Текст книги "История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек"

Автор книги: Екатерина Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 45 страниц)

– Ничего подобного, жизнь совсем не стала хороша, а хуже с каждым днем, – ответила ей Надя.

Она вышла в тамбур запереть дверь, ей все чудились те трое, – и столкнулась носом к носу с Клондайком. Он, ни слова не говоря, схватил ее в свой полушубок и потащил в хлеборезку.

– Подожди, я дверь закрою, – вырывалась от него Надя, стараясь дышать в сторону.

– С Новым годом, моя любимая! – обнял ее Клондайк, запечатлев чисто братский поцелуй на ее лбу. – Я знал, что люблю самую красивую, самую талантливую, смышленую девушку, а теперь ко всем титулам добавляю: и самую мужественную, самую храбрую на свете…

– Что, опер рассказал?

– Облава была, гарнизон поднят был.

– Поймали?

– Убили одного, двое скрылись. Ты будь осторожна…

– У меня теперь сопровождающий!

– На него особо не надейся…

Ей очень хотелось поцеловаться с Клондайком, но боялась, спиртом пахнет, нехорошо, что он подумает! Пришлось сослаться на головную боль и проводить поскорее.

– Когда дежуришь? – спросила уже на крыльце.

– Послезавтра.

– С кем?

– С моим капитаном.

– С капитаном Павианом? – засмеялась Надя. Проводи его в кипятилку и приходи. Зайдешь?

– Обязательно, недовес в пайках обнаружу! Спокойной ночи, пьяница!

Но, как оказалось, многие не одобрили ее спасение опера. В частности, Вольтраут. Через два дня, когда уже вся зона знала об этом происшествии, она сказала:

– Нашли, кого спасать. Никто вам орден не повесит и срок не снизит. И даже не вернет ваши зачеты.

– А я и не думала ни о каких наградах. В тот миг я думала только, чтоб лошадь не остановилась. Человек все же!

– Курица не птица, опер не человек!

– Ну, это ты брось. Спокойно смотреть, как убивают при тебе человека, это не для меня.

– Мало он вас в карцере подержал!

– Подержит еще! Когда освобожусь, не знаю, не раз еще посидеть придется, – засмеялась Надя, обратив все в шутку. Но душа ее не была спокойна, она с нетерпением ждала письма из дому, обещанного Зинаидой Федоровной. От постоянной тоски и ожиданья, что вот-вот ее вызовут в спецчасть расписаться за уведомление в получении… она погружалась как бы в тину равнодушия ко всему, даже к Клондайку. Равнодушно она выслушивала рассказы Козы о новоприбывших студентках из Ленинграда, которые затеяли опасную игру с самым-самым, и в другое время прицепилась бы с расспросами, но теперь ее волновало только одно: «Почему Руденко не подписывает ее дело». Даже известие о том, что в ОЛП приехал начальник управления Воркутлага генерал Деревянко и будет вести прием зечек, не вызвало в ней ничего, кроме вопроса: «Может ли он поторопить там, в Москве?» И тут же ответила себе: «Пообещает, в лучшем случае, и ничего не сделает. Это их система». Кое-кто из зечек записался на прием к солидному генералу. Бригадир Ольга Шелобаева отправилась к нему с целым списком жалоб: на плохое питание, непосильные нормы и еще много чего накопилось. Генерал принял Ольгу Николаевну весьма ласково. Улыбался ей своей широкой и доброй улыбкой. Обещал разобраться во всех нарушениях.

– Пишите, пишите, не стесняйтесь, обо всем лично мне.

К изумлению зечек и вольняшек, толпившихся за дверью кабинета, даже проводил Ольгу до самых дверей. А ей и невдомек было взглянуть, как позеленел майор Корнеев, увидев такое.

Было Ольге в ту пору двадцать семь лет, и естественно, увидав такую красавицу, генерал игриво вороша свою седую шевелюру, молодцевато поблескивая светлыми глазами, расчувствовался, наобещал много… Но не успела машина с генералом доехать до города, как уже был готов приказ майора Корнеева: «Шелобаеву Ольгу Николаевну, осужденную Московским Военным Трибуналом войск МВД по ст. ст. 58-1а, 58–10 часть 11… отправить в штрафной лагпункт «Безымянку» на общие работы».

– Кажется, я первый раз в жизни поступила разумно, – сказала Надя Козе, радуясь своей «дальновидности».

Ночью в обход зашел улыбающийся Клондайк, вызывая в Наде недоброе чувство. Ей сразу захотелось испортить ему настроение. «И чего радуется?»

– Это вашему дому к Новому году! – сказал он и положил сверток на край стола. Надя даже не взглянула и спасибо не сказала-

– Ты не хочешь взглянуть, что там? – удивленно спросил Клондайк. – Разверни!

– Нет, зачем разворачивать? Все, что там, пойдет обратно с тобой.

– Это почему такая немилость? За что?

– Потому. Только духи можно принимать от мужчины, к которому имеешь благосклонность. Духи во время шмона заберет Перфильева, а я не хочу. Значит, ничего…

– Знаешь, Надя! – сказал обиженно Клондайк, и радостная улыбка его погасла, что с удовольствием отметила Надя. – Может быть, будет лучше, если ты не будешь такой гордячкой. Попроще. В семейной жизни это очень тяжело.

– В семейной – да! Я буду проста и липуча, как муха! Но здесь я зечка!

– Один мудрый человек написал нам с тобой письмо. «Не давайте гордыне овладеть собой. Из-за нее вы откажетесь от полезного совета и будете упорствовать там, где нужно согласиться, из-за гордыни вы откажетесь от дружественной помощи»,[11]11
  Письмо-обращение академика Павлова юным пионерам.


[Закрыть] – закончил Клондайк и слишком быстро подошел вплотную к Наде.

– Кто же этот мудрый человек? Надеюсь, не ты решил уговаривать меня не быть гордой? «Щелчок по моему бесу!»

– Не я! Сразу видны твои пробелы в учебе. Это академик Павлов прислал тебе письмо, а ты не потрудилась даже прочитать его.

– Павлов резал собак, и я с его письмом считаться не намерена!

На самом же деле все было гораздо проще. Надя не хотела, чтоб о посещениях Клондайка знала Коза, и особенно Валя, она, с ее циничным, недоверчивым умом, могла подумать о том, чего не было и быть не должно. Беззлобная болтовня в бараке неминуемо дойдет до гороховских ушей, а этого Надя опасалась больше всего. Ее предупредили! Конечно, было любопытно бы взглянуть, что там, в свертке, и по-настоящему огорчать Клондайка она и в мыслях не имела. Он понял это и, скинув шапку прямо на пол, уселся на хрустяще-шуршащий топчан, привлекая ее к себе за руки. И, пожалуй, Надя разрешила чуть больше, чем ей позволяло собственное убеждение о дозволенном, но вспомнив Горохова, с трудом оторвала себя от его губ:

– Все, табу Саша!

– Да-да, я знаю, – прошептал он, с сожалением отпуская ее, – Может быть, мне лучше пока уйти? Он ждал, что она скажет «нет», но она этого не сказала, она тоже обиделась.

– Конечно! Разговаривать со мной ведь не о чем…

Если б только она могла понять, чего стоило Клондайку это ее табу! Но, и поняв его, не поступилась бы своей клятвой, она свято верила, что, нарушив свой обет, навлечет на свою голову большое несчастье. Какое? – она не знала. Это мог быть тот младенец с открытым ротиком и застывшими, остекленевшими глазками, могла быть мать, повисшая на проволоке с окровавленными руками и истерзанным сердцем, а мог просто генеральный прокурор не подписать ей освобождение. Даже опер Горохов мог сослать в

Магадан, на Колыму и куда «Макар телят не гонял», разлучив навсегда с Клондайком. Снять с него погоны, выгнать из партии, обвинив в преступной связи с заключенной-речлаговкой. Да мало ли способов сделать несчастную зечку еще более несчастной?

– Вам действительно лучше уйти, гражданин начальник, и, подавая ему с полу брошенную шапку, не забыла запихнуть в карман сверток.

– И все? – спросил Клондайк, заглянув в ее опущенное лицо.

– Нет, не все! Еще рекомендую вам перечитать «Дети капитана Гранта», вспомнить, что обозначает слово «табу».

– Зачем? Я и так знаю! Не пойму только, почему это пресловутое табу должно существовать между любящими людьми?

– Между любящими людьми – да, не будет, но между начальником режима и зечкой Михайловой – навеки вечные.

– Но ведь ты скоро освободишься…

– Да, да, – перебила его Надя, – а пока я зечка, а вы, держитесь как рыцарь. Не часто вам в вашей профессии предоставляется случай поступать благородно. Проявите себя!

– Одно извинение тебе: маленькая ты и глупая! – с сердцем произнес Клондайк и направился к двери.

– «Только Терсит еще долго бранился, болтливый, без меры!» – сказала вслед ему Надя-

– Что? – спросил, обернувшись, Клондайк.

– «Множество слов беспорядочных в мыслях своих сохранял он, чтобы цариц оскорблять!»

– Что это?

– Это гекзаметр. «Говоря, что случится, без толку!» Гекзаметр – это древнегреческое стихосложение, – спесиво сказала Надя и гордо задрала нос.

– А ну, еще раз! – попросил Клондайк.

И она с большим удовольствием прочитала ему то, что выучила у Танечки Палагиной. И когда Клондайк рассмеялся весело и совсем не обиженный, она подумала: «А ведь действует! Только заменить пришлось царя на цариц».

– К твоим титулам я прибавляю: самая красивая, самая талантливая, самая храбрая и еще самая образованная.

Клондайк, конечно, не ушел сразу, а еще постоял бы в дверях, Бог ведает сколько времени, но, на пороге раздались шаги и ввалился Павиан, Надя тотчас встала по стойке «смирно», приветствуя начальство.

– Здравствуй! – ответил строго Павиан, но видно было по его лицу, что из кипятилки он шел довольный.

В зоне ничего не утаишь, все уже знали, что Павиан влюблен в хорошенькую, голубоглазую полячку, не какую-то ясновельможную пани, а простую, из-под Львова, которая, видимо, Жюля Верна не читала и не мучила Павиана «табу».

Дня через два после счастливого спасения опера Горохова Надя вернулась с пекарни уже со второй ездкой и увидела, как из тени, которую отбрасывала на дорогу вахта, выплыла ей навстречу маленькая фигурка женщины. Надя узнала ее и, решив, что та хочет сказать ей что-то по секрету, отпустила солдата, который сопровождал ее теперь в каждой ездке.

– Давай, до завтра!

Как только солдат скрылся, женщина тотчас подошла к Наде. Это была вольняшка с водокачки, крымская татарка Бейсабе Хузина.

– Стой минутку!

– Ты чего? – удивилась Надя.

– Богом прошу, пройди со мной на водокачку, – озираясь вокруг, взволнованно попросила Бейсабе.

– Не могу сейчас никак, хлеб разгрузить надо, лошадь отвести-

– Ой-ой-ой, – застонала, раскачиваясь из стороны в сторону, заплакала Бейсабе. – Ой, пропала моя голова.

– Да говори ты толком, что случилось? Я ведь в вашем деле ни гу-гу!

– Смотреть надо! Туда идти! Приди, пожалуйста, ждать буду.

– Кто здесь? – спросил с вахты сержант.

– Открывай ворота, хлеб привезла!

– А!.. Давай! – и пошел вперевалочку, не спеша, пропустить лошадь.

– Я приду сейчас! – на ходу шепнула Надя Бейсабе и поторопилась скорее закончить работу.

Водокачка находилась тут же, рядом, за зоной, только перейти через рельсы железнодорожного полотна, на самом берегу речки Воркуты, и поила проходящие мимо паровозы. Три вольняшки работали там на обслуге в три смены. Работа «не бей лежачего». Паровозы ходили редко – один-два раза за смену, а зарплата приличная. Небольшое строение состояло из тамбура и двух смежных комнат. В первой помещались два мощных мотора, крепленных на цементированной площадке, с насосами, в другой топилась зимой печь с вмонтированным водогрейным котлом.

Там же находился телефон, по которому на водокачку заранее сообщалось о прибытии паровоза. Надя несколько раз бывала на водокачке, когда Мансур просил ее передать записочку для Галин, второй работнице. Это было совсем безопасно, потому что не надо тащить через обыск. Еще издали, подходя к водокачке, Надя увидела маленькую фигурку Бейсабе, та стояла, прижавшись к углу водокачки, испуганная и озябшая.

– Что случилось, Баська?

– Идем, идем скорее! – потащила ее за рукав Бейсабе. Она толкнула ногой незапертую дверь и хотела пропустить вперед себя Надю, но та, почуяв недоброе, остановилась.

– Я не пойду, пока не скажешь, зачем позвала.

Бейсабе отчаянно вцепилась в Надину телогрейку и с неожиданной силой толкнула ее в тамбур. Не выпуская из рук Надин рукав, она распахнула дверь водокачки настежь, и обе очутились в комнате. Тут было тепло и очень чисто, мерно гудел вентилятор, подгоняя печь.

– Ну, какого ты лешего, – громко начала ворчать Надя и осеклась. Кто-то в соседней комнате негромко застонал.

– Кто там? – шепотом спросила она.

– Не знаю, сама не знаю, – дрожащими губами, мертвенно-бледная, сказала Бейсабе.

– Один?

– Один!

– Тогда чего бояться? Пошли, – и смело переступила порог другой комнаты. На полу, между печью и столом, привалившись спиной к стене, сидел мужчина. Его бритая наголо голова свесилась набок, одна рука неудобно подвернута назад, за туловище, другая судорожно скребла пол, словно хотела ухватить доску. Ноги были вытянуты, и на ватной, стеганой брючине у самого паха – большое бурое пятно. На полу, где он сидел, растеклась лужица крови. Тошнотворный запах исходил от него, заполняя всю маленькую комнатку. Рукава и полы бушлата были истерзаны в клочья.

– Кто это? – спросила перепуганная Надя и выскочила к моторам, в другую комнату.

– Не-не-знаю, – едва слышно пролепетала Бейсабе.

– Как он сюда попал?

– Паровоз пришел, я воды накачала, к речке пошла воду с храпка спустить, чтоб не замерзла. Прихожу, а он здесь…

– Беги на вахту или отсюда позвони, – вспомнив про телефон, сказала Надя. – В больницу его надо.

– Ни за что не пойду, хоть убей, не пойду, – затрясла головой Бейсабе.

– Почему?

– Кто его сюда привел? Не сам пришел. Товарищ его или кто? Придет за ним, меня убьет! А таскать меня будут? Зачем дверь открыто оставила? Права не имела, моторы тут, телефон.

– Что ж ему, умирать теперь? Скажешь все, как было, ты не виновата!

Человек снова застонал, и девушки, превозмогая дурноту от вони, подошли к нему. Он поднял голову и приоткрыл глаза, тяжелые и тусклые.

– Пить, пить, – попросил он.

Бейсабе бросилась за кружкой. «Это один из тех, – узнала его Надя. – Точно, он! И ушанка его. Значит, один все же скрылся, ушел, а, чтоб хлеб охранять, солдата мне навязали». Бейсабе нагнулась к нему, поднося кружку с водой к его губам. Внезапно тело его задергалось, судорожно затрепетало, стало медленно сползать набок и затихло. Яростно затрезвонил телефон. Бейсабе схватила трубку.

– Водокачка! Прошел или нет? Хорошо! Паровоз заправляться на подходе. Что делать будем? – спросила она Надю.

– Не знаю, заявить надо!

– Нет, нет, ему теперь все равно, а меня отвечать потянут. Давай его к реке стащим, в прорубь толкнем!

– Что ты, Баська! Разве можно! Надо, чтоб его нашли и похоронили, как полагается!

Дело оказалось непростое, пришлось волоком, на мешке, протащить наружу и там, привалив к электрическому столбу, оставить.

– Теперь беги, я пол мыть буду, – дрожа от отвращения и страха, сказала Бейсабе. – Спасибо тебе, Надя, век не забуду!

Надя побежала в зону. На ее счастье никто не спросил ее, где была. Только Валя недовольно покосилась.

– Долго гуляете, Надежда Николаевна, хлеба еще вон сколько!

– Ой, девочки! Чего я вам скажу, очумеете!

– Наверное, что-то важное, раз я в девочки угодила, – пошутила Коза.

Прикорнув перед подъемом на часок, она увидела во сне, как подошла Мымра и погрозила ей пальцем! «Разве можно так человека бросать, надо было заявить!» – «Он умер», – оправдывалась Надя. «Нет, не умер, он живой был! Нехорошо, он еще с тебя спросит!» – А я при чем? – крикнула Надя и проснулась. Скверный осадок не проходил целый день, и настроение, как говорила Наташа Лавровская, «нос на квинту». Через несколько дней она увидела Бейсабе и подошла к ней.

– Ну как?

– Все, все, – зашептала Бейсабе и оглянулась вокруг.

– Чего все-то?

– Ну все! Машинист подъехал на заправку и нашел его, а я

и знать не знала, дверь на засов заперла.

– А кто он, не узнала?

– Ладно, ступай, милая. Не знаю, кто он! Не нужно, чтобы нас вместе видели.

ОНИ МОГЛИ И ПЛАКАТЬ И СМЕЯТЬСЯ, НО СЛЕЗ БЫЛО БОЛЬШЕ!

Где-то на воле праздновали веселый май, а для зечек Речлага мая не было. Начальник гарнизона, недовольный своими солдатами, не поскупился на конвой, и 1 Мая был объявлен «трудовой вахтой», где зечки искупали свою вину перед отечеством, под усиленным конвоем. Правда, вечером предполагался концерт. Частушки, которые очень лихо писала Наташа Лавровская, призывая увеличить производство кирпича и высмеивая нерадивых работяг. Во втором отделении был поставлен Наташей балет «Бахчисарайский фонтан», где заглавную партию исполняла татарка из белоэмигранток Соня Ходжиева. Хан Гирей был очень смешон и грудаст, но это могли знать те, кто был знаком с настоящим ханом, а, поскольку таковых не оказалось, был принят зрителями и такой. Зато Мария-Соня была прелестна. Надя на концерт не пошла, только на генералку. Она считала, что высмеивать себе подобных в угоду начальству гадко, и даже имела неприятный разговор с Наташей.

И еще. Она надеялась втайне, что не увидев ее в зрительном зале, Клондайк поспешит в хлеборезку. «Не торопится», – съехидничал бес и был прав. Целый вечер она резала пайки, а пока были заняты руки, думала о том, как бы больше накопить денег, чтобы брать уроки только у самых лучших преподавателей.

Утром пришла Коза с котелками и пропела под дверью:

– Козлятушки, дитятушки, ваша мать пришла, вам кашу принесла…

Как тут было не полюбить Козу, такую добрую, веселую, несмотря на все ее мытарства.

– Девчата, что скажу вам, обхохочетесь. Новый опер у нас!

– Вместо Горохова? – обрадовалась Надя.

– Ах, если б вместо, а то вторым.

– Верно, верно, Мымра, когда еще, говорила, что будет два.

– Вечером дневная смена пришла и ну намываться перед концертом, разделись и ходят, едва телеса прикрыв, а в это время новый опер с Красюком заявились. Девчата моются раздетые по пояс, титенки голые, а ему нет чтоб отвернуться, так встал посреди барака и спрашивает: «Граждане заключенные, какие вопросы ко мне? Я оперуполномоченный!» Хохлушки наши, резвушки, палец в рот не клади. Выходит Рузя, в одной коротенькой юбчонке, рубашонку с плеч спустила, говорит: «Гражданин оперуполномоченный, как вас звать?» Отвечает: «Можете называть меня гражданин начальник», а сам Рузьке за пазуху глаза запускает.

Надя, услыхав такое, губы искусала, ложку бросила на стол. Ей страсть как хотелось спросить: а второй-то как, тоже глаза пялит? Но стойко молчала. «Не спрошу, хоть умру!»

А Коза, как нарочно, дальше рассказывала:

– Так вот, Рузя ему и говорит: «А если я завтра освобожусь и мы с вами в кино сходим, мне же надо имя ваше знать». – «Освободитесь, тогда подойдете, познакомимся. Дальше вопросы?» Тут Данка Калишевская выплывает: «У меня вопрос к начальнику режима.»

Но Надя дальнейшее уже не слышала. Ее бурной фантазии ничего не стоило представить себе, как первая красавица ОЛПа Данута Калишевская стоит полураздетая перед Клондайком, и еще Валя масло в огонь подлила:

– Эта кого хочешь с пути истинного совратит…

«Как бы их замолчать заставить, – тоскливо соображала Надя, – ведь этак и рехнуться можно!» Но не тут-то было. Коза, как нарочно, разболталась, не унять.

– Новый опер красавчик! Молоденький, лет двадцати пяти не больше. Девчата про него уже всё узнали. Приехал с женой из Москвы. Жена нарядная, как кукла. Он ее «бульдожкой» зовет.

– Да хватит вам о мужиках болтать, – не выдержав, взорвалась злобно Надя. – Вот освободитесь, тогда и пускайтесь в загул.

– Пока мы освободимся, у тебя уже внучат куча будет, – миролюбиво сказала Коза.

– Неизвестно! После таких уборных, как у нас, когда струя на лету замерзает, способны ли будут женщины вообще иметь детей! – резонно заметила Валя.

– Мне этого узнать не придется, меня вперед ногами на погост отволокут к этому времени, да еще по черепу молотком шарахнут, чтоб и на том свете знали, что зечка.

– Это почему ж молотком?

– А так зеков хоронят, – пояснила Коза. – К ножкам – бирочку, а прежде чем за вахту вывезут, молотком по черепушке угостят на прощанье!

Надя вздрогнула, будто прикоснулась, как в детстве, к штепсельной розетке, и затряслась от страха и отвращения.

– Да будет вам об этом! Освободитесь скоро, вот увидите!

– Не раньше, чем вождь ваш великий свою кожу чертям на барабан подарит, – со злобным смехом сказала Валя.

– Скоро, скоро! Не два века лиходею на свете жить!

– Упыри и вурдалаки бессмертны! Они человеческой кровью питаются! – злорадно продолжала Валя, поглядывая на свою начальницу.

– В каждом бараке зечки на ночь молятся, чтоб скорей Господь землю освободил от кровопийца, – не унималась Коза.

– Кончайте болтать! – сурово прикрикнула на них Надя. – Еще мне не хватало, чтоб к моей семерке еще десятку довесили за болтовню или пятерку за недонос!

Хлеборезка затихла. Окрик подействовал. Еще не выветрилось из памяти зечек, как судили одну москвичку, Наталью Лебедеву, за «антисоветскую пропаганду среди заключенных». «Дело» возникло быстро и оперативно, под чутким руководством опера Горохова. Во время одного из шмонов у Лебедевой забрали листок с записанным на нем стихотворением. Опер быстро сообразил, что это производство местных поэтов, и, хотя Лебедева упорно настаивала, что не она автор, ее стали допрашивать, где, у кого списала. Неизвестно, была ли она действительно автором или нет, она точно знала, что, назвав имена, потащит за собой цепочку с непредсказуемым концом под следствие, а это уже групповщина, организация – и десятка по статье 58 пункт 10, пункт 11. Выездная сессия на основании материала, собранного оперуполномоченным капитаном Гороховым, при свидетельских показаниях зечки Елизаветы Кирилловой судила Наталью Евгеньевну Лебедеву, добавив к ее десяти годам еще пять лет исправительно-трудовых лагерей, которые, кстати сказать, никого не исправляли, а только еще больше усиливали ненависть и злобу. Буквально через несколько дней весь лагпункт уже знал это злосчастное стихотворение. Теперь, после суда, Лебедева не считала нужным скрывать, за что ей вкатили срок… Полетели записочки в другие места заключения, на шахты (а их больше сорока), на заводы – везде, где работали зеки. Опер Горохов летал, как грозовая туча, извергая гром и молнию. Ему вкатили выговор за недостаточную оперативность (после суда пустил опять Лебедеву в зону). Докатилось и до пекарни. Мансур сграбастал Надю в охапку и, как горилла, открыв пасть, смеясь, допрашивал, не ее ли это произведение искусства. Надя отбивалась от мохнатых лап и протестующе верещала:

– Не я, не я! Отпусти, горилла, сейчас же! Я только исполнитель, а не творец. Я неграмотная, и по-русски с натяжкой имела «посредственно»! Я не пишу стихов.

Мансур разжал свои ручищи и, подняв мохнатый палец кверху, завопил:

– Послушайте только, это же конгениально!

 
Тиран душой,
Сапожник родом,
Себя вознес на пьедестал,
И стал народ «врагом народа»,
А он один народом стал,
И подхалим, и льстец бесстыжий…
 

– Хватит, Мансур, хватит, не хочу срока за недонос. Не хочу Воркуты! – исступленно закричала Надя. – Я знаю это стихотворение, но слушать не буду!

– Испугалась! Испугалась! – злорадно захлопали в ладоши Мансур и Толян.

– Да, испугалась! А зачем? Отдать жизнь за правое дело, за убеждения – это одно, а за болтовню, за зубоскальство, ерничанье? Не хочу! Обидно!

Мильоны расстреляв людей,

Зато был знатоком марксизма,

А это ведь куда важней! – не унимался Мансур, – Из искры возгорится пламя!» – победоносно закончил он.

– Смотри, как бы эта искра не опалила твою лохматую шерсть!

Через некоторое время, когда поутихло это событие, Надя спросила Козу:

– А где теперь Лебедева, что-то не видно ее в зоне?

– Отправили! Избавили нас от антисоветчины! – открыв свой беззубый рот, сказала со смехом Коза.

– А вы не знаете, за что она сидела?

– Легко сказать, сидела! Всю дорогу на общих пахала! Как и все ее одноделки, вон, Палагина Танюшка, Ольга Шелобаева…

– За то, что своевременно не отказались от своих отцов, а по библии, за грехи отцов, – сурово пояснила Валя.

– На Лубянке в камерах еще в то время, в тридцать седьмые года, говорили: «Была бы голова, а срок найдется!»

Надя приумолкла. Валя сказала, «за отцов». Какая же чудовищная жестокость – поставить и без того поруганного человека перед выбором: жизнь твоего отца или то, через что она уже прошла, суд, пересылка, этапы, комендант Ремизов и муки матери. А для них, политических, неведомая Лубянка с ночными допросами, Лефортово, Сухановка и военный трибунал, где перед мордатыми, широкими полковниками стояла тоненькая фигурка почти ребенка Танечки Палагиной! Потом она стала думать, как сама поступила бы. И это было так страшно, что она положила нож и перестала резать хлеб. Признать такого доброго, веселого, любящего отца врагом? И, глядя в его светлые глаза, сказать: «Папа, ты враг!» – как бы он засмеялся! Сказал: «Что ты, доченька! Ну какой же я враг?» И можно ли жить на свете, если откажешься от отца?

– Надя, мечтаете? – спросила Валя. – Нож берите.

Утром с бригадой Эльзы Либерис пришла Альдона, просунула голову в окошко:

– Можно к тебе? Я на минутку!

– Заходи! – пригласила Надя.

– Надя! Я знаю, как ты пострадала за чужое письмо… «Ну – вот, опять!» – с досадой догадалась Надя.

– Я бы никогда, не осмелилась просить тебя, но родители Бируте до сих пор не знают, что она умерла. Мы уже отправили два письма им, одно через нашу почту, другое девчата в карьере бросили, а вчера от матери ее опять пришло письмо.

– Не возьму.

– Дочь Бируте у них на руках, совсем малышка.

– А муж?

– Нет мужа давно, погиб в перестрелке. Малышка без него родилась.

– Надя! Бригада Иры Палей! Наш хлебушек! – крикнули в окно.

– Давай! – Надя быстро схватила письмо, еще не зная, кому отдаст, но пока под матрац. «Еще одни зачеты снимут, а у меня их уже больше полгода». А как было отказать? И в хлеборезке тоже держать нельзя, вдруг шмон! Но правому делу Бог помогает! И что делать, надоумит.

Подойти к Клондайку и просто попросить: «Возьмите письмо!» – исключалось напрочь. Нужно было хитрить. Отправляясь на конюшню, пришлось надеть туфли на каблуках, чулки паутинку и вместо телогрейки – единственную, парадную шерстяную кофту.

– Куда это ты так вырядилась? – свирепо выпятив нижнюю 1 губу, спросил старший надзиратель, подавая пропуск.

– Генеральная репетиция сегодня, не успею переобуться, – не задумываясь, соврала Надя, схватила пропуск и бегом за вахту. А дальше пошла медленно, как вольняшка. В конюшне чисто. Солдат от нечего делать заставляли летом конюшню вычищать не хуже, чем казармы.

Запрягла Надя Ночку, села спереди, ноги набок свесила, юбчонка короткая, едва колени прикрыла, но другой не было. Не очень-то прилично, но для дела чем не поступишься? И не прогадала. Не успела телега с грохотом мимо дома, где офицеры жили, проехать, Клондайк выскочил.

– Михайлова! – остановил ее.

Надя с телеги не спрыгнула, не побежала, как положено, не стала стоять на стойке «смирно», а лошадь развернула и подъехала.

– Слушаю вас, гражданин начальник!

– Куда это вы в таком виде?

– На пекарню, гражданин начальник!

– А почему так оделись?

– Как «так»? – спросила и ногу за ногу закинула. Чулки-паутинки с черной пяточкой – красота! Пусть полюбуется!

– Не по форме за зону выходите, – а сам на ее ноги смотрит. – Вас что, разве боец не сопровождает, как распорядился капитан оперуполномоченный?

Если бы не на виду у всех, Надя бы смеялась до упаду, но со всех сторон ее видать было и приходилось делать «постную морду».

– Никто меня не сопровождает, а зачем? Сейчас светло, я не боюсь!

Но на этом начальнический тон Клондайка иссяк.

– Значит, едешь пекарям голову кружить?

– А что делать, гражданин начальник? Практика нужна, а то забуду, чему училась!

– Не успеешь, я напомню, – пообещал Клондайк.

– Поторопитесь! Свято место не пустует! – и, пряча улыбку, поехала на пекарню, весьма довольная собой. «Вот как попалась моя рыбка, возьмет письмо, как милый! Главное, как говорила Кира Покровская, «невинность соблюсти и капитал приобрести!»

– Это что же за праздник такой? – удивился Мансур, увидев Надю в туфлях, да еще на каблуках.

– Для практики, Мансур, для практики! А то освобожусь, как в туфлях ходить буду? Разучилась совсем!

– А ну пройдись! Отменно! Сам бы ел, да хозяин…

– Вот погоди! Я твоей Галие скажу, какие ты разговорчики позволяешь себе!

Недавно Надя узнала, что Галия с водокачки была по уши влюблена в Мансура и вечерами забегала к нему «в гости» на пекарню, – не с пустыми руками, с гостинцами. На следующий день Мансур угощал Надю «из посылки».

– Скажу твоей милашке, кого ты угощаешь, – пугала его Надя.

– Моя Галия знает, что ты не в моем вкусе.

– Это почему же? – в шутку обиделась Надя.

– Я человек восточный, я люблю женщину мягкую, чтоб кругом «восемь» было! Чтоб усталую голову можно на грудь ей положить и чтоб еще было, за что уцепиться, не упасть!

– Да! – уныло согласилась Надя. – Чего нет, того нет! А я люблю, чтоб мужчина голову прямо на шее держал, не старался ее приткнуть, где помягче.

Ночью, как только ушла Валя, тотчас явился Клондайк. Надя ждала его и ни туфель, ни чулок с черной пяткой не снимала, хотя и боязно было зацепить чулком за корявую мебель,

– Гражданин начальник режима не боится капитана Горохова? – ядовито приветствовала его Надя.

– Гражданин начальник ничего не боится, это во-первых, а, во-вторых, капитан Горохов со вчерашнего дня в отпуске!

– В отпуске! – просияла Надя. – Уехал далеко-далеко! Надолго? В Крым или на Кавказ?

– В Кисловодск!

– Подумать только! Как осчастливит город Кисловодск! – и разрешила Клондайку помочь ей снять «свиной чехол», а потом поцеловала его сама, по всем правилам, так, что Клондайк слегка обомлел, отодвинулся от нее и сказал:

– Кажется, я поступаю к тебе в ученики. Роли переменились и можно повторить!

– Нет уж, повторенье опасно для здоровья! – и тут же проскользнула в комнатуху.

Приободренный Клондайк, Бог весть что вообразив себе, поспешил за ней. А там уже стояла Надя, смущенно улыбаясь, с письмом в руке.

– А я-то думал! – разочарованно протянул он.

– Саша, мой единственный и неповторимый! Ведь ты не хочешь, чтоб я снова в бур или карцер угодила? Зачеты у меня сняли? Ведь не хочешь?

– Почему не хочу? Бур – это самое твое место! Но, к сожалению, оперуполномоченный Арутюнов тебе его не выпишет! Давай письмо! – Клондайк глубоко вздохнул. – Куда? Ну, точно! Подведешь меня под Трибунал! «Зеленые сестры зеленым лесным братьям».

– Нет, нет, что ты! – поторопилась успокоить его Надя. – Это родителям Бируте, той, что умерла, а им никто не сообщает о ее смерти. – И чтоб прыти у него поубавить и не вздумал компенсацию потребовать, тотчас спросила: – А правда, что, когда зеков хоронят, прежде чем за зону вывезти, им черепа молотком разбивают?

– Зачем тебе?

– К тому, что и хоронить нас будут по-разному. Мне голову пробьют, а тебе нет.

– Может, не будем об этом сейчас?

– Ты же говоришь, что я трусиха, прячусь от жизни.

Клондайк резко поднялся.

– Я тебя понял, Надя!

В тамбуре она прижала его к двери, и они еще долго целовались до дрожи в коленях, но в тамбуре это было не страшно, и Надя держала «ушки на макушке».