Текст книги "История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек"

Автор книги: Екатерина Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц)

– И все? Вы ж говорили, немолодой профессор, за что его?

– А кто знает? Война шла… может, болтнул лишнее…

Надя хотела спросить еще кое-что про этого профессора, но на пороге затопали, отряхивая снег, и вошел Клондайк.

– Товарищ капитан, там вас жена по телефону второй раз спрашивает.

– Иду, спасибо! – и повернулся к Наде, сказав очень строго: – Когда есть хлеб, можете запирать на ночь дверь. Скажите, я приказал, – и пустился к вахте. Клондайк задержался в дверях.

– Чего он так долго у тебя торчал?

– Понравилось!

– Еще бы! – хмыкнул Клондайк. – Мне бы тоже понравилось. Сижу на вахте, как гвоздь, жду, когда все уберутся восвояси.

– Ваше дело такое, гражданин начальник!

– Как следователь? Что сказал?

– Ничего, протокол писали!

– И все?

– Пока, сказал, все, – а про себя соображала, как бы ей письмо похитрее всучить Клондайку, и как будет неловко, если попросит, а он откажется.

– Так ничего мне не скажешь? Хоть бы как Ночке: «Хорошая лошадь, умница» – или еще что-нибудь ласковое…

– Может, и за ухом почесать?!

– Это – мечта! Не надеюсь! – с сожалением сказал Клондайк и тут же очутился рядом с ней. Совсем близко, так близко, что Надя увидала лукавые искорки в его глазах и уловила едва ощутимый запах овчины от его белого полушубка и незнакомый запах чужого человека.

– Дорогого стоит такого коня чесать! – сказала Надя, глядя прямо ему в лицо смеющимися глазами.

– За ценой не постою! Все отдам, не пожалею!

– Ну, тогда для начала…

Надя нырнула в комнатуху, быстро сунула руку под матрац и достала письмо.

– Проявите свою щедрость, оправдайте доверие народа, – сказала она, передавая ему письмо.

Клондайк мельком взглянул на адрес:

– Жовтоблакитнице? Бандеровке? – и сунул в карман гимнастерки.

– Надежда! Хватит спать, открывай, давай хлебушек! – послышались в тамбуре голоса и топот ног.

Надя поспешила открыть окошко. Пришли сразу два бригадира с помощниками за своими лотками.

– Подъем? Давно? А я и не слышала!

Маша Есина, бригадир бригады бучильного цеха, просунула голову в окно:

– Где уж тебе! – пошутила она, увидев Клондайка. – Не до хлебушка!

«Ему бы отойти в сторонку, чтоб из окошка не видать, а он, как нарочно, у всех на виду стоит, теперь пойдут разговоры!»

– Ступайте-ка с миром, гражданин начальник, бригады идут.

– Когда поговорим? Мне нужно серьезно поговорить с тобой, – с несерьезным лицом сказал Клондайк, поймав ее руку.

– Давно, еще с лета! В следующий раз, если не забудете, о чем! – сказала Надя, потихоньку освобождая руку. Но Клондайк руки ее не отпустил, а, наоборот, схватил и другую, слегка привлекая ее к себе.

– Как ты пела! Неужели это ты там стояла на сцене? Даже наш майор; расчувствовался…

– Сорвал весь концерт от великих чувств, на нервной почве.

В тамбур зашли люди, и Надя настежь распахнула окошко.

– Здравствуйте! Бригаде Либерис хлеб, пожалуйста, – попросила Эльза, та самая эстонка, которая так напугалась коменданта Ремизова на пересылке.

– Здорово, Эльза, как дела? – приветствовала ее Надя, подавая хлеб.

– Ничего, ничего! Бывало хуже, – невесело засмеялась Эльза, наверное, вспомнив этап.

За ней следом пришла за пайками Мэри Краснова.

– Здорово, Мэри, как живешь?

– Прекрасно! На работу не иду, у меня освобождение.

– Заболела?

– Да, вчера вечером, сама начальница Горохова освобождение дала.

– На вечернем приеме Горохова была?

– Да, спасибо, до свиданья, – сказала Мэри.

– Не обижает тебя Ольга Николаевна?

– Что вы! Очень хорошая женщина… – Она еще что-то хотела сказать, но, заметив Клондайка, осеклась и, еще раз попрощавшись, ушла.

– Пора и мне, – сказал Клондайк.

– Давно пора, – подтвердила Надя.

Но вместо того, чтоб идти к двери, он бесцеремонно, по-семейному, чмокнул ее в щеку. От неожиданности Надя смутилась и отодвинулась подальше.

– Превышаете свои обязанности, гражданин начальник!

– Прибавка к жалованью почтальона за работу в сложнейших условиях Крайнего Севера! – улыбнулся Клондайк весело и задорно.

«Господи! Какой он начальник режима! Глупость какая-то. Мальчишка!»

Началась круговерть рабочего дня, и ей некогда было даже подумать о нем. Ее пылкой и живой натуре совсем не свойственна была холодная чопорность, когда так хотелось поцеловать его, как в кинофильмах, прямо в губы. Но нельзя ни в коем случае торопить события, уступая желаниям. Неосторожной поспешностью можно навлечь на себя беду и несчастье Клондайку.

Уже были розданы все лотки с хлебом, когда пришла Валя с котелком не очень жидкой овсяной каши. Завтрак.

– Вам посылка, на столбе висит, – сообщила она радостную весть.

– Ой! – вскрикнула обрадованная Надя. – Пируем-гуляем! Так кстати, а я к Козе собралась перед пекарней. Горохова вчера на вечернем приеме дежурила, значит, после утреннего обхода домой ушла. Я сейчас подкреплю «угасающий организм» и залягу в берлогу до трех поспать, я ночь не спала. Печку подкинь, я чистила.

– Кто мешал? – хитро подмигнув, спросила немчура.

– Новый начальник режима, – и, пока раздевалась, умывалась, рассказала Вале о ночном посетителе. – Что скажешь, Валь?

– Ничего хорошего. Еще раз повторю вам, остерегайтесь! Это вам не Клондайк! Будьте предельно осторожны с ним.

– А что? Что он может мне сделать?

– Все, что захочет! Раз он приперся в зону пьяный…

– Не пьяный, выпивший, пахло от него, нюх у меня собачий.

– Держитесь с ним построже.

– Ладно уж, учту твое пожелание.

– Нина Тенцер сегодня посылок не выдает, я узнавала для вас.

– Спасибо, Валя! А почему?

– Ей определили два дня в неделю на выдачу посылок: вторник и пятницу.

– Вот досада!

– Ничего, обойдется Коза «Коровками».

Коза встретила Надю в коридоре, радостно ощерив беззубый рот.

– Коровки! Я их лет пятнадцать не видела. Забыла, что такие есть на свете. Спасибо за пончик, мне передали.

– Не пончик это, колобок.

Пойдем, я их в тумбочку положу, – и потащила Надю в свою палату.

В коридоре пахло отвратительно: смесью хлорки, лекарствами и грязной уборной. Зато в палате, где лежали шестеро старух, несло такими миазмами, что у Нади запершило в горле и дыханье перехватило.

– Давайте выйдем в коридор, – сказала она Козе, – я на минуту, узнать, как вы, когда выпишут. Мы соскучились.

– Ну уж! – с сомненьем покачала головой Коза. – Ты-то может быть, а уж Шлеггер твоя… Выпишут в пятницу, да вряд ли разрешат у тебя работать!

– Почему?

– Анализы плохие. На свалку пора меня.

Из соседней палаты вся в слезах, вышла Альдона.

– Ты что, Альдона? Что стряслось?

– Бируте, Бируте! – зарыдала она, уткнув лицо в плечо Надиной телогрейки.

– Пойдем! – Надя поспешно вошла в палату.

У окна, натянув одеяло до самого подбородка, лежала до предела исхудалая женщина. Она была такой тонкой, что казалось, будто из-под одеяла на подушке покоится одна голова, без тела. Надя подошла к постели.

– Боже мой, неужели это она, – горестно прошептала пораженная Надя, с трудом узнавая в этих живых мощах некогда великолепную красавицу, которой любовались исподтишка даже одеревенелые охранники.

– Бируте, Гражоля! Гражу ману мергале![4]4
  Красивая моя девушка – слова литовской песни.


[Закрыть] – она нагнулась над ней и с испугом увидала, как капли ее слез упали на лицо и одеяло спящей. Бируте, не поворачивая головы, чуть приоткрыла свои огромные глаза, еще более большие от провалившихся коричнево-лиловых глазниц. На скулах обострившегося лица краснели два пятна. Она узнала Надю и даже попыталась улыбнуться, но уголки ее губ поползли вниз в скорбной гримасе.

– Узнала! Она меня узнала! – прошептала Надя и, не удержав рыданий, всхлипнула громко и горестно, на всю палату. Бируте чуть повернула голову и, расширив глаза, тихо, но отчетливо сказала:

– Аш не норе,[5]5
  Я не хочу (лит.).


[Закрыть] – и еще повторила: – Аш не норе! – Лицо ее внезапно побледнело, стало прозрачно-восковым. – Лабас[6]6
  Добрый (лит.).


[Закрыть]… – прошептала она, потом голова ее покатилась набок, к окну, и она затихла.

Альдона, повернув лицо к стене, уже рыдала, не сдерживаясь. Коза вытирала глаза рукавом халата. Надя, как безумная, повторяла: «Нет, не может быть, нет, это несправедливо, за что?» – и тоже плакала от бессилья и жалости.

– Ну! Что тут за плач у стены Израиля! – громко сказал, входя в палату, доктор Ложкин.

– Всем, всем вон, вон пошли отсюда! – но никто не двинулся с места. Да он и не очень настаивал и больше напускал на себя строгий вид. На самом деле был добр и отзывчив. Под нарочитой грубостью пряталась страдающая душа, способная к жалости. Он подошел к Бируте, взял ее прозрачную, как былинка, руку и послушал пульс, потом повернулся к женщинам и крикнул:

– Кому сказано, вон пошли! Все! Finito! – нагнулся и закрыл ей глаза.

Не помня себя от горя, Надя добралась до пекарни, не успевая вытирать рукавицей распухший нос и красные глаза. Почему ей было так жалко именно Бируте? Сколько таких же прекрасных молодых девушек и женщин погибало там от туберкулеза, от производственных травм, от плохого лечения и просто от тоски и безысходности, но ни одна из них не вызывала у Нади такой глубокой печали и скорби. Ей было безумно жаль светлую и кроткую красоту Бируте, ее тоскующие глаза, полные укора и молчаливого страданья, и долго потом слышался голос Бируте: «Человеком надо родиться».

– Да! – задумалась Вольтраут, словно вспоминая что-то далекое из памятного. – Жалость – чувство паскудное, по себе знаю. Его надо уничтожать в себе, бороться с ним, вырывая, как гнилой зуб. Гниль способна отравить жизнь, расшатать нервы, – с ожесточением добавила она.

Надю поразила горячность, совсем не свойственная холодной, рассудительной Вале: «Что это так ее задело? Совсем на нее не похоже». В Надиной семье никогда не обсуждался вопрос, есть Бог или нет, ее учили доброте на примерах старших: жалеть, помогать, сострадать жаждущему, не пройти мимо просящего помощи, будь то птенец воробья или спившийся калека, какие бродили после войны по электричкам.

– Не смотрите на меня, словно оборотня увидали! Знаю, Евангелие учит другому, но все это выдумка людская. Жалость, прежде всего, ударяет по тому, кто жалеет. Не убив змею, вы можете оказаться ее жертвой. Простив убийцу, обрекаете на смерть других.

– А если убийство случайное и человек раскаялся?

– Это не убийство. Убийца зарождается еще во чреве матери. У каждого человека существует невидимая черта, как бы барьер, через который он может переступить или нет. Тот, кто может, и будет убийца, тот, кто не может, не станет им никогда.

– А как же на войне? Или, скажем, обороняясь.

– Не путайте, то вынужденное, искусственно сломанный барьер. Подав просящему, вы унижаете человека, если он горд, и он вас ненавидит, если ж это низкий приспособленец, он будет, как гиена, почуяв добычу, вертеться около вас, но все равно завидуя и ненавидя в душе.

– Страшно ты, Валя, говоришь, что же, третьего быть не может? Да меня совесть замучает, если я откажу, не уважу просящего.

– Надеюсь, это вы, весталка, не о мужчинах?

– Дрянь ты, Валька! Все к одному сводишь! – добродушно засмеялась Надя.

– Уж такая я! – и тут же деловито добавила: – Комиссия завтра с Управления, в бараках, предупредил Клондайк, чтоб полы блестели. К нам зайдут обязательно.

После отбоя зашел Клондайк. Хлеборезки, как по команде, воскликнули:

– Знаем, знаем, полы должны блестеть!

– Все верно! Молодцы!

– И занавески постираем, а еще что? – спросила Валя.

– Награждать буду не я, – улыбнулся Клондайк.

– Мы бескорыстные! – закричала Валя. – Работаем на благо отечества!

Клондайк нахмурился, сделался режимником, повернулся, бросив: «До свидания», – и вышел.

– Если б всех так выпроваживать быстро!

Надя неодобрительно, молча стала стаскивать занавеску с окна. Ей не нравилось бесцеремонно-фамильярное обращение Вали с Клондайком.

– Пуганет он тебя когда-нибудь за твою наглость!

– Нет! – уверенно сказала Валя. – Никогда! Он знает, что я знаю: «ковбой влюбился выше своих ушей».

– Это еще надобно доказать!

– Опер узнает, докажет сразу! – с недоброй усмешкой сказала Валя.

Опять весна слепила глаза, опять, как и в прошлом году, зачастили проверочные комиссии. Никто точно не знал, зачем они ездят, ходят гуртом по зоне, что-то проверяют, о чем-то говорят с начальством, отдавая распоряжения, которые никто не спешил выполнить, судя по тому, что ничего в лагере не менялось. Менялись только зечки, уходя на этапы и прибывая с этапов. 8 марта, женский день, по приказу Корнеева не отмечали, словно и не было женщин, одни зечки под общим названием «заключенные».

В середине апреля повалил мокрый, липкий снег с дождем. Падая на землю, он немедленно превращался в жидкую кашицу. В сушилках не успевали высохнуть телогрейки и бушлаты, не говоря уже о мокрых насквозь ботинках. В санчасти врачи на приемах работали долго еще после отбоя. Освобожденных, с высокой температурой, было так много, что некоторым приходилось лежать в бараке на сплошняке. Надя тоже возвращалась с пекарни промокшая до нитки, радуясь, что по совету Вали не сдала старую телогрейку. Годилась на смену.

Неожиданно «человеком» проявила себя доктор Горохова. Несмотря на грозные приказы майора Корнеева сократить до минимума освобождения, она заявила ему, что за смертность в ОЛПе отвечает она и, если кого это не устраивает, может немедленно сложить с себя обязанности начальницы санчасти. Пищеблоку, в том числе и Наде, было приказано во время работы надевать марлевую повязку на рот и нос. Особенно плохо приходилось работягам, работавшим на улице. Телогрейки и бушлаты намокали в первый же час. Вечером поверка в зоне часто совпадала с окончанием рабочего дня на кирпичном заводе и, пока надзиратели считали зеков в зоне, ворота не открывались. Так и стояли бригады под вахтой в стужу, в дождь, в мороз, ожидая конца вечерней поверки.

– Если такая погода продлится недели две, можно закрывать кирпичный, – сказал ЧОС.

Уже болели не только зечки, но и многие вольняшки. Мымра приходила в клуб с опухшим красным носом, непрестанно чихая, пока ее не прогнал домой Черный Ужас. Не видно было Макаки Чекистки и некоторых шмоналок. Весна, любимая пора всех людей, для зеков была наказаньем божьим.

В один из таких поздних вечеров, когда снаружи хлестал дождь пополам с мелкими, колючими льдинками, угрожая высадить раму, сорвать крышу, и вся хлеборезка сотрясалась, как во время землетрясения, Надя заметила, что помощница ее едва держится на ногах.

– Ступай, Валюша, ложись, на тебе лица нет. Я и одна справлюсь, тут немного осталось, – посоветовала Надя.

Радио еще не окончило передачи, и артистка Софья Вермель пела выходную арию Марицы. Репродуктор в хлеборезке не выключался ни днем, ни ночью, и утром, когда просыпалась Москва под бодрящие звуки гимна, зечки уже стояли на разводе около вахты, ожидая своей очереди на выход. Их будили ударами в рельсу в половине пятого утра. Не прошло и часа, как Надя уже управилась с хлебом. Теперь ей хватало меньше минуты разрезать буханку на пайки и почти без довесков снять с весов. Предстояло еще вычистить печь. Дело нехитрое, но крайне неприятное и грязное. Наука, которую постигла Надя еще в этапе. Шлак сваливали в кучу невдалеке от хлеборезки, но она так и не донесла ведро до места. Резким порывом ветра шлак разнесло по зоне быстрее, чем она сообразила прикрыть ведро совком. «Как они там работают на улице при такой ужасной погоде, – думала она о тех, кто сейчас мокнул под дождем, отрабатывая свои пайки, и, конечно, о нем, о Клондайке. Виделись они почти каждый день, но даже словом перекинуться не могли. Только украдкой наблюдая за ним, она видела, как мгновенно озарялось улыбкой его лицо, встречаясь с ней: «Господи! Зачем он так, ведь увидят!»

В ту ночь Надя не торопилась ложиться спать, она знала, что он дежурит, и ждала его, загадав, если он, несмотря ни на что, найдет возможность зайти в хлеборезку, значит… это любовь? И когда заржали ржавые петли на двери тамбура и, весь осыпанный искрящимися каплями талого снега, появился Клондайк, она сказала себе: «Легок на помине!»

– Почему не заперта дверь, когда такие материальные ценности без охраны? Придется применять строгие меры!

– Без подписи Черного Ужаса ваш приказ силы не имеет, гражданин начальник! – так же шутя, ответила Надя.

– Кто это Черный Ужас?

– Неужели не знаешь? – удивилась она.

– Что-то мистическое? Не знаю!

– Партийная кличка вашего и нашего майора Корнеева.

– Вот чего не знал! А что, у других тоже есть клички?

– А как же! Обязательно! Не можем же мы между собой называть вас: «гражданин начальник ЧОС» или «гражданка начальница УРЧ»! Правда? Мы говорим: «Жеребец», иногда «Стоялый»,

или «Старый жеребец», или «Чекистка», или «Макака».

Клондайк закатился таким громким смехом, что Надя серьезно испугалась, не услышали бы с вахты.

– И у меня кличка? – сквозь смех спросил он.

– А как же? Ваша партийно-подпольная кличка «Клондайк».

– Как? Клондайк? – удивился он. – Это по Джеку Лондону? Клондайк – это отлично. Польщен до крайности! Могло быть хуже! Какой счастливый день выдался мне сегодня.

– Чем? – спросила Надя, стараясь не выглядеть чрезмерно любопытной. Она уже управилась со всей своей работой: печь весело потрескивала, засыпанная свежим углем, ножи и руки чисто вымыты. Она подошла к маленькому огрызку зеркала и, вынув приколки, распустила волосы. Испытанный прием, против которого не может устоять и остаться равнодушным ни один влюбленный. Волосы ее за время отсидки сильно отросли и теперь темными волнами разбежались по плечам и спине.

– Почему счастливый день? – еще раз переспросила она, заметив, что Клондайк замолк и с восхищеньем воззрился на ее волосы.

– Во-первых, потому, что меня наградили самой достойной кличкой из всего начальства! Так?

– Ну! А во-вторых?

– Во-вторых, я застал тебя одну. Удача редкая.

– Сомнительная! Ладно, а дальше?

– А дальше? Дальше я влюблен в самую красивую и талантливую девушку на свете! – быстро проговорил Клондайк.

– Неужели? Действительно удача! Где ж ты откопал такое сокровище? Не в зоне Речлага, надеюсь?

– Готов немедленно показать! – шагнул к ней Клондайк и даже шапку снял.

– Не интересуюсь чужими находками! – ловко увернулась из-под его руки Надя, чувствуя, как зардели ее щеки, и, чтоб остудить чрезмерную торопливость Клондайка, прошла в комнатуху снять рабочий халат. Клондайк кинул шапку на колченогий стул и тоже проследовал за ней. Она обернулась и хотела сказать ему, что входить в комнатуху ему не следует, но замолчала, пораженная переменой в его лице. Только что веселые и задорные его глаза смотрели на нее внимательно, серьезно и даже строго.

– Послушай, Надя, я давно ищу случай поговорить с тобой. Боюсь, другой такой возможности нам может не представиться долго.

– О чем? Ах да, помню! С лета прошлого собирался! Не забыл?

– Прошу тебя, не шути! Ты знаешь, о чем! Это очень важно для меня, – быстро и взволнованно заговорил Клондайк, поймав ее руку своей горячей рукой.

Надя руки не отняла, стараясь выглядеть как можно спокойнее, но в ее душе все трепетало и звенело, как натянутая до предела струна, а сердце прыгало, как кузнечик.

– Со мной по-настоящему приключилась беда. То, что для других зовется счастьем, для меня в моем положении… катастрофа. Я всегда считал себя неуязвимым, гордился этим, дурак! И вот наказание…

– Не надо! – поспешно перебила его Надя. – Только без драмы! Я не хочу быть бедой. Ничьей. Мне хватит своей…

– Теперь уже поздно! Я люблю тебя, и никто и ничто не может изменить это. Ты же видишь, что со мной творится! Я шалею, как щенок, увидев тебя!

– Ты придумал меня и свою любовь! – едва слышно прошептала Надя и замолчала, смешалась от неправды своих слов, но она искренне не хотела такого откровенного и скорого признания, такой распахнутой настежь души, требующей немедленного ответа. Когда-нибудь потом, не сейчас. Пока она заключенная, а он охранник, ей вполне хватило бы этих невысказанных, но волнующих отношений, не навлекая на себя беды. Теперь ей уже было сказано то, чего она боялась, но втайне ждала, и уже нельзя было прятаться за шуткой из боязни оскорбить Клондайка. Обдумывая, как ответить ему, не обижая, но и не разрушая дистанцию, она подошла к печке и кочергой разворошила шапку тлеющего угля. Огонь вырвался и заполыхал ярко и дружно. Потом повернулась и протянула ему обе свои руки.

– Подожди, Клондайк! Все твое будет. Я должна быть свободной.

Снаружи творилось настоящее светопреставление. Зима яростно дралась с весной, а в трубе так завывал ветер, слоено сотни чертей бились и ревели там, желая напугать и предостеречь от необдуманного. Клондайк забыл, что он начальник режима ОЛПа «Речлаг» – для особо важных политических преступников, и держал в своих руках руки бандитки, и, если случилось бы, что кто-нибудь из начальства увидал его, такого расхристанного, без шапки, в расстегнутом полушубке, несдобровать им обоим. Но тогда судьба была милостива к ним. Никто не зашел и не постучал в окно, а Надя узнала, что она самая красивая, у нее самые прекрасные (как вишни в шоколаде) глаза, а ресницы такой длины и густоты, каких вообще на свете не бывает. А волосы просто диво-дивное. И все это прекрасное, если даже не слышать, как она поет, а уж тогда и слов не хватит. Надя слушала и млела, душа ее уносилась куда-то высоко в поднебесье. Она искренне верила всему, что он говорил ей. Да и невозможно было не верить ему, его таким чистым и правдивым глазам, полных преданности и обожанья. Как же тогда жить на свете, если не верить тому, кому так хотелось верить всей душой? И если только на время забыть, кто ты есть, как было чудесно сидеть в жарко натопленной берлоге, на жестком топчане, протянув обе руки Клондайку, глядеть в его глаза и без конца слушать несравненную музыку его признанья. Думать о том, что не все еще в жизни потеряно, потому что они еще молоды и, даже сложив их возраст, не наберешь и сорока пяти лет. Но очнувшись от сладостного наваждения, Надя опять вспомнила, что дверь в тамбуре не заперта и в любой момент могут зайти опер или еще кто-нибудь из надзирателей, а запирать дверь еще хуже, значит, вызвать подозрение. Почему заперлись вдвоем? Она осторожно высвободила свои руки.

– Я верю тебе, хочу тебе верить, но сейчас все, что ты говоришь, звучит для меня красивой сказкой. Пока еще ты можешь посадить меня в карцер, в бур, а то и вовсе застрелить при попытке к побегу.

– Не говори так, ты же знаешь, я никогда не сделаю этого, – помрачнел Клондайк и поднялся с колченогого табурета.

– Ну, а если все же придется, выстрелишь?

– Выстрелю себе в сердце, оно мне больше не пригодится.

Надя никак не ожидала такого ответа. «Так мне и надо! На глупый вопрос глупый ответ». И, чтоб загладить неприятный осадок от бестактного вопроса, сказала:

– Скоро подъем, не нужно, чтоб тебя тут видели.

– До подъема еще полтора часа! – взглянув на часы, живо возразил Клондайк.

– Нет, иди, Саша, – мягко, но настойчиво повторила Надя. – Допустим скромный «братский» поцелуй на прощанье, – и сама потянулась к нему губами. Однако «братского» не получилось, вышел, как в кинофильмах, такой долгий, что у Нади перехватило дыханье.

Клондайк засмеялся, но не отпустил ее от себя, а сказал:

– Поешь прекрасно, а вот целоваться ты не умеешь!

– Подумаешь, какая наука! Научусь! – обиженно сказала она. – Да и не очень хотелось! Не этому учиться старалась!

– Обещаю! Торжественно клянусь быть тебе отличным педагогом! – воскликнул Клондайк, после чего был выпровожен за дверь.

Полтора часа можно поспать до подъема. Не проспишь, когда заколотят в окно бригадиры.

«Страшись, Офелия, беги любви взаимной», – сказала она себе, засыпая.

Утром пришла Валя с котелком завтрака.

– Вот наши корма, и еще два кусочка какой-то рыбы дали, неизвестного происхождения, но точно не осетрины.

Уплетая за обе щеки кашу «жуй-плюй», Надя поинтересовалась:

– Чего нового в зоне, Валюш? Я тут сижу, как сыч, ничего не знаю, кроме пекарни, может, уж по домам пускают, а я все кобыле хвост кручу.

– Во-первых, Козу встретила, выписали ее.

– Ой, как хорошо! Когда придет?

– Нет, пока бюллетенит, а потом, как анализы. А еще новая аккордеонистка прибыла из Каргополлага, пока в нашем бараке поместилась, потом к придуркам переселят, в двадцатый барак.[7]7
  Придурки – лагерная обслуга. Барак придурков, барак, где проживает лагерная обслуга.


[Закрыть]

– Срок большой?

– Кажется, десять лет. В немецкой оккупации была в одной концертной группе с Печковским. Знаете такого певца?

– Как же! Часто по радио слышала, да ведь он вроде в Ленинграде пел?

– Пел, а теперь сел!

– Да за что же?

– Я же вам объясняю, в окружение попал и пел у немцев, работал! И эта аккордеонистка с ним вместе, – теряя терпенье, объяснила Валя.

– Работали…

– Ну да! Работали. Есть-пить надо было? Не повеситься же им, если родная армия не спасла.

Вечером Надя на минутку забежала в клуб. Ужин уже кончился, и уборщицы мыли заляпанные баландой столы. На сцене полно народу. Увидали Надю, зашумели:

– Надька, Надя пришла, давай, спой чего-нибудь. Аккордеонистка новая.

– Ты Надя? Я тебя почему-то сразу узнала, – дружелюбно протянула руку новенькая. – Я Наташа Лавровская. Вот, хочу «Половецкие пляски» с хором поставить. Начальница КВЧ меня поддерживает.

Надя вежливо слушала, опустив глаза от недоумения, не зная, что сказать. «Половецкие пляски» она слышала по радио с самого раннего детства, очень любила эту необыкновенную музыку, и ей казалось святотатством трогать такие вещи.

– Потом поставлю «Кармен».

– Что? – переспросила Надя, в полной уверенности, что перед ней ненормальная. – А кто петь будет?

– Петь? Зачем петь? Нет, я вокалом не интересуюсь. Балет! Балет на музыку Бизе «Кармен», – она посмотрела пристально на Надю и воскликнула – Ты настоящая Кармен, внешне, я имею в виду.

– Я не танцую. Я пою!

– У меня все танцуют, кроме начальства, – безапелляционно заявила Наташа. – Кстати, у тебя контральто?

– Меццо.

– Как раз у меня в хоре не хватает меццо. Подошла Нина.

– Надя не станет петь в хоре, она солистка.

– Почему же? Максакова пела в хоре.

– В хоре Большого театра!

– Ну, она еще не Максакова, может попеть и здесь!

– Пока не Максакова, но будет не меньше.

Мымра, услыхав разговор на повышенных тонах, быстро подошла к ним. В ее обязанности входило, кроме всего, и слушать, о чем говорят зечки. Узнав, в чем дело, сказала:

– Ты, Лавровская, на Надю не рассчитывай, освободиться может в любой день.

Наташа тут же потеряла к Наде весь интерес и повернулась к Нине:

– Я думаю, в два аккордеона будем играть. Я поведу верхний голос, а ты…

– На Нину тоже не рассчитывай!1

– Освобождаешься? Поздравляю!

– Нет, она по наряду на Предшахтную поедет, – не без злорадства сказала Мымра.

Надя отправилась к себе. Пора хлебом заняться. Там Валя одна трудится.

Навстречу Зырька бежит, тоже в клуб.

– Зырька! Слышала? Нину отправляют на Предшахтную.

– Знаю! Это Мымра ей устроила, за все Нинкины закидоны.

– Ай, Мымра! Знать она сильна!

– Еще бы! Старший лейтенант, не смотри, что завалеха немытая! А Нинка на общих не будет! Устроится!

Только разошлись в разные стороны, Кира Покровская догоняет.

– Надя! Кланяюсь до земли, возьми письмо на волю, меня в больницу кладут, срочно матери написала, чтоб лекарства прислала, паск или пенициллин, если достанет. Подозрение на тубик у меня!

– На что? – не поняла Надя.

– Туберкулез.

Надя поморщилась, кому отдать? Кого просить? Фомка отказался, жена ругает, Клондайку неудобно. Недавно выручал…

– Ладно! Уж давай! Только в сторонку, за столовую зайдем, не здесь же. «Попробую шофера попросить», – решила она про себя, а если не застану, оставлю в пекарне, спрячу. Мансура попрошу отдать.