Текст книги "История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек"

Автор книги: Екатерина Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц)

КЛОНДАЙК

Не в ладу с холодной волей

Кипяток сердечных струй.

Есенин

День за днем ощутимо приближалась весна. Было все так же холодно, и временами бесилась пурга, но днем над снегом едва приметно как бы струился! на солнце воздух. В один из вечеров в хлеборезку пожаловал новый начальник режима. Надя бросила резать хлеб и, отложив нож, встала по стойке «смирно», как и полагалось приветствовать начальство. Валя грохнула об пол ведро и тоже «руки по швам».

– Здравствуйте, – первым сказал он, и не успели девушки ответить, как он тут же добавил. – Продолжайте работать.

Бросив на весы одну из паек, он, не глядя ни на кого, повернулся и, нагнув в дверях голову, чтоб не задеть притолоку, на ходу бросил «до свиданья» и вышел.

– Даже не взглянул, вроде бы мы не существуем, словно нас нет, – возмутилась задетая за живое таким невниманием Надя.

– Жлоб! Но какой красавец, не правда ли?

– Для меня все они держиморды, – сердито возразила она.

– Как будто! – не поверила Валя и, лукаво стрельнув своими золотисто-зелеными лисьими глазками, притворно вздохнула. – Экое лицо, создал же Господь! Ничего не добавишь, ничего не убавишь! Эталон мужской красоты!

Надя промолчала, чувствуя, что лиса ее просто дразнит. – Ах, где мои двадцать лет! Увы! – мечтательно покачала она головой. – Настоящий парень с Клондайка!

– Откуда? – не выдержав, переспросила Надя.

– Из Клондайка! Да вы Джека Лондона читали?

– Читала!

– Что?

– Не помню что, кажется, «Сказание о Кише», – соврала она, потому что слышала, об этом «Кише» только по радио в «Детской передаче».

Валя с сожалением посмотрела на нее.

– Вы мало читали!

– Мало, – согласилась Надя.

– А почему? Не любили?

– Почему не любила? – обиделась Надя. – Книг не было.

Это была правда. Раньше, до войны, Алеша брал книги в детдомовской библиотеке, а потом библиотеку эвакуировали вместе с детдомом. У отца были кое-какие книги, да все малоинтересные.

– Ну, может, это и лучше, – неожиданно поддержала ее немка. – Я всегда говорила: книги – наши враги.

Надя удивленно посмотрела на нее. Она знала другое. В школе ее учили: «Берегите книгу», «Книга – твой лучший друг».

– Да, да, парадоксально, но факт, – продолжала немка. – Начитавшись книг, человек начинает жить в вымышленном мире: он жаждет подвигов, славы, богатства. Он хочет быть честным и правдивым, как герои, о которых он читал, ибо порок в книгах осужден и наказан, в то время как в жизни, в реальной действительности, мы видим обратное. Порок всюду торжествует, а почестей и славы добивается тот, кто может, отбросив предрассудок о чести, гордости и порядочности, идти по головам толпы. Лгать с правдивыми глазами, улыбаясь, делать подлость, доносить, убивать.

– Ну, уж это ты круто завернула, – возразила Надя. – Что-то не то, не так!

– Ничуть! Вот возьмите хоть этого Клондайка. Палач с ангельским лицом.

– Так уж сразу и палач, – заступилась Надя.

– Палач! Охранник! Он, не задумываясь, выстрелит в вас, если нужно.

– Его работа такая!

– Вот и я говорю! Зачем он сюда пожаловал? Людей караулить? Значит, нравится…

Надя невесело рассмеялась:

– А ведь верно! Лик-то ангельский, и глаза с поволокой, как у девушки, а душа дьяволу продана… Как у Фауста.

– Читали Гете?

– В опере Гуно «Фауст».

Часто, заготовляя пайки на утро, ночной порой Надя рассказывала немке о своей жизни, вспоминая детство, прошедшие годы. И даже война не казалась ей теперь такой страшной и голодной в сравнении с пересылками и этапом. В сущности, она войну и не видела, только в кино. В те редкие бомбежки, когда отогнанные от столицы немецкие бомбардировщики сбрасывали бомбы где попало, жители прятались в щели, едва заслышав особенный, прерывистый гул немецких самолетов, который даже собаки научились различать. Валя о себе говорила мало, и вообще, по ее рассказам, очутилась она здесь из-за подлого предательства. Родных у нее не было, хлопотать некому, а срок, страшно подумать, 25 лет! Надя, как могла, утешала ее, уверяя, что такого быть не может, чтоб весь срок… Немка слушала ее горячие уверения, и лицо ее принимало выражение «каменной лисы», но однажды не вытерпела и презрительно сказала:

– Не раньше, чем ваш любимый отец родной в тартарары провалится со всеми своими потрохами!

Надя так опешила, что и ответить не нашлась. Только шепотом произнесла:

– Ну, знаешь!..

– Знаю! Может, долго ждать придется, сама загнусь. Как Бог даст. «Пока травка подрастет, лошадь с голоду помрет!»

Мало-помалу Надя искренне привязалась к своей «немчуре», как она мысленно окрестила Валю, хотя многие черты ее характера не могла понять. Непонятно ей было, когда Валя говорила:

«Действительность далека от книжных бредней. Книжный герой-человек, которого создал писатель, а не Бог, то есть – вымысел. Бог создал людей, а не ангелов, и в жестокой борьбе за существование достигнет успеха самый безнравственный, по книжным понятиям, человек».

– По-твоему получается, не надо быть честным, не надо быть добрым, милосердным к людям, – с сомнением возражала Надя.

– Разумеется, все это для толпы. Человек должен быть свободен, прежде всего свободен в действиях, поступках, решениях.

– Ну, уж нет, – не соглашалась Надя. – Если каждый будет поступать, как ему заблагорассудится, что это будет!

– Нет, не каждый, только высший человек, избранный Богом, остальное – массы, народ, чернь, люмпен, как хочешь назови.

– И этот, избранный, как ты говоришь, кто?

– Тот, кто делает историю.

– Народ делает историю, сказал Толстой.

– Толстой написал прекрасные романы, но как философ он нуль.

Дальше Надя спорить не решалась, хотя и чувствовала – не то говорит немка, что-то шло вразрез с ее понятиями.

На пекарне у нее завязались дружеские отношения с пекарями. Слух о ее успехе в концерте дошел и до пекарни, и в знак расположения пекари иногда пекли ей колобок из поскребышей – остатков, собранных с квашни. Теплый колобок из ржаного теста казался ей тогда вкуснее всего; на свете. Бережно, за пазухой, чтоб не потерять тепла, тащила Надя колобок через вахту, счастливая уже тем, что может угостить свою напарницу. Однако дальше дружбы и колобка расположение пекарей не шло, да и идти не могло. Пекарня хоть и работала без конвоя, все ж пекари были зеки, расконвоированные, кроме заведующего Фомки-китайца, и дорожили своими пропусками, своей пусть каторжной работой, но в тепле, не в забое 6-й шахты. Тяжелый труд изматывал тело, опустошал душу, надежно гасил все другие желания, кроме самых примитивных: поесть, поспать. Фомка, правда, не скупился для своих работяг, но что он мог им дать, кроме лишнего куска хлеба и кружки квасу? Годами не видели зеки простой, немороженой картошки, цинга и авитаминоз свирепствовали по всему Заполярью. Огромные мешки с мукой, замесы вручную и всегда раскаленная, как геенна огненная, печь, съедали без остатка все силы, даже у такого богатыря, как Мансур. Вдвоем с Мишаней им приходилось ежедневно разгружать неподъемные мешки с мукой, вдвоем заменяя целую бригаду. Мансур, как знала Надя, был откуда-то из Средней Азии. Надю называл «сестренкой». Видно, ее темные большие глаза напоминали ему прекрасных девушек его родины, а может быть, ее возраст, ей все еще было 19 лет. Мишаня, парень тульский, откуда-то, где тоже есть шахты. Забрали его прямо со свадьбы, и осталась дома молодая ни жена, ни невеста, но он свято верил, что его ждут. На будущий год ему освобождаться, и, как говорил Мансур, он «уже одной ногой за вахтой».

Фомка, заведующий пекарней, – он на вольном поселении. Срок его ссылки давно истек, но он совсем не спешил вернуться в свои края. Здесь он самый главный и очень уважаемый человек. Маленький, худой, в чем душа держится, а душа-то у него огромная, добрая, отзывчивая на редкость. Любили его все, и зеки, и вольняшки. Никто не знал, как его настоящее имя, все звали Фомкой и еще Ходей. На «Ходю» он немного обижался. – Засем Ходя? нет Ходя! Фу-оум я! Фома!

– Всех китайцев Ходями зовут, немцев – Фрицами, евреев – Абрамами, русских – Иванами, грузин – кацошками, – смеялся Мансур.

– А вас как зовут, – спрашивала Надя.

– Нас чучмеками, – охотно отвечал Мансур. – Уши девушки жемчугом завешаны, – говорил он, когда Надя старалась не замечать пошлых шуток и брани, которыми иногда перекидывались пекари.

Однажды серьезно обожглась она в своем первом соприкосновении с мужским полом и теперь относилась с недоверием ко всяким проявлениям внимания к своей особе. Но Фомка в счет не шел, он для нее не имел пола. Безбоязненно брала она его за оба оттопыренных больших уха и целовала в обе щеки в знак благодарности за лепешку или колобок.

Фомка покрывался густым, темным румянцем, и маленькими шажками быстро семенил куда-то вглубь пекарни.

– Все женщины продажны, – шутил Мансур. – Меня вот никто не целует.

– Ты мохнатый и опасный, укусить можешь, – в том же духе отвечала Надя.

– Какой славный китаец, – сказала однажды она. – Повезло вам, ребята, с начальством.

– Откуда ты взяла, что он китаец?

– Все так говорят… Вот и ЧОС наш, тоже…

– Свистит, сам не зная что… – презрительно сплюнул Мишаня.

– Кто же он тогда, если не китаец, и имя у него не русское? Фуом какой-то!

– Японец он, – шепотом произнес Мансур. Японец-каитен. Понятно? – и оглянулся, не слышит ли?

– Кто-кто? – переспросила Надя. – Японец?

– Ка-и-тен, – по слогам произнес Мансур. – Каитен – человек-торпеда.

Надя не поняла, но закивала головой.

– Да-да, – а сама подумала: «Спрошу у немки, та все знает».

«Каитен, каитен», – повторила она про себя несколько раз, чтоб лучше запомнить, и этим же вечером спросила:

– Валь, послушай! Ты знаешь, что такое каитен – человек-торпеда?

– Каитен? – Немка с изумлением воззрилась на Надю. – Где это ты слово такое слышала?

– Слышала, – уклонилась Надя.

– А где, от кого?

– У тебя на бороде, – пропела Надя, решив, что поинтригует Валю.

Но хитрая Вольтраут тотчас изменила тон. Ей очень хотелось узнать, с кем ведет подобные разговоры ее напарница. Она была уверена, простушка все равно не выдержит, проговорится.

– Ты слышала когда-нибудь о самураях?

– Япошки? Еще бы! Мы в школе даже песню про них пели:

Японцы-самураи

Мечтали до Урала… – пропела Надя.

– Вот те самые…

И в тот вечер, пока резали хлеб, она узнала о людях-торпедах, о камикадзе, которых так боялись союзники, и, слушая об этих диковинных людях, прониклась уважением к их граничащей с безумием храбрости, фанатичной преданности своей Родине, но, к сожалению, образы этих храбрецов, которые возникали в ее воображении, никак не увязывались с тщедушным заморышем, Фомкой. «Расспрошу поподробнее ребят, они-то знают, – решила Надя и в следующий свой заезд на пекарню, ожидая, как всегда, выпечку, пристала к Мансуру, а он не заставил себя долго упрашивать.

История Фомки была удивительной. Оказывается, Фомка был выловлен американским эсминцем, тем самым, который должен был торпедировать. Его торпеда проскочила буквально в сантиметре от носа эсминца. Расчет был сделан правильно, но командир корабля чудом замедлил ход, и, не успев опомниться, Фомка очутился в плену. По правилам, каитен или камикадзе не могут быть пленены, честь обязывает сделать харакири, но бедолага был так ошарашен неудачей, что не успел прийти в себя, как был обезоружен и поднят на борт корабля. До выяснения его отправили куда-то, куда – он сам не знал, потому что говорил только по-японски, по дороге бежал и попал к нам. Где-то далеко в Японии у ворот своего дома стояла его невеста и красным крестиком вышивала платочек, и все проходящие мимо девушки, у которых женихи и возлюбленные были на войне, ставили ей на платочек свой красный крестик. Таков был обычай. По каким казенным местам скитался потом Фомка, без каких-либо удостоверений своей личности, он и сам не знал, пока хоть немного не выучил русский язык. Очутился в Воркуте как спецконтингент «иностранного происхождения» до окончания военных действий без права выезда, когда же эти действия закончились и в комендатуре ему объявили, что может хлопотать о возвращении домой, Фомка был женат на комячке из Инты и оказался нежнейшим мужем, до смерти влюбленным в свою жену Катю. Наверное, Катя тоже любила своего «китайца», потому что не любить его просто было невозможно. Так и застрял Фомка в пекарне, ничуть не жалея о случившемся и радуясь жизни. Впрочем, однажды он сказал по секрету Мансуру, что домой ему возвращаться нельзя. Он числился погибшим каитен за императора, и, если вдруг явится домой, семья его будет опозорена на веки веков, а друзья принудят умереть. А умирать ему совершенно ни к чему, потому как он скоро будет папой.

– И счастлив, что не умер, все же жить лучше… – сказал Мансур, а потом, подумав, добавил. – Ты там не очень трепись. Я ведь по секрету тебе, он не любит болтать о себе.

Конец февраля на Севере очень снежный. День и ночь метет сухая, колючая поземка, а подчас переходит в настоящую пургу. Из-за снежных завалов и переметов подвоз из города муки в пекарню часто запаздывал. Не успевала маленькая пекарня ко времени обслуживать хлебом кроме лагпункта еще и гарнизон с 6-й шахтой. Каждый раз Надя волновалась, что не успеет развесить хлеб на пайки к подъему для утренней смены, когда приходилось подолгу ждать выпечки. Как ни наловчилась она управляться, все же каждая минута была на счету.

ЗУБСТАНТИВ

Как-то, подъезжая с хлебом к вахте, Надя увидела толпу женщин, сбившихся в кучку от холода. «Этап! В нашем полку прибыло», – подумала она, и пока дежурняк открывал ворота для ее возка, она рассматривала новеньких. Разные. Несколько пожилых, а есть совсем-совсем молодые, почти девочки. Лицо одной показалось ей знакомым. Она присмотрелась повнимательней. Конечно! Женщина с серым платком поверх ушанки была ей знакома! Та тоже посмотрела на Надю, и лицо ее, уныло-безразличное, вдруг оживилось.

– Михайлова! – крикнула она.

– Разговорчики в строю! – заорал сопровождавший их конвоир.

В этот момент ворота распахнулись настежь, и Ночка дернула поспешно возок, словно чувствовала окончание своего рабочего дня. «Кто это, кто это может быть?» – напрягая память, старалась вспомнить Надя. «Она меня знает, и знает по фамилии. Обязательно надо отыскать ее, а вдруг это?..»

Утром, подавая хлеб в окно раздатки, она опрашивала всех бригадиров: «Есть ли новенькие?»

– Пока еще не знаем, но будут, пришел большой этап с пересылки. Одни наши.

«Наши» – это политические.

Вольтраут совсем не разделяла Надиного волнения.

– Вы же ее сюда потащите, не так; ли?

– Что ж нам на улице мерзнуть?

Немка поджала губы, сделала «каменную лису» и только напомнила:

– Вы забыли, посторонним вход сюда запрещен!

– А я плевать хотела! – запальчиво воскликнула Надя.

– Зашагаете на общие, – просто сказала немка и очень охладила Надин пыл.

– Ну и ладно! Я сама схожу к ней, – решила она.

– Хождение из барака в барак, кроме как по делу, запрещено тоже.

– Найду дело!

Валя с постной мордой пожала плечами:

– Когда? Вам на репетицию нет времени ходить, не то что по баракам.

И все же Надя нашла свою знакомую. Получив ведомость на хлеб, она увидела, что бригада из бучильного цеха увеличилась на 8 человек. Пробежав глазами список, она нашла знакомую фамилию: «Машкевич Мария Наумовна».

– Зубстантив! Моя немка! – завопила вне себя от радости Надя.

Вольтраут недовольно покосилась.

– Учительница моя!

Надя с нетерпением дождалась бригадира, Машу Бутенко, в чьей бригаде оказалась «Зубстантив».

– Маша, дорогая, моя школьная учительница к тебе в бригаду попала, новенькая! Машкевич, тезка твоя, скажи ей, пусть придет после работы!

– Скажу, – пообещала Маша, – коли жива будет, придет.

– Ты, Маш, ее где полегче поставь! Она ведь физически не работала.

– Ха! Полегче! В бучилке легкого нет, хорошо, еще не в гофманку…

«Как бы ей помочь? Что придумать? Попросить Мымру в КВЧ, она добрая. Господи! Что сталось с бедной Зубстантив! Какая была властная и строгая учительница. Куда все девалось? Из телогрейки клочья ваты торчат, драный платок повязан на облезлую ушанку, засаленные ватные штаны, валенки 10-го срока. Здесь в таком одеянии ходят только баптистки-отказницы. За что ее?»

Посадить Зубстантив по политической казалось несуразным: она, как помнилось, не воевала, а значит, в плену не была; что касается разговоров, то, как говорит Вольтраут, была «святее самого папы Римского».

Однако Зубстантив после работы не пришла, и на следующий день тоже. Маша Бутенко за хлебом прислала свою помощницу, западнячку Рузю.

– Как там новенькая? – спросила Надя.

– Котора? Их много у нас.

– Высокая такая, Машкевич?

– А… Машка! Лежит на нарах влежку до самого подъему.

– Чего так?

– Так ведь бригада на выгрузке робит, а они новые, только с этапу, кто газом, поморился, кто руки пожег.

– Что же бригадир ваш, или не знает, что новеньких нельзя на тяжелую работу ставить? – закричала Надя.

– Бригадир наш сама за двоих вкалывает, работать некому: половина бригады освобожденные, – сердито сказала Рузя, схватила свой ящик с пайками и ушла.

Срочно надо было что-то делать.

«Она не выдержит! Ни за что не выдержит! Да и можно ли? Шутка сказать – цех обжига, выгрузка!

Гофманские печи! Это в страшном сне приснится!»

Обожженный кирпич вынимался из печей еще раскаленным, рукавицы прожигались до дыр в первую же смену, ядовитый угарный газ и шлаковая пыль забивались в легкие, не давали дышать. Каждые десять минут девушки выскакивали на снег, мокрые от пота, облепленные золой. Грязь въедалась в кожу рук, лица, забивалась в волосы. Хорошо еще, что пленные немцы, строившие кирпичный завод и гофманские печи, предусмотрительно сделали душ с горячей водой. После смены, когда усталые работяги тянулись к вахте, можно было по-быстрому, кое-как, ополоснуться, если хватало сил после 12 часов рабочего дня да 2-х часов стояния под вахтой. Прорабы, частью из освободившихся уголовников, частично вольнонаемные, охотники за длинным рублем, беспощадно подгоняли работяг, – ни минуты простоя, план, план. Каторжанский ОЛП по адресу Воркута Кирпзавод, Речлаг 223/17 «P» был действительно каторжный. И работали там, оставляя последние силы, молодые зечки и каторжанки со сроками от 10 до 25 лет. Лагпункт для особо важных «преступниц». Уголовников там, слава Богу, не было… они не причислены к категории особо важных, ибо воровать, грабить, насильничать и убивать, это хоть плохо, но не страшно. Они могут исправиться, стать честными людьми советского общества, а вот коли у человека «поражен антисоветчиной мозг», как сказал опер Горохов, это безнадежно, это как цвет глаз – неисправимо, навсегда…

Вечером, перед репетицией к концерту 8 Марта, как приказал майор Корнеев, Надя забежала в 15-й барак, где помещалась бригада Бутенко. На верхних нарах отыскала свою бывшую учительницу и вопреки ожиданию нашла ее совсем не убитую горем, а наоборот.

– Я тебя сразу узнала, – сказала Зубстантив. – Мне передали твой привет, но, веришь ли, я так устаю, что едва до нар доползаю.

– Знаю, знаю, я на минутку, вы обязательно ко мне приходите, ведь вы пианистка?

– Какая я пианистка! Училась когда-то, но…

– Нет, нет, я же помню, вы мне аккомпанировали на школьном вечере. Я постараюсь вас в КВЧ, – горячо, скороговоркой, прошептала Надя и побежала в столовую, пока ее не прихватили дежурняки в чужом бараке.

– Вечно ты опаздываешь, хор устал тебя ждать, они же с работы, понимать надо, – недовольно отчитала ее Нина, показывая этим, что для нее все равны: как солисты, так и хористки.

– А я что, с гулянки по-твоему? – окрысилась Надя, но тут же опомнилась и присмирела. Надо было подговорить аккордеонистку в сообщники.

Нина встретила ходатайство Нади в штыки.

– Учительница! Чего же плохо тебя учила? Проси ее к себе в хлеборезку, если ты такая добренькая, а в КВЧ штатов нет.

Надя и это пропустила мимо, не время сводить счеты, а поэтому сказала со вздохом и грустно:

– Руки она свои загубит в гофманке. Это же пианистка, настоящая.

– Вот что, настоящая! Ты что ж, ее на мое место хочешь? – забеспокоилась Нина.

– Да нет, что ты! – поспешила заверить ее Надя. – Но ведь можно ее куда-нибудь устроить!

– Не знаю, вот, может быть, тут по штату художник должен быть – полагается, – смягчилась Нина. – Надо с начальницей КВЧ говорить. Сама проси!

Мымра долго не могла понять, о чем ей толкует Надя. Наконец спросила:

– А зачем нужен художник? Какие у вас тут художества?

– Как какие? – Надя всплеснула руками. – А плакаты? А лозунги и транспаранты?

– Как какие? – вторила ей Нина. – А сводки о достижениях передовых работяг? Первомайские призывы к победе коммунизма? А портреты вождей?

– Ну, вождей купить можно. На это деньги в КВЧ есть, а то, пожалуй, так нарисуют, что мать родная не узнает, скандал будет, как на шестой шахте.

– Чего – чего? Какой скандал? – наперебой затормошили все Мымру, охотницы до лагерных скандалов.

– Ничего особенно, просто на шестой шахте художник товарища Сталина нарисовал, а пожарник говорит, не Сталин, а… – Тут Мымра, понизила голос и, глянув по сторонам, шепотом сказала: – Говорит: не Сталин, а собака какая-то!

– У-у-у… – загудели зечки одобрительно.

– А оперуполномоченный тут же узнал, и обоих в карцер на десять суток.

– У-у-у, – опять зашумели зечки, непонятно только, одобряя опера или сочувствуя художнику и пожарнику.

– Вот я думаю, – продолжала Мымра, – живем мы без художника и дальше можем.

– Плохо живем, очень плохо, прозябаем.

– Прозябаем, очень плохо, – закивали головами.

Но Мымра, как ни была проста душой, все же уловила насмешку в их голосах и рассердилась:

– Ну, будет вам насмешки строить. Я ведь понимаю, не дура. С вами как. с людьми…

– А мы зеки поганые, – с кислой физиономией сказала Нина.

– Каторжанки негодные, – в тон ей добавила Галка Шимановская, веселая, разбитная украинка.

Мымра резко поднялась со стула, где сидела, и, не говоря ни слова, вышла.

– Ну вот, только все испортили, и хорошую Мымру обидели, – огорчилась Надя.

– Никуда не денется, придет как милая. Палочку о проделанной работе среди зеков поставить нужно? Нужно!

И все же Надя добилась своего. Уговорила Мымру, упросила начальницу УРЧ (учетно-распределительная часть), обещала ей спеть что-нибудь «цыганское», и, наконец, Зубстантив перевели в КВЧ культоргом.

– Только ты могла проделать такое, – сердито сказала Нина. – Завидная пробойная сила. На твое счастье, она еще и рисует!

– Да? – обрадовалась Надя. – Где она сейчас?

– На сцене, плакат к Марту готовит. Корнеев концерт отменил!

– Чего так?

– Плохо работаем!

Надя на сцену не пошла, побежала к себе в хлеборезку. Пора за хлебом. А по дороге все думала, как просто просить за кого-нибудь и как сложно за себя.

Дня через два в хлеборезку забежала Зубстантив. Она сильно похудела и, как ни странно, помолодела. Свой учительский пучок волос состригла, и короткие кудряшки очень шли к ее осунувшемуся лицу. Это была уже не строгая «училка немка Зубстантив», а совсем молодая женщина. Надя искренне обрадовалась и, несмотря на строгий запрет «посторонним не входить», пригласила зайти в свою берлогу. Угощать было нечем, от посылки не осталось и следа, даже ящик пошел на растопку, но куда важнее было поговорить как и что? Не терпелось узнать, за какие «грехи» попала сюда самая праведная учительница.

Обычно политические зечки неохотно рассказывают о своих делах, и не потому, что стыдятся своих деяний, а потому, что, возмущаясь несправедливостью обвинений, тем самым заставляют сомневаться в самом справедливом советском суде, а это уже крамола, а опер не дремлет. Но Зубстантив еще не знала такого правила и вслух откровенно возмущалась и судом и следствием. Надя слушала ее, и казалось ей, что все, что рассказывала Зубстантив, она уже много раз слышала историю с портретом вождя, только в разных вариантах. То портрет находили соседи в унитазе, и шло долгое следствие, выявляя виновника, то в газету с драгоценным ликом завернули селедку, то облили чернилами, в том месте, где были глаза великого вождя. И злодеи несли заслуженное наказание за поругание портрета человека, которого должно было держать вместо иконы. Похожую историю рассказала о себе и Зубстантив. Оказывается, во время ее дежурства в школе кто-то сорвал в классе портрет Сталина. Мало того, сорвали и бросили, скомкав, в мусорную корзину. Школа была в трауре, шутка сказать! Если неблаговидный поступок выйдет за стены школы, что скажут в районо! Классной руководительнице было поставлено на вид и приказано во что бы то ни стало найти виновного. Прошли внеочередные школьные собрания. Но никто не сознался. На педсовете Зубстантив посоветовала лучше умолчать об этом прискорбном инциденте, не придавать большого значения, не акцентировать. Большая часть учителей бурно возразила:

– Нет, нельзя! Найти злодея и наказать, чтоб другим неповадно было!

Спустя некоторое время злоумышленник был найден, хоть не сознался и не покаялся. И опять же Зубстантив заступилась за мальчика, сказав, что вина его не доказана и основывается на доносе другого мальчика. Один из учителей упрекнул ее в том, что она защищает злостного хулигана из национального побуждения. Мальчик был еврей, а другая учительница просто, без лишних слов, послала заявление в МГБ с просьбой разобраться. Разобрались. Делу был дан ход, а дальше все как у других врагов народа. Поразительно одинаково.

Валя, молчавшая до сих пор, швырнула хлебный ящик, который усердно скребла кустом стекла, и что-то быстро и весело сказала по-немецки. Бедняга Зубстантив, аж подскочила от возмущения и тоже сердито, негодуя, стала по-немецки отвечать Вале.

– Что? Что? О чем вы? Говорите по-русски, – Запротестовала Надя.

– Я говорю, – пояснила Валя, – что мы уже живем в коммунизме, не так ли? Каждому по потребности – пайка хлеба, черпак баланды, каша жуй-плюй! Каждому по труду – работой обеспечены – безработных нет. Деньги упразднены, и зеки изолированы от капиталистического окружения, полное равенство – любой уходит в карцер, в бур. Ну? Чем не коммунистическое общество? Не понимаю, почему возмущается ваша приятельница? – сказала, и опять за ящик схватилась, а голову нагнула, чтоб не видно было, что смеется, паршивка.

– Это же профанация, насмешка над великой идеей. Можно исказить любое учение, – протестуя, воскликнула Забстантив. – Просто хулиганство какое-то!

– И, по-вашему, исказил его великий Сталин, так ведь? А я говорю, что сама по себе идея коммунизма утопия, или, как говорят здесь, бред сивой кобылы в морозную ночь!

Щеки Зубстантив запылали гневными яркими пятнами. Она пыталась заставить замолчать Валю, но та продолжала:

– Бог создал людей неодинаковых. Одним вложил в голову гениальные мозги, другим солому, как их уравняешь?

– Мещанское, примитивное толкование, – наконец вклинилась Зубстантив.

– Бытие определяет сознание, среда, по-вашему? Чушь! – перебила Валя. – Наследственность, вот основа!

Надя уже не на шутку заволновалась. Такие дебаты в хлеборезке совсем ни к чему. Но обе женщины распалились, и унять их было невозможно.

– А теперь вы желаете все свалить на Сталина? Это он исказил великую идею, завел не туда! А все потому, что начал прижимать вас, евреев, выдумывать несуществующие заговоры и терроры. А когда правили бал ваши Троцкие, Свердловы, Зиновьевы, Кагановичи и Ягоды, тогда все в порядке было!

– Валя, опомнись, ты что, с ума сошла? – закричала Надя в страхе. Она готова была позатыкать им рты.

– Нет, постойте, не все. А первые начальнички наши: Берман, Фельдман, а великий «изобретатель» лагерей – Навталий Френкель?

– Кто ж виноват, что евреи на голову выше и талантливее других наций? Они первыми осуществляли самые передовые идеи человечества, кстати, в том числе и христианство.

– Да уйметесь вы, наконец, или я выгоню вас обеих! – яростно орала Надя. Но ее никто не слушал.

– Нация паразитов, они не могут существовать сами по себе, они должны сидеть на хребте у сильных народов.

– Это же чистейший фашизм, вы дети Розенберга, нацистские выкормыши. Людоеды-расисты.

– Да заткнитесь вы, наконец! Из-за вашей болтовни я не намерена получать срок. Мне хватит своего, – гневно стучала по столу ножом Надя, стараясь унять разбушевавшихся зечек.

– Товарищ Мехлис опубликовал доклад дегенерата Ежова. Читали «Правду» и восхищались! «Нет ни одного; государства, где органы безопасности были бы так тесно связаны с народом!» – процитировала со злорадным пафосом Валя. – Позор! Сыск тесно связан с народом! А? Что это? Вот и породили каждого второго стукача! Теперь сидите! Так вам и надо! – торжествуя, закончила Валя, одевая на ходу телогрейку и платок, схватила ведра и выскочила из хлеборезки.

– Ну и мерзкая баба, поделом ей срок! – воскликнула, опешившая от такого натиска, Зубстантив.

Надя, радуясь благополучному исходу, (никто не слышал, не зашли дежурняки), сказала миролюбиво:

– Что вы! Обыкновенная немка.

– Не немка она! Она и говорит по-немецки с нижегородским акцентом!

– Вот до чего доругались! Уж и немка стала ненастоящая! – против воли засмеялась Надя и с большим облегчением проводила Зубстантив, от греха подальше.

Валя вернулась с кипятком, все еще взбудораженная «классовой борьбой», как она сказала про себя.

– Между прочим, там вам посылка пришла, список второй день висит.

– Приятная новость! Значит гульнем, подружка, – оживилась Надя. Неприятный осадок от перебранки мгновенно улетучился. – На носу Восьмое марта!

– Знаете, я должна покаяться, – сказала Валя и приготовилась мыть полы. – Я вас в первый момент тоже за еврейку приняла – рада, что ошиблась!

– Подумаешь, какое дело! – Надя с недоумением пожала плечами. – Ничего удивительного нет. Меня многие принимают за кого хотят: за еврейку, за цыганку, за татарку.

Вольтраут удивленно вскинула светлые бровки.

– И вас это не обижает?

– Обижает? Почему? Вовсе нет! Петь цыганку Кармен или еврейку Далилу моя голубая мечта, – вздохнула Надя и повторила усвоенное от Дины Васильевны: – Существуют две нации на свете: люди порядочные, благородные, высокие духом и люди подлые, низкие, с подлой душой. Плохо быть подлыми!

– Как все хорошо у вас, Надя! Все по полочкам разложено. Черное – белое, плохое – хорошее. Среднего не бывает и полутонов тоже. – Валя насмешливо прищурилась.

– Ошибиться на полтона, значит сфальшивить! – возразила Надя и ловко поддела кочергой большой кусок зашлаковавшегося угля. – Пойду на почту за посылкой!

– А вот и наша артистка! – приветствовала Надю Нина Тенцер, заведующая почтой.

Народу было мало, и она встала в сторонку, ожидая своей очереди. Нина быстро орудовала ножом, вспарывая обшивку посылки, а затем, гвоздодером открывала крышку и вываливала содержимое на стол. Новый начальник режима без особого внимания просматривал немудреные продукты и командовал: