Такой срок, страшно подумать!

– Нет, за что же? Она права, злая только!

– Чем же вы живете? На что надеетесь?

– На Бога, только на него, – подкупающе просто и серьезно ответила Антонина.

– Но ведь вы-то ни в чем не виноваты!

– Сажать виноватых – это справедливо и не вызывает у людей страха, наоборот, справедливость торжествует. Но, чтоб люди жили в страхе, боялись друг друга, следили и доносили друг на друга, надо сажать невиновных, много сажать, и тем самым держать народ в узде и повиновении. Хитро и мудро придумано, – поучительно закончила Коза.

Надя, хоть и промолчала, но не согласилась с ней: «Очень уж с ног на голову поставлено, эдак и всех пересажать можно».

Впрочем, Коза немало помогала хлеборезкам. На кухне у нее, за время работы поломойкой, сложились добрые отношения с поварами. Посылая ее за обедом, можно было быть уверенным: котелок будет наполнен сверх нормы.

– Не вздумайте Козу конфетами угощать, – сказала Валя после очередной посылки, которую принесла Надя.

– Отчего же?

– Ей нельзя! Зубы испортит, а зубных врачей у нас на ОЛПе нет. Как тогда будет?

– Не обижай ее, – заступилась Надя.

– Я? Нет! Она сама себя обидела, большевичка, да и других заодно.

Короткое воркутинское лето на исходе, хоть по-старому, как говорила тетя Маня, все еще сентябрь, а Урал уже белеет снеговыми шапками, и ветер с Севера такой ядовитый, студеный. Скоро ждать зимы. В каптерке Надя получила валенки для себя и Вали и синее байковое платье для Козы. ЧОС было заупрямился, никак не хотел давать новые, 1-го срока вещи для Козы и Вали. «Нечего! – говорит. – В тепле бездельницы сидят». – Но Надя все же упросила. Понесла узел в хлеборезку, а сама думает: «Последние мои валенки, больше не будет казенной одежды! Освобожусь, оденусь во все свое, мама пришлет…»

Вернулась в хлеборезку и сразу на топчан присела – голова, как в карусели закружилась, верно, от голода. Такое с ней частенько случалось. Взглянула, а на столе пакет лежит. «Интересно, кто положил?» Стала разворачивать, а сердце, как бешеное, выпрыгнуть готово, вперед нее догадалось…

Коробка, а там духи. Прочитала: «Белая сирень». Фабрика «Северное Сияние». Ленинград. Цена 45 руб. Духи!

Вертела Надя коробочку с флаконом, не зная, что делать. Первые в жизни духи, никогда у нее не было своих духов, да еще таких дорогих!

«Приехал, значит, заходил, дверь-то не заперта, хлеба нет, чего прятать? Не с урками живу. Потом она еще раз приоткрыла коробочку и понюхала: Совсем как сирень в саду у Дины Васильевны». И тут же вспомнила, что говорила она: «Надо уметь принимать подарки, не роняя своего достоинства, чтоб не чувствовать себя обязанной, не нарушая приличия.

1. Знакомый мужчина может дарить только цветы.

2. Мужчина, ухаживающий за тобой, цветы и конфеты.

3. Мужчина, к которому ты благосклонна, может подарить еще к тому же духи, твои любимые или просто дорогие.

4. Мужчина, имеющий серьезные намерения, предлагает руку и сердце и дарит состояние, это вполне прилично.

Тут она засмеялась и добавила: – Последнее редко бывает!» «Значит, – решила Надя после недолгого раздумья, – мужчина, к которому я слегка благосклонна, подарил мне духи, и я, не нарушая приличия, беру их и прячу в свой чемодан, подальше от шмонов. Цветов ждать в Воркуте не имеет смысла – долго можешь прождать».

Она совсем забыла, что было 30-е сентября, ее именины. День ангела Веры, Надежды, Любови и матери их Софии.