355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эдмонда Шарль-Ру » Непостижимая Шанель » Текст книги (страница 5)
Непостижимая Шанель
  • Текст добавлен: 17 мая 2017, 12:00

Текст книги "Непостижимая Шанель"


Автор книги: Эдмонда Шарль-Ру



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

IV
Аббатство монаха Этьенна

На стенах не было ни одного украшения, ни одной скульптуры. Единственной составляющей красоты были объемы, единственным богатством – голый камень, вся гениальность постройки заключалась в пропорциях.

Таким образом, романская архитектура представала во всем своем совершенстве и нематериальной красе. Какое впечатление произвела подобная обстановка на воспитанницу Шанель, чуткую к окружающему, как и все дети?

Обазинский ли монастырь воспитал в ней строгость, которой она отличалась впоследствии, внушил ей инстинктивное отвращение ко всему, что нарушало чувство меры, научил ее избегать всякого излишества?

Монастырские постройки, возвышавшиеся сбоку от церкви, образованный ими двор, фонтан, выдолбленный в монолитной глыбе и перенесенный сюда ценою невероятных усилий, наконец, плавучий садок, заполненный прыгающим с Куару горным потоком, который за много километров отсюда, из любви то ли к Богу, то ли к его беднякам, неутомимые дробильщики камней сумели заключить в трубу, – все это было сделано горсткой бесправных скитальцев, одетых в грубую коричневую шерсть, покрытых паразитами, таких грязных и нищих, что порою их принимали за бродяг. Обреченные на молчание и одиночество, в XII веке они повиновались одному монаху, это был своего рода Poverello с берегов Дордони, но более суровый и жестокий, нежели святой из Ассизи, ангельского и проповеднического в нем было меньше, это был отшельник и первопроходец, божий безумец, хрупкий, уродливый, лысый, в тридцать лет морщинистый, словно старый бонза, сын народа – Этьенн Обазинский.

Этьенн из Лимузена, основатель многочисленных монастырей, Этьенн Флагеллант, Этьенн босоногий, Этьенн кающийся, осознающий свою недостойность и потому требующий себе занятий самых отвратительных, Этьенн, золотарь и возчик отбросов, Этьенн, считавший себя не Христофором, несущим Христа, но навозом, несущим навоз братьев своих, – сколько раз воспитанница Шанель слышала рассказ об этой образцовой жизни? Отрывки из его жизнеописания читали во время прогулок, в классе, в часы приема пищи, и «Жизнь Этьенна Обазинского», появившаяся в 1888 году и одобренная епископом Тюльским, ценилась монахинями наравне с Евангелием.

Габриэль Шанель никогда не удастся избавиться от влияния этой книги.

В тот период, когда Обазин стал для нее запретным словом, история доброго отшельника порою проскальзывала у нее в разговоре. Она вставляла в рассказ кое-какие упоминания о нем, полагая, как видно, что все это не поддается проверке.

Так, нищенствующие монахи, поражавшие своей неопрятностью, появлялись в воспоминаниях о ее воображаемом детстве. Она описывала их как бородатых, потных побирушек, одетых в лохмотья.

Возникал вопрос, откуда она их взяла. Ее подозревали в том, что от нечего делать она перелагает насыщенные драматизмом сцены какой-нибудь оперы. На самом же деле средневековые монахи не имели ничего общего с «Хованщиной», это были первые соратники Этьенна, нелюдимые строители Обазина… Шанель казалось, что она ни в чем не признается. Она ошибалась. Монахи выдавали ее точно так же, как если бы она открыто говорила об Обазине.

Или, например, Валетта.

Шанель охотно упоминала о печальных каникулах, проведенных вместе с Жюлией и Антуанеттой в монастыре, называвшемся так, просторном и красивом, но летом пустовавшем. Ей казалось, что это название не таит в себе никакой опасности. Никогда там не было монахинь, и к тому же место это не значится ни на одной карте. Откуда же взялась Валетта?

Знать о ней мог только ребенок из Обазина. Монах Этьенн основал там в 1144 году аббатство, от которого почти ничего не осталось, и ни в одном путеводителе, ни в одном сочинении оно не упоминается, за исключением старой книги, затверженной монахинями сердца Марии. Так, считая, что она заметает следы, Габриэль Шанель, сама того не сознавая, выдавала секрет, и именно тот, который пыталась утаить.

Об огромном строении, в котором ей пришлось жить, о просторных залах, заполненных детьми, о часах, проведенных в молитвах, церковных песнопениях, в молчании, в работе в монастырских мастерских, об уроках домашнего хозяйства, о наказаниях, о прогулках, об обучении благочестию – обо всем этом Габриэль не говорила никогда.

Никогда она не рассказывала и о воскресных походах, когда приют отправлялся пешком к вершинам Куару. Оттуда девочки любовались однообразным лесным пейзажем. Насколько хватало глаз – один и тот же зеленый цвет, одни и те же деревья и холмы, а в центре мирного океана плыл их монастырь. Монахини вновь говорили о его секретах: ни на что не похожая колокольня с неправильными сторонами. На полу в одном из коридоров – необъяснимые знаки, таинственная мозаика, каждый из составлявших ее рисунков, запечатленных в камне, был образован повторением цифры, всегда одной и той же.

«Почему?» – спрашивала зачарованно воспитанница Шанель. Почему цифра? Цифра сильнее слова? Сильнее образа?

Загадка языка цифр волновала ее в особенности. В час успеха она вспомнила о ней. Есть ли что-нибудь более магическое, чем цифры? Например, цифра пять… Не правда ли, прекрасное название для духов?

Именно вокруг цифры будет сколочено ее состояние.

Засветло сироты из Обазина возвращались в монастырь.

Выстроившись по двое, маленькая стайка проходила через деревню, где на пороге домов стояли старики и старухи. Все друг друга знали и здоровались.

А потом за детьми захлопывались двери бело-черного мира.

Белыми были сиротские рубашки, мытые-перемытые, всегда чистые… Черными были юбки в глубокую складку, чтобы можно было ходить широким шагом, они носились долго. Черными были покрывала монахинь и их платья с широкими проймами. Ах! Эти закатанные до локтя рукава с большими отворотами, куда прятали носовой платок… Но ленты, стягивавшие голову, и широкие апостольники в форме воротничков были кипенно-белыми. Белыми были также длинные коридоры, белыми были стены, выкрашенные известью, но высокие двери дортуаров были черными, такого глубокого, такого благородного черного цвета, что, раз увидев, вы запоминали его навсегда.

Таким был Обазин.

Но никогда Габриэль ни прямо, ни косвенно не намекала на то, что она помнила о маленьком мирке, чья жизнь за высокими стенами походила на тюремную.

Странно, что, несмотря на свою чрезмерную словесную агрессивность, она никогда не восставала против монастырских порядков. Ни единого слова осуждения. Что испытывала она пятьдесят лет спустя? Какой груз несло в себе слово «Обазин»?

Нельзя отрицать, что монастырский мир оказал на нее непреходящее гипнотическое воздействие. И если в течение долгого времени воспоминание об Обазине внушало Габриэль отвращение, может статься, что в конце концов потрясение утратило свою остроту и в глубине души она обнаружила неожиданную нежность по отношению к месту и женщинам, давшим ей приют.

Поэтому, чтобы понять, почему ее охватывали вдруг внезапные вспышки веселья, нам придется вспомнить о простодушной радости монахинь, радости беспричинной и производящей даже впечатление притворной. Габриэль Шанель была женщиной злопамятной и непокорной, из-за того, что в начале жизни с ней обошлись несправедливо, она сама стала крайне несправедливой. Но в ее манерах, поведении, речи пробивались порою наивность и бесхитростность ее монастырского детства.

И когда она вдруг принималась мечтать о строгости, об идеальной чистоте, о вымытых с мылом лицах, когда ей хотелось, чтобы вокруг все было бело, просто, светло, когда она заводила разговор о белье, сложенном в высоких шкафах, о крашенных известью стенах, о большом столе, покрытом мольтоном, над которым легкими лепестками порхают накрахмаленные нагрудники и крылышки воротничков, следовало догадаться, что она пользуется тайным языком, каждое из слов которого означало лишь одно: Обазин.

* * *

Озлобленность, ненависть, враждебность она приберегала для тех, кто за стенами монастыря отверг ее и вынудил к изгнанию, для той силы, которую другие называют своей семьей. Что такое семья, Габриэль не знала. Этого понятия для нее не существовало. Ее семья? Она ограничивалась Жюлией, Альфонсом, маленькой Антуанеттой и младенцем Люсьеном. Они, и только они, были ее семьей, от которой ничего осталось. Детей разлучили. Увидит ли она когда-нибудь снова братьев и сестер?

На отца она не сердилась. Она ничего не ждала от того, кто всегда заставлял плакать мать и постоянно исчезал. Он продолжал прежнюю жизнь. И будет продолжать.

Она была уверена, что и через много-много лет он ничуть не изменится, будет все тем же бродягой. Нет, на отца она не сердилась.

Она не могла простить силам безымянным и чудовищным, сонму дядей, теток, кузенов, бабок и дедов, которых презирала до последнего дыхания. Бедняки, полубедняки, вцепившиеся в свои жалкие сбережения… Ничтожества, бездарности, простонародье, провинциалы… Она не делала между ними различия: все хороши.

И когда сестра отца, Луиза Костье, жена железнодорожного служащего, решила разделить с сиротой радости домашнего очага, когда эта добрая и великодушная женщина пригласила маленьких Шанелей провести каникулы в Варенне, поселив их вместе с собственными детьми, было слишком поздно: Габриэль во что бы то ни стало должна была найти виновного в своих бедах, должна была.

Поступая довольно нечестно, она пеняла тетке и за свое сиротство, и за монастырское заточение, и за разлуку с братьями и сестрами. Поэтому к летним милостям она отнеслась вызывающе.

Пойти на попятный Габриэль не могла.

Она совершенно не знала эту женщину, но уже ненавидела ее.

Поэтому воображаемые родственницы, у которых, по ее утверждению, она воспитывалась, есть олицетворение ее ненависти: она хотела, чтобы слушатели поверили в двух сестер отца, в двух старых дев, ворчуний, придир и ханжей, на самом деле никогда не существовавших. Эти женщины должны были принадлежать к проклятому племени скряг и богачек, у которых есть горничные, но которые никогда ничем не поделятся. Они должны были так отнестись к ребенку, что их прием был по сути плохо скрываемым отторжением. Габриэль должна была повсюду чувствовать себя нежеланной и заранее отвергнутой.

Лжететки, главные персонажи ее мифологии, олицетворяли собой сплоченные и люто ненавидимые Шанель силы, которые сделали ее ребенком из Обазина, а позже сделают из девушки и женщины существо маргинальное, не похожее на других. Этих выдуманных ею женщин в течение сорока лет Шанель смешивала с грязью, отдавала на поживу журналистской иронии, подпитываемой целым арсеналом беспрестанно обновлявшихся историй, постоянно и при каждом удобном случае высмеивала. То была холодная месть Габриэль-ребенка.

V
Приютские дети

Что бы мы ни думали о судьбе дочерей Альбера Шанеля, участь его сыновей оказалась еще более мрачной.

Альфонсу и Люсьену было соответственна десять и шесть лет, когда умерла их мать. Поскольку среди родных не оказалось никого, кто взял бы на себя заботу о них, мальчиков отдали на воспитание в крестьянскую семью.

Управление больницами находилось в руках полурелигиозных-полусветских властей, которые назначали приемную семью, решали, какую сумму выплачивать на содержание ребенка до тех пор, пока тот не достигал определенного возраста и не поступал в ученики. Так Альфонс и Люсьен стали «приютскими детьми». Надо полагать, подобная сделка не вызвала больших возражений со стороны племени бродячих торговцев.

Шанели и не думали восставать против практики, которая была знакома им с рождения и к которой жители Понтея – начиная с Жозефа Шанеля, трактирщика, и его жены Мари Тома – долгое время прибегали сами. Предок селил у себя по три найденыша сразу. И в одну, особо холодную зиму он потерял двоих за один месяц. Оба умерли…

Чем беднее была провинция, тем приютских детей было больше и тем смертность была выше. Так было в Понтее. Эти дети приносили столь же ощутимый доход, как и каштаны. Кроме того, это была бесплатная помощь, которой крестьяне – за редким исключением – злоупотребляли самым возмутительным образом.

Приютские дети спали в хлеву. Листья каштанов служили им постелью. Фермер разговаривал с ними грубее и наказывал сильнее. Внушения духовенства, как признает еще и сегодня кюре Понтея, ничего не меняли в этих варварских порядках. Сельские священники понапрасну отчитывали свою паству.

Случалось, что приемная семья теряла документы. Бумаги эти чаще всего ничего из себя не представляли, обычные договоры, касавшиеся помещения ребенка в семью, где указывались только имя и фамилия сироты, а для подкидышей – и того меньше. Просто номер. Номер рапорта, занесенного в какой-нибудь неведомый реестр, где констатировался факт, что ребенка подбросили. Иногда в приложении имелось письмо, где в нескладных выражениях говорилось, что за ребенком однажды придут. Тогда, чтобы подкидыша легче было узнать, к реестру подкалывались кусочки одежды. Нелепая предосторожность, ибо всякие следы со временем терялись.

Из года в год за ребенком закреплялось прозвище, производное от внешности или черты характера. Его имя, если оно у него и было, забывалось. И на всю жизнь, перед лицом непостижимой людской злобы, он оставался лишь плотью, без точного предназначения, без места в деревне. Он был «Жаном со двора», «Головастиком» или «Найденышем». Ноги и руки ему были даны, чтобы вкалывать, чтобы делать самую грязную работу. Если он умирал, его хоронили в углу кладбища. Кюре заносил его в список умерших. Но что сказать о покойнике, не имевшем никаких документов? Запись бывала коротка: «Кончина приютского ребенка. Похоронен». Таких немало в церковных книгах Понтея.

Приютского ребенка можно было отколотить, но кюре следил за тем, чтобы он получал образование. Однако почти всем крестьянам удавалось обходить и эту загвоздку. Да и что можно было поделать? Зимой предлогом, чтобы не пускать ребенка на занятия, служили снежные заносы, делавшие дороги непроходимыми, потом наступал сезон дождей. Кто же пошлет ребенка в школу в такую погоду, когда хороший хозяин и собаку из дома не выгонит? И ребенок ишачил в хлеву.

С первыми погожими днями его вместе с пастухами отправляли на горные пастбища. Он спал под открытым небом, без конца прислушиваясь к звукам стада. Приемная семья получала работника, не заботясь ни о его пропитании, ни о крове. Кюре жаловался администрации. Он сообщал об отсутствии ребенка на уроках катехизиса. Подобные жалобы были часты, но и они не могли всколыхнуть бюрократическое болото. Да и что можно было сделать? Не посылать же чиновников с крахмальными воротничками из бюро помощи нуждающимся на охоту за маленькими пастухами на высоту девятьсот метров?

Ребенок оставался в горах.

Он весело делил лишения с пастухами, и в деревне его снова видели лишь после того, как заканчивался сезон перегона скота. Колокол издали извещал о его прибытии. Ребенок возвращался почерневший, исхудавший, окруженный большим облаком пыли. Но крестьян прежде всего интересовало состояние животных, и рассматривали они только их. Затем пастух вместе со стадом отправлялся в хлев.

Братья Габриэль Шанель до тринадцати лет не знали другой жизни, и все, что с ними случилось потом, не смогло полностью изгладить это прошлое. Долгое время язык крестьян оставался единственным, который они понимали сразу же.

Деду ли с бабкой или вмешательству тетки Костье были они обязаны тем, что, достигнув того возраста, когда отдавали в ученики, оказались в семье бродячих торговцев, избравших своим пристанищем Мулен?

С этого времени Альфонс и Люсьен ведут жизнь, мало отличавшуюся от той поры, когда они жили с матерью.

Несмотря на развал семьи, на горести, на дремучее невежество, несмотря на отступничество отца, на честолюбие и нетерпеливое желание побыстрее добиться своего, унаследованное от Альбера, им предстояло, как и всем Шанелям, познать тяжелую жизнь бродячих торговцев.

Альфонс торговал галантереей, криком возвещал о появлении муленских зеленщиц, таскал корзины на рынке – чем только ему не приходилось заниматься.

От его детей мы знаем, что он охотно заявлял: «В тринадцать лет я попал на улицу… и все время колесил по дорогам».

Бродяжничество было его судьбой.

То же самое было и у Люсьена.

VI
Каникулы в Варенне

1900 год. Габриэль скоро уже восемнадцать. Это тот возраст, когда монахини оставляли у себя только девушек, собиравшихся стать послушницами. Те же, кто не был расположен принимать постриг, покидали Обазин. Между тем это не значило, что их оставляли на произвол судьбы.

В наши дни трудно представить, какой мощной и влиятельной силой являлись монастыри. Монахини не ограничивались тем, что помещали сирот на обучение тому или иному ремеслу, продолжая предоставлять им кров и пропитание.

Они заставляли покидать родную провинцию тех девушек, которые могли отличиться в другом месте, переводили их из монастыря в монастырь и, хотя не могли обеспечить своим питомицам определенное социальное положение, по крайней мере находили им работу, благодетельниц, а порой и мужей.

Кому Габриэль была обязана тем, что ее послали в Мулен? Монахиням, ее воспитавшим? Или своей забывчивой семье? Варенн-сюр-Алье, маленький городок, где жила Луиза Костье с мужем-служащим, находился всего в двадцати километрах от Мулена. Для тетки было, наверное, заманчиво вырвать молоденьких племянниц из их уединения, хотя бы для того, чтобы помочь им заработать немного денег. В Обазине у них не было будущего.

Как бы то ни было, говорить о случайности трудно, и, разумеется, не по волшебству Габриэль Шанель в возрасте семнадцати лет была принята в одно из религиозных заведений Мулена, где в течение многих лет находилась Адриенна Шанель, ее сверстница, последний ребенок плодовитых бабки и деда.

В старинном центре города, на границе того квартала, где находятся коллегиальная церковь, дозорная башня и улочки со старыми домами, опирающимися друг на друга, чтобы не рухнуть, в довольно безобразном строении, особенностью которого является всякое отсутствие таковой, помещается пансион Святой Богородицы. Есть все основания полагать, что именно в это заведение попали Жюлия, Габриэль и Антуанетта. Его посещали дети самой зажиточной муленской буржуазии. Но кроме платного колледжа, в нем был также – а в ту эпоху это было частым явлением – и интернат для нуждающихся девушек. Итак, с одной стороны, девицы, отличавшиеся своим происхождением, с другой – неимущие.

Хотя среди набранных в бесплатную школу было меньше крестьянских детей, чем в Обазине, можно себе представить, сколько горечи вызывала эта система с присущим ей неравенством.

Габриэль в особенности была чувствительна к тому, что вновь делало ее непохожей на других. Она вновь ощущала себя жертвой несправедливости, лишенной всего.

Если бы не прием, оказанный ей Адриенной, если бы не огромное любопытство, которое вызывал у нее город, возможно, что в Мулене она была бы несчастнее, чем в Обазине.

Порученная заботам монахинь Святого Августина в возрасте десяти лет, всегда обучавшаяся в бесплатной школе, Адриенна, в отличие от остальных членов семейства, к какому бы поколению они ни принадлежали, получила образование.

Она поражала своей красотой, была великолепно воспитана и избежала многих испытаний, выпавших на долю Габриэль: чувство заброшенности и одиночества в пансионе-тюрьме было Адриенне незнакомо. У нее были прочные семейные связи.

По правде говоря, у Адриенны было две матери и три семьи вместо одной. Прежде всего – монахини. Они практически удочерили ее и постарались обучить всевозможным заботам по дому. Затем – Луиза Костье, которую, непонятно почему, звали теперь не иначе как «тетя Жюлия». Монахини позволяли Адриенне свободно навещать сестру, которая была старше ее на девятнадцать лет. И наконец, отец и мать. С возрастом Анри-Адриан и Анжелина стали больше бывать дома. Не то чтобы они вовсе перестали кружить с ярмарки на ярмарку, но теперь отдавали явное предпочтение городам, где был крытый рынок. Торговать там было проще. Рынок же Мулена, построенный в конце века, особенно нравился старому торговцу и его жене. Прежде всего зимой. Постепенно эти вечные странники стали мечтать о покое. Они начали искать себе пристанище. Им оказался Мулен, где их жилье, мансарда на улице Фосс-Бре, находилось прямо по соседству с тем, что было им всего дороже, – с рынком, с Ярмарочной площадью и их дочерью Адриенной.

Но настоящим семейным центром продолжал, однако, оставаться низкий дом с садом в Варенн-сюр-Алье, где добрая тетка Костье всегда бывала рада принять, хотя бы скромно, свою юную сестру, племянниц, племянников и брата Альбера Шанеля, с которым некогда она была так дружна и с которым ее столько связывало.

Как отнеслась Габриэль к родственникам, появившимся столь внезапно и в таком количестве? Выросши в одиночестве, среди чужих, в отдаленной деревушке в Коррезе, она вдруг обнаружила, что у нее есть дед, бабка, две тетки, кузены моложе, чем она сама… Это было слишком. Она отвергла их всех разом, отказавшись признать, что у нее есть обязательства по отношению к семье, которая так поздно приняла ее в свое лоно.

За одним все же исключением: им была Адриенна.

По собственному ее признанию, с этой незнакомой ей родственницей, хотя и ужасно семейной, она подружилась сразу и без колебаний. Они стали неразлучны. Их сходство поражало так же, как и их красота, они были почти одного возраста. Роднила их и необъяснимая элегантность. Все, кто видел их впервые, считали девушек сестрами.

Это заблуждение доставляло им удовольствие. Ни Адриенна, ни Габриэль никого не разубеждали.

Адриенну отличали благоразумие, вера в жизнь, которых так не хватало Габриэль. Она стала единственной наперсницей молодой воспитанницы Обазина, которую до головокружения влекло все таинственное, опасное. В дортуаре пансиона в Мулене, в мансарде, которую они делили во время каникул в Варенне, они разговаривали порой до зари. Адриенна надеялась, Габриэль воображала. Одна старалась не ошибиться, другая выдумывала. Сами того не подозревая, они уже были врагами… Так всегда и бывает в опасных союзах, возникающих, когда кончается детство. Первое взаимопонимание, основанное на рискованных поступках, на обещаниях, в которых стыдно признаться. Но в отличие от того, что происходит обычно, союз Габриэль и Адриенны не распался при первом столкновении с жизнью. Это случится позже… Много позже. Когда Адриенна, долго ждавшая законного брака, наконец-то выйдет замуж. В то время как Габриэль…

Что касается сестер Габриэль, то жизнь предназначила им маленькие роли. Одна – немного неповоротливая, другая – слишком хрупкая. Старшая, Жюлия, пассивная и славная, всего боялась. Антуанетта, вечно не удовлетворенная, ничего не любила. Они были на вторых ролях – наперсниц, горничных. Слушать, следовать за двумя красавицами, бывшими еще узницами монастырских стен, – таково было назначение Жюлии и Антуанетты в Мулене. Они бы долго оставались таковыми, если бы жизнь их не была так коротка.

* * *

Трудно представить себе столь же типично французское местечко, как Варенн-сюр-Алье. Деревня? Нет. Поселок, окруженный пыльной дорогой, с церковью и домом священника, над дверью которого прилажен здоровенный каменный крест, имеющий откровенно кладбищенский вид.

Напротив церкви, в самом центре поселка, на виду, высится весьма претенциозная ратуша, построенная около 1830 года и снабженная своего рода дозорной башней, часы которой отбивают время в пустоте полей. Но здание это было воздвигнуто с целью не только показывать время, но и дать понять гражданам Варенна, что в лице мэра господин кюре имеет серьезного конкурента, тоже способного взметнуть к небу гордый силуэт башни, слышимой и видимой издалека.

Две другие важные точки – вокзал и постоялый двор. Один торчал здесь, казалось, с единственной целью придать пущей важности дяде Полю Костье, другой – служил для того, чтобы во время больших маневров офицерам муленского гарнизона было куда пойти выпить и потанцевать.

Со времен дилижансов в гостинице Варенна ничего не изменилось, и было свое очарование в старых стенах, в двойной деревянной галерее, с которой каскадом стекали розы, пышущие мощной природной энергией, над цветами роем вились пчелы.

В Варенне почти не было торговли, главная улица кончалась в поле.

В сущности, Варенн был всего-навсего железнодорожным пунктом, торговой станцией, улицей, проложенной средь полей. Вокруг простирались волнистые луга и благопристойные холмы, ничто не нарушало гармонию ровной и отчаянно скучной местности. Про такой пейзаж принято говорить, что он действует успокаивающе.

Дом тети Жюлии выглядел совсем не по-крестьянски. Это был каменный особнячок, крытый красной черепицей и стоявший в стороне от дороги. В нем не было ничего вычурного – ни крыльца, ни навеса, его отличали, скорее, робкие поползновения на буржуазную строгость, а беседка, две безупречно симметричные клумбы и сарайчик со всегда закрытыми ставнями придавали ему какой-то неуловимо пригородный вид.

Когда Габриэль, выросшая в одиночестве, воспитанная в монастыре, попала на эту землю обетованную, она восприняла ее как таящую почти столько же неприятностей и опасностей, что и монастырь, но только еще более грозных, ибо они не были столь явны. Она проводила каникулы в Варенне, чувствуя себя узницей многочисленных запретов, ее родные жили в страхе, вечно опасаясь того, что ошибка, опрометчивый поступок, досадные траты вновь низведут их до уровня пролетариев, откуда они вырвались с таким трудом. «Разве это жизнь»? – думала Габриэль. «Сплошной обман», – говорила она себе. Очень быстро ее несогласие с семейным укладом стало очевидным. Семья усмотрела в этом дурной характер. «Разве я виновата, – думала Габриэль, – что не боюсь рисковать? И почему в этом доме нет никакого чаровства?»

Откровенничая с Адриенной, Габриэль сумела заразить ее своими надеждами и убедить в том, что жизнь должна быть совсем другой. О родственниках она говорила с сарказмом. Постепенно Адриенна переходила на ее сторону. Ей тоже захотелось, чтобы в жизни было хоть немного места неожиданности, которой так боялись ее родные.

Но Габриэль первой признала, что страх, в котором жила тетка, словно в скорлупе, – по-мещански осмотрительной она стала, только выйдя замуж, – не вытравил в ней иных, ценных качеств, тех, что не связаны с классовой принадлежностью.

Тетя Жюлия была наделена воображением, и у нее были золотые руки. В работе она отличалась веселостью, проистекавшей от изобретательности и умения переделывать вещи, преображать их. Она знала, как много таит в себе кусочек ткани, умело накрахмаленный. Внезапно Габриэль, которая умела шить так же хорошо, как и Адриенна, – недаром она была ученицей монахинь, – почувствовала, что работу тети Жюлии отличало удивительное качество – фантазия. В монастыре работа сводилась к аккуратности и прочности. Но фантазия? Изобретательность? Их не было в программе сиротского приюта. И тем не менее… Габриэль поняла, что это очень важно.

Тетя Жюлия умела украсить корсаж гвоздикой, сделанной из искусно сложенного и обрезанного по краям носового платка. Из маленького никчемного куска материи она могла сделать плиссированные воротнички и фестончатые манжеты, чтобы оживить строгие платья своих племянниц. А ее шляпы?

Шляпы были единственной роскошью, которую она себе позволяла.

Чтобы сделать покупку, раз в году она специально отправлялась в магазины Виши, соседнего города, который в представлении Габриэль был синонимом блеска и роскоши.

Никогда прежде Габриэль не слышала, чтобы женщины говорили о своих шляпах. Подобная изысканность в Обазине была неведома.

В дни покупок, вернувшись в Варенн, тетя Жюлия звала Адриенну и Габриэль и, вооружившись ножницами, принималась за переделку шляп, украшая их аксессуарами собственного изобретения. Завязки, отделка тесьмой, поля приподнятые, волнистые… Адриенна и Габриэль помогали ей создать новое чудо. Но форма головного убора почти не менялась. Все, что изобретала тетя Жюлия, всегда было связано с привычными женскими шляпками, и булавка была их непременной принадлежностью. Она вдохновлялась неосознанными вкусами тех, для кого чепчик, хрупкое чудо, был символом женственности, и в еще большей степени нерешительностью тех, кого не удовлетворяли новомодные веяния шляпного искусства. Провинциальный дух.

Когда тетя Жюлия шила и готовила, молчаливое, незаметное несогласие между ней и ее племянницей-бунтаркой исчезало. Что уже тогда Габриэль ставили в вину? Что она строила слишком большие планы… Что была непохожей на других. Но враждебность, питаемая тайными умыслами, исчезала, ибо обе любили хорошо сделанную работу. Дело в том, что в бельевой и на кухне пристрастие к жесткой экономии и страх остаться без куска хлеба, владевшие Шанелями из Варенна, внезапно отступали перед свойственным концу века стремлением пожить всласть.

Это было время дородных красавиц…

Время, когда худоба вызывала отвращение…

Это была эпоха, когда застолье было возведено в ранг искусства, и самая скромная хозяйка знала, что непременным условием хорошего обеда, который мы делим с другими, подобно любви, отдыху или мечтам, было навевающее покой белое пространство скатерти во всей его бесполезной и тленной красоте.

Скатерти… Простыни… Все женщины в доме заботились об их белизне…

Со времен Варенна на всю жизнь унаследовала Габриэль и определенную манеру выражаться. Она невольно заговорит так полвека спустя, когда будет пробирать своих молоденьких швей: «До каких же пор ты будешь мне заглаживать складки черт-те как! Можно подумать, горная дорога! Нет, и это ты называешь работой? Ты бездарна, детка моя. В твоем возрасте я бы расправилась с этим пластроном мигом. Что это за халтура? Ну-ка! Разгладь все это заново… И чтоб никаких морщин!»

Так говорила тетя Жюлия.

И в то время, пока вдалеке посвистывали поезда дяди Поля, а в небе через равные промежутки времени сталкивались соперничающие звуки колокола и часов, тетка и племянницы подолгу рассуждали о том, с какой силой следует налегать на утюг, о степени влажности салфетки, через которую надо гладить, о том, как справиться с самым сложным рукавом с помощью настольной гладильной доски, как заложить складку, загладив ее ногтем, как определить нагрев утюга, осторожно поднеся его к щеке, как… Все это при слабом отблеске углей, на которых грелись утюги.

Признавала она это или нет, но, несмотря на ненависть к своему прошлому, именно в Варенн-сюр-Алье, у дяди-железнодорожника, сирота из Обазина познала значение слова, которое годы, проведенные в монастыре, лишили смысла, – «дом».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю