Текст книги "История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек"

Автор книги: Екатерина Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)

К обеду пришла Валя с котелками.

– Кашу почему-то дали пустую, без никому, – рассерженно сказала она, шлепнув котелки на стол.

– Стой, Валя, стой! Стоять смирно! – Надя вспомнила про свою покупку и достала из оттопыренного кармана бушлата пакет с сыром и колбасой.

– Хорошо бы колбасу в кашу поджарить, а? – предложила Валя.

– Это, Валюша, айн момент, как говорил Мишаня.

Надели на электрод, которых полно валялось после постройки бани, и в печь. Аромат пошел такой, что слюной изойти можно.

– Что же ты, Валя, меня поздравить не хочешь?

– С чем? – округлив свои лисьи глаза, спросила Валя.

– Я же не по амнистии, по чистой» иду. Прислали из Москвы решение освободить «по чистой».

– От такого решения плакать надо, а не поздравлять. Отсидеть пять лет ни за что ни про что, и еще радоваться?

– Ну, знаешь! Тут больше половины таких «ни за что ни про что», и рады были бы освободиться! – сказала Надя, а в уме своем держала: «И не встретила бы я никогда такого Сашу Клондайка, потерялись бы мы на этой большой земле, и прошел бы мимо меня, где-то стороной, ясноглазый мой Клондайк». – А может, за счастье надо вперед платить, авансом?

– Пожизненным заключением или расстрелом? Не велик ли аванс? – с горькой иронией спросила Валя.

Был пятый час вечера, а Валек все не объявлялся. Давно пора было ехать за хлебом, все допустимые сроки прошли, и Надя начала серьезно тревожиться.

– Опять колымага его испортилась! Когда теперь с хлебом разделаемся!

Приехала новенькая хлеборезка с пятичасовым автобусом резать хлеб, а хлеба и нет еще. Так хотелось спросить, не видела ли она в автобусе голубоглазого старшего лейтенанта. Да ведь глупо! Мало ли на свете голубоглазых лейтенантов. Это для нее он один на целом свете. Наконец на крыльце послышались шаги.

– Валек приехал! – Надя вскочила с места и схватила по-быстрому ведомость на получение хлеба с пекарни.

– Почему опять опоздал? – обрушилась на него она. – Опять со своей колымагой?

– Черт бы ее опрокинул в преисподнюю, – выругался Валек. – Понимаешь! Попала вода в бензобак и замерзла. Я только со двора, а она тыр-пыр, и встала! Бился, бился с ней, не пойму, в чем дело, и все. Вчера ходила, а сегодня встала! Спасибо, сторож на дежурство пришел в гараж, подсказал: ты, говорит, бензин-то слей, в бензобак вода попала да замерзла, обычная история. Вот пока туда-сюда, и опоздал.

– Да, – с сожалением, сказала Надя, – пожалеешь еще о лошади. Та хоть старая, а безаварийная была.

– По нашим дорогам да с этим климатом лошадь или олень– лучший вид транспорта, – согласился Валек.

На пекарне тоже огорчение. Фомка Катю свою с ребенком в горбольницу повез, а без него закваску перестоявшуюся положили, тесто долго не подходило. Первая выпечка как кирпичи, хлеб тяжелый, сырой. Отдали на 6-ю шахту. Опять ждать пришлось. Валек взбунтовался:

– Сегодня в клуб картину хорошую привезли, а тут изволь ждать!

У Нади тоже испортилось настроение: «Обещала быть после семи, а где там? Дай Бог до отбоя управиться!» О том, что произойдет, когда она придет вечером к Клондайку, Надя старалась не думать. «Скорее всего, рассоримся! Скажу ему: «Чем переводы посылать, лучше вставил бы новое стекло в свои часы или вовсе выбросил». Хотя выбросить он не может, – вспомнила Надя. – Часы даренные ему за отличное окончание училища. Такие не выбросишь! Только ссоры не получится, – продолжала мечтать дальше Надя в ожидании своего хлеба. – Засмеется Клондайк, глаза свои сощурит так, что одни ресницы закрученные видать, густые, как щетки. И до чего ж красивый парень! Даже не нужно мужчине быть таким красивым. А главное-то, добрый, незлобивый, не пустяшный, серьезный». Дальше помечтать не пришлось.

– Хлеб забирайте, кирпичники! – крикнул Мансур.

Быстро покидали свои лотки с хлебом, укрыли ящик и скорей обратно.

– Может, еще успею на последний сеанс, – с надеждой сказал Валек.

– Какая картина? – поинтересовалась Надя.

– «Первая перчатка». Смотрела?

– Ты что, с печки упал? Я пять лет почти, кроме хлеба да лошади, за зоной ничего не видала!

– Забыл я! Ну теперь вместе в кино ходить будем! – улыбнулся ей ободряюще Валек. – Когда пойдем? В город, конечно!

– Обязательно! В следующий раз!

Солнце почти коснулось длинными лучами горизонта, но передумало уходить на ночь и опять поползло вверх. Крупные звездочки снежинок ни с того ни с сего вдруг закружились в хороводе, ударяясь о стекло и прилипая к нему. Валек включил дворники, но работал только один, на его стороне, он хотел выйти поправить его, но Надя остановила:

– Не надо, так доедем, не теряй зря времени…

Вдруг Валек резко затормозил, и Надя чуть не врезалась носом в стекло.

– Ошалел, что ли! – крикнула она и осеклась.

Валек напряженно всматривался во что-то темное, метрах в двадцати от дороги, где был утоптан снег.

– Что это? – стараясь разглядеть через его плечо, спросила Надя.

– Человек!

– Пьяный, должно быть?

– Не знаю. Скорее всего.

– Остановись, возьмем в машину.

– Нельзя! Сейчас «скорую» вызовем, а то подумают, мы его сшибли, неприятностей не оберешься! По милиции затаскают.

– Тогда быстрей давай!

– Быстрее… нашла самолет, хорошо, если и так не встанем.

– Замерзнет он, взять бы его надо…

– Не замерзнет, сейчас не холодно.

С чувством тревоги и озабоченности они подъехали к воротам ОЛПа.

Валек бросил машину и стремглав кинулся к вахтеру. Сквозь окно вахты Наде было видно, как горячо и взволнованно говорил Валек. Вахтер схватил телефон, а Валек вернулся и проехал в открытые дежурняком ворота.

– Сколько времени? – первым делом спросила она.

– Только что передали: семь тридцать, – ответила недовольная Валя.

Валек быстро покидал лотки с хлебом прямо на крыльцо. «Надо предупредить Клондайка, что я не смогу прийти сегодня. Рассердится! Ну что делать! Хлеб нам резать до утра», – с огорчением подумала Надя, перетаскивая лотки с хлебом на полки в хлеборезку. – Я сейчас вернусь, начинай резать, на минуту к вахте сбегаю.

– Долго не гуляйте, надо поужинать, – бросила ей вслед Валя.

К вахте мимо нее пронесся опер Горохов, на ходу застегивая шинель, а следом за ним майор Корнеев, оба с лицами не то сердитыми, не то испуганными. «Опять в ОЛПе чепе», – догадалась Надя, уступая им дорогу. На вахте был один Гусь, он уже знал, что Надя освободилась, и пропустил ее, не спросив даже справки об освобождении, которая служила теперь вместо пропуска. Все остальные надзиратели и начальство высыпали на крыльцо и к воротам, где уже стояла «скорая помощь». Два санитара вытаскивали из машины носилки. На Надю никто не обратил внимания, и она тоже встала рядом с двумя шмоналками.

– Как свинью, ножом зарезал, – говорила одна другой, вытирая кончиком белого кашне слезы, – в сердце угодил, подлец!

– Тебе что нужно здесь, Михайлова? – строго спросил за ее спиной начальник ЧОСа.

Она повернулась к нему и стала объяснять, сочиняя на ходу, что на конюшне остались в телеге ее казенные рукавицы, которые по обходному листу надлежало сдать.

– Давай уматывай! Ты теперь вольная, и делать тебе тут нечего. Хочешь работать? Оформляйся, ищи квартиру, а в зоне тебе оставаться нельзя. Сдавай казенное и топай!

– Хорошо! – ответила Надя и пошла, да задержалась на минуту посмотреть, как санитары укладывали на носилки кого-то, закрытого простыней. Это был, по-видимому, высокий мужчина. Ноги его в сапогах оставались неприкрытыми. Одна рука его свесилась с носилок и беспомощно болталась из стороны в сторону. Санитар отворил дверь машины, и свет из кузова ударил прямо на страшную ношу, осветив руку с металлическим браслетом и часы со стеклом, треснутым в виде звездочки.

– Нет! – душераздирающе закричала Надя, когда узнала эту руку. Она бросилась к машине, но санитары уже заталкивали носилки во внутрь. Край развевающейся простыни зацепил за дверку и обнажил на миг светлые волосы лежащего человека.

– Нет, не может быть! – закричала Надя как сумасшедшая; не помня себя и ничего не соображая, она начала биться головой о дверь машины с одним желанием разбить голову и умереть на месте, чтобы не чувствовать ужаса, который раздирал ее мозг на части.

– Оттащите же ее, – грозно прорычал Черный Ужас.

Машина тронулась, и Надя свалилась в грязное жидкое месиво растопленного снега, больно ударившись о бампер головой. Холод воды привел ее в чувство, но тут же, вспомнив все, она опять забилась, потеряв всякую власть над собой, обезумев от неожиданного несчастья, свалившегося на нее.

Чьи-то добрые руки подняли ее, потерявшую рассудок и сознание, и отнесли в санчасть. Этого она не помнила. Ночью сестра, которая дежурила в санчасти, слышала, как, приходя в сознание, Надя говорила сама с собой:

– Так не бывает! Это перебор! Это уже слишком! – и кричала, будоража всех больных. Успокоилась только после того, как сестра сделала ей укол.

Первое, что увидела Надя, открыв глаза, был белый потолок изолятора, куда ее положили, и белый халат на главвраче Гороховой. Она сразу вспомнила вчерашнее происшествие и громко застонала, дернув себя за ворот рубашки, который, как ей казалось, душил ее.

– Лежи спокойно! – приказала врач и взяла ее за руку проверить пульс.

– Доктор, скажите, Богом прошу, не обманывайте меня, кто это был?

– Не понимаю, – ледяным голосом сказала Горохова.

– Он? Точно? – И ловила врача за руку.

Горохова встала.

– Приказываю вам лежать тихо! Вы мне мешаете! Будете буйно себя вести, отправлю в психбольницу.

Она и не думала отправлять Надю, но работа среди заключенных, как ей казалось, требовала известной строгости и выдержки.

Вошла медсестра. Горохова шепотом приказала ей что-то, сестра тут же выбежала и через несколько минут вернулась со шприцем.

– Давай правую руку!

Надя послушно протянула руку.

– А может, это был вовсе не он, а я бьюсь здесь, – упавшим голосом сказала Надя с такой глубокой скорбью, что у медсестры слезы навернулись на глаза.

После укола она долго спала, а когда проснулась, еще не открыв глаза, услышала рядом с собой: говорили двое. Голос главврача Гороховой, ее резкий повелительный тон нельзя было ни с кем спутать.

– Не просите! Ни о каком допросе сейчас речи не может быть.

– Мне нужно задать всего несколько вопросов, – гудел низкий баритон.

Надя открыла глаза и увидела незнакомого мужчину в форме майора. Он тоже увидел, что она открыла глаза, и подошел к постели.

– Как вы себя чувствуете? – приветливо спросил он.

– Завтра, завтра, – проговорила доктор Горохова и бесцеремонно выпроводила его за дверь. Вечером пришла сестра и опять сделала укол. Надя закрыла глаза, ей вдруг стало хорошо и покойно. На постель, в ногах ее, присела женщина с милым и добрым лицом.

– Мама! – узнала ее Надя.

Мать улыбнулась ей ласково и очень нежно, как в детстве, когда Надя болела. Потом взяла ее за руку своей большой и теплой рукой. «Рука это не ее, это рука Клондайка», – догадалась Надя, а мать тихо сказала: «Надюша, тебе сейчас будет чрезвычайно трудно определиться: захочешь ли ты остаться здесь или пойдешь со мной? Что ты думаешь?

– Мам! Я сама не знаю, что ты мне посоветуешь?

– Нет, нет! – с тихой печалью сказала она. – Это твой, и только твой выбор… Одно я могу тебе сказать, что там совсем не страшно, тихо и мирно. Ну, я пошла, мне торопиться надо.

Она подошла к Наде и потрепала ее по щеке. Мать так никогда не делала.

«Это не она!» – сказала себе Надя.

Потом мать шлепнула ее по обеим щекам раз и еще раз. Надя почувствовала боль и крикнула:

– Хватит! Мне больно!

– А ты открывай глаза, если не спишь, – сказала медсестра Дуся. – Вот, выпей лекарство.

– Дуся! Я буду жить?

– Жить? Да ты что? Тебя в понедельник выпишут, домой поедешь! Скажет тоже! Жить! – улыбнулась ей Дуся.

После завтрака пришел следователь. Он искал главврача спросить разрешение задать Михайловой несколько вопросов. Доктор Горохова была на утреннем приеме, и он заглянул к Наде.

– Ну как? Лучше вам?

Надя кивнула головой и повернулась лицом к стене.

Следователь протиснулся боком в дверь и сел на стул около Надиной койки.

– Он умер? – спросила она, не поворачивая головы.

– Да! Рана смертельная!

– А-а-а, – застонала опять Надя, схватила себя за волосы у висков и истерично зарыдав, ткнулась лицом в подушку.

– Успокойтесь, Михайлова, нельзя так. Контролируйте себя, так и с ума сойти можно! Чего хорошего! – Вы мне лучше скажите, почему Тарасов мог очутиться в районе пекарни? Помогите следствию, надо найти бандитов!

– Не знаю! – покачала головой Надя. – Как я могу помочь?

– Ведь это в стороне от его обычного маршрута в рабочий день, верно?

– Да! – осипшим голосом сказала она и повернулась.

– А что вы можете предположить?

– Что я могу предположить? Без всякого предположения, я точно знаю, он шел меня встречать.

– Так, так! – проявил интерес следователь. – Говорите!

– Больше нечего.

– Какое время?

Надя пожала плечами: «Не знаю!»

– Приблизительно, когда вы договорились?

– Мы не договаривались. Я просила его не встречать меня.

– Ну а все же? Когда?

– Между семью и восемью вечера!

– Так, так… – Следователь задумался на минуту и, внезапно нагнувшись к самому ее лицу, спросил: – Скажите, было у него оружие с собой?

Дверь отворилась и вошла главврач Горохова. Строгая, холодная…

– Кто разрешил? – сердито спросила она. – Немедленно освободить палату!

– Всего один вопрос! – попросил майор.

– Нет, сегодня нет! – и повернулась к Наде, – Ну как?

– Хорошо, спасибо!

Приказав Наде раздеться, она тщательно выслушала ее.

– Так, ничего, – сказала она в раздумье. – Только уж очень худа, выйдешь на свободу как из Освенцима или Майданека.

Надя попыталась улыбнуться, но углы ее губ поползли вниз, она не сдержалась и заплакала горько, обиженно.

– За что меня так? Чем я прогневила свою судьбу?

– Немедленно успокойся! – приказала Горохова и вышла. Следом за ней пришла медсестра Дуся со шприцем наготове.

– Давай левую, правую всю искололи!

Надя протянула руку.

– Майор Корнеев приказал тебя в горбольницу отправить, ты ведь вольная теперь. Горохова не разрешила; говорит: «Куда ее в таком виде, как из немецкого концлагеря!»

– Какой сегодня день? – спросила Надя.

– Пятница! В понедельник домой поедешь! Счастливая!

– Слишком много счастья, перебор! И все одной мне! Дуся неодобрительно покачала головой.

– Глаза у тебя красивые, только на мокром месте! В палату зашел доктор Каримов.

– Что здесь так шумно, девушки?

Он совсем недавно прибыл с какой-то шахты, как хороший специалист по легочным заболеваниям. ОЛП Кирпичный был перенасыщен «тубиками». Пришлось допустить еще одного мужчину.

– Я говорю, глаза у нее на мокром месте, не пересыхают от слез.

Каримов, или Каримчик, как называли его зечки, по-видимому, был человеком добрым. Он посмотрел на Надю так ласково, таким милосердием засветились его восточные глаза, что Надя не выдержала и громко разрыдалась.

– Ну, ну, ну, перестали плакать, перестали! – положив свою легкую руку ей на голову, приговаривал Каримчик, пока Надя не успокоилась.

– Нервы, нервы это! – пояснил он Дусе.

– Уметь надо держать себя, – назидательно сказала Дуся.

– Верно, да кто умеет у нас!

После завтрака пришла Мымра. Глупая, добрая Мымра.

«Зачем мы ее так обижали!» – с раскаянием думала Надя, пока Мымра доставала из старенькой потрепанной сумки банку каких-то консервов.

– Ешь, Михайлова, это ананасовый компот, вкусный! Язык проглотишь!

– Спасибо, зачем вы! – прошептала Надя совсем осипшим от слез голосом. Она, не слушая Мымру, думала о своем и глядела, как, испуганно вращая большими серыми глазами, та говорила ей что-то очень важное. Наконец Надя сделала над собой усилие и начала слушать.

– Ты так билась и кричала, я испугалась – голос сорвешь и петь никогда больше не сможешь! Да, да, не смотри так, мне врач сказала…

– Мне все равно теперь!

– Ты вот что скажи! – понизила голос до шепота Мымра. – Ты случайно не того? Есть такой слух… – на самом деле ей поручил опер узнать по возможности такой щекотливый вопрос, на который, он точно знал, сама Надя ему ничего не скажет, хоть убей ее. – Уж больно ты убивалась, – едва слышно закончила Мымра.

– Что, что? – переспросила Надя.

– Ну… сама знаешь, может, ты ждешь кого?

– Кого я могу ждать, некого мне, – в бессильной тоске криво усмехнулась Надя.

– Вот бестолочь! – возмутилась ее недогадливостью Мымра. – Ребенка ждешь, беременна!

Надя замерла от одной только мысли, что такое могло быть.

– Ребенка? «Маленького, голубоглазого Клондайка? Какое было бы счастье, если б так и было!» – Нет, нет, – истошно закричала она. – С ветра буйного, что ли, у меня ребенок будет?!

Мымре стало не по себе – и совестно, и по-женски жаль было обезумевшую Надю. «Чертов опер, сам бы спрашивал!» Она поднялась со стула.

– Я не хотела, не обижайся, так спросила, не подумала, – оправдывалась Мымра. – Выздоравливай! Жалко, конечно, что все; так получилось. Я-то мыслила, проводим тебя с концертом, попела бы нам на прощанье, – улыбнулась своей жалкой улыбкой Мымра.

– Спела бы с радостью, у меня и песня готова, – неожиданно с глазами, полными исступленного гнева и слез, сказала Надя, приподнимаясь на койке. – Слушайте!

 
О детстве счастливом, что дали нам, веселая песня, звени!
Спасибо товарищу Сталину за наши счастливые дни!
 

– громко, на всю палату-изолятор, запела охрипшим голосом Надя. Мымра растерялась, заморгала часто-часто.

– Хорошая песня, я знаю, только сейчас тебе петь не надо, и голос у тебя осип, – и направилась к двери.

– Нет, погодите! Разве вам не нравится? Слова-то какие! Спасибо товарищу Сталину! За наши, то есть мои, счастливые дни! – закричала Надя.

– Успокойся сейчас же, – зашипела испуганная Мымра.

– Разве не трогательно? Даже вам кажутся эти слова фальшивыми, а как нам, «счастливым детям»?

– Замолчи сию же минуту, – в страхе заметалась Мымра. – Пойми, глупая, ты думаешь, он умер? Он жив, как Ленин, и будет еще долго жить и мстить тем, кто его предал, – злобно исказив лицо, шепотом выговаривала Мымра.

– Я его не предавала! Я любила его! Он был вместо иконы в моем доме. Я его узнала теперь, здесь, в лагере.

– Ты что? Освобождаться не хочешь? – гневно, с явной угрозой, перебила ее Мымра.

– Вы правы, я готовая зечка, бери меня голыми руками и снова сажай, но уже не как бандитку, а то меня опять амнистируют! Я заболела ужасным недугом, мой мозг поражен «антисоветчиной» от всего, что я здесь узнала!

– Она с ума сошла! – вскрикнула Мымра и выскочила, не закрыв за собой дверь.

А бес надоумливал: «Крикни ей вслед еще: «Это твое воровское государство отпустило своих на волю! Это вы виноваты, что погиб лучший из лучших. Да разве место ему было среди вас, подлых приспешников убийц и жулья!» Но она замолчала, еще не совсем погас ее рассудок, еще жив был спасительный страх. Она прогнала беса. «Да! Я боюсь опера Горохова, майора Корнеева, надзирателей: Гусей, Хмырей и всего того, что они могли сотворить со мной. Я всегда боялась сама себя, зечки Михайловой, не бандитов, а всего, через что я прошла и что видела. Не боялась я только светлых ласковых глаз твоих, Клондайк. Веселые, чуть насмешливые, чуть озорные, но всегда бесконечно добрые. Мне они, утешая, говорили: «Наберись терпенья и учись, так не будет всегда, потому что так не может быть!» И от одной мысли о том, что все останется таким же и она, и небо, и все люди, даже уродливый Пятница, а его не будет никогда, она завыла, как бездомная, побитая собака. Дверь отворилась и вошла санитарка.

– Ты чего вопишь? – Больных тревожишь! Вот тебе, передать велели с вахты…

– Что это? – спросила Надя и развернула пакет.

Коробка печенья «Московские хлебцы» и «Раковые шейки». На коробке от руки корявым почерком написано: «Выздоравливай скорее!»

«Валек это», – догадалась она.

Санитарка, убирая пол в изоляторе, ворчала:

– Я-от врачу скажу, нечто можно, все полы вытоптали, целый день к тебе шастают.

– Не ходит ко мне никто, кроме врача!

– Не ходит, потому не пускаю, не велено никого пускать. Вона! Сколько натаскали!

Надя взглянула на столик у окна. На нем уже горкой громоздились свертки.

– Возьми себе, тетя Настя. Я есть не буду.

– И-и-и! – махнула тряпкой она. – И не проси. Тебе на ноги вставать надо, и не обижай подруг, они от себя отрывают!

Надя поднялась и, ощущая противную дрожь в коленях и головокружительную слабость, подошла к столику.

– Это все от западнячек, хористок наших. Сало от Галки, она посылки получает из Дрогобыча, а колбаски домашние – это, конечно, от Зырьки из Львова. Еще немного конфет и кусок сухого кулича, с запиской: «Кулич свищеный». Что за свищеный? Потом догадалась. В церкви святой водой кропленный. Пасха ведь недавно прошла! Она и не подозревала, как хорошо относились к ней зечки. А за что? Что она им сделала хорошего? Ничего! Хлеба и того грамм лишний дать не могла. Все в обрез, все по норме.

Только пела.

– Возьми, тетя Настя, пропадет ведь… – еще раз попросила Надя.

– Сказала, не проси, и все!

«За что она здесь? Вроде говорили, при немцах бандершей была, «веселый дом» держала. А тоже политическая, двадцать лет каторги, как Сталин в Туруханском крае…»

Потом проскочила мимо запретов Валя. Улыбнулась лисьей мордочкой:

– Как вы, Надя?

– Ничего! Как ты, Валюша?

– Завтра на этап. Горохов отправляет!

– За что? – воскликнула пораженная Надя.

– За вас! Вызвал, кричал как ненормальный, все спрашивал, как я могла не знать, что Тарасов с вами в связи!

– А как ты могла знать, если этого не было? – вспылила Надя.

Хитрый, насмешливый огонек блеснул в зеленых лисьих глазах Вали. «Не поверила», – обиделась Надя.

– Я так приблизительно и сказала… что не знаю, не видела…

– Куда этап?

– Сказали, в Казахстан, Караганду или Экибастуз.

– Валюша, просьба у меня к тебе. Вот эти продукты забери себе и сдай, пожалуйста, по моему обходному листу все мое казенное. Валенки, телогрейку, бушлат, матрац, ну, словом, все барахло их. А листок обходной в кармане бушлата. Сделаешь?

– Конечно, какой труд!

– Сало и колбаски с собой возьми да конфеты раздели, как раньше с тобой делили.

Попрощались, как сестры, обе всплакнули. Шутка сказать! Четыре года вместе из одного котелка баланду хлебали.

Не успела Валя закрыть за собой дверь, как пришла Дуся со следователем.

– Ты можешь отвечать спокойно, без рева? – спросила она. Надя оскорбилась:

– Если ты выйдешь вон, за дверь!

– Ну, я вижу, тут все в порядке. Располагайтесь! – по-хозяйски предложила она следователю.

– За что вы ее так? – улыбнулся он, намереваясь создать «доверительную атмосферу». Но Надя прошла хорошую школу и знала, что стоит улыбка следователя в доверительной атмосфере.

– Потому что она такая же зечка, какой была я, а ведет себя как главврач, а ей надо помнить: всяк сверчок знай шесток. Что вы от меня еще хотите?

Но следователь не обратил внимания на ее задиристый тон.

– Скажите, когда началось ваше знакомство с Тарасовым?

– Мы попали в Речлаг почти одновременно.

Следователь удивленно поднял брови.

– Он как начальник режима, я как заключенная по статье семьдесят четвертой через семнадцать.

– Так! – произнес он, обдумывая, как бы поделикатнее задать ей щекотливый вопрос.

– Чтобы сразу избежать ваших оскорбительных вопросов, скажу: он считал меня своей невестой и ждал четыре года.

– Вы хотите сказать…

– Да, я хочу сказать; если вы знаете разницу между любовницей, сожительницей, женой и невестой, то все поймете. И погиб он накануне нашей свадьбы. Все ясно?

– Вы сказали мне, что он вышел вас встретить на дорогу к пекарне.

– Не уверена. Но боюсь, что так и было, хотя я просила его не встречать меня.

– Почему?

– Не знала точно, когда освобожусь.

– Теперь еще вопрос, и я вас избавлю от своего присутствия, чувствую, что вы устали.

– Ничего! – сказала через силу Надя. Она действительно устала сдерживать себя, казаться холодной, равнодушной, когда в душе все кипело, рвалось наружу.

– Не знаете ли вы, было у него с собой оружие?

– Не знаю, но думаю, что было.

– Почему вы так думаете?

– Потому что накануне, провожая меня, он сказал, что начальство боится выходить вечерами, стало опасно из-за того, что выпустили уголовников.

– Ну что же, это убедительно. А документы? Были у него с собой документы. Военный билет, партбилет?

– Этого я не знаю, могу только предположить.

– Мне очень важно, что вы думаете! Говорите…

– Я думаю, что были, он возвращался с работы, а там пропускная система. Вы узнайте, если он вернулся с пятичасовым автобусом, то мог переодеться.

– Он ушел из управления в восемнадцать пятнадцать.

– Тогда все! – хрипло сказала Надя и откинулась на подушку, чувствуя, что еще немного – и она начнет выть и биться головой о стену.

– Спасибо! Вы очень помогли мне: умно и толково. Разрешите, я все быстро запишу с ваших слов.

Потом Надя расписалась у него на протоколе допроса Михайловой Н. Н. так же, как много лет назад, не потрудившись прочитать, что там, в протоколе. Ей было все равно, что будет дальше, какое еще испытание заготовлено судьбой. Сейчас ее интересовал только один вопрос, который задать было неимоверно тяжело, и она долго внутренне готовилась к нему, собирая все силы, чтоб услышав, не сойти с ума окончательно.

Следователь встал и протянул ей руку.

– Наслышан, вы были незаконно осуждены и теперь восстановлены в правах! Поздравляю!

– Скажите! – глухо спросила Надя и замолчала, собирая в комок всю себя, чтоб произнести остальное.

– Слушаю вас!

– Скажите! – еще раз повторила она. – Когда хоронят Тарасова? Простите, мне больше не у кого спросить…

– Гражданская панихида была пятого мая. Приезжали его родители, на самолете забрали в Ленинград. – Еще раз благодарю за помощь. До свиданья! – Следователь поспешил выйти догадываясь, что сейчас произойдет с Надей, и не ошибся.

После его ухода, уже не сдерживая себя, она долго выла, стонала и плакала, до крови искусав свои губы, уткнув лицо в подушку, чтоб не было слышно ее. И так, вздыхая и всхлипывая, незаметно задремала. Очнулась от того, что кто-то сильно тряс ее за плечо. Над ней стояла сменная сестра Паша со шприцем в руке.

– Лежи тихо, сейчас укол сделаю, – сказала Паша.

– Не надо! – слабо запротестовала Надя. Она до смерти боялась уколов.

– Я говорю, не двигайся, а то больно будет. Это глюкоза с аскорбинкой.

– Вроде ведь не было у вас глюкозы?

– Для зеков нет, для вольных нашлась.

– Посиди, Паша, со мной, а? Так муторно одной здесь лежать.

– Некогда! Вот обход сделаю, лекарства раздам, приду.

– Обманешь?

– Я в ночь дежурю, приду!

И действительно, после ужина, вскоре как прозвучал отбой, в дверях показалась щуплая Пашина фигурка и, прежде чем затворить за собой дверь, внимательно просмотрела коридор, прислушиваясь к голосам из палат.

– Вроде утихомирились! – сказала она, присаживаясь на кровать в ногах у Нади. – Не спала?

– Нет! Садись удобнее. Надя продвинулась к стене.

– Посижу трохи, намаялась! Ноги гудом гудят! Утром, на пятиминутке, главврач говорила, что подчистую тебя освободили, по пересмотру! Счастливая!

– Не приведи Господь и избавь от такого счастья! – мрачно пробормотала Надя.

– Ты о Красюке? Уедешь и забудешь, – заверила ее Паша.

Надя промолчала. Разве могла она объяснить кому-либо, кем был этот Красюк для нее?

– Куда поедешь? Домой?

– Куда же еще! Домой, конечно…

– А мне еще три года трубить!

– А всего сколько?

– Десятка да пять по рогам.

– Ой! – удивилась Надя, – За что тебя так? – Спросила, чтоб поддержать разговор, хотя знала наперед, что услышит обычное «ни за что ни про что!» или «сама не знаю!»

– С немцем в оккупации путалась, дитё прижила. Немецкими овчарками нас, таких, называли, – без тени сожаления и даже весело сказала Паша.

Надя оторопела. Добрые люди скрывают такое, а эта вроде гордится. И добро бы красивая была. Нос картошкой, морда блином, одни только косы!

– С фашистом? – поразилась она. Каждый немец для нее был фашист, убийцей ее отца и Алешки. Ей уже расхотелось говорить с этой толстогубой, толстоносой бабешкой, с такой циничной откровенностью обнажающей свою подноготную.

– Какой он фашист! Простой солдат! Ты думаешь, так уж все немцы и были фашисты? А у нас-то что? Все, кто с партбилетами, то коммунисты? Полно проходимцев!

– У нас другое дело! У нас беспартийным нельзя быть, им и ходу нет, если только артист какой великий или ученый… – Надя вспомнила свой задушевный разговор с Клондайком.

– Погнали на войну по приказу фюрера, вот и весь фашизм, и пошел!

– Рассказывай! Это они потом овечками прикинулись, когда им вломили. На весь мир прославились своими зверствами, майданеками да бухенвальдами.

– Ну, это они против евреев и коммунистов…

– Против народа они воевали! И не говори!

– Да ты-то что знаешь? Ты что, в оккупации была?

– Не была, все равно знаю, весь мир знает, что они творили! – обозлилась Надя.

– Не была! А я три года под немцами была и скажу, хоть ты режь меня, что хуже наших прихвостней около немцев никого не было! Они лютовали хуже всяких немцев, те хоть враги, чужие, а эти! – Паша, не подобрав нужного выражения, только руками развела… – Да вот далеко ль ходить? Твоя дневальная.

– Кто? Немка моя, Вольтраут? – Не поверила.

– Какая она немка? Какая Вольтраут? Тварь она, а не немка! Сколько душ загубила, сколько на тот свет отправила, не счесть!

– Путаешь ты, Пашка! Зря оговариваешь! Немка она, и фамилия и имя у нее немецкие: Шлеггер фон Нейштадт. Валивольтраут. Я сама в картотеке у ЧОСа видела.

– Ты мне про ее фамилию не рассказывай. Верно, Шлеггер она, да только чья она, фамилия-то? Чья? Знаешь?

– Чья? – оробев от неожиданности, спросила Надя.

– Муж-ни-на! – по слогам выкрикнула Паша. – Муж у нее немец Шлеггер фон Нейштадт.

Надя с сомнением покачала головой.

– Что-то просто не верится! Не ошибаешься ты?

Но Паша уже загорелась, глаза свои вытаращила, раскраснелась, так и кипит.

– Анька Вейгоца, по кличке «Выдра», вот кто она!

– Ты, Паша, не путаешь? Ведь ошибиться легко!

– Да нет же! – запальчиво крикнула Паша и, спохватившись, оглянулась на дверь, а потом уже полушепотом продолжала:

– Со Львова она! Знаю я ее как облупленную, учились вместе, на одной улице Шлейкой жили. За год или побольше до прихода Советов она в тюрьму угодила. Я ее тогда из виду потеряла, училась в медицинском, мать болела, и только слышала, что вроде она с любовником ювелира ограбили и убили. Отец ее, Стефан Вейгоца, при Польше бакалейку держал, а как Советы в тридцать девятом году пришли, так утек, – говорили, в Канаду с любовницей драпанул, а Анку и мамашу ее бросил. Точно не знаю, врать не стану. Советы тогда пришли, всех из тюрем повыпустили, тут она за немца, этого самого Шлеггера, и выскочила.

– Постой, постой, путаешь ты все! Говоришь, наши в тридцать девятом пришли, так откуда там немцы тогда? Война с немцами в сорок первом году началась!