Текст книги "История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек"

Автор книги: Екатерина Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 45 страниц)

– Совсем рассчитался! Там такая каша заварилась, давай Бог ноги!

– Что так? – заинтересовалась она.

– Я ведь, как ты уехала, совсем расчет попросил, да в управлении уговорили, упросили, говорят, хоть месяц еще отработай, ну, я, дурак, согласился и меня на двадцать девятую шахту направили. А там такое началось… Тоже спецлаг…

– Это еще при мне на шахтах волнения начались.

– Между прочим, начальство у вас все сменилось. Начальник ОЛПа новый, тоже майор, Пупышев фамилия его, опер новый.

– А Арутюнов, Анатолий Гайкович?

– Вроде пока там. Девчата хвалили, вроде ничего, новое начальство лучше прежнего.

Наконец подошел замызганный официант. Скосил глаза куда-то на стену и скороговоркой произнес:

– Шашлыки кончились, харчо нет, сулугуни нет, сациви тоже кончилось.

– Ладно, говори, что есть! – рассердился Валек.

– Можно люля, лобио осталось.

– Давай, тащи, и воды…

– Какой?

– Какая есть? Боржоми, Нарзан, Джермук?

– Только Ессентуки номер семнадцать.

– Какого же лешего спрашиваешь, какой? Тащи, что есть!

Надя слушала всю эту тарабарщину с непонятными названиями и удивлялась осведомленности Валька. Официант, записав заказ, не спеша, покачиваясь, как на палубе корабля, удалился.

– А пить что будем, за встречу? – спросил Валек.

– Нет, что ты! – замотала головой Надя.

– Тогда он долго не появится. Надо взять чего-нибудь…

– Ладно! Говори дальше, – нетерпеливо перебила она.

– Так я и говорю, – продолжал Валек, – такая там катавасия началась, не приведи Бог! Шахты, одна за другой, на дыбы поднялись. Тоже и ваша соседняя – шестая. А на нашей – настоящее восстание! Срочно комиссия из Москвы заявилась, Руденко…

– Генеральный прокурор? – поразилась Надя.

– Он самый да не один! С ним командующий войсками МВД генерал Масленников, начальник Речлага Дерерянко, офицерья, охраны натащили с собой! – Валек ненадолго задумался, вспоминая что-то. – Ох, и дундуки же, я тебе скажу! Видят, шахтеры на рогах стоят, нет, чтоб поговорить по-человечески…

– А чего хотели шахтеры? Какие требования?

– Известно! Ослабить режим, снять номера, разрешить переписку и назначить пересмотр дел. Многие задарма сидели. Короче, пообещать, успокоить надо было, а они – запугивать: «Саботаж!», «Забастовщики!», «Судить будем!», «Шахты встали!». Да разве их запугаешь? Там половина с каторжанскими сроками – сила! Шахтеры как взяли их в оборот, так вся комиссия дула к вахте, только пятки сверкали! На том бы и кончилось, ан нет! Кто-то из них, Масленников, не то Деревянко, с похмелья, видать, приказал пулемет на вышку поставить. «Разойтись!» – приказывает, а зеки не расходятся, столпились, он солдатам команду дает: «Огонь!», а вертухай – дурак вдобавок, с вышки из пулемета очередью резанул по людям.

– Убил? – в ужасе вздрогнула Надя. Подошел официант с подносом.

– Вино какое у вас?

– Коньяк, пять и три звездочки, «Рислинг», «Мукузани», «Саперави», «Твиши», – начал загибать нечистые пальцы официант,

– Неси «Твиши»!

Официант оживился, повеселел и бодро направился к себе.

– И убитые были? – опять спросила Надя.

– Были, много, больше полусотни, и раненых полно было.

– Когда же это случилось?

– Вот летом, месяца два назад. Да, точно! Первого или второго августа.

Вино было легкое и очень приятное. Надя выпила целый фужер. Но есть не хотелось. Сыта была или от рассказов Валька разнервничалась, аппетит пропал. Вспомнила все комиссии, которые появлялись в зоне, и слова Клондайка: «Шахты готовы к взрыву, как пороховая бочка».

– Ну и как ты теперь?

– А никак! Отработал месяц – как отравы нажрался, и домой!

– На дом заработал? – улыбнулась ему Надя, вспомнив их первый выезд за хлебом.

– Заработал! Да к чему они… есть у меня дом.

Вспомнила и последний день…

– Я все думаю, чего мы тогда не остановились, может быть, он еще живой был. Спасти можно. – закончила она шепотом, уже глотая слезы.

– Нет, – покачал головой Валек, – нельзя, в сердце угодил… – он еще что-то хотел добавить, но вовремя сдержался, заметив, как побледнела и замерла с широко раскрытыми глазами Надя, в которых застыл немой ужас.

Валек нашел ее руку и крепко сжал:

– Не надо, он не мучился, смерть пришла мгновенно…

– Я мучаюсь, я буду мучиться! Ходит по земле его убийца, и никто не ищет его!

– Приезжали! Следствие велось, допрашивали пекарей!

– А их-то за что?

– Точно не знаю, вроде оттуда свидетель был. Потом заварухи на шахтах начались, забастовки. Седьмая поднялась, ваша соседка– шестая встала, наша двадцать девятая, «Цементный», ТЭЦ, много… Вот все следователи и при деле оказались. Ну, будет об этом! – Помолчав немного, он пригубил свой фужер и, как бы застеснявшись, сказал:

– Похорошела ты здорово, Надя. С кем встречаешься?

– С двумя! С рассветом и закатом! – невесело усмехнулась она. Ей стало томительно и тяжело, не то от выпитого вина, не то от горестных воспоминаний, но не хотелось уходить, обижать Валька. Он очень недурно выглядел, в сером костюме, при галстуке. Ни за что не скажешь «село». Его густые пепельные волосы отросли и были красиво зачесаны со лба и висков назад, и весь он как-то повзрослел за это время и не выглядел мальчишкой, как раньше.

– Как ты меня отыскал?

– Запросто! Приехал по адресу в Малаховку, сказали, что ты там больше не живешь. Женщина посоветовала в милицию зайти, кстати, привет тебе передала.

– Клава!

– Я в милицию, а там майор, знакомый твой, спросил: «Кто такой?». Я документы показал, говорю, вместе Заполярную кочегарку осваивали. Он мне, правда, без охоты, но на ваш стройучасток телефон дал, а там я у прораба адрес вашего общежития взял, а потом и телефон раздобыл. Да целый день звонил, все нет, да нет. Ну, думаю, наберусь терпенья, придет когда-нибудь.

Надя благодарно улыбнулась:

– Хороший ты, Валек, душа у тебя добрая.

Валек насупился:

– Ничего хорошего во мне нет и не было сроду. Просто ты не догадалась, значит. Не до того тебе было. Люблю я тебя, Надька! Вот как в первый раз увидел на концерте, так и почуял: погиб во цвете лет, – невесело и виновато улыбнулся Валек широким ртом. – А потом мне, приказали с тобой хлеб возить, но не допускать разговоров, а я тогда конфеты какие-то от радости купил… во дурак!

Надя почувствовала, как все в ней оборвалось и затрепетало от жалости и беспомощности. «Что тут скажешь, чем ответить? А если и в самом деле, любовь?»

– Не надо пока, Валек, не нужно об этом. Ведь ты же все знаешь. Сейчас я ни о чем и думать не могу. В душе у меня волки воют и сердце грызут. Учиться мне надо, а с любовью покончено, и говорить о ней я не могу.

– Да нет, я так! Разве я не понимаю! Вот и проводница мне тогда на вокзале сказала: «Не по себе, парень, сук рубишь».

– Какая глупость, – смутилась Надя.

– Но если надумаешь, в любое время дня и ночи жду… Только дай знать. Адрес помнишь? Дай еще запишу!

Надя открыла сумку и нашла листок из блокнота. «Что это? Телефон! Чей? Ах да, преподавательницы пения! Завтра же позвоню» – решила, а на другой стороне записала адрес Валька.

– Ты где ночевать будешь? – спросила она, желая отвлечь его от своей особы.

– Товарищ у меня неподалеку живет… Красивая ты! – вздохнул Валек и полез в бумажник расплачиваться по счету. – Я, конечно, и не надеялся никогда, но знаешь, сердцу не прикажешь!

– Прикажи, Валек, прикажи пока… – с теплом и очень задушевно сказала ему Надя.

– Да кабы знать, что пока!

На следующий день в бригаде только и разговоров было: «К Надьке парень приезжал!» Это объясняло многое «темное», что таилось в ней: не курит, не пьет, мужчин не водит, вечерами сидит с книжкой, а из себя ничего – не уродина, а даже наоборот. Верность – чувство, всегда уважаемое в народе. Пришлось всем желающим дать краткое объяснение в искаженном виде.

– Кто это? Возлюбленный? Жених? Просто знакомый?

– Просто знакомый с видами на будущее.

В обеденный перерыв Надя добежала до ближайшей телефонной будки и позвонила. Из общаги говорить не хотелось. К телефону долго не подходили, и Надя уже решила, что известный чтец Валерий Токарев сыграл с ней такую же шутку, как она с ним. На всякий случай набрала номер еще раз, и сердце ее забилось быстрее, готовое выпрыгнуть, когда услышала:

– Слушаю вас!

Голос немолодой женщины. Надя взяла себя в руки, спокойно, без дрожи в голосе и в коленях, обстоятельно объяснила, что мечтает заниматься пением именно у этой преподавательницы, Елизаветы Алексеевны Мерцаловой, рекомендованной ей артистом Валерием Токаревым. Имя артиста Токарева не произвело никакого впечатления на Елизавету Алексеевну. Она коротко и сухо сказала:

– Ничего обещать заранее не могу. Приходите, если мне будет интересно с вами работать, я вас возьму. Адрес знаете? Запишите! В пятницу к четырем приходите. Прошу не запаздывать и захватите свои вещи, какие думаете мне петь.

Надя хотела сказать, что работает до пяти и никак не может поспеть, но в трубке уже загудел отбой, а перезвонить еще раз она не посмела. «Отпрошусь у Ани, в крайнем случае отработаю день».

– Ладно, – согласилась Аня, – отпущу в три. И вот чего я хочу тебе сказать, только не обижайся! Девчонка ты видная, красивая, не хабалка какая-нибудь, а одеваешься, смотреть стыдно.

Одно платьишко, и то скоро до дыр заносишь. Куда ты деньги деваешь?

Надя вспыхнула и покраснела. Уткнулась в работу, стала кусачками плитку обравнивать. Если б не Аня, ответила бы по-свойски: «Какое твое собачье дело?», но Аня искренний друг и к тому же бригадир, ей так не ответишь!

– Есть у тебя деньги? Иль мужика содержишь, алкаша?

– Есть деньги, на памятник матери берегу.

Аня сразу смягчилась и уже по-дружески сказала:

– Памятник подождет, дело хорошее, но ждать может. В воскресенье наши девчата гамузом в ГУМ затеялись идти. Вот ты с ними ступай и прибарахлись, пока я твое старье в мусоропровод не сбросила, ладно?

– Хорошо, пойду! – пообещала Надя.

Дома, пересмотрев свой гардероб, она пришла в ужас от его убогости. Одно платье с Воркуты, юбка едва до колен, кофта на груди не сходится и ситцевый халат – и все…

Бригада встретила решение Нади приодеться с одобрением. Каждая предложила свой вариант. Но самая большая наряжёха в бригаде, Надька-маленькая, стиляга, авторитетно заявила:

– Дерьма в ГУМе накупит, а денег истратит кучу. Два платья и юбка с красивой шелковой кофтой – больше не надо. Туфли только импортные: итальянские или ФРГ!

– Можно чешские, – робко вставила Вера.

– Ты что! Колоды, каблуки немодные! – воскликнула, подавив всех своим авторитетом, Надя-маленькая. – Дорого да мило, дешево да гнило! Мы не так богаты, чтоб покупать плохие вещи! – победоносно оглядела она присутствующих. – Я отведу тебя куда надо, оденешься, как кукла будешь!

Пришлось срочно идти в сберкассу и взять пять тысяч. С зарплатой должно хватить одеться и платить за уроки.

– На Кировской, не доходя до метро, слева, первоклассное ателье полуфабрикатов, выберешь, что нужно! И к лицу и к фигуре! – щебетала Надя-маленькая, направляясь с Надей-большой в ответственный рейд, чтоб прибарахлиться.

Надя-маленькая хоть и была по плечо Наде-большой, но вошла в ателье так важно, с таким апломбом, что приемщица тут же прониклась к ней уважением и поспешила показать им всю наличность ателье. Сообща, после долгих размышлений были выбраны два платья: одно цвета «беж» из чудесного французского шерстяного крепа, с большими светло-коричневыми пуговицами и плиссированной юбкой, другое – ярко-алое с целым рядом маленьких черных пуговиц и черным лаковым поясом.

– Креп-твил, очень моден в этом году, – сказала закройщица. – Приходите во вторник, будут готовы.

Когда Надя подошла к кассе и взглянула на счет, который ей выписали, в глазах у нее на минуту потемнело: одна тысяча четыреста пятьдесят рублей, да еще сто рублей подгонка по фигуре. Надя-маленькая стояла рядом, не давая никакой возможности к отступлению.

– Тряси, тряси мошной, не жадничай! – командовала она. – Пальто можно и не очень дорогое купить.

– Не нужно мне пальто! – заартачилась было Надя.

– Как это не нужно? Зима на носу! Ты что? В Ташкент приехала? Или надеешься всю зиму в своем еврейском лапсердаке проходить?

– Домой пора! – запротестовала Надя.

– Успеешь! Семеро по лавкам не ждут! Давай, тут, в Орликовом, магазин одежды хороший, его мало кто знает, а нет, так в комиссионке пошуруем. Да ты не жмись: с нового года спецобъекты пойдут, там и расценки другие. Степан Матвеевич обещал. Высотки отделывать будем!

Надька-маленькая, пока шли остановку пешком, бесстыже переглядывалась со всеми парнями и улыбалась им. Надя-большая посмотрела на красный кирпичный дом и вдруг остановилась. Улица Кирова, дом 41, Главная военная Прокуратура СССР. Вот она – геенна огненная! Здесь обивали пороги сотни жен и матерей зеков. Сюда, по этому адресу, отослали они с Клондайком не один десяток писем.

– Ты чего? – удивилась Надя-маленькая.

– Знакомый тут работает!

– Полезное знакомство, что и говорить!

Вышли к Красным воротам. «А вон там, под башней с часами, стояла мать, когда по Москве вели пленных немцев. Жестоко обиженная ими, а все же пожалела пленных».

В Орликовом магазине оставили еще три тысячи пятьсот рублей за пальто. Сердце Надино заныло, уходят без оглядки деньги, предназначенные совсем для другого дела. Пальто купила Надя под натиском и давлением Нади-маленькой. Слишком дорогое и, в общем-то, ничего особенного, совсем простенькое, черное, из мягкой, пушистой шерсти, с большим шалевым воротником из меха черно-бурой лисы. Красиво, сказать нечего, но уж очень дорого!

Тут же, на углу Садовой, сели на троллейбус, и Надя-маленькая деловито объявила:

– Теперь туфли!

– Нет, давай домой! – тревожно воскликнула Надя-большая так громко, что пассажиры в троллейбусе стали оборачиваться на нее.

– Двигай к выходу! – не давая опомниться, потащила ее Надя-маленькая. – Зайдем в Щербаковский универмаг!

На втором этаже очередь. Что-то дают! Чего-то выбросили!

– Немецкое белье! За бельишком встанем!

– Зачем тебе? – взмолилась Надя-большая.

– Как зачем? Красивое бельё для женщины все! Одну пару обязательно нужно для «греховной жизни!»

Пришлось еще раскошелиться на кружевное розовое белье. Но после этого Надя-большая решительно дернулась к выходу.

– Стой! – остановила Надя-маленькая. – А туфли?

– Черт с ними! Обойдусь, и денег уже не осталось!

– А, ну, глянь, сколько есть?

Надя открыла сумку:

– Семьсот пятьдесят рублей, с зарплатой, а на что жить полмесяца?

– Ничего, провертишься на молочке с булочкой, все так живут! – засмеялась Надя-маленькая и потащила упирающуюся Надю-большую в обувной отдел. Увидев полупустые полки с тряпичными босоножками, Надя-большая заметно повеселела.

– Нет ничего! Пошли домой! – обрадовано воскликнула она.

Через дорогу, прямо против универмага, комиссионный магазин.

– Идем туда! – нырнула Надя-маленькая.

Молодая продавщица в обувном отделе лениво, в полусонном забытьи зевала в кулачок. Покупателей было мало, старых обносков полные полки. Надя-маленькая перегнулась через прилавок.

– Можно вас! – позвала она продавщицу. Та нехотя подошла. Надя-маленькая, блестя шустрыми глазками, стала шептать ей что-то на ухо. Та покосилась на Надю-большую, спросила:

– Какой размер?

– Размер какой у тебя? Говори быстро!

– Тридцать шестой!

– Не малы? – она подошла к концу прилавка и стала с большим вниманием рассматривать поношенное старье, чем до отказа были забиты полки. Продавщица небрежно взглянула по сторонам и нырнула за занавеску.

– Сейчас принесет, подожди!

Через некоторое время вышла продавщица с туфлями в руках.

– Пройдите на примерку, – сказала она. Надя-маленькая толкнула в спину Надю-большую.

– Иди же, зовет!

Туфли и в самом деле были прелестные: черные лаковые лодочки с замшевым черным бантиком, перехваченным в середине блестящей пряжкой. Нарядные, глаз не оторвешь, но чуть тесноваты, впритык!

– Ничего! Разносишь, не. на работу ходить в них. Выписывайте! – и к Наде: – Тряси мошной! Шестьсот пятьдесят и полтинник сверху.

– За что ж полтинник сверху? – попробовала протестовать Надя-большая.

– Как за что? А за что тебе такие лакировки перепали? 3а прекрасные глаза?

Нагруженные покупками, они отправились к площади Дзержинского по Сретенке.

– Много истратила? – спросила вечером Аня. От нее не укрылось огорченное лицо Нади.

– Много! Почти шесть тысяч рублей!

– Ой! Что так много?! – поразилась Аня.

– Так получилось! Цены такие… Одно пальто три тысячи.

– С ума ты, девка, спятила, зачем такое дорогое? – Надя виновато молчала.

– Как жить-то будешь?

– Залезу в памятник еще раз!

Аня нагнулась и выдвинула из-под кровати обшарпанный чемодан, достала из-за пазухи цепочку, на которой вместе с медальоном висел маленький ключик, и открыла замок.

– Вот, возьми пятьсот до получки, получишь, отдашь.

– Не надо, – попробовала отказаться Надя, ей было неловко и стыдно. «Деньги-то есть у меня, только до сберкассы добежать!»

– Бери! Лучше не украдут, – пошутила Аня. Малярки загалдели:

– Двери нужно запирать!

– Двери не запираете обе! Расхлябенят настежь и пошли!

И верно! Надя привыкла жить в лагере с открытыми дверями и забыла совсем, что Зойки-Мухи, Амурки и Пионерки здесь, у нее под боком, на воле гуляют.

В назначенную пятницу, уже с обеда, она начала умоляюще посматривать на Аню: «Не забыла ли?»

– Рано еще, часок поработай, в три уйдешь.

– Ступай! – шепнула ей Тоня. Она клала плитку на кухне и знала, что Наде срочно нужно «оторваться».

– Иди! Анька теперь до конца не придет, в другой подъезд пошла.

– А вдруг?

– Иди, говорю, я докончу, коли что…

Нужно было еще забежать в общагу помыться «под большое декольте», захватить ноты: сборник Чайковского и Булахова, больше у нее ничего не было.

Темно-серый дом в глубине небольшого палисадника, построенный добротно, без претензий, но и не детище новостроек, настоящее жилище солидных людей. Просто зайти в такой дом без душевного трепета и волнения нельзя было. Здесь жили артисты Большого театра. В одном из четырех подъездов доживала свой век великая Нежданова. Надя не воспользовалась лифтом. Куда приятней было подниматься медленно по лестнице пешком, читая таблички со знакомыми именами. И пусть она слышала их только по радио, зато голоса их знала не хуже своего собственного. Дверь ей открыла явного вида прислуга, в переднике и по-деревенски повязанная белым платком.

– Меня Елизавета Алексеевна пригласила, – сказала Надя.

– Проходите, пальто на вешалку…

На больших бронзовых часах с амуром пробило ровно четыре, когда Надя вошла в комнату. Маленькая полная женщина с седыми букольками и румяным свежим лицом встретила Надю сухо и строго поглядела на нее.

– Здравствуйте, я вам звонила, и вы мне назначили на четыре часа, – почтительно сказала Надя, вложив в свой голос всю вежливость, на какую была способна.

– На четыре? – Елизавета Алексеевна взглянула на часы и, видимо, осталась довольна. – Пойдемте, я вас послушаю! – и направилась в другую комнату.

В просторной и светлой комнате было мало мебели. Здесь все предназначалось для занятий пением. Большой рояль, очень красивый книжный шкаф со стеклянными створками, набитый доверху клавирами и нотами, несколько стульев из того же дерева, что и шкаф, да мраморный столик с лампой на изящных, гнутых ножках – вот и вся обстановка. Даже занавеси, не тяжелые драпировки, поглощающие звук, а легкие тюлевые. Ни ковров, ни картин. Стены около рояля и напротив увешаны зеркалами, без рам, крепленные к стене тонкими рейками. Ничего лишнего.

Елизавета Алексеевна пододвинула поближе к роялю круглый вертящийся табурет и села. Надя встала к роялю, на свое место, на секунду закрыла глаза и приказала себе: «внимание», и тотчас, все, что не музыка, было забыто, оставлено далеко. В пении она могла быть собранной, сосредоточенной и предельно внимательной, и в этом была заслуга Дины Васильевны. Елизавета Алексеевна долго гоняла ее по двум октавам.

– Я могу выше, – робко предложила Надя.

– Я знаю! Не нужно, – кивнула головой Елизавета Алексеевна. Она некоторое время сидела, задумчиво шевеля губами, потом спросила: – Я так полагаю, вы занимались пением?

– Да, немного.

– Ну, так! Я вас возьму, но при одном условии!

Надя, возликовав душой, насторожилась: «Каком?»

– Все, чему вы учились раньше, нужно будет забыть. У меня свой метод, и я начну с вами с азов.

Она взглянула на маленькие золотые часики на своей руке.

– Сейчас придет концертмейстер, и вы мне споете свои вещи. Между прочим, сколько вам лет?

– Двадцать три!

– Прекрасный возраст! Но можно было начинать и раньше. Вы не играете хоть немного?

– Нет, к сожалению, нисколько!

– Это действительно к сожалению, а ноты читаете?

– Ноты – да! Читаю.

– Ну и это хорошо. Учитесь?

– Я работаю…

– Если не секрет, где?

– На строительстве…

– Что? На строительстве? – удивилась она. – А что же вы там делаете?

– Я плиточница, плитку кладу… Отделочные работы…

– Простая рабочая? – на ее непроницаемом лице холодное и чужое выражение сменилось явным любопытством.

– Да! – ответила Надя, вовсе не уверенная, что такая профессия придется по душе Елизавете Алексеевне.

– А как родители относятся к вашему желанию заниматься пением? Будут помогать?

– У меня нет родителей, я одна.

– Как? Сирота? – с недоверием спросила Елизавета Алексеевна. – А где они?

– Папа погиб на фронте, а мама год назад умерла, – сказала Надя едва слышно.

Елизавета Алексеевна поднялась со своего крутящегося стульчика и подошла к Наде, совсем близко, как бы изучая ее с близкого расстояния. Потом повернулась спиной и подошла к окну задернуть занавес.

– А как вы думаете платить за уроки? – внезапно спросила она.

– У меня есть сбережения.

– Сбережения? У такой молодой девушки? Откуда? – с недоумением произнесла она, снова поворачиваясь лицом к Наде.

– У меня от родителей оставался дом в Малаховке, так я его продала.

– А где живете?

– В общежитии. У меня хорошее общежитие, – сказала, не покривив душой, Надя.

– И бережете деньги для того, чтоб заниматься пением у дорогого преподавателя? Так я вас поняла?

– Да! – «Вот дотошная!»

В дверь позвонили.

– А вот и Рита, ваш концертмейстер. Два раза в неделю вы будете заниматься со мной по часу исключительно постановкой голоса, и один час – с концертмейстером. Кроме того, для разучивания своих вещей и вокализов вам надо будет ездить на час к Рите домой. Устраивает вас такая программа?

– Вполне, – ответила Надя, холодея от мысли, в какую копеечку ей это обойдется.

Концертмейстер Рита оказалась миловидной молодой женщиной не старше тридцати лет. Она очень деловито, без лишних фраз сказала:

– Что у вас там? Ставьте ноты на рояль!

Из всего сборника Чайковского Надя пела одну-единственную вещь, свою самую первую. «Я ли в поле да не травушка была». И, как назло, пела из рук вон плохо. Спасибо, Рита подбодрила улыбкой.

– Что еще? – строго спросила Елизавета Алексеевна.

Надя поставила на рояль Булахова, вещь, которую она учила с Наташей Лавровской и была уверена, что это будет еще хуже. Небольшой проигрыш, и она запела: «И нет в мире очей и черней и милей, чем его». Она видела, как нетерпеливо потирала руку об руку Елизавета Алексеевна, и догадалась: «Ей не нравится!»

– Ну, а что-нибудь еще?

– Со мной больше ничего нет! – извинилась Надя.

– Как же так, девушка, милая, идете показать себя, а показывать нечего! Это несерьезно! – неодобрительно сказала Елизавета Алексеевна.

– Я не была уверена, что вы согласитесь со мной заниматься.

– Хорошо! – смягчилась она. – Что вы еще поете? Может быть, у меня найдется?

– Еще Римский-Корсаков «О чем в тиши ночей», – предложила перепуганная Надя.

– Пой! Я помню, – сказала Рита. – Смотри на меня, я покажу, когда вступать!

Но Наде не нужно было показывать, она хорошо помнила этот романс, хоть прошло пять лет с тех пор, как Дина Васильевна учила ее петь, во злостях топала ногой, ругая Надю: «Дубиус, дубина-с».

– Итак! – сказала Елизавета Алексеевна, вставая со стула, когда Надя кончила петь. – Найдите в своем сборнике Чайковского две вещи, раз уж он у вас существует: «День ли царит» и еще одну, – она задумалась. – Вот! «Не ветер, вея с высоты…» Вы их не пели?

– Нет!

– Хорошо! Будете учить с Ритой. Все свои старые вещи забудьте. Теперь купите в нотном вокализы Зейдлера, первую и вторую тетради. Запомнили? Гаэтано Зейдлер! Начнем все сначала. Заниматься будет… Ах, да! Я забыла! Вы ведь работаете. Тогда давайте так. Во вторник вы у меня в половине седьмого, в четверг к Рите, в субботу у меня к шести, с Ритой и без опозданий. С Ритой о времени договаривайтесь сами. За свои уроки я беру сто рублей, Рита – пятьдесят. Есть у вас такая возможность?

– Есть, – сказала слегка оторопевшая Надя и с готовностью взялась за сумочку.

– Нет, нет! – остановила ее Елизавета Алексеевна своей рукой унизанной перстнями и кольцами. – Сегодня урока не было. Платить будете со следующего раза и сразу за каждый урок.

– Когда тебе удобно? – спросила Рита.

– Если можно, после работы.

– Конечно, – согласилась Рита, – но не позже семи.

– Тогда к семи?

– Договорились, прошу, не опаздывай!

Такие расходы были не предвидены. «Сколько же я выдержу? Триста рублей в неделю?» – соображала Надя, направляясь по Брюсовскому к улице Герцена в нотный магазин с опасением встретить там «приятный баритон».

С первых же уроков у Елизаветы Алексеевны Надя поняла разницу между профессиональной преподавательницей высшего класса и Диной Васильевной, в прошлом просто певицей. Хорошо отработанная методика, ни одной не заполненной минуты для разговоров не по существу. Двадцать минут на гаммы мажорные, минорные, хроматические, двадцать – на всевозможные арпеджио, двадцать – на вокализы с замечаниями, поправками, объяснениями, повторениями – всего час. Сухо, холодно, по-деловому – работа над голосом, а не просто приятное пение.

С Ритой было проще. Когда Надя в первый раз приехала к ней на занятие на улицу Чаплыгина, Рита еще в кухонном чаду дожаривала котлеты.

– Ты не смотри, что Елизавета Алексеевна такая суровая с виду, добрее и отзывчивей я не знаю людей, – сказала Рита и принесла на блюдечке горячую котлету Наде: – На, попробуй, по новому рецепту!

Надя хотела отказаться, но надо было похвалить хозяйку, а котлета по новому рецепту действительно была вкусной. В крошечной комнате у Риты едва помещались тахта, пианино «Красный Октябрь» и обеденный стол со стульями. В другой такой же небольшой комнате виднелся в открытую дверь шкаф, большая кровать и детская. Свою пятилетнюю дочь Рита на время занятий отправляла к соседке.

– Не дает заниматься! Подходит к пианино, начинает петь и пальчиками по клавишам ударяет! – пожаловалась Рита. Но было видно, она довольна, что девочка любит музыку.

Муж Риты, виолончелист, играл в большом симфоническом оркестре не то в филармонии, не то в Радиокомитете. Тысячу раз слышанные романсы Чайковского учились, как повторение хорошо знакомого, легко и быстро. Прощаясь, Надя положила на пианино 50 рублей.

– Если можешь, ты мне сразу побольше отдашь, – попросила Рита. – Купить надо кое-что для дома, для семьи.

«Вот она, «воробьиная свобода», оба работают, а живут в квартире не больше моей хлеборезки, – посетовала Надя, спускаясь па лестнице домой. – И, между прочим, без всякой надежды на лучшие условия. А со временем еще будет хуже, когда подрастет девочка. Голодная норма, семь метров на человека, соблюдена с лихвой».

За готовыми платьями пришлось ехать в среду после работы, иначе она опоздала бы к Елизавете Алексеевне, а это было невозможно. В первый же урок были получены серьезные замечания:

– Надо научиться петь тихо, но так, чтоб тебя слышали последние ряды и галерка, а это намного труднее, чем в полный голос. Начинай с самого тихого piano и постепенно расширяй звук. Не старайся оглушить слушателя мощью звука, заставь его слушать твой музыкальный шепот. Убирай звук, убирай, убирай! Работай диафрагмой, обопри звук! – И чего только не услышала Надя в первый урок, потеряв всякую уверенность, что у нее вообще

что-либо получится.

– Тембр голоса у тебя красивейший, но петь пока еще ты не умеешь. Напеваешь, а не поешь. Голос сильный, красивый, но…

– «Поешь ты хорошо, а целоваться не умеешь», – вспомнила она Клондайка. – Оказалось, что и петь не умею.

В первое посещение Брюсовского переулка Надя припомнила, откуда ей было памятно название «Брюсовский переулок», и дом, где живут одни артисты. Конечно, она знала о нем. Павиан! «Сладострастный Павиан» там, в далеком Заполярье, ночью в хлеборезке рассказал о том, как был арестован его учитель в этом самом доме. И тут же вспомнила даже фамилию: Барышев Никифор Михайлович, артист Большого театра!» Узнать бы у кого-нибудь, жив ли? Вернулся ли? Жаль, что не знаю, в каком подъезде, в какой квартире, а то зайти бы, спросить».

В суете бытовщины: работы, занятий, беготни по магазинам – Надя приходила домой усталая, валилась с ног, как подкошенная, спала без сновидений, непробудно, до утра. Но однажды ей приснился сон. Она была «там», не в хлеборезке, а на пересылке, и на руках у нее была маленькая девочка Катя. Почему Катя? Она не знала, не знала также, была ли это ее дочка или чья-то, но Надя очень любила Катю. Новый начальник лагеря майор Пупышев, не в пример Черному Ужасу, вежливый и обходительный, сказал Наде: «Твоей девочке год, надо немедленно сдать ее в приют для детей репрессированных, а тебе пора работать», – и быстро выхватил ребенка из ее рук. За вахтой, она знала, ждал автобус, специально присланный за ее девочкой. «Нет! Вы не смеете, я свободная, я не репрессированная!» – закричала Надя и бросилась за ним, на вахту. Но дверь вахты уже захлопнулась за Пупышевым, и старший надзиратель Гусь столкнул ее со ступенек. «Отдайте мне девочку!» – Надя кинулась на проволоку предзонника и, раздирая в кровь руки, стала трясти ограждение. «Сейчас меня убьют и я умру», – испугалась она, но выстрелов не последовало. «Рука моя не дрогнула бы из «максима» их всех!» – услышала она за спиной знакомый голос, обернулась, сзади стоял Клондайк и с искренним сочувствием смотрел на нее. «Поздно, поздно, Клондайк! Раньше надо было, пока они еще в силу не взошли!» – закричала Надя и проснулась.

Утром, одеваясь на работу, Зойка-малярка спросила ее:

– Чего тебе снилось? Металась, стонала.

– Руки в кровь порезала во сне, – ответила Надя.

– Кровь во сне видеть хорошо! К кровному знакомству.

– И еще, девочку на руках держала.

– Девочку тоже хорошо. Дивиться будешь новому знакомству «кровному», учти! – захихикала Зойка.

Но никаких знакомств, ни кровных, ни бескровных, не произошло, а угнетенное настроение не покидало ее целый день.

Перед ноябрьскими праздниками Надю посетила редкая гостья-удача, и даже не удача, а счастливый случай. Дело было на исходе рабочего дня. Девушки, отмытые и одетые, уже собрались кто куда. Одни домой, другие, как Надя и Аня, в общагу, когда из конторы прибежала нормировщица Валя и, отозвав в сторону бригадира, шепнула ей на ухо что-то такое, от чего лицо Ани покрылось красными пятнами и она, как бешеная, мигом сорвалась с места и, бросив сумку с вещами, помчалась в контору. Девушки из Аниной бригады подходили одна к другой, в недоумении пожимали плечами: «Что это с ней?» – и, сгорая от любопытства, не расходились по домам. Решили ждать. Через некоторое время с искаженным от ярости лицом влетела Аня и, сотрясая все этажи новостроящегося дома отборной бранью, объяснила все: