Текст книги "История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек"

Автор книги: Екатерина Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)

– Ты что? Опять на лошади? – обрадовано спросил он.

– Только по выходным, когда ты дома и можешь слегка обнять меня, – сказала Надя, но и огорчилась, когда Клондайк равнодушно скользнул взглядом по ее ногам в роскошных пимах.

Кому пришлось встретить новый, 1953, год на Воркуте, наверное, запомнили удивительную зиму. За все время декабря 52-го января 53-го морозы не опускались ниже -30 °. Зечки горевали, что не было актированных дней, приходилось «вкалывать» без отдыха. Даже в Крещенье было сравнительно тепло. Ждали, что скажет метельный февраль, самый пуржистый месяц в Заполярье. Поговаривали, что климат Воркуты заметно изменился в связи с бесчисленными терриконами, что выросли, как грибы, по всей округе, некоторые из них горели гигантскими факелами, освещая по ночам тундру. Они-то, якобы, и задерживали холодные ветры с Ледовитого океана. Наде Новый 1953 год запомнился, как один из самых светлых и веселых дней, проведенных на Воркуте. В последнюю ночь декабря дежурил новый опер, «веселый армяшка» Арутюнов и Павиан. Павиан, уже не стесняясь, в открытую, навещал свою паненку. Горохов писал на него рапорты о «недостойном поведении», а Павиан, когда был вызван «наверх», сказал, что польская пани – его осведомительница. Опер; ничего не мог больше предпринять, как выгнать паненку на общие работы. Павиан быстро договорился с прорабом объекта, вольняшкой Пушковым – и прекрасная панн стала работать истопником в прорабской. Иногда, возвращаясь после репетиции, Надя видела, как из кабинета режимников выходила пани с заметным утолщением за пазухой. Оперу регулярно доносили, но что он мог поделать? Чины у них с Павианом одинаковые, оба капитаны. Попробуй поймай! Дверь у Павиана заперта, а что он делает там с пани? Бог весть! Читает ее донос или ласкает ее атласные, округлые коленки. Попробуй докажи! Но с опером шутки плохи, и судьба паненки уже была предрешена. Первый же этап – и прощай, Павиан! Однако пополнения не приходили, а значит, и дальних этапов не предвиделось. Черный Ужас был в отпуске, где-то далеко в санатории лечил свою больную печень. Опер Горохов болел (говорили, что молитвами зечек). На вахте дежурил полупьяный Козел. Не иначе, как со злым умыслом, Козла угостили с утра, потому что, когда Надя спросила у него свой пропуск, он послал ее матом, она засмеялась и не обиделась. Чего обижаться на дураков, тем более на пьяных. Валек попросил Надю отпустить его на 31-е декабря. Где-то в гостинице «Север», в ресторане, с компанией своих друзей он тоже встречал Новый год. Надя пошла на конюшню пораньше, надеясь, что хоть в этот день пекарня не подведет с хлебом. И верно, хлеб был готов, и вдобавок Надя получила кучу подарков от Фомки, от Мансура, и даже Толян, не имея ничего за душой, подарил Наде очень красивый крестик, сделанный из ручки зубной щетки, темно-алый, как кровь.

– Носи на шелковой нитке – на счастье, – сказал Толян, и Надя подставила ему щеку вместе с благодарностью.

После второй ездки она еще забежала в магазинчик и на последние остатки денег купила за восемь рублей банку крабов для Козы и сыр для Вали, а себе триста граммов душистой колбасы. Выходя из конюшни, она увидела Клондайка, он спешил ей навстречу. Остановиться и поговорить им было нельзя, и, поравнявшись, она быстро спросила:

– Придешь на концерт?

– Обязательно постараюсь!

Клондайк уже больше месяца работал в городе и возвращался не с 5-ти часовым автобусом, как надеялся, а с 7-ми. Работы было очень много, как он сказал Наде, когда она спросила, чем он там занимается.

– Много? А чего делаешь? Бумажки перекладываешь или чернильные точки пускаешь?

– Да вроде этого! – отговорился Клондайк.

Пользуясь случаем, что вахтер, не имея четких указаний по режиму, пропускал всех без разбору на концерт, вечером пришло столько вольняшек, что зечкам пришлось сидеть рядом с ними на одних скамейках, что было вовсе «не положено», а жены бросали рассерженные взгляды на крепостных красавиц (тщательно отмытых и принаряженных, хоть и с номерами), негодуя, почему зечкам разрешали красить губы. Мымра из казенных денег КВЧ купила Наде для сцены материал на платье: самую дешевую ткань, какую ей позволял ее вкус и понятие о торжественном туалете. Корсетный атлас, видимо, предназначался для пошива бюстгальтеров, но Мымру прельстил цвет: ярко-розовый.

– Какой ужас! – расстроилась Надя.

– Ничего другого не было, – уверенно врала Мымра.

– Я же просила что-нибудь темное…

– Не было темного! Зачем тебе темное? – внезапно рассердилась Мымра. – И так, как кошка драная, а в темном совсем глиста будешь.

– Что вы! У Нади прекрасная фигура, – возразила Наташа и, желая утешить Надю, сказала: – Знаешь, атлас недурно выглядит со сцены… конечно, цвет сомнительный, но под ярким освещением он потеряется!

– Цвет ужасный! – не унималась Надя.

– Цвет, по-моему, очень шикарный и пойдет тебе! Правда? – обратилась Мымра к Елизавете Людвиговне.

Маевская наморщила лоб, что всегда служило предзнаменованием: она приготовилась сказать очередную хохму.

– Чудо! Цвет редкой красоты! В переводе с французского этот цвет носит название «цвет бедра испуганного поросенка», прошу не путать с другим оттенком, известным под названием «цвет бедра испуганной нимфы», что был в моде в начале прошлого столетия.

Когда же платье было готово и Надя надела его на генеральную репетицию, все бросились утешать ее.

– Это уже не поросенок, а кое-что! – сказала Елизавета Людвиговна. – Почти Ренуар.

– А знаешь, Надя, неплохо! Я думала, будет хуже, и идет тебе, – утешила Наташа.

– Замечательно! Я же говорила! – восторгалась Мымра.

– Чего замечательного? Молодит меня что ли?

– И молодит тоже, поскольку цвет для бэби, – сказала Алла.

– Срочно нужны цветы, и все будет в порядке, – посоветовала Наташа.

И опять выручила немка «из гардероба Евы Браун». За одну ночь были выкрашены старые дамские шелковые трусики, и Аннелизе смастерила золотую хризантему величиной с чайное блюдце. Медсестра Дуся одолжила «жемчужное» ожерелье. Из мыла и черного гуталина с сажей получилась неплохая тушь для ресниц, и Надя с удовольствием намазала свои ресницы. Елизавета Людвиговна, оглядев ее перед выходом на сцену, сказала:

– Как в лучших домах Парижа и Жмеринки. На такие ресницы можно поддеть не одного, а сразу двоих мужчин!

В первом отделении был веселый водевиль с Аллочкой Пироговой. Во втором Таня читала стихотворение, какое Надя не слышала, потому что в последний момент Мымра принесла «бриллиантовую» диадему из театра напрокат, и все были заняты, водружая ее на Надину голову. В этот раз она выбрала Булахова, веселый и радостный романс, и, когда она вышла на сцену в своем платье цвета «бедра испуганного поросенка», Павиан неприлично громко захлопал, а за ним и остальные.

«И нет в мире очей и темней и нежней, чем его», – запела она, игриво и томно поглядывая на Павиана. А в последнем куплете: «Мне его не любить, мне его позабыть, никогда…» – Павиан млел и улыбался и первым захлопал. После концерта Наташа задернула занавес – и, кто хотел, полез на сцену потанцевать. Надя танцевать совсем не умела, но в длинном платье ног не было видно и она тоже повертелась с Наташей.

– Танцевать ты не умеешь, – сказала Наташа? – я тебя обязательно научу. Уметь танцевать вальс и танго так же необходимо для каждой культурной девушки, как знание иностранных языков!

И когда Надя засмеялась, Наташа сказала:

– Это не мои слова! Когда я работала в труппе Дудко, он всегда говорил нам и сам выучил меня.

Павиан, «Веселый армяшка» – опер Арутюнов и Клондайк тоже пришли на сцену вроде как следить за порядком, а на самом деле посмотреть нарядных, красивых зечек.

– Поп – в гости, черти на погосте, – громко сказала, увидев их, Маевская.

Но они даже ухом не повели и продолжали пялить глаза на танцующих. «Какая немудрая голова собрала в один Речлаг столько молодых, красивых зечек, надеясь, что страхом можно удержать их охрану от соблазнов – подумала Надя, заметив, как совсем «не положено» светились весельем глаза у начальников. – Они и не думают сейчас о том, что перед ними «враги народа», а только молодые, красивые женщины. Им и самим бы сейчас потанцевать, да не положено!» Однако когда она узнала, сколько времени, подхватила подол платья – и бегом в хлеборезку. С виноватым видом прошмыгнула в комнатуху и, быстро сбросив «поросячий визг» (Так Валя назвала ее платье), переоделась в свою единственную юбку и кофту. На счастье, ни Валя, ни Коза не рассердились на нее, а ждали с накрытым столом. Чай был заварен, и яства разложены на аккуратно вырезанные из бумаги салфетки.

– Эх, жаль, вина не купили, – сказала Валя.

– Какое тебе вино, денег и так едва хватило, уж жди, на воле выпьем.

Только принялись жевать, как явились начальники: Павиан, Веселый армяшка и Клондайк.

– Сидите, сидите, – милостиво разрешил Павиан. – С Новым годом вас! – поздравил он всех.

Веселый армяшка подошел к Наде.

– Мне сказали, вы у Гнесиных учились?

– Да, – ответила, смело соврав, Надя.

– Я тоже там начинал, в музыкальной школе. Вы с какого года?

– С тридцатого.

– А я с двадцать восьмого, – сказал Веселый армяшка.

Клондайку, видимо, не понравилось такое панибратство, и он поспешил открыть дверь, приглашая на выход.

– Вы заприте дверь, – приказал Павиан, и все двинулись наружу.

Надя пошла накинуть крючок и задвинуть щеколду, а в тамбуре ее схватил Клондайк и расцеловал в оба глаза.

– Ты как двуликий Янус, обалдеть можно!

– Какой тебе больше нравится?

– Оба, оба! Одного люблю, другого обожаю.

Надя, боясь простудиться в тамбуре, быстро вытолкала его за дверь.

– Надя! Что с вашими глазами? – в ужасе спросила Валя.

– А что? – Надя взглянула в зеркало и обомлела. Ресницы на ее глазах были слеплены и размазаны. Она бросилась к умывальнику и постаралась ликвидировать остатки туши. Но не тут-то было. Пришлось отмывать горячей водой, и все равно темные круги еще долго оставались под глазами.

– Когда красишь ресницы, надо не забывать о них ни на минуту, а уж тем более не разрешать целовать глаза, – не без ехидства заметила Валя.

«Тушь» Надя тут же кинула в печку.

Первый январский день ей запомнился пригожим. Валек с ресторанных торжеств лежал в лежку не в силах поднять головы и прислал солдата сказать, что машина испортилась, он будет ее ремонтировать. Надя сразу догадалась.

– Что? Вместо бензина спирт залили?

– Видно, что залил!

Пришлось опять идти запрягать Ночку. На обратном пути, недалеко от пекарни, ее встретил невеселый и усталый Клондайк.

– Что с тобой?

– Черт меня попутал выпить вчера с капитаном. Анатолий домой пошел к жене, а мы, как два холостяка, незаметно бутылку усидели.

– Какой же он холостяк, у него жена!

– Давно в Смоленск отправил, домой.

– Ну, чего теперь? Голова болит? – спросила Надя.

– Теперь уже лучше, а с утра голову повернуть не мог.

– Не умеешь пить, не переводи добро, – резонно посоветовала Надя.

Дорогу перед Новым годом не чистили, но снегу было немного, и они шли, болтая о всякой ерунде. Клондайк сказал, что уже выбрал две темы для будущего диплома, а Надя заявила, что к Гнесиным не пойдет, а будет стараться попасть в консерваторию, и мечта ее вовсе не Кармен, а Марфа из «Хованщины» и Флория Тоска.

– Ты будешь в Ленинграде, обязательно послушай эти оперы!

Клондайк, как всегда, ответил: «Вместе послушаем!»

– Смотри-ка! – остановилась Надя. Внезапно звезды померкли, стало бархатно-темно. Миг – и все вокруг преобразилось. Словно кто-то там, наверху развернул во всю небесную ширь разноцветное покрывало, сотканное из миллионов цветных иголок, и колышет его по небу, ни секунды не оставляя в покое, меняет местами цвета – от фиолетового пурпура до изумрудной зелени.

– Это ведь северное сияние! – догадалась Надя, и оба замерли на месте, как зачарованные. Даже Ночка остановилась.

– У тебя искры из глаз сыплются! – вскрикнула она, взглянув на Клондайка.

В его светлых глазах отражались все цветные переливы неба, оттого они казалось, светились разными огнями.

– У тебя тоже! – сказал Клондайк. – В такую ночь надо, как язычники, молиться на чудеса природы.

На следующий день Надя сказала Вальку:

– Спасибо, Валек, что опился, как поросенок. Я с Ночкой ездила и такое видела!

– Чего?

– Северное сиянье! Первый раз за все годы!

– Да! – пожалел Валек. – А я не видел никогда!

Напрасно думалось Наде, что с появлением машины у нее будет больше свободного времени. Старый газик постоянно ломался и вставал в самых непредвиденных местах, угрожая заморозить хлеб. Валек измучился с бесконечными ремонтами. Старик был капризен и прихотлив, как всякая старость. Постоянно приходилось ждать его под вахтой. Первое время Надя злилась и ругала шофера за опоздание, потом смирилась, как с неизбежным злом, и только просила, когда дежурили «человеческие» вахтеры, вызывать ее из хлеборезки.

Настоящая зима пришла в последних числах января. Два дня не прекращался снегопад, и хлеборезкам приходилось трудно. Дорогу к домику расчищали два раза в день, широко, для проезда машины. Спасибо Валек помогал. Надя приезжала усталая и злая. Бранила всех прокуроров, судей и адвокатов. В зоне ей встретился новый начальник режима. Хмурое и недоброе лицо, настороженный взгляд. «И откуда только выкапывают таких». Павиан вот уже больше недели тому был отправлен на 1-ю капитальную, Горохов, вернувшись после болезни в зону, сразу навел порядок. «Хоть и жаль Клондайка, но вовремя он убрался отсюда», – порадовалась за него Надя. Однажды она вернулась с пекарни измученная и голодная. Машина забуксовала в снегу, пришлось откапывать, она хотела есть и согреться, не испытывая больше никаких чувств. Но уже с порога ей послышались возбужденные возгласы Вали. «Опять перепалка Вали с Козой», – решила она.

– А я говорю, стерва эта Тимошук, не дала хорошим врачам вылечить ваше правительство хоть стрихнином! – подбоченясь с тряпкой в руках, ораторствовала Валя.

– Вы же не любите евреев, а там их большая часть, если не все…

– Уважаю! Если это правда, что они затеяли, я готова простить им Христа!

– В чем дело? – спросила Надя и пошла переодеться.

– По радио передали указ о награждении Лидии Тимошук орденом Ленина за раскрытие заговора врачей Кремлевской больницы.

– Ну и что? А тебе-то что за дело?

– А я говорю, стерва, доносчица, не дала вылечить членов правительства и «дорогого друга заключенных»!

– Но они же признали себя виновными! Сознались! – попробовала возвразить Коза.

– А вы! Вы – не признались? А кто не признался? Да и какое имеет значение? Признался, не признался. Нужно убрать кого-то, и все!

– Я представляю, как им досталось это признание… Били, наверное, – понизив голос до шепота, сказала Коза. – По себе знаю!

– Девушки! Закруглили беседу! Я хочу освободиться подчистую, а не как болтушка, – усмирила их Надя, а сама подумала:

«Что же это за люди такие вместе со Сталиным, если даже врачи-целители людских болезней ополчились на них?»

В воскресенье она встретила Клондайка и первым делом спросила про врачей.

– Не нужно тебе! Не лезь не в свое! – сказал Клондайк строго, совсем как начальник режима.

Но Наде было важно узнать, а как он относится к разоблачениям «врагов».

– Опять космополиты? Боюсь, наш вождь не празднует "евреев, а?

– Наш вождь не празднует никого, и тебя в том числе.

– Любил бы ты меня! – возразила Надя, – а уж вождя нелюбовь постараюсь пережить.

На пекарне по поводу награждения Лидии Тимошук молчали. Но Надя все же спросила Мансура:

– Святое дело разоблачать врагов. Один донос – и орден, и почет. Не хочешь разоблачить кого-нибудь?

Мансур посмотрел на нее неодобрительно и хмуро. Лопата, которой он высаживал из печи хлеб, замерла в его руке.

– Я бы этих врачей сам передушил!

– За что же?

– За то! Зачем сознались!

– А ты веришь, что они…

– Конечно, нет! Очередная провокация! – и вдруг улыбнулся широко и весело. – Наш старый маразматик отроду был трус, а теперь, пересажав столько народу, со страху с ума сходит!

В начале марта небо расчистилось от туч и из-за гор выпрыгнуло солнце. Опять заслезились глаза и начался повальный конъюнктивит. С наступлением темноты Надя начинала плохо видеть. В санчасти ей дали розовые круглые шарики – витамины «С». Но больных было много, а витаминов мало.

– Это «куриная слепота» – определила Коза. Авитаминоз.

– Безобразие и свинство с твоей стороны, что ты не хочешь моей помощи. – Рассерженно сказал Клондайк, встретив ее.

Надя повернулась к нему спиной, не желая слушать, стеганула лошадь и поехала на пекарню.

– Ну в чем дело, – спросил, догнав ее, Клондайк.

– Никогда не смей на меня повышать голос! Иначе ты для меня будешь только начальник режима! – с глазами, полными слез, проговорила Надя.

Клондайк, рискуя быть увиденным, пошел с ней рядом. Никогда еще ему не приходилось преодолевать такое сопротивление.

– Надя, ты жестокая! Подумай сама, каково мне видеть, что ты таешь с каждым днем, ты ослабнешь и потеряешь голос!

– Не растаю, другие уже по десятке отсидели, не растаяли. Счастливо оставаться! – сказала она и тронула вожжей Ночку.

«БЕЗЫМЯНКА» – ОЛП ЗАГАДОЧНЫЙ!

На следующий день Валек приехал вовремя, и они отправились за хлебом в надежде пораньше освободиться, но на обратном пути у вахты ее остановил ЧОС. Ткнув в нее пальцем, он озабоченно сказал:

– Ты вот что, Михайлова, хлеб разгрузи и еще раз на пекарню съездишь, возьмешь хлеб для Безымянки, отвезешь им. Там возчик заболел. Завтра заменим, а сегодня давай, поезжай. Возьми накладные и трогай, а то они без хлеба останутся. На лошади поедешь. Машины туда не ходят. Да не мешкай, поторопись!

– Я и дороги туда не знаю, гражданин начальник! – попыталась отбиться Надя.

– Я сказал поторапливайся! – прикрикнул на нее ЧОС. – Видишь, ветер поднялся, пургу нагонит.

– Как туда ехать-то? – недоумевала огорченная Надя.

– Выедешь из конюшни, направо, через реку, дорога одна, накатанная. Мостом не езжай! По льду дорога хорошая до самой Безымянки. И хватит! Давай по-быстрому!

«Хорошо ему, давай! А я там сроду не была», – возмущалась про себя Надя, но понимала: ехать надо, никуда не денешься. Работяг без хлеба не оставишь. Три бригады, в среднем по 30 человек, да дневальные, повариха. Всего по ведомости сто десять человек.

– Тебе, Валя, с Козой одной хлеб резать. Меня на Безымянку гонят, – и, быстро выгрузив хлеб, опять поехала на пекарню за безымянским хлебом.

С Вальком быстро перегрузили ящик с хлебом на лошадь, и Надя отправилась в путь. Застоявшаяся Ночка, перебирая узловатыми ногами, потащилась было налево, к пекарне. Но Надя взяла ее под уздцы и свернула к речке, направо, по укатанной дороге, где уже, как по гигантской трубе, змеилась колючая поземка, предвестница пурги. Вдоль реки ветер крутил снежные вихри и дул с такой силой, что Надя стала опасаться, не опрокинуло бы с саней ящик с хлебом. Идти пришлось боком, высоко подняв воротник, подставляя спину.

– Как обратно пойдем? В лицо будет дуть, а, Ночка? – спросила Надя и еще больше надвинула платок на лоб. Впереди, через речку, замаячила канатная дорога, по которой скользили вагонетки. Пустые на Безымянку, а полные глины – в цех, на завод. Ветром их раскачивало из стороны в сторону, особенно пустые, и было удивительно, как они вообще не сорвутся вниз. Завод и канатную линию строили пленные немцы. Строили надежно и добросовестно, вспомнилось Наде, что говорили в зоне.

Дальше дорога пошла в гору по крутому берегу реки, и, добравшись до верха, Надя увидела знакомые вышки и зону, окутанную рядами колючей проволоки. Вот она – таинственная Безымянка, куда ссылались самые отчаянные и проштрафившиеся зечки, каторжанки с чудовищными сроками и неугодные начальству. Работа там тоже каторжная, без хлеба таких не оставишь. Вагонетки убегали по подвесным рельсам в дощатый тоннель и скрывались из вида, чтоб потом вынырнуть на дне котлована, где копошились люди, нагружая вагонетки глиной. Затем, груженные доверху, они пускались в обратный путь, к кирпичному заводу. «Всего три барака, а вышки и вахта как в большом лагпункте, как будто можно бежать из этого ада», – с неприязнью подумала Надя. С вахты вышел знакомый дежурный Пятница.

– Что? Иль проштрафился, сюда попал? – поинтересовалась Надя.

Но Пятница не склонен был шутить, вид у него был угрюмый и озабоченный.

– Что приехала? – неприветливо спросил он.

– Хлеб привезла.

– А-а-а! – и пошел, важно, не торопясь, отпирать ворота. – Пропуск сдавай! – приказал.

«Что-то с ним? Сердитый какой!» – удивилась Надя. С кухни выбежали две зечки и быстро помогли разгрузить хлеб. С опаской взглянув на небо, она поспешила обратно, к вахте. За какой-то час пурга разыгралась во всю мощь. Снежные вихри заслонили солнце, стало совсем темно.

– Снизу звонили, день актируют, ветер, температуря минус тридцать семь. Видишь, вагонетки в ангар загнали, – сказал Пятница, когда Надя с трудом дотащила упирающуюся Ночку до вахты.

– Не могу я оставаться! – отчаянно закричала она. – Мне хлеб резать надо.

– Кто за тебя отвечать будет? Я? Ступай в барак! Откуда-то из-за печки вылез, зевая во весь рот, надзиратель.

– Что за шум? Не хочет в барак, проводим в бур.

– А лошадь куда? Тоже в бур? – не унималась Надя. – Пурга неделю продолжаться может, я тут застряну, весь ОЛП без хлеба будет.

– Сказал, не пущу, и все! Ступай!

– Незаменимых нет, глянь, что делается! – подтвердил надзиратель, взглянув в окно.

В самом деле, за вахтой все кружилось, кипело, кувыркалось. Дороги и следа не было видно. Надя знала, что пререкаться и грубить Пятнице нельзя. От дерзости он зверел. Всю жизнь подвергаясь насмешкам за свою уродливую внешность, в чем совсем не был виноват, Пятница был крайне чувствителен к почтительному отношению и ласковым словам.

– Вы же добрый человек, я знаю, понимаете, люди с работы голодные придут и утром без хлеба пойдут опять, – завела свое Надя.

– Иди, иди, не разводи китацию (агитацию).

– Ступай в зону, тебе русским языком говорят, – теряя терпение, обозлился надзиратель.

– Нельзя идти, пропадешь! Кто петь будет? Завтра пурга кончится, пойдешь, я провожу, дежурство закончу.

«Вот тебе и свирепый Пятница! Два добрых слова – и уже не дикарь-людоед, а вроде даже человек. Натравливают их на зеков, как собак. Клондайк говорил, каждый месяц из города начальство приезжает проповедь читать, чтоб не вздумали охранники заключенных за людей принимать!» Еще припомнилось Наде, как однажды, в свое дежурство, Мымра зашла проверить хлеборезку и решила посмешить зечек, хоть и «не положено», рассказав им, что когда прислали нового опера, молодого лейтенанта Арутюнова – Веселого армяшку, он вздумал в гарнизоне конвоирам и надзирателям внушение сделать. Говорит: «У меня имеются сведения, что имело место сожительство с заключенными, забывая, что перед вами враги народа!» Вдруг, Пятница вскочил с места и говорит: «А мы их, товарищ лейтенант, и «то-то», как врагов!» Начальство и весь гарнизон с надзирателями, неделю ржали не переставая. Все знали, какой «успех» у зечек имел Пятница. Дня через три, когда Веселый армяшка мог без смеха смотреть на Пятницу, он вызвал его и, желая позабавиться, дружелюбно спросил:

– Сознайся, а которая твоя? Я никому не скажу! Не Калишевская случайно? Красавица! Ничего не скажешь!

Бедняга Пятница издевки не понял.

– Нет, – говорит, – эта и коленку голую нашему брату не покажет.

Насмешницы-почикайки, завидев Пятницу на разводе, кричали ему, издеваясь над маленьким уродцем:

– Ходи до мэне, мий коханий, мрия моя!

Едва Надя высунула голову из двери вахты и сразу задохнулась.

– Вот тебе раз!

С бесовским воем и ревом снег валил не с неба, а с разных сторон одновременно, сталкиваясь и свиваясь в громадные завихренья.

– Ну что я говорю? – выскочил следом Пятница. – Лошадь в галерею поставь, где вагонетки, там теплее, да распряги, сани-то не тащи!

– А есть ей что? Она ведь голодная!

– На кухне скажи, я приказал!

«Ишь! Он здесь за главного! Приказывает. А там, внизу, в зоне, его и за человека никто не считает. Пятница, и все».

Унылая, занесенная снегом лошадь понуро ждала своей участи. Окоченевшими руками Надя с большим трудом распрягла Ночку. В санях под ящиком валялась в сене старая попона, осмеянная ЧОСом.

«Как пригодилась!» – обрадовалась Надя. В дощатой галерее было тихо, а около рубки, где помещалось все управление канатной дороги, и совсем тихо. На кухне дородная хохлушка Ксюша Загорулько сразу прониклась участием к бедной скотине, дала ведро теплой воды. С кормом было сложнее. Хлеба не дашь – самим в обрез!

– Овсянку жрать будет? – спросила Ксюша.

– Овес любит, будет и овсянку, – заверила Надя.

Ксюша насыпала больше полведра овсянки, предназначенной для корма заключенным.

– Ругать не будут? Ничего?

– Кто? Я сама себе хозяйка, – пошутила Ксюша. – Делов куча! Кашу пожиже заведу, только и дела. Ты сама как?

– С утра! – ответила Надя.

Ксюша щедрой рукой наложила полную миску овсяной каши и обильно полила каким-то маслом. Туда же кинула кусок рыбы.

– Ешь!

Надя хотела было отказаться, но есть так хотелось, что протянула с благодарностью руку за миской. Помощница Ксюши, Степанида, подала кусок хлеба.

– С хлебом ешь, без хлеба не сытно, не наешься!

– Кто у вас хлеб развешивает?

– Двое, сейчас придут, а что?

– Давай я помогу, – предложила Надя. – Все равно до отбоя делать нечего.

– Сами управятся! Ты отдыхай, лучше скажи, как там, на главном?

Новостей оказалось немного, и те Ксюша знала.

Зечек с Безымянки иногда приводили в главную зону, на концерты, в баню или в санчасть больных. И тогда Надя, рассматривая их, с удовольствием отмечала про себя, что они не производили впечатление доходяг, а многие были просто красивые. «Еще надеются на что-то!»

Закончив мытье котлов и пола, Ксюша сказала:

– Пошли в барак! Нас с девяти запирают.

В бараке было тепло и чисто, как, впрочем, и везде, где жили и хозяйничали украинки и западнячки.

– Располагайся! – показала Ксюша на нижние нары. – Тут Машка спит, она в кипятилке до утра работает, завтра только придет.

Зечки окружили Надю: интересно, что там, внизу? Как новый опер? Павиан? Горохов? И о знакомых. Не предвидится ли этап?

Маша Емчик из местных красавиц без обиняков и намеков прямо спросила:

– Слышно, к тебе Красавчик захаживает?

От такого вопроса у Нади даже нос покраснел.

– Ко мне каждый день по двое, по трое заходят, нас проверяют…

– Темни, темни!

– Будет тебе! – добродушно одернула ее Ксюша. – Лучше скажи, к Восьмому марта концерт готовите?

– Готовим! – охотно переменила скользкую тему Надя. – Ой, да кстати, кто знает песню «Ой, не свиты мисяченьку»?

– Да кто же не знает? Все.

– А ну, девчата, скажите слова, я ее на концерте спою.

В барак зашли две дежурнячки.

– Все дома? Барак запираем!

– Все, все!

– А что Михайлова здесь?

– Хлеб привезла, да начальник не пустил обратно.

– А вниз сообщили? А то там поверка не сойдется!

– Ксюша, скажи, а Ольга Шелобаева в каком бараке? – шепотом спросила Надя.

– На этап ушла, сразу после Нового года, – так же тихо ответила Ксюша, но шустрая Маша услышала:

– На Предшахтную! С приветом от генерала Деревянко!

Все засмеялись, далеко разнеслось по ОЛПам, как генерал девушке помог. Барак заперли, и все расползлись по нарам. Только в одном углу еще бренчала плохо настроенная гитара, а девушки пели:

 
Хлопци, пидемо,
Боротися будемо,
За Украину, за ридни права.
 

«С кем это они хотят бороться за Украину, когда война давно кончилась?» – недоумевала Надя.

– Эй, вы там, в углу! Кончайте свою бандеровщину разводить, а то в буре ночевать придется! – прикрикнула Ксюша.

Утром Надя проснулась и никак не могла сразу сообразить: где она? Все были на ногах и одеты, а дверь все не открывали.

– Забыли начальнички про нас!

– Надрались вчерась ради хорошей погоды! – сказала чернявая татарка Алмаса.

– Который час? – спросила Надя, – проспала?

– Да кто ж его знает? Подъема не было, радио три дня молчит, барак заперт, и на поверку не идут! – возмущалась Ксюша. – Когда завтрак готовить буду?

– Анчихристы бесовскую литургию правят! – пробормотала с верхних нар зечка в черном платье и таком же черном платке, надвинутом на самые глаза.

Надя узнала свою знакомую монашку, ту, что дала воды больной Космополитке.

– И вы здесь? – удивилась она. – Здравствуйте!

– Бог в помощь, где же мне еще-то уготовлено?

За дверью послышались мужские голоса и лязг отодвинутых затворов.

– Идут! – разбежались по местам зечки.

– Фарисеи и седуккеи порождения ехидны, – громко сообщила монашка.

В барак быстрыми шагами, не отряхнув снега с валенок, ввалились четверо начальников – Черный Ужас, опер Горохов, новый режимник, что прислан вместо Павиана, и старший надзиратель Гусь.

– Постройте заключенных! – приказал майор Гусю необычно тихо, несвойственным ему тоном. Было в его голосе и во всем поведении что-то такое, что сразу насторожило зечек. Все встали около своих нар, замерли в ожидании. Что-то будет?

– Заключенные! – обратился майор. Голос его задрожал, и он всхлипнул. Тут только Надя заметила, что на сизом, баклажанном носу майора, на самом кончике, повисла слеза, и он не вытирает ее. Все обомлели, затихли, не дышат: Черный Ужас плачет! Что случилось?!

– Заключенные! – еще раз повторил майор. – Нашу страну постигло страшное горе!

Стало так гробово-тихо, что слышно было, как снаружи разводящий менял вертухаев на вышках, окликая их. Зечки не смели дыхнуть, притаились: ему горе – нам радость, только бы не война!

– Умер наш всеми любимый, родной отец товарищ Сталин!

– Слава Богу, преставился анчихрист, унесли нечистые сатану, – с радостью объявила, перекрестив себя широким крестом монашка.

Майор даже не взглянул на нее. Он вытирал глаза и сморкался, делая вид или действительно не замечая, как радостно загудели на разные голоса зечки.

– А-а-а, у-у-у, и-и-и, – неслось по бараку. Опер кидал огненные взгляды по сторонам, новый режимник изо всех сил старался изобразить лицом отчаяние и страданье. В конце барака, где вчера бренчала гитара и пели бандеровки, кто-то крикнул:

– Ура!..

У-у-у – опять прокатилось волной по бараку. Черный Ужас вихрем вылетел в дверь, вон из барака, за ним потрусили остальные.

Надя почувствовала что-то вроде жалости к майору, он показался ей в этот раз совсем не грозным и старым.

– Нашел, зверюга, у кого сочувствия искать, плакать в жилетку, – с негодованием сказала высокая дивчина, не то латышка, не то литовка.

– Ну уж и зверюга! – попробовала заступиться было Надя.

– Зверь, чистый зверь, – вернулась от дверей уже одетая Марыся. – Мы-то знаем, когда здесь немцы пленные были, канатку строили, их ссученные уголовники караулили, топили несчастных в котловане, в жидкой глине, лопатами забивали. А он все знал и морду отворачивал. А чем виноваты пленные?!