Текст книги "История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек"

Автор книги: Екатерина Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 45 страниц)

НА ЭТАП

С вечера всем этапникам приказали быть готовыми к утренней отправке. Дежурный лейтенант, по прозвищу Карлик Нос, зачитал дополнительный список – еще несколько «контриков», в том числе и космополитка Соболь. Уголовниц всего четверо, с большими сроками, с двумя – тремя судимостями каждая. Но это только из Надиной камеры, а сколько их, этих камер? Одному Богу известно…

До последней минуты в суете сборов она ни разу не вспомнила о доме, а вспомнив, затосковала, горько, без слез. Ей живо представилось, как мать придет с передачей, а ей скажут:

– Выбыла на этап!

– Куда же? – похолодев, спросит мать.

– Неизвестно!

А если и известно, то не скажут. Там не церемонятся. И пойдет она, обливаясь слезами, ожидая, когда станет известно, где скитается ее единственная дочь.

Но гудяще-снующая камера не располагала к слезливым размышлениям. Заключенные, объявленные в списке на этап, метались по камере, отыскивая свои ложки, кружки, расчески и прочие убогие пожитки. Остающиеся поспешно прятали свое, чтоб ненароком не прихватили отъезжающие. Роза с мрачным видом сворачивала самокрутку и смотрела, как Надя коленом запихивает в холщевый мешок свое немудреное барахлишко.

– Говорю тебе, херовину ты затеяла, – пробасила она и глубоко затянулась.

– Наверное, только теперь поздно! Изменить ничего нельзя.

– Можно! Смастерить мастырку и закосить. Да ведь ты не захочешь, – с сожалением сказала Роза.

Потом она обернулась в свой закуток и позвала:

– Муха! На цырлах!

Тотчас к ним подскочила молодая блатнячка с хитрыми, вороватыми глазенками, которые она с ходу запустила в Надин мешок.

– Ну, ты! – перехватив ее взгляд, отстранила ее рукой Роза.

– Я вот чего! Тебя тоже на этап вызвали. Присматривай за артисткой, чтоб все в ажуре было.

– Шестерить не стану, пусть не надеется, – бойко отбрила Муха.

– Да кто тебя просит шестерить, дура! Я говорю, помоги ей, она по первой, многого не знает, что и как! Человеком надо быть! – угрожающе повысила голос Роза.

– Человеком? Это хоть сто порций! – оживилась Муха. – Это всегда пожалуйста!

– И вот еще; коли где встретишь Короля, скажи ему, если он, подлина… – и дальше пошел уже совсем нецензурный разговор.

Надя поморщилась и отвернулась.

– Привыкай, другого не будет, – недобро сказала Роза и отошла.

– Говори, чего помочь? – предложила Муха.

– Тебя как звать-то? – спросила Надя.

– Звать? Меня? – удивилась Муха. – Ну, Зойка, а что?

– Ничего, просто имя у тебя ведь есть.

– Смотрю, вещей у тебя много, давай помогу нести. «Далеко занесешь, не найду!» – подумала Надя, умудренная горьким опытом, но обижать Муху не хотела и сказала:

– Спасибо, тут не тяжело, сама справлюсь. Где-то в углу слышно было глухое рыданье.

– Кто это так плачет? – встревожено спросила Надя.

– А, контрики! Мать с дочерью разлучают, одна на этап идет, вот и ревут обе. Да черт с ними! Фашистки!

– Почему это они фашистки? – Не поверила Надя.

– Потому против Советской власти, вот почему, – безапелляционно заявила Муха. – Статья у обеих какая? Пятьдесят восьмая, первый пункт, самая расфашистская статья, и жалеть их нечего.

Но хоть и были они «контрики», против Советской власти, Надя в душе все же очень пожалела их. Ей представилось, что на месте этих двоих оказалась бы она со своей матерью. Каково было бы им? А, может быть, это ошибка и они вовсе не против нашей власти? Какая же им власть нужна?

Не все события одинаково хорошо удержались в Надиной памяти, они как-бы выпали из ее сознания, потерялись. Плохо помнила она, в частности, как очутились этапники с пересылки у столыпинских вагонов? Смутно запомнилось ей, что колонна их, не менее сотни человек, долго, до полного изнеможения, шагала, спотыкаясь о шпалы, подгоняемая окриками конвоиров и свирепым лаем собак, пока не остановилась у бесконечно длинного состава. Обремененные вещами, и пожилые, едва ползли. Рядом с ней вконец охромевшая, ковыляла в лаковых лодочках космополитка Соболь и бойкая Муха. Четыре конвоира с одной стороны и четыре – с другой, с немецкими овчарками, с автоматами наперевес гнали, хуже чем немцев по Москве, обессиливших женщин, окриками – «Давай, давай!», «шевелись быстрей!», «подтянись!»

«Как хорошо, когда мало вещей!» Надя, подвигала спиной, за которой висел нетяжелый мешок.

Наконец последние, едва волоча ноги, подошли к общему строю, и два конвойных встали в голове колонны, а начальник неожиданно высоким, срывающимся на фальцет голосом, заорал:

– Всем слушать мою команду! Разобраться на пятерки, встать лицом к эшелону! Быстрей, быстрей!

Когда этапники разобрались на пятерки, конвоиры с двух сторон дважды просчитали людей, и начальник конвоя скомандовал:

– Первая пятерка, ко второму вагону бегом, арш! Вторая пятерка туда же бегом, арш!

Надя с Мухой и космополиткой угодили в 3-й вагон, где уже в коридоре их ожидали очередные охранники. Столыпинский вагон отличался от обычного, купейного, только тем, что вместо перегородки, отделяющей коридор от полок, была крупная решетка из стальных прутьев. В этой решетчатой стене были тяжелые, тоже решетчатые двери. На окнах решетка помельче, и уже совсем мелкой решеточкой были прикрыты лампочки в коридоре и клетках. Вагон оказался наполовину заселен.

«Точно как мартышки в зоопарке», – невесело подумала Надя, увидав, как прильнули к прутьям подернутые желтизной лица женщин.

– Откуда этап? – интересовались они.

Надя повернулась, чтоб ответить, да не успела, как получила чувствительный толчок прикладом по спине.

– Проходи, не задерживайся!

– Осторожней, вы! Не скот гоните! – возмутилась она.

– Но-о, разговорчики, в карцер захотела? – взвился конвоир.

– Карцер – это плохо, даже на Лубянке, – прошептала за ее спиной космополитка Соболь.

И Надя замолкла, а кому охота в карцер? Другой охранник чином постарше, с двумя звездочками на погоне, видимо, начальник конвоя, с пачкой формуляров в руке, открыл тяжелую дверь-решетку.

– Сколько вас тут? – спросил он обитателей клетки.

– Полно нас, пять, пять, – закричали из темноты.

– Где пять? Четверо вас, – посчитал он. И к Наде: Фамилия? Имя, отчество? Год рождения? Статья? Срок? Проходи!

Вместо верхних полок – сплошные доски, свободным оказалось место в середине. К огорчению, Муха и Соболь попали в другое купе. Две женщины, похоже, что блатнячки уже заняли места к стенкам. Одна из них, худая, с большим, крючковатым носом, покосилась на Надю, услыхав ее статью. Надя, тут же, про себя окрестила ее – «Носатая». Другая, помоложе и даже хорошенькая, приняла ее за свою и заговорщически подмигнула:

– Ничтяк, корешок, здесь теплее! – и объяснила, как нужно поставить ногу на край нижней полки, затем другую – на ячейку решетки и тогда легко вспрыгнуть наверх, где можно только сидеть, упираясь головой в потолок, или лежать.

Помнилось Наде, состав не отправляли около суток.

– Пока всех не разведут по вагонам, да раз двадцать не пересчитают, не тронемся, – подала голос из своего угла Носатая.

– Да, этап большой, – Надя повернулась к ней с намерением поддержать добрососедские отношения.

– Ха! Большой! Разве это большой? – охотно откликнулась Носатая. – Когда я первый срок тянула, нас в Казахстан отправляли, так это был этап! Одних политиканов больше тысячи!

– Батюшки! Куда же их? – спросила Надя, вспомнив симпатичную космополитку Соболь.

– Куда – куда? Известно. Караганда, Джезказган, Экибастуз – все шахты. Срока у них будь-будь. С врагами народа не якшаются.

Надя задумалась: «Она сказала: «с врагами народа», что ж это я жила на свете, а с врагами не встречалась, а их, оказывается, так много». И тотчас припомнила, что уже слышала про врагов, давно, еще в детстве, когда пошла в первый класс. Сидела впереди нее на парте девочка, Ксана Триумфовская. Была она соседкой тети Мани, через два дома. И случалось, вместе бежали, опаздывая в школу. Незадолго до 1 Мая Ксана в школу не пришла. Случайно услышала, тогда Надя, что забрали самого Триумфовского, прямо с работы, а ночью подъехала легковушка и увезла мать Ксаны. Тетя Маня забрала девочку к себе и хотела удочерить, но за ней приехал военный, забрать в детдом. Ксана со страху кричала как резаная на всю Малаховку. Но военный сказал ей, что везет к маме, а тете Мане ответил, что дети «врагов народа» должны воспитываться надежными воспитателями, чтоб вырасти достойными гражданами своей Родины. Надя, как ни старалась, не могла вспомнить Триумфовского-врага. Смутно припоминался ей маленький человечек в больших очках и калошах, когда возвращался он с работы из Москвы и проходил мимо их забора. Дом их заселили другими людьми, а потом началась финская война, морозы, и о Триумфовских больше никто не вспоминал. Забыла о них и Надя.

Вечером всех по очереди сводили в уборную и выдали кусок хлеба и по половинке ржавой селедки, потом из жбана – по кружке рыжевато-мутной бурды – «чай».

– Не ешь селедку, пить захочешь, до утра воды ни за что не дадут, – посоветовала та, что помоложе.

Во время вечерней поверки она назвала себя Марией Семеновной Бурулевой, 1928 года рождения, ст. 62, срок пять лет, но Наде сказала:

– Зови меня Мэри, меня так все зовут.

На нижней лавке, где-то под сплошняком, не переставая ни на минуту, надсадно заливался скрипучим плачем ребенок. Надя свесилась вниз посмотреть на жильцов нижнего этажа. Совсем еще юная женщина, повязанная по-деревенски платочком, подняла на Надю темные глаза, обведенные черными кругами. На руках она держала крохотного ребенка и совала ему в ротик свою грудь. Малыш вертел головой и сердито скрипел.

– Ну, буде, буде, сынку, спи, спи…

На другой, через проход, лавке лежала с головой укрытая фигура.

«Точно покойник, зачем она там укрылась?» – подумала Надя и улеглась на свое место.

Положив голову на свой мешок, она задремала. Сквозь сон слышала, как звякнули буфера и тихо, крадучись, словно стесняясь своего груза, состав тронулся.

– Куда нас теперь? – тихонько спросила она Мэри.

– Ты что же, не знаешь куда? – подняла голову Мэри. – В Горький, на пересылку, оттуда во все стороны, кому куда, – и сердито добавила. – Кончай болтать, спать надо. Эй, там, внизу, угомони ребенка!

Надя вытянула ноги и опять попыталась заснуть. Скверные, тяжелые мысли тотчас полезли в голову. Зачем я еду? К чему напросилась к черту на кулички! Иди-отка, иди-отка, – отстукивали мерно колеса.

– Верно, верно, идиотка, – в такт колесам повторила она и заснула, точно провалилась в бездну. Но, как ей показалось, тотчас проснулась от громкой перебранки.

– Заткни ему пасть, что он вопит, не переставая, день и ночь, спать никому не дает, – яростно кричала Мэри.

– Сейчас я ему сама рот заткну, – гудела Носатая. Надя свесилась вниз:

– Чего он все время плачет?

– Исти хочет! – горестно прошептала женщина.

– Так покорми его!

– Не маю молока, во, дивись! – и она сунула ему обвислую, тощую грудь с большим, как палец, коричневым соском.

Ребенок разинул беззубый рот и пронзительно закричал.

– Заткни его, иль я его придушу, падла! – бесновалась Мэри.

– Сука бандеровская, придуши своего ублюдка, все едино сдохнет, – вторила Носатая.

В обе стенки застучали разбуженные зечки. Густой мат повис в воздухе.

– Що вы, громодяне, хиба ж я виновата, колы не маю молока, – испуганно оправдывалась женщина.

– Молока нема? – завопили из других клеток. – Ты о чем думала, морда твоя бандеровская, когда ноги растопыривала? Молоко было и сало было!?

– Придушите его там, да и дело с концом.

– Господь с вами, опомнитесь, люди! Побойтесь гнева Господня? Или озверели вы совсем? Креста на вас нет, – впервые подала голос нижняя полка, молчавшая до сих пор. – В чем виновато несчастное дитя?

– Спать не дает! Мы вторые сутки маемся, – раздалось отовсюду.

– Ты, баптистка, Христова невеста, и на камнях с боем барабанным уснешь, а мы не можем!

– Стойте, постойте, – закричала Надя. – Сейчас мы его накормим! – Она вспомнила, что в ее мешке на дне давно болтается банка сгущенного молока из самой первой передачи от тети Мани.

– Вот! – обрадовалась она, вытаскивая банку. – Сейчас он поест и уснет.

– Храни тебя Господь, добрая душа! – пробормотала бапистка и опять укрылась с головой.

– А чем открыть? Нечем!

– Зови вертухая, пусть откроет, – приказала Мэри. – Будите его!

– Не станет открывать, не положено нам железные банки, – засомневалась Носатая.

– Давай зови! Перельет в кружку, – горячилась Мэри и забарабанила ногой по решетке. В соседних купе-клетках тоже завозились, загорланили: «Дежурный, эй, конвой!»

– Будет спать, зеки разбежались!

По коридору, громко топая сапогами, примчался надзиратель.

– Что еще за крики? А ну, смолкните! В чем дело?

– Гражданин начальник, ребеночек у нас с голоду помирает, – жалобно, словно не она только что вопила, как одержимая, проговорила Мэри. – Крошка совсем, а у матери молока нет, – добавила она и сокрушенно вздохнула, сморщив лобик.

– А я что? У меня таких приспособлениев нет! – развел руками конвоир.

– Вы банку со сгущенкой нам откройте, а мы его сами покормим.

– Жестянку? Не положено!

– А вы ее в кружку перелейте да кипяточку добавьте, чтоб не слишком сладко, да тепленькое было.

– Не положено! – мотнул головой вертухай, но все же дверь открыл и взял банку.

Из клеток послышались оживленные голоса.

– Сейчас принесет, погоди, натрескаешься, будешь толстенький, скорее лопнешь! – пошутила Мэри и дотянулась до низу рукой потрогать пальцем крохотный носик на красном, сморщенном личике.

– Ишь, надрывается, и откуда сила берется.

– Сама дивлюсь, другий день крохи не ив, – с отчаянием покачав головой, прошептала мать.

Минут через десяток вернулся конвоир с алюминиевой кружкой, от которой валил пар.

Мэри с ловкостью обезьяны соскочила вниз и схватила кружку.

– О! Горячее! – обжигая пальцы, воскликнула она. – Спасибо, гражданин начальник!

– Спасибо! – нестройным хором раздалось из клеток по коридору.

– Надо попробовать, не горячее ли, руку жжет. – сказала Мэри и отхлебнула глоток. Радостное выражение ее лица вдруг сменилось недоумением. Она сделала еще глоток, и лицо ее исказилось гневом.

– Что это? – закричала она на весь вагон. – Это вовсе не молоко, – попробуй! – протянула она кружку Наде.

– Горячая вода, забеленая молоком, как после мытья молочного бидона, – объявила во всеуслышание Надя.

Больше проверки не требовалось. Никто не сомневался, что конвой поступил именно так.

– Эх гад! Вот гад! Слышите все? У голодного ребенка молоко схавал!

Какие только не посыпались проклятья в его адрес! Весь гнев, всю злобу и затаенную обиду на охрану, вынашиваемую скрыто, в душе, выплеснули в ярости зечки.

Чего только не пожелали ему! Сгнить от сифилиса, утонуть в нужнике, захлебнуться собственной мочой, подавиться своим дерьмом и еще много подобных пожеланий, каких самая лихая фантазия не придумает. Удивительный этот уголовный мир. Только что готовы были удушить дитя, чтоб не мешал спокойно отдохнуть, и тут же весь гнев обрушили на такого же жулика, как они сами, – подумала Надя, наблюдая, как бесновались ее соседки. Взбудоражился весь вагон. Требовали начальника конвоя. Стучали кулаками и ногами, сотрясая двери и стены.

Наконец появился лейтенант—начальник конвоя.

– В чем дело, почему ночью шум? Кто меня требовал?

– Мы, мы, – закричала Мэри и, возмущенно размахивая руками, объяснила причину.

– Откуда банка? – скосив глаза в сторону, не глядя на нее, спросил он.

– Моя это банка, – поспешно вмешалась Надя.

– Фамилия, статья, срок? – как заведенный выпалил лейтенант.

Надя ответила.

– Где проходили обыск? Почему не изъята? Кто разрешил?

– Нас нигде не обыскивали.

– Воров не обыскивают, они свои! – крикнули из соседних клеток.

– Разговоры! – повысил голос лейтенант и приказал подошедшему в этот момент конвоиру:

– Позови Капустина.

Едва завидев виновника переполоха, женщины пришли в; неистовство.

– Он, он сожрал молоко у голодного ребенка!

– Молчать всем! – натужно гаркнул лейтенант, покрываясь багровой краской.

– Старшина, вы брали у заключенных банку?

– Не брал, товарищ лейтенант.

– Как не брал? Брал, взял, сожрал, схавал! – завопили из-за решеток.

– Ступайте, старшина, – скомандовал начальник.

Конвоир повернулся на каблуках, тявкнул: «Слушаюсь»! – и поспешил по коридору под улюлюканье зечек.

– Врет он, врет, сожрал, мы жаловаться будем, писать Вышинскому, – не унималась Мэри.

– Молчать! Я вам пропишу жалобу в небесную канцелярию, – рявкнул лейтенант и обратился к матери: – Что с ребенком?

В общем гомоне никто не заметил, что ребенок затих – не пищит больше.

– Молока у мене нема, а вин исти хоче.

Она осторожно положила рядом с собой на скамью маленький сверток и приоткрыла рваное, из разноцветных лоскутков, одеяльце, желая показать, как исхудало дитя на соске из черного хлеба. Маленькая головка, покрытая редким пушком, на нитяной: шейке покатилась набок, и лейтенант увидел судорожно разинутый ротик и испуганно остекленелые глазки.

– Боженьки мий! Сынку, сынку, он вмер! А-а! – свалилась мешком в проход несчастная женщина, заламывая руки.

Лейтенант с перепуганным лицом отпрянул от дверей и бросился прочь.

– Слава Божественному, отмучился, ангелочек, – перекрестилась Христова невеста.

– Звери, хуже зверей, – всхлипнула Мэри.

– О-о, батенька ридный! – каталась по полу мать.

– Не вой, – сказала Носатая, – тебе же лучше, все равно заберут в приют и не увидишь его, что есть – что нет. Срок-то у тебя четвертак! На всю катушку огребла!

Надя, как привороженная, все еще не могла оторвать глаз от скрюченного трупика.

Четвертак! Это двадцать пять лет, больше, чем я прожила на свете. Что надо было натворить, чтоб получить срок, равный трети человеческой жизни? Убить? Ограбить? Но за это больше десяти не давали. Взорвать склад с горючим? Что? вопрос не переставал свербить в Надиной голове. И как можно не пощадить женщину-мать, уморить ребенка?

На очередной остановке состава за женщиной пришли лейтенант и двое конвоиров. Один из них брезгливо, одной рукой, подхватил грязно-рваный сверток и понес, отставляя его подальше от себя, как нечистоту.

– Куда ее теперь? – дрожа всем телом, как в ознобе, прошептала Надя.

– Скорее всего в больницу, не здесь же ей оставаться. Один вопил, другая вопить будет, этак мы сами чокнемся умом, – ответила Носатая, устраиваясь в своем углу.

– Может, пожалеют ее, отпустят?

– Да ты что? С какого… сорвалась? Бандеровку отпустят? Чего захотела! – презрительно фыркнула она. – Ложись! Может, успеем еще минут шестьдесят придавить клопа.

– А кто такая бандеровка? – спросила Надя шепотом, повернувшись к Мэри.

– Хо! Ты что? Не знаешь, кто такие бандеровцы? – живо откликнулась та. – Это твари будь здоров и не кашляй! Сволочь, каких поискать. Украинские националисты. Они против нас воевали.

– Ну, эта, наверное, не воевала, куда ей воевать, в чем душа держится, – попробовала возразить Надя.

– Воевать не воевала, под бандеровцем лежала, вот ребетеночка и состряпала, – гоготнула Мэри.

Но Наде такой оборот разговора показался кощунственным, и она переменила тему, спросив еще:

– А вот космополиты безродные, кто это?

– Эти-то? – пренебрежительно сморщила хорошенький носик Мэри. – Это все жиды пархатые, хотели нас американцам продать, да не вышло у них. Товарищ Сталин с ними быстро разделался.

«Что-то не то»… – подумала Надя и замолчала.

– Да ты что, в натуре-то, из какой глубинки появилась, ничего не знаешь, совсем политически неграмотная, чисто деревня!

– Придурок иль притворяется, – поддакнула из своего угла Носатая и стала собирать вещи, намереваясь захватить нижнюю лавку.

Надя обиделась и больше не задавала вопросов.

«Болтают они все, сами ничего не знают и врут, успокоила она себя. – Нечего к ним лезть».

Уже больше часа, по мнению Мэри, стоял состав. Слышно было, как где-то под брюхом вагона, около колес, стучали по металлу в два молотка и матерно перекликались люди. Потом паровоз пронзительно свистнул и так дернул состав, что многие повалились с нижних полок в проход, на пол. Потирая ушибленные места, зечки нещадно сквернословили, ругая машиниста.

– Это он нарочно, знает, кого везет, сучий хрен, лярва, – поднимаясь с прохода, воскликнула Носатая. Она только что успела перелезть на освободившееся нижнее место.

– Зачем ему? – удивилась Надя.

– Для потехи! Думаешь, он не знает, что сейчас в вагонах творится? Педераст несчастный, смеется, поди! – заключила Мэри.

Утром, после туалета, раздачи хлеба и бурды, по коридору послышался быстрый топот сапог и к решетке подошел начальник конвоя. Он отворил дверь и, ткнув пальцем в Надину сторону, спросил: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок?

Надя ответила.

– Выходи! – приказал он.

– Вещи брать?

– Не надо!

Одеваться не было нужды, все спали одетые. Башмаки под головами. Надя прыгнула с нар в проход и вышла. Огляделась вокруг, пока запирали за ней дверь, кое-где сквозь решетку дверей пробивался дым – там курили.

– Направо! – скомандовал лейтенант и повел ее по коридору в следующий вагон.

– Куда тебя? – неслось из-за решеток, – Зачем?

Надя только плечами пожимала. – Не знаю!

Соседний вагон оказался мужским. Увидев женщину, они подняли такой галдеж, выкрикивая похабные слова и всякие непристойности, что она прибавила шаг и чуть не бегом пробежала через вагон. «И это мужчины, – с тоской подумала она. Во что превратились, как скот». (Потом она узнала, что мужской этап был наполовину сформирован из уголовников, чтоб в страхе держать «контриков».) Третий вагон был намного светлее за счет отсутствия сплошняка наверху, воздух чище, пол не заплеван и без окурков. Их встретил темноволосый, кавказского вида капитан. Он их ждал, это было видно по тому, как удовлетворенно кивнул лейтенанту головой.

– Немецкий знаешь? – спросил он Надю.

От неожиданного вопроса она не растерялась и уверенно наврала:

– Знаю! – в расчете на то, что некому будет проверить ее познания.

Они прошли еще по вагону, и у предпоследнего купе капитан остановился и отпер дверь-решетку.

– Проходи.

«Господи, куда меня, зачем?» – со страхом подумала Надя и в тот же миг увидела сидящего человека. При виде вошедших он не поднялся, как ему было положено встречать начальство, а лишь слегка приподнял голову.

– Спроси у него по-немецки, – приказал капитан, – почему он отказывается от еды? Объявил голодовку?

Она подошла ближе, и, с трудом вспоминая забытые слова, сказала то, что говорила учительница немецкого, входя в класс:

– Guten Tag! – и чуть было не сорвалось, «Kinder», – но, во время спохватилась, что это вовсе не «Kinder», спросила, как можно учтивее: – Wоrum nicht essen? Essen bitte!

Немец оживился, и, пока он что-то говорил ей по-немецки, не возвышая голоса, но гневно, с возмущением, Надя, почти ничего не понимая, с любопытством рассматривала его. Перед ней был настоящий немец, наверное, фашист. Это был пожилой, пожалуй, даже старый человек. На его длинном и худом лице, давно не видевшем бритвы, холодно поблескивали прозрачно-голубые, как ледяная вода, глаза. Шинель, наброшенная внакидку на плечи, была из хорошего светло-серого сукна. Пуговицы и другие знаки отличия, вырванные «с мясом», а также полуоторванные, болтающиеся по бокам карманы сказали ей о многом.

Из всего того, о чем он толковал, Надя поняла немного, вернее одно: «Ich bin General», и «Ich kann diese Scheise nicht essen! Что «Scheise» – говно, Надя знала еще со школы.

– Ну, что? Чего ему надо? – озабоченно пытал капитан.

– Und Suppe – Wasser aus die Volga! – отстраняя рукой котелок с баландой, выразительно добавил немец.

– Он говорит, что он генерал и лучше умрет с голоду, чем будет есть, извините, такое говно.

При слове «говно» генерал закивал головой – понял.

– Ну а еще?

– А еще он требует прокурора по надзору. Будет на вас жаловаться, – добавила от себя Надя, как ей показалось, очень убедительно. Ей было искренне жаль этого поверженного и униженного старика, и она, забыв о том, что, может быть именно он был виновником всех бед и мытарств ее семьи, невольно прониклась сочувствием к его положению. Наверное, когда-то это был боевой генерал, и по его команде стреляли в людей. Сейчас перед ней был жалкий, больной старик с набрякшими мешками под глазами, в растерзанной шинели.

«Чур меня! Лежачих не бьют!» – кричал ей когда-то Алешка.

От ее вольного перевода капитан и лейтенант переглянулись весьма выразительно.

– Ясно! Пошли!

– Auf Wiedersehen! – сказала она генералу и вспомнила еще: – Glaube und Varte! – слова, которые ей говорила учительница Зубетантив, когда ставила в дневник «посредственно с минусом».

Проходя через тамбур вагона, она еще припугнула их:

– Он думает, что вы съедаете его паек.

– Что? – взвился капитан. – Это фриц недобитый так сказал? – От негодования капитан остановился и даже закурил – Идем обратно! Переведи ему, поганцу, чем он наших пленных кормил? Какие блюда им заказывал? А? Чем они, гады, нашего генерала Карбышева накормили? – Распаляясь все больше, капитан вращал белками своих черных восточных глаз.

– Стоит ли, товарищ капитан? – примирительно сказал лейтенант. – Пусть его жалуется, рацион не нами утверждается, что положено, то получи.

– Так ведь он считает, что мы его шашлыки съедаем!

– Это ему быстро объяснят!

«Зря я так! – пожалела Надя. – Они правы, а генералу невдомек, что у нас после войны с продуктами плохо».

Капитан запер за ними дверь своего вагона, а в следующем тамбуре она все же успела спросить лейтенанта, пока он отпирал дверь:

– Гражданин начальник, а почему вы меня в переводчики взяли, я ведь не очень…

Лейтенант строго посмотрел на нее, толкнул ногой дверь, но довольно миролюбиво произнес:

– Кого же? Политических возьми, пожалуй, рад не будешь, чего наговорят! А уголовники и по-русски-то не знают, один мат, – и тут же пожалев, что сказал лишнее, громко крикнул: – Пр-р-оходи!

В своем вагоне ее ждали, всем любопытно, куда это повели зечку! Уж не… Думай, что хошь! И такое случалось!

– Куда тебя? – неслось из всех клеток. – Зачем? Муха, припав лицом к решетке, тоже спросила:

– Эй, артистка, куда тебя водили?

– Разговоры! Молчать! – цыкнул лейтенант, но молчать никто не хотел, каждый высказывал свое предположение и оттого вагон жужжал, как улей. В своем купе ее тоже с нетерпеньем ждали. Мэри набросилась с вопросом:

– Куда он тебя водил?

– В заначку небось, – хихикнула Носатая.

Битый час громко, на весь вагон, Надя рассказывала во всех подробностях, куда и как, не забыв упомянуть про соседний мужской вагон, чем вызвала оживление слушателей, но умолчала о своем вольном переводе. Реакция была шумной.

– Ишь, фриц обхезанный, хлеб ему дают, а он «говно» говорит! – возмущалась Мэри.

– Суп как вода в Волге, а? – восклицала Носатая. – Кой черт их звал на Волгу, проклятущих? Пусть скажет спасибо, что вообще жрать дают.

– Себе не хватает, от себя отрываем, – гудели за стеной. Даже баптистка, молчавшая до этих пор, и та высказалась:

– Посеяв ветер, пожнешь бурю.

Но у Нади были все основания быть недовольной собой.

«И надо же мне, дуре, язык вытянуть, ишь как поднялся капитан, начнут теперь шпынять старика. Надзиратель – опасный человек, с ним ссориться нельзя, а в этапе тем более. «Жалуйся в небесную канцелярию», – сказал тогда нам лейтенант. Так оно и есть. Зек в этапе беззащитен, тем более, когда ни слова по-русски не знаешь, как немой».

С такими неприятными мыслями она незаметно заснула. Постепенно вагон затих, делать было нечего, сиди, как в клетке, но поспать можно было до вечера. Зек спит – срок бежит, и мало кто тогда заметил, что состав, сбросив скорость, плавно остановился, тихо звякнув сцеплениями.

На другой день, едва открыв глаза, Мэри поспешила сообщить всем радостную весть:

– Вертухая, который молоко схавал, отправили в стройбат!

– Откуда ты знаешь?

– Дежурняк баб на оправку водил, сказал им.

Но Надя не порадовалась. Глупый вертухай, надо же было докатиться до того – у голодного ребенка последнее съесть! Вспомнив вчерашнего генерала, она подумала: «Интересно, стал он есть или все еще считает баланду несъедобной? Дойдет старик! Сразу не помрет, а пеллагру получит. Зря не ест! От хлеба и баланды никто еще не помер. Жаль, что не уговорила его есть. Слов не знаю». Она всегда жалела тех, кому хуже, кто обижен, не охотника, преследуемого, независимо, кто прав, кто виноват.

Эшелон все еще стоял, и, как видно, надолго. Окна в клетках наглухо заколочены, да еще забраны решеткой. В коридоре хоть не забиты, только зарешечены, но такие грязные, едва свет дневной пропускают.

– Где мы? Чего стоим?

– Приехали! Скоро вызывать будут, – послышалось из соседнего купе.

И действительно, вскоре пришел конвоир с раздатчиком, выдали по большому куску хлеба, граммов по 400, а то и больше, без баланды и селедки.

– Хлеб на целый день, – предупредил раздатчик, а вертухай, запирая дверь, сказал:

– Всем собраться, быть готовым на выход.

– Шире шаг, с вещами на парашу, – пропела Мэри, и первая оказалась внизу у выхода.

Загремели ключами, завизжали железные двери, забегали конвоиры. Туго натягивая поводки, прошли трое с собаками. Три немецкие овчарки важно шествовали в ногу со своими проводниками, не обращая внимания на припавших к решеткам зечек. Им, этим дрессированным псам, нужны только бегущие, на сидящих в клетках они не смотрели.

Выпускали не всех, выборочно, по формулярам, руководствуясь им, одним известными предписаниями.

Вызвали Михайлову, Надежду Николаевну, 1930 года рождения, статья 74 через 17, срок 7 лет, и Надя, уже готовая, ловко протиснулась с мешком в коридор, где стояли с вещами женщины. Недалеко от себя она увидела Муху-Зойку и хотела было окрикнуть ее, но в это время Зойка обернулась и, радостно помахав рукой, стала пробираться к ней, расталкивая стоявших.

Мэри припала к решетке:

– Попутного беспутного!

– До свиданья, Мэри, всем до свиданья, – Надя нагнулась к решетке, чтоб попрощаться с баптисткой.

– Помогай тебе Бог! – ответила та из темноты.

– Прекратить разговоры, шагом марш на выход, – скомандовал подскочивший к ним конвоир, в котором все узнали воришку.

– Не обхезался с молочка, а? – крикнула ему Мэри.

– Го-го-го! – пронеслось по вагону, но он даже не обернулся, так был занят, считая по головам проходивших к выходу зечек.

– Ворон ворону глаз не выклюет, – мрачно изрекла вслед ему Христова невеста.

Подножка вагона оказалась высоко над землей, и Надя больно ударилась коленом о чемодан, который не успела забрать впереди прыгнувшая женщина. Следом за ней должна была соскочить пожилая зечка со сроком 15 лет, 5 по «рогам», со статьей 58, 1а, 10, 11 и еще что-то, чего Надя не успела расслышать. Потирая ушибленную ногу, она обернулась, чтоб помочь ей, (хоть враг, но все же пожилая, чем-то на маму похожа), но не успела протянуть руки, как конвоир прикладом оттолкнул ее.