Текст книги "История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек"

Автор книги: Екатерина Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

ГОД 1950-й, ПОЛВЕКА ВЕКА ХХ-го

Оглянуться не успели, как пролетел ноябрь. Снова самодеятельность готовилась к новогоднему концерту. Уже наметили программу. В первом отделении «Украинский венок». Небольшая сценка: девушки и парни разгуливают по сцене и поют грустную и мелодичную украинскую песню: «Ой, не ходы, Грыцю, тай на вечорныци», а затем еще одну, залихватскую: «Ой, лопнув обруч, тай коло борила», и, наконец, гопак: четыре пары танцуют, им подпевает хор. Второе отделение Таня Палагина должна читать стихотворение Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины». На репетиции Надя едва сдерживала слезы, ей казалось, это про ее Алешку написано. Потом две вещи будет петь она.

– Да ведь не отпустят, – засомневалась Мымра, – еще бы что-нибудь надо…

– А еще, пусть, что сами попросят! – предложила Надя и худсовет в составе Мымры, Нины и Елизаветы Людвиговны дал «добро».

Неожиданно перед самым Новым годом разразилась страшная пурга. Двое суток подряд бушевала обезумевшая стихия. Ветер валил с ног, устоять против его напора было совершенно немыслимо. Кое-как добрались бригадиры с помощницами до хлеборезки за хлебом. Довольные! На работу не идти. Местное радио передало в пять утра: сорок пять градусов мороза, ветер сорок метров в секунду. За зону вышли только горячие цеха. Им нельзя не идти; кирпич пережарится – брак. Остальным начальник гарнизона не дал конвой, не захотел рисковать своими солдатами. От бараков до столовой протянули канат, без него пройти по зоне невозможно, того и гляди, в запретзону снесет. Валя, пока шла из столовой, половину баланды расплескала. Пришел начальник ЧОС, просит:

– Выручай, Михайлова! Ехать нужно, без хлеба работягам оставаться нельзя. Пурга неделю мести может.

– Я-то что? Вот лошадь как? – засомневалась Надя. – Не любит она такую погоду, может не потянуть!

– Потянет! Я тебе экспедитора нашего на подмогу дам. Приказ начальника комбината товарища Кухтикова: всем вышедшим за зону по пятьдесят граммов спирта выдать. Собирайся!

Снаружи настоящее светопреставление. Огнем сечет лицо мелкая, колючая, как иголки, крупка. Дыхнуть нечем, глаза открыть невозможно. Идти, только подставив ветру спину, хотя к полудню мороз заметно отпустил. Всегда кроткая и безотказная Ночка, заупрямилась, взбунтовалась и ни за что не желала тащить по переметам свой возок. Она артачилась и лягала сани, норовя сбросить хлебный ящик в снег. Никакие угрозы и уговоры на нее не действовали. Экспедитор, в гневе выхватив у Нади кнут, опоясал им бедную лошадь. Не привыкшая к такому грубому обращению, Ночка совершенно озверела и так поддала задними копытами, что у саней только щепки посыпались.

– Не бейте ее, хуже будет! – закричала Надя что есть силы, стараясь перекричать вой ветра.

Лошадь, услыхав ее голос, тонко и жалобно заржала, словно жалуясь на несправедливое обращение, и резко повернула обратно. Но не развернулась в сугробах – и хлебный ящик опрокинулся с саней в снег. Кроя отборной бранью, на чем свет стоит, и лошадь, и возок, и все Заполярье, экспедитор, согнувшись в три погибели, побежал просить подмогу в казармы. Одному нипочем не поставить ящик на сани – лошадь надо кому-то держать. Прибежал солдат, а за ним, застегивая на ходу полушубок, Клондайк. Втроем они одним махом водрузили ящик на место. Надя держала Ночку под уздцы одной рукой, другой чесала за ухом и, наклонившись к самой морде, шептала сквозь вой пурги: «Хорошая лошадь! Красавица! Самая умная на свете. Не надо сердиться!» Ночка прядала ушами, храпела и косилась на мужчин недобрым взглядом.

– Я ей, скотине проклятущей, дам! Завтра же на бойню отправлю! – негодуя, кричал экспедитор. – Вон руку пропорол гвоздем!

– Гвоздь ржавый – гангрена будет! – кричала ему в самое ухо Надя. – Я подожду!

Экспедитор, испугавшись заражения, рванул на вахту, где в аптечке был йод. Солдат в наскоро одетой одной телогрейке продрог и, сложив ладони рупором, спросил:

– Разрешите идти, товарищ лейтенант?

– Иди, иди! Ступай! – крикнул Клондайк и мигом очутился возле Нади.

– Как живешь? Замерзла? – И развернулся спиной к ветру, загораживая ее.

– А ты?

– Скучаю! – только и расслышала Надя.

– Я тоже.

Больше сказать ничего нельзя было, ветер сносил слова далеко в сторону, губы сковывал мороз. Так и стояли они, подставив полусогнутые спины ветру, пока не подошел экспедитор.

– Спасибо, Тарасов! Пурга вроде утихает и потеплее, чем с утра, – прокричал он.

Экспедитор уже на возрасте, неохота ему было тащиться на пекарню в такую стужу, да что поделаешь? В актированные дни он обязан сопровождать материальные ценности, а хлеба, больше двухсот килограммов.

– Может, теперь одна управишься? А? – стараясь заглянуть ей в лицо, крикнул экспедитор.

– Управлюсь!

– За лошадью смотри, норовистая, – он еще что-то крикнул ей, но она не слышала.

Пурга и в самом деле начала стихать, мороз послабел, и, уже подъезжая к пекарне, Надя могла снять один из многочисленных платков, навьюченных на ее голове, открыть нос и рот.

У ворот стояла упряжка оленей и длинные ненецкие сани. Ночка, почуяв оленей, зафыркала, раздула заиндевелые ноздри, всячески выражая неудовольствие. Надя завела ее во двор и развернула ящиком к крыльцу, как она всегда делала, чтоб сподручнее было загружать хлеб. На крыльце в малицах и пимах сидели двое ненцев и ели сырое мороженое мясо. Ловко и быстро орудуя маленьким ножичком у самых губ, ненец отрезал кусочки.

– Здравствуйте, – поздоровалась Надя.

Ненцы дружно закивали головами. «Вот кому и мороз нипочем», – подумала она и направилась в пекарню.

– Скоро, скоро! Не ругайся, сестричка, десять минут, не больше, – замахал руками Мансур.

– Ладно! – она приготовилась к большему. – Что ж вы гостей на морозе держите? Хоть бы в сени пустили!

– Не хотят они, жарко говорят, с самого Хальмерю гонят!

– Пойду, олешек посмотрю, никогда вблизи не видела!

Шестеро оленей с ветвистыми рогами смирно стояли, привязанные к электрическому столбу. Надя с удовольствием запустила руку в загривок одному из них. Пальцы утонули в плотном и густом, необыкновенном на ощупь мехе. «Даже носы у них, и те густым мехом поросли, хорошо одеты!» Олешек не дал потрогать нос, мотнул рогатой башкой и чуть не задел ее по лицу, недовольно покосился большим лиловым глазом и даже вроде засопел. Надя отошла от них: «Сердится, не желает». Опять надела рукавицу. На длинных и узких санях лежала поклажа, привязанная в несколько раз сыромятными ремнями. При свете фонаря в санях что-то тускло поблескивало, как кусочек стекла на земле.

«Что это они везут такое?» – полюбопытствовала Надя и нагнулась над поклажей. И тут же в ужасе отшатнулась. На нее смотрел человеческий глаз. Взглянув еще раз, она увидела, что на санях лежат два человеческих тела. Не помня себя от страха, она бросилась в пекарню. Мансур широкой деревянной лопатой высаживал готовые буханки из печи.

– Кто это у них?! – завопила она, влетая в дверь.

– Что такое, сестренка? Тебя часом не олень зашиб? – удивился Мансур.

– Два человека там, у них в санях!

– Были два человека, а теперь два чурбана!

– Замерзли?

– А ты как думаешь? Сто тридцать километров от самого Карского по морозу перли связанных?

– Зачем их связали? Кто они? – вцепилась в волосатую Мансурову руку Надя.

– Пусти руку, хлеб уроню, – спокойно сказал Мансур.

Осторожно высадив последние буханки, он неспешно вытер

влажной тряпкой деревянную лопату, прислонил ее к печке и повернулся к Наде лицом.

– Ну? Чего ты? Ква-ква-ква. Заключенные это. Беглые, поняла? Вышли на стойбище к чумам, обрадовались, домой пришли! А их поймали – теперь в милицию сдадут. Спирт, табак, чай, сахар получат. И денег дадут, мануфактуру. Неплохо?

– Как же можно! Они ведь живые люди! – воскликнула потрясенная Надя.

– Маленькая, глупенькая ты еще, сестричка! Сама подумай, кто пустится в побег? Долгосрочник, верно? А кто долгосрочник? Убийца, бандит, за тяжкие преступления, верно?

– Нет, неверно! Сколько у нас женщин сидят с большими сроками!

Мансур присвистнул:

– Скажешь тоже! Сравнила! То политические, люди образованные, знают хорошо, что за побег получат.

– Знают! – с горечью согласилась Надя. – Знают, что знакомые продадут из страха, родные откажутся, а кто не откажется, сам сядет!

– Эй, сестрица! Вредно тебе с политическими общаться. Крамолы нахваталась, ишь, как заговорила! – добродушно засмеялся Мансур, не то порицая ее, не то одобряя. – Забирай свой хлебушек и кати… айда!

Разгрузив хлеб, Надя поспешила рассказать Вольтраут, но та даже бровью не повела, сказала только:

– Правильно! Чего было лезть к дикарям, все они давно распропагандированы и знают, что до революции была одна лампочка Ильича, а теперь даже зоны днем и ночью освещены и дышат народы Севера свободно. И все это дала им Советская власть, а зеки враги, и их надо отлавливать.

– Зачем же замораживать, пусть судят их по закону.

– Не надеялись, что сами пойдут сдаваться.

– Ты смеешься, Валя, а у меня от твоего смеха мороз по коже…

– Двое их только?

– Двое…

– Третьего, видно, съели по дороге.

– Что? – переспросила, не посмев поверить своим ушам, Надя.

– Съели! Бандиты всегда так делают, берут с собой в дорогу свежее мясо в виде дурачка, а потом убивают.

– Не надо, не хочу, не говори! – завопила Надя, почувствовав, как тошнота подкатила под самое горло.

«Немка она, конечно, немка, а я еще сомневалась!»

К концу декабря Надя уже серьезно забеспокоилась о судьбе пересмотра своего дела. И хотя мать регулярно писала, что адвокат Корякин очень толковый и умный, то изучает дело, то вникает в него, то проверяет факты, то сверяет, в душу закрадывалось сомнение: так ли, как пишет, успокаивая ее, мать?

Перед Новым годом она вручила Фомке целую пачку поздравительных писем от зечек и от себя, где, поздравляя мать с Новым годом, написала о своих сомнениях, прося ее ничего не скрывать. Фомка письма взял, но неодобрительно покачал головой.

– Много, осень много! Кому так писал?

Надя прочитала адреса:

– Два в Москву – это Кира и Оля, во Львов – это Зырька, в Станислав – незнакомая, мое – Малаховка и Паневежис – Лепоаллея, Кукурайтене для Жебрунас. Это Бируте! А я и не знала, что она здесь, завтра же разыщу Гражолю. Вот, и всего шесть штук, не так много.

– Не принеси болься.

– Спасибо, Фомка, не принесу.

Надя всех своих вольняшек (кому доверяла) использовала как почтальонов. Было это очень опасно, особенно для вольных. Зеку что будет? Ну, пойдет на общие, отсидит в карцере, а вольный лишится погон за нелегальную связь с преступниками, и, Бог знает, что выдумает больная фантазия опера. Всего этого не было бы, когда б разрешили писать зекам сколько угодно. Но два письма в год для женщин, вырванных из дома от семьи, близких, детей, было невыполнимо. Приходилось ловчить, искать обходные пути всеми правдами и неправдами. Надя, не колеблясь ни минуты, безотказно служила почтальоном. Пряча письма в самых немыслимых местах, она проносила их за вахту, где вручала Фомке, шоферам, привозившим из города муку на пекарню, а один раз так обнаглела, что попросила самого Клондайка.

К новогоднему концерту Надя не готовилась и на репетиции не ходила. Едва успевали управляться с хлебом. Без Козы как без рук, народу прибавилось, а соответственно и паек тоже. На генералке пропела два раза с Ниной. Не выполнила она наказа Дины Васильевны, которая учила ее: «Настоящий артист должен не только развлекать публику, он должен прививать ей вкус к классической музыке, учить публику понимать ее. Никогда не иди на поводу у слушателей. Старайся петь так, чтоб донести до зала всю глубину и красоту классики». Этого Надя не исполняла. Она шла именно на поводу у зала. Пела по просьбе все, о чем ее просили: цыганские старинные романсы и популярные песни из кинофильмов, народные русские и украинские. Оттого и концерты с ее участием так любили и зеки и вольняшки. А ей было радостно лишний раз услышать похвалы своему голосу. В канун Нового года Валя сама сходила в прачечную, погладила знаменитое платье из тюлевых занавесок и атласной комбинации, привела в порядок чуть смятые розы.

Вернувшись из пекарни с хлебом, Надя даже вскрикнула от радости: все было готово, обо всем позаботилась ее помощница.

– Давайте я причешу вас на концерт, я хочу, чтоб вы были сегодня особенно красивой.

– Это почему же?

– Ваш последний Новый год в лагере. Мне будет очень не хватать вас, – и голос ее дрогнул. В тот же миг Надя простила ей все, даже немецкое воспитание. Она готова была расплакаться при одной мысли, что вся молодость этой женщины пройдет в заключении. Но Валя не терпела сантиментов и всякого проявления жалости. Минута слабости ее прошла, и она опять была собранной и деловитой:

– Не опоздать за ужином сходить надо, сегодня столовая рано закроется.

Еще не затихли Валины шаги и звон котелков, когда на пороге опять послышались шаги: «Валя вернулась?». Оказалось, нет, пришла Мымра.

– Михайлова, – сказала Мымра, и Наде показалось, что она сию минуту расплачется. Но нет! – Ты будешь петь в первом отделении, там программа изменилась.

– Почему это? – для пущей важности возмутилась Надя. Хотелось покобениться, ощутить себя важной, все ж – примадонна! На самом деле ей было безразлично, когда петь.

– Так надо! Майор Корнеев приказал. У него из города «чин» какой-то приехал. Хочет на первое отделение остаться. Концерт у нас поздно кончается.

– Ну и пусть! А мне необязательно перед чином распинаться. Но Мымра не вступила в дальнейшее пререкание, сказала только: «Поторопись! Не опоздай!»

– Я боялась, ты откажешься, – встретила ее на сцене Нина.

– Скажешь, что горло перехватило или товарищу крепостная петь не пожелает.

– Плевать мне на него. Может, я в последний раз пою здесь.

А поразмыслив, она даже обрадовалась – поскорее освободиться и бежать в свою хлеборезку: «Клондайк хоть не дежурит, но на концерт явится и обязательно зайдет поздравить с Новым годом. Никого не будет, Валя нагреет чай, и мы посидим недолго».

Пела в тот вечер Надя две вещи, одну старинную цыганскую, из нот Дины Васильевны, «Что это сердце сильно так бьется». Единственная «цыганщина», против которой не возражала Дина Васильевна, потому что пела ее с громадным успехом Обухова. Зечки тоже оценили этот романс, судя по тому, как орали и топали «бис». Вторая вещь была современная, «советская – собаке кость», – сказала Нина, когда Мымра предложила песню из кинофильма «Моя любовь».

Важный «чин», полковник, сидел рядом с Черным Ужасом и благосклонно улыбался ей, а когда на «бис» спела «Калитку», даже слегка порукоплескал. Чуть-чуть, самую малость. На второе отделение не остался. Майор приказал Мымре задержать концерт до его прихода, а сам в сопровождении Горохова, нового режимника и ЧОСа пошел проводить «чина» до вахты, где уже пыхтела машина. Может быть, и не остался бы в ее памяти этот вечер: концертов было много за время ее пребывания в Воркуте, если б не событие, которое произошло позже.

Хотела Надя в хлеборезку идти, а навстречу ей Клондайк и две шмоналки-дежурнячки. Пришлось сказать:

– Здравствуйте, гражданин начальник!

– Здравствуйте, Михайлова, с Новым годом вас! – ответил Клондайк и еще хотел что-то добавить, но тут обе шмоналки заверещали:

– Иди же, Тарасов, начинается…

Надя повернулась и тоже пошла на сцену: «Теперь вонючки до утра на нем повисли».

«Почикайки[3]3
  От украинского слова почикай – подожди.


[Закрыть]», как их тут называли, выглядели очень нарядно: все в веночках с разноцветными лентами, в вышитых кофточках, на ногах сапожки, в; расписных передничках. «И где только раздобыли?». Голоса свежие, звонкие. Песни такие красивые, заслушаться можно. Нина не с аккордеоном, а за пианино, тоже в длинной юбке. «Хлопцы» навели себе усы и полотенцами груди утянули (у кого были). ЧОС не пожалел актированный драный полушубок, чтоб мохнатые шапки пошить. Все как настоящее. Гопак отплясывали так лихо, что у сцены одна половица затрещала и провалилась. Потом вступил хор, и девчата задорно запели:

 
Зажурылысь галичанки, тай на тую змину,
Що видходять усусуси, тай на Украину.
Хто ж нас поцилуе в уста малынови,
Kapи, кapи оченята да черненькие бpoви?
 

Вдруг майор Корнеев как заорет благим матом:

– Прекратить сейчас же! – и тотчас выскочил, нахлобучив шапку.

Мымра с помертвелым лицом встала: хлопает глазами, потом кинулась вслед за майором узнать, в чем дело. Нина хлопнула крышкой пианино и тоже ушла, потом вернулась и объявила:

– Расходитесь по-быстрому, концерт закончен.

Все переполошились, повскакали с мест, не поймут, что произошло. Кто-то крикнул: «Пожар!» – и все ринулись к двери. Клондайк встал в дверях:

– Без паники! Выходить по двое.

Зрители, так ничего и не поняв, стали расходиться кто куда, одни по баракам, другие на вахту, в казармы. Надя тоже не поняла, что случилось с майором. Все разъяснилось на следующий день, когда пришла Валя.

– Барак полночи не спал, все думали-гадали, что с майором приключилось. Наконец решили, что живот у него схватило, – подгулял с «чином». Тот вовремя уехал, а этого, видно, приспичило… Но оказалось другое. Утром пришла дневальная из конторы и рассказала, что майор так орал на Мымру, бедняжке со страху плохо сделалось.

– Да за какие грехи? – спросила Надя.

– А девчата песню пели «Галичанку».

– Ну и чего?

– «Галичанка» – песня украинских самостийников.

– Ну и кто знает?

– А вот майор наш знает.

Дневальная слышала, как он разорялся на весь свой кабинет: «Я сам командовал отрядом по ликвидации бандеровских банд в Карпатах, и песни их знаю на своей шкуре!»

– Бедная Мымра, откуда ей было знать о таких вещах, – вздохнула Надя и стала собираться. Пора за хлебом.

– Идиот наш Корнеев, самодур! Сапог кирзовый, хоть и майор. Не знает, что «Галичанка» родилась давно, еще в первую мировую войну четырнадцатого года, ее пели сечевые стрельцы «усусусы», а теперь поет вся Закарпатская Украина и танцуют под нее гопак.

– Ну, ты сказала! Откуда ж нам знать про каких-то усусусов.

– Читайте больше и вы знать будете!

– Вот освобожусь и займусь своим образованием, – а сама подумала: «Сказать тебе, немчура, кое-что! Да обижать неохота».

Нину тоже таскали к майору, но она быстро и умно отбрыкалась, а что возьмешь с зечки-долгосрочницы?

– Больше бдительности надо проявлять в выборе программы, – сказал ей майор Корнеев, Черный Ужас.

– Я и так бдю, постараюсь еще больше бдеть.

После новогоднего концерта попала Мымра в немилость к начальству. Горохов написал на нее рапорт в Управление за потерю' бдительности и безответственность. Откуда было знать злополучной Мымре, что песня «Галичанки» была взята украинскими националистами из отряда «СС Галиция» на свое вооружение как походный марш.

– Если только кляузе будет дан ход, Мымре не сдобровать, – сказала Нина-аккордеонистка.

– А что ей могут сделать? – с тревогой спросила Надя.

– Снимут с работы, а с такой характеристикой ей трудно придется. На собраниях партийцы заклюют.

В Рождество опять разбушевалась вьюга, угрожая снести все вышки и крыши. За хлебом пришлось ехать в сопровождении двух солдат. Одной нипочем не управиться бы. Подъехали обратно, с хлебом, а около вахты жбан со спиртом стоит. Вахтер и комендантша зоны, здоровенная бабища Анька Баглючка, спирт выдают бригадам, которые за зону выходят в актированный день. Приказ самого товарища Кухтикова!

– Давай и нам с Ночкой, – пошутила Надя, – мы тоже за зоной работаем!

Пошутила, а Баглючка – всерьез:

– Неси банку или кружку, не в подол же наливать тебе!

Спирт выдают по сто граммов, а Баглючка налила Наде полную кружку, граммов триста, не меньше. Все же хлеборезка, расконвоированая, глядишь, и пригодится когда-нибудь.

– Ты чего ей так много! – завопил вахтер.

– Им на троих: две хлеборезки и лошадь!

– Я те дам на троих! Остальным не хватит, еще две бригады за зону в ночь выходят!

– Хватит, всем достанется, водички подольем, вреда меньше, – балагурила Баглючка.

– Водички! Ишь ты! – забрюзжал вахтер.

Но Баглючка дело туго знает. Спирт доверил ЧОС разливать ей, а у кого спирт, у того и сила. Поэтому вахтер быстро замолк. Он знал, ему тоже достанется, не обидит его.

Валя по совету Нади быстро обменяла часть спирта на сало и сахар, а малую толику все ж себе оставили. Вечером открыли, «бычки в томате» и сало из Дрогобыча тонюсенько порезали..

– Давай, Валь, тяпнем по маленькой, узнаем, за что люди черту душу продают.

– С удовольствием, да и праздник, помянем сегодня Рождество.

Развели наполовину водой, попробовали – гадость. Добавили еще воды.

– Фу, мерзость, – сказала Надя. – Я его туда, а он обратно, хуже касторки!

У Вали лучше получилось, разом махнула, только глазами похлопала.

– Ну и спирт – лихое зелье! – Надя попробовала встать и тут же снова завалилась на топчан, и совсем неожиданно, вроде и не она, а кто-то другой, сказала:

– Валька, а ты не темни, что немка, русская или полячка, а, может, украинка, вот кто ты!

– Еще выпейте, и не то покажется!

– Нет, правда, не темни! – опять повторила Надя, едва ворочая языком.

– Откуда вы взяли?

– Потому я думаю, что не может немка так наш язык выучить, я выражения-то у тебя самые что ни на есть наши, и повадки…

– Все! С пьянством у нас покончено навсегда, – засмеялась Валя и унесла остатки спирта в тамбур.

Целые сутки страдала Надя головной болью.

– Зарубите себе на носу, пить вам нельзя. Могут черти показаться. Да-да! Не смейтесь, – вполне серьезно предупредила Валя.

Пекарня очень подводила хлеборезок своей неаккуратностью. Но что было делать? Ругаться с пекарями – без толку, они были не виноваты, да и ссориться с ними Наде не хотелось. Все-таки пекари относились к ней по-товарищески, часто подбрасывали кое-что из хлебного.

Однажды, возвращаясь с пекарни с большим опозданием, огорченная Надя обдумывала, как бы поскорее разделаться с хлебом и отправить Валю в барак. Этой ночью дежурил Клондайк с ЧОСом и обещал зайти после обхода попозже. Валя, конечно, ей не помешала бы, но было одно обстоятельство, которое требовало величайшей секретности и полной тайны. На днях ее слезно просила одна зечка отправить за зону письмо в Киев. Зечку она знала мало и побоялась сама тащить через вахту, поэтому решила, полюбовавшись вдосталь на прекрасные Клондайковы глаза, попросить его взять письмо. Зная его самолюбие, она была уверена: не откажет ни за что на свете. Валя тоже в последние дни очень худо себя чувствовала, сказывалась пятилетняя отсидка, без посылок и пока без надежды на улучшение. Отправить ее в барак было вполне оправдано.

Не успел вахтер закрыть за лошадью ворота, как к ней быстрым шагом шла дневальная опера Горохова.

– Михайлова! К оперу тебя…

– Вот не вовремя! Скажи ему, хлеб разгружу и лошадь, в конюшню сведу, тогда…

– Скорей давай! Там следователь с города приехал, два часа тебя ждет!

Сердце у Нади так заколотилось, спине и затылку жарко стало.

– Что там?

– Не знаю! Не знаю! – уже издалека кричала дневальная. Она спешила скорее караулить кабинет Горохова, не зашел бы кто без вызова. А то и под дверью подслушивать станет!

– Вас тут два раза дневальная опера спрашивала. – встретила Надю Валя.

– Знаю, знаю, там следователь приехал…

Быстро разгрузили хлеб и скорее Ночку на конюшню. Бросила ей две охапки сена:

– Ну, Ночка, молись за меня своему лошадиному богу!

И дальше бегом. Подошла к оперскому кабинету и вспомнила:. «Господи, помяни царя Давида и всю кротость его!» Постучала.

– Заходи, заходи, Михайлова, – крикнул Горохов.

«Ишь, паразит, через дверь видит, насквозь». С испугу не догадалась, что он ее в окно видел.

– Вот, Михайлова, не хочешь, чтоб тебя вызывал, а приходится! Товарищ по твою душу приехал.

Сидит на гороховском месте за столом майор, а сам опер маленький, сутулый, как мартышка, к уголку притулился. Поднял майор взгляд от стола и на Надю вперил. Глаза недобрые, не то озабочен чем-то или от роду такой тяжелый, а может, недоволен, что из города к черту на кулички приехал допрашивать.

– Ваши родственники заявление в прокуратуру СССР подали, просят назначить переследствие, мотивируя тем, что якобы следствие велось неправильно. Вы лично как считаете, есть основание для пересмотра вашего дела?

«Вот тебе на! Я домой собралась, а тут еще и не начиналось!?

– Я считаю, что у меня вообще дела никакого нет! – бойко ответила Надя, сама удивляясь, как смело получилось.

– Как так?

– А вот так!

Майору, видимо, не хочется вступать в пререкания. Он уже немолод, на левой груди орденская колодка – фронтовик, негоже ему с девчонкой воду в ступе толочь. Голос у него усталый.

– Вы, Михайлова, вспомните, а я запишу. Как вы познакомились с вашим однодельцем Гуськовым, и как получилось, что он запутал вас?

Теперь Надя была опытная. Слова лишнего из нее клещами не вытянуть. И за этого охламона Сашка тоже заступаться не будет. Посидела, подумала с минуту и все, как было, выложила. Но в конце все же добавила, что не убивал Сашок старуху, потому что во всем доме не было топоров, а кочерга тоненькая, из шомпола согнутая. Все-все, до единого слова записал следователь. Потом велел Наде прочитать и расписаться.

– Ну как? – спросила Валя, едва Надя переступила порог хлеборезки.

– Никак, Валюша, пока с тобой!

И прошла прямо к рукомойнику: пора браться за хлеб.

– Завтра надо обязательно нашу Козу навестить. У нас что-нибудь из посылки осталось?

– Вы что, хотите Антонине отнести?

– Конечно! Не с пустыми руками в больницу идти.

– Дело ваше, – поджав тонкие губы, сказала Валя, – вы бы лучше узнали, кто там дежурит. Если Горохова – лучше не пытайтесь, а если доктор Ложкин, может пустить.

Доктор Ложкин, или, как его прозвали зечки, «Джек Потрошитель», был единственный хирург-мужчина, допущенный в женский лагпункт. Редко-редко проходил он по зоне, опустив глаза и не глядя ни на кого. Боялся разговоров, затрагивающих его безукоризненную репутацию. Это и понятно. В мужских ОЛПах врачей-хирургов, было полно, выбирались угодные начальству, а здесь, на женском, он был незаменим. Здесь у него один начальник – доктор Горохова, уважавшая его, как хорошего специалиста, не забывая притом, что доктор Ложкин – зек с десятилетним сроком.

– Вот конфет тут немного осталось, «Коровки», возьмете? – спросила Валя, протягивая бумажный пакет.

– Больше ничего? Без зубов нашу Козу оставить хочешь! – Больше ничего, ждите посылку…

– Ладно, Валюша, не жадничай! Вот освобожусь, пойду за тебя хлопотать, а вдруг да помилуют! Вот загуляем!

– Никто меня не помилует, не нужно мне милости, я не раскаиваюсь в содеянном… – с горечью сказала Валя.

В такие минуты очень хотелось поговорить Наде по душам с немчурой. Спросить откровенно, как на духу, что такое с ней приключилось. Но Валя была скрытная, замкнутая и вовсе не расположена к откровенности. Она никогда не говорила о своем прошлом. Сколько раз, движимая простым чувством любопытства, пыталась Надя узнать, за что и почему такой ужасный срок – 25 лет. Высшая мера наказания (расстрел) отменен. Однако, она всегда отшучивалась или уводила разговор в сторону, оставаясь некою загадкой, повторяя часто: слово – серебро, молчание – золото.

– Я и не надеялась до ночи закончить, – сказала Надя, отправляя на полку последний лоток с пайками. – Видишь, как полезно общаться мне с тобой: язык болтает, а руки-то работают. Ты, Валя, завтра поспи подольше, в три я на пекарню, а там просижу Бог знает сколько.

– Задержат?

– Да нет, парень там новый вместо Мишани. Еще не научился быстро работать.

Закрывая дверь на засов за Валей, она прикинула, что теперь до подъема можно часа четыре поспать. Клондайк наверняка не придет, и письмо надо перепрятать пока под матрац. Тоже не очень надежно, если шмон, но все не на виду. Она прислушалась: ей показалось, заскрипел снег под осторожными шагами, потом подергали запертую дверь. Надя набросила платок и отодвинула засов.

– Почему запираетесь? Не выполняете приказ оперуполномоченного? – на пороге стоял новый начальник режима. Надя пропустила его вперед.

– Хлеба много, боюсь, не зашел бы кто из посторонних.

– А почему не спите? Ждете кого?

Надя обернулась ответить, он смотрел на нее изучающим взглядом, пристально и недоверчиво.

– Странный вопрос, гражданин начальник.

– Я спрашиваю, – строго перебил он ее, – ждете кого? Да или нет?

– Конечно, нет! – возмутилась Надя. – Кого я могу ждать? Хлеб только кончила развешивать.

Вдруг он неожиданно улыбнулся и подошел к ней совсем близко. От него пахнуло спиртным.

«Если только он посмеет коснуться меня, я так заору – вся Воркута проснется!»

– Ты скажи, где так петь научилась, а? – спросил он, заглядывая ей в глаза.

Надя, не ожидая такого вопроса, несколько растерялась.

– Я вот почему спрашиваю. Я ведь тоже петь учился… правда, недолго… неудачно. В училище музыкальное намеревался поступать.

– В училище? В какое? – оживилась Надя.

– Ты в Москве была когда?

Надя кивнула.

– Как же, я сама в Гнесинском училась, – не задумываясь, соврала она.

– А-а! Вон что! Нет, я в другом. Есть в Москве такое музыкально-театральное училище имени Глазунова. Может, знаешь, в Гороховском переулке, дом особнячком стоит. Двухэтажный… Номер четырнадцать…

– Закончили?

– Где там! В сорок третьем после ранения в госпитале под Москвой отлеживался…

– Не в Малаховке? – не переставая удивляться, перебила его Надя

– Нет! Ребята, из госпиталя подначили, иди, говорят, будешь, как Лемешев. Я и пошел. В молодости я оперетту любил. Страсть моя! Все деньжата, какие зарабатывал, все на билеты просаживал. Всех артистов знал: и Ярона, и Лебедеву, и Клавдию Новикову, даже Татьяну Бах помню!

– Знакомы были?

– Зачем? Видел их, слышал, как пели. Какие артисты были!

Ударившись в воспоминания, грозный режимник, видимо, совсем забыл, что перед ним зечка-уголовница со сроком за соучастие в убийстве.

– Ну и чего? А дальше? – допытывалась Надя. Она тоже совсем упустила из вида, что перед ней недруг и думала, слушая его: «Почти как у меня».

– Дальше пришел в училище, – с охотой продолжал он, – говорят, прием закончился, но для фронтовика сделали исключение. Послушали. Там у них профессор был, преподавал, немолодой уж… Барышев Никифор Михайлович, между прочим, в свое время в Большом пел. Вот он мне и говорит: «Я вас в свой класс беру. Не теряйте время, завтра же приходите прямо ко мне домой, начнем петь». Так и сказал. Я застеснялся, говорю, извините, мне платить нечем. Он даже рассердился, я, – говорит, – со своих учеников денег не беру, пишите адрес». До сих пор помню. Брюссовский переулок, дом вроде восемь. Там артисты Большого театра живут.

Надя слушала, затаив дыханье… «Все как у меня…»

– А как занимались?

– Да никак! Два раза сходил, на третий пришел, открыла жена, плачет навзрыд, заливается. «Забрали его, – говорит, – ночью». Куда? Кто? Думал, в больницу. «На Лубянку, гепеушники». Как я услышал такое, извините, говорю, за беспокойство, и бегом, давай Бог ноги!