Текст книги "Непостижимая Шанель"

Автор книги: Эдмонда Шарль-Ру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

* * *

Июнь 1914 года был прекрасен. Никогда сезон в Довиле не начинался так удачно. Наплыв отдыхающих для того времени был рекордный. Англичане, дети, спортсмены – все были здесь. Виллы были открыты и отданы на попечение целой армии слуг, следивших за тем, чтобы сады, печи и гостиные находились в безупречном состоянии, когда в Сараеве раздался револьверный выстрел, докатившийся до Парижа.

Но не до Довиля, здесь он почти не наделал шуму.

Клиентура Габриэль Шанель пополнилась известными именами. Успех не давал ей передышки. Она была обязана им одной из Ротшильдов. Эта дама, перенеся неслыханное оскорбление, в особенности хотела сделать рекламу Шанель, ибо поклялась погубить Поля Пуаре. Он осмелился выгнать ее из своего салона, да еще в присутствии целой толпы клиенток.

В общем-то, гнев «султана» парижской моды казался совершенно оправданным.

Про эту Ротшильд говорили, что она помешана на моде и ухаживаниях мужчин. Правда, что никто не делал столько покупок, как она, никто не выставлял напоказ такого количества любовников. Среди прочих особенностей эти молодые люди обладали еще одной: они продолжали посещать дом дамы уже после того, как бывали изгнаны из ее постели. Поэтому она была окружена постоянным эскортом. Как-то под предлогом внезапной болезни она попросила Пуаре, у которого была лучшей клиенткой, прислать ей коллекцию на дом, настояв на том, чтобы она была представлена самыми красивыми манекенщицами. Девушки сочли условия, в которых их заставили показывать модели, неприемлемыми. Баронесса с распущенными волосами, одетая в оранжевый пеньюар с многочисленными рюшками, величественно восседала в шезлонге, окруженная толпой игривых жиголо, обращавших внимание отнюдь не на платья, а на манекенщиц. Пуаре, увидев, что девушки вернулись разъяренные, словно фурии, поклялся отомстить за них.

Эта месть в назидание и сослужила службу Габриэль Шанель.

Изгнанная Пуаре, баронесса поспешила привести к Шанель самых блестящих своих подруг, именно с ними в эпоху Бальсана Габриэль должна была избегать встреч: это были маркиза де Шапонне, графиня де Праконталь, принцесса де Фосиньи-Люсенж… Девица де Сен-Совер одевалась только у нее. Из очень хорошенькой барышня превратилась в необыкновенную красавицу. Через несколько лет Леон де Лаборд, завсегдатай воскресений в Руайо, сообщник Габриэль и самый страстный ее поклонник, потеряет голову из-за этой особы, на которую прежде никогда не обращал внимания, и женится на ней. Решение, которое должно было навести Шанель на горестные размышления. Удар судьбы был жестоким.

Наконец, баронесса де Ротшильд представила Габриэль Сесиль Сорель, которая, не довольствуясь тем, что на сцене рукоплескали роскоши ее туалетов, уже задавала такие пышные приемы, что «роллсы», «паккарды» и «левассоры» устраивали заторы перед входом в ее особняк на набережной Вольтера. Встреча, заслуживающая внимания, ибо, если светские львицы видели в Габриэль только молодую талантливую модистку, более проницательная Сорель разглядела в ней личность. Она заказала Габриэль шляпы и заставила дать обещание, что та непременно навестит ее по возвращении в Париж.

Именно у Сесиль Сорель три года спустя Габриэль встретит единственную женщину, чье совершенство поразит ее, – Мисю Серт.

Наступил июль, а с ним невыносимая жара. Габриэль решила, что час новой моды пробил. В ее решении угадывается наследие предков, чья жизнь зависела от капризов погоды.

Было вполне вероятно, что в знойное лето, когда в воздухе к тому же витала военная угроза, женщины согласятся носить одежду более свободную и удобную. Тогда-то Шанель привела в исполнение план, давно созревавший у нее в голове. Она раздобыла два типа ткани, характерных для английского гардероба, позаимствовав у Боя трико его свитеров и фланель блейзеров. Потом она будет часто прибегать к этому методу, роясь в шкафах своих любовников в поисках новых идей.

Так родилась первая модель, которая по своему покрою смахивала на матроску, а по материалу – на пуловеры конюхов. Линии ее были свободны и не требовали никакого корсета. Тело под одеждой только угадывалось.

Мода же тех лет, доходя порой до карикатуры, стремилась прежде всего подчеркнуть женские прелести и тем самым была прямо противоположна нарождающимся тенденциям. Но Габриэль рискнула. Она была убеждена, что, уважая естественность, она ничуть не грешит против женственности. Прием, оказанный ее моделям, доказал, что она права.

Таким образом, Шанель добилась своего первого успеха в качестве модельера. Но почти сразу же была объявлена всеобщая мобилизация. Война? Никто в Довиле в нее не верил. Между тем с определенной формой безбедного существования было покончено. Необходимость выставлять напоказ богатство, развлечения, возведенные в обязанность, нравы и моды высшего французского общества – все это должно было погибнуть. В самом деле, с четырнадцатилетним опозданием готовилась агония неугомонного XIX века. Но и об этом в Довиле не беспокоились.

Дворянство весело отправилось на свидание со смертью. Отправилось на него, как спешат к любовнице, которой слишком долго пренебрегали. Война… Война, если это действительно была она, имела смысл. Об этом знали все. Если бы удалось вернуться к границам до 1870 года, родина обрела бы две утраченные провинции. Война? Это была она. Сомневаться больше не приходилось. Вражеские армии были на марше.

За несколько часов братья, мужья, слуги разъехались. «Рукопожатье, одинаковое для всех, ни слез, ни поцелуев»[27]27
  Elisabeth de Gramont. Clair de lime et taxi-auto, Grasset.


[Закрыть].

Дамы вновь восседали на кретоновых канапе, тогда как немецкие горничные с криками «Иисус! Мария!» поспешно срывали со стен своих каморок литографии с портретом кайзера.

31 июля раздался еще один выстрел – был убит Жорес. Умолк голос бородача в котелке, крикнувшего французам: «Хотим ли мы быть народом войны или народом мира?» И молодежь торопилась на Восточный вокзал распевая: «Да здравствует могила! Смерть – это чепуха».

Лидеры оппозиции сумели придать похоронам Жореса размах мощного народного объединения. Ко всеобщему удивлению, на церемонии присутствовал старый друг Боя Кейпела и заклятый враг Жореса – Клемансо. Хотя внешне он изменился мало – все тот же жесткий взгляд, нитяные перчатки и галстук, повязанный как попало и болтающийся, словно веревка, вокруг высокого воротника, – все же Клемансо выглядел пожелтевшим и постаревшим.

Ему было семьдесят три года. Но у него достало великодушия, чтобы прийти в такой час и выразить свою веру в патриотизм трудящихся. Пристрастный политик инстинктивно стушевался, уступив место государственному деятелю.

На следующий день в «Ом либр» за подписью Клемансо появилась статья, в которой он призывал с ожесточенной решимостью: «А теперь к оружию!.. Каждый сын нашей земли примет участие в огромном сражении… Самому слабому достанется своя часть славы… Нация – это душа».

Через двадцать пять лет, составленная почти в тех же выражениях, речь Черчилля станет свидетельством того же боевого духа.

* * *

Итак, война вновь опустошила довильские пляжи.

Виллы, гордо стоявшие по стойке «смирно», обратившись фасадами к горизонту, владычествовали над пространством, которое пожирали молчание и пустота. Ни светлых платьев, ни зонтиков, ни нянь на пляже. Магазины потеряли свой праздничный вид. Закрылась гостиница «Руаяль», а оставшаяся открытой «Нормандия» казалась выпавшей из времени.

За исключением миссис Мур[28]28
  Американка Кейт Мур, отличавшаяся крайним снобизмом, вошла в парижские анналы. Ей удалось с помощью слез пробиться в самые закрытые круги общества. Поль Моран, после ее смерти в 1917 году заметил, что она ушла из жизни «в тот самый момент, когда американцы наконец добились положения в Европе!». Замечание Пруста в «Обретенном времени»: «Обеды, светские праздники были для американки своего рода школой Берлитца» – прекрасно к ней подходит.


[Закрыть], настойчивой американки, все иностранцы разъехались. Затем были реквизированы автомобили, цены на горючее подскочили, и на улицах снова появились лошади. Казалось настолько очевидным, что летний отдых обречен, что даже миссис Мур решила отступить. Но куда поехать? В Биарриц? Об этом городе у нее сохранились весьма яркие воспоминания. Именно там с помощью «военной хитрости» ей удалось представиться английскому королю. Подкупленный шофер Эдуарда VII изобразил поломку, с тем чтобы якобы случайно проезжавшая мимо миссис Мур смогла предложить Его Величеству свою машину. Ах, восхитительное прошлое… Король соизволил принять предложение. Но что творилось теперь на баскском побережье? Говорили, что в Биаррице еще продолжали соблюдать ритуал светских обедов. Миссис Мур поехала туда. Многие иностранки, проживавшие во Франции, поступили точно так же. Настоящий исход, о последствиях которого Габриэль Шанель могла размышлять на досуге.

Ибо она не двинулась с места.

Будучи мобилизован, Бой посоветовал ей: «Подожди. Не закрывайся. Посмотрим». Она повиновалась. Она ждала на этом пляже, который внезапно, она и сама не знала почему, показался ей отрезанным от всего мира, откуда доносился теперь усиливающийся шум бури.

Довиль покинул еще один иностранец. Он был русским подданным и носил польскую фамилию. Он только что потерял работу. Сидя без денег, он не мог позволить себе заплатить за отдых и надеялся на журналистику, чтобы подзаработать. «Комедиа» поручила ему следить за курортными празднествами в «Королеве пляжа». Вот он и сделался светским хроникером! Он! Это было несерьезно. Но за неимением лучшего… Он приехал в Довиль 26 июля, известие о всеобщей мобилизации застигло его в тот момент, когда он наблюдал за завсегдатаями «Гран казино», собравшимися вокруг зеленого стола. В белом сиянии электрического света всего за несколько секунд часть музыкантов покинула эстраду, столы опустели, и неуверенные ноты последнего танго со странной медлительностью таяли в воздухе.

Специального корреспондента «Комедиа» звали Вильгельм Костровицкий. Он мог бы называться Флуджи д’Аспермонт, как его итальянец-отец, если бы этот дворянин признал его, чего, однако, не случилось. Иностранец стал артиллеристом, а затем убитым под именем Гийома Аполлинера французом.

Он назвал свой репортаж «Несостоявшийся праздник» и в сладко-горьких выражениях рассказал о прощании Довиля со своим прошлым.

Репортаж, редкий по качеству. Поэт рассказывает, что утром 31 июля 1914 года видел, как «изумительный негр, одетый в длинный широкий плащ меняющихся цветов», ездил по улицам Довиля на велосипеде, затем подъехал к морю и стал погружаться в него, и зеленый тюрбан его медленно исчезал с поверхности воды. Но если оставить подобные истории в стороне, Аполлинер работал как добросовестный журналист; Ничто не ускользнуло от него – ни миссис Мур, погрязшая в снобизме, ни нос в форме бумеранга господина Анри Летелье.

Он наблюдает, он замечает: «Танцующих танго мало». Он признается: «Мы не верим в войну». Он видит все – испуганные взгляды немок и безлюдье улиц. «Каждый день, между полуднем и часом, улица Гонто-Бирон казалась пустынной улицей Помпеев…»

И поэт уехал. Его увез автомобиль, «с невероятным шиком промчавшийся мимо все более немногочисленного населения».

Это была эпоха, когда его друзья, кубисты, усеивали свои полотна буквами и обрывками газет, а Аполлинер, повинный в поисках того же рода – он вводил клише в типографские тексты и создавал первые каллиграммы, – был отстранен от должности художественного критика в «Энтрансижан». «С пристрастием и односторонностью, диссонирующими с духом нашей независимой газеты, вы упорно защищали только одну школу, наиболее передовую…» – написал ему директор в письме, объявлявшем об увольнении[29]29
  Л. Бельби. Письмо Гийому Аполлинеру от 5 марта 1914 года. Париж, архивы Гийома Аполлинера, частная коллекция.


[Закрыть].

В ту ночь 1914 года обратная дорога вдохновила Аполлинера на стихи, строки которого создавали контур маленького автомобиля: «Я никогда не забуду это ночное путешествие, когда никто из нас не произнес ни слова…» Он направлялся к Парижу. Он покидал Довиль, эти Помпеи, где на улице Гонто-Бирон Габриэль Шанель ждала, уцепившись за свой магазин, как за спасательный круг.

Основы империи
(1914–1919)

Мы принадлежали к поколению, которому выпало на долю в восемнадцать лет, весной 1915 года, когда стало уже ясно, что люди не так-то скоро выберутся из окопов… к поколению, которому выпало на долю удивительное счастье – мы были первыми за долгое время, на протяжении которого французам раз пятьдесят успело сравняться восемнадцать, первыми, кто увидел на улице женскую лодыжку.

Луи Арагон. Анри Матисс.

I
Запах гангрены

Дни Габриэль текли, ничем не заполненные, когда 23 августа 1914 года, после битвы при Шарлеруа, совет Боя – «Подожди» – наполнился драматическим содержанием.

Довиль стал заполняться вновь.

27-го немецкие войска вошли в Сен-Кантен; 28-го драматическое коммюнике «От Соммы до Вогезов» раскрыло масштабы вторжения. В Довиле «Руаяль» был срочно открыт под госпиталь. А в своих летних резиденциях спасалась знать с Мезы, из Арденн, из Эны, поскольку их поместья были захвачены или находились под угрозой.

«Мы действительно покажем вам, что мы варвары». Такие слова бросил фон Клюк в лицо французскому народу. Самые прекрасные замки Франции падали словно карточные домики – Тийлуа, жемчужина XV века, принадлежавшая графу Хиннисдалю, был сожжен; Анизе, владение маркиза д’Арамона, – разрушен; Пинон принцессы де Пуа уничтожен до основания. Довиль стал аристократическим «тыловым» городом.

Прибывали дамы, «все потерявшие», как говорили они о себе. И это было верно. Все, кроме возможности заказать себе новый гардероб. Они обращались в единственный открытый магазин: к Шанель.

Она сразу же предложила клиенткам то, что носила сама. Прямая до полу юбка, едва открывавшая кончик ноги, матроска, блузка, туфли на плоском низком каблуке, соломенная шляпа без малейших украшений – это была ее военная форма. В ней удобно было ходить пешком, шагать быстро, передвигаться повсюду без помех, ничего другого и не требовалось. Одеваться, как Шанель, на тот момент стали все.

Затем начали прибывать первые раненые: мужчины с зелеными лицами лежали на соломе на полу вагонов. От Шарлеруа до Довиля путь был долгим. Зрелище было ужасное… В «Руаяле» запахло гангреной.

Для глинтвейна, который подавали солдатам на вокзалах, был еще не сезон, поэтому дамы предложили свои услуги военному врачу. Тот принял их предложение, но следовало умерить пыл новоявленных медсестер. Они сновали туда-сюда, болтали слишком много. Им приказали одеться в белое. Где было найти халаты, передники, шапочки? Гостиничные бельевые могли предложить только одеяния горничных, с большими присборенными манжетами и длинными фартуками с глубокими карманами, как носили подавальщицы в «Бульонах Дюваля»[30]30
  «Бульон Дюваля» – название сети недорогих ресторанов, особенность которых, крайне редкая в ту пору, состояла в том, что обслуживание осуществлялось только женщинами.


[Закрыть]. Врач тут же организовал распределение имевшейся в наличии одежды. После бесполезной суеты с булавками, безуспешных примерок, напрасных попыток поменяться друг с другом, наконец, после тревожного состояния, странно напоминавшего возбуждение, испытываемое в вечер бала-маскарада, дамам не осталось ничего другого, как обратиться к Шанель.

Конечно, время было не то, чтобы заказывать у Ворта форму медсестры из клюнийских кружев, как это сделала когда-то Элизабет Греффюль, пожелавшая присутствовать при родах дочери. Но обращаясь к Шанель с тем, чтобы она подогнала халаты по их меркам, доброволки все же попросили ее придать им хоть какое-то изящество. Габриэль согласилась: она сделает из этих платьев кое-что.

Прежде всего надо было отказаться от кружевной наколки, слишком символической принадлежности тех, кому она предназначалась, и заменить ее. Чем? – спрашивали будущие медсестры. Головным убором, строгим и благородным. Остальное, говорила она, образуется само собой.

Она была хорошей модисткой, дамы это знали. Они ей доверились.

Результат превзошел все ожидания.

Но ее новые клиентки глубоко ошибались, если думали, что этим чудом они обязаны парижской моде. Скорее, воспитанию в Обазине и воскресеньям у тети Жюлии.

Габриэль пришлось обратиться за помощью. Антуанетта тут же отправилась за Адриенной. Вернулась она несолоно хлебавши. У Адриенны душа не лежала к путешествиям. Она жила в тревоге. Не имея вестей от своего «обожаемого», она проливала слезы. Антуанетта нашла ее в расстроенных чувствах, в окружении верных наперсниц: Мод Мазюель и бывшей звезды-балерины, вечной невесты графа д’Эспу. Габриэль в ярости повторила свой ультиматум: судьба «обожаемого» Адриенны была судьбой всех «обожаемых» Франции, почта в армии работала скверно, прибавила она тоном скорее категоричным, нежели ободряющим. Кроме того, нет ничего лучше работы, чтобы отвлечься от неприятных мыслей. Адриенна уступила.

В легком пару глажки, в запахе разогретых утюгов, в липнущем к пальцам крахмале возрождалась атмосфера товарищества времен Мулена. Быстрые движения. Немногословье. Никто не жалел усилий. Все было, как когда-то. Почти монашьи головные уборы переходили из рук в руки, и, пока рослые красноштанники сражались на фронте, сестры Шанель снова шили.

Наспех разработанной формой для медсестер и ограничивается вклад Габриэль в национальную борьбу. Ее ни разу не видели среди раненых в «Руаяле», не стала она и медсестрой. Позже фронтовики – по крайней мере те, кто уцелел, – удивлялись. В частности, Бальсан: «Тебя не слишком-то было видно, Коко». Почему она тоже не пошла в медсестры? «Не по моей части», – отвечала она. И ни одного визита, даже тогда, когда «поездки на фронт» стали почти модой среди возлюбленных, будь то жены или любовницы. «Не в моем духе», – говорила Габриэль.

На все у нее был ответ. Но она никогда не раскрывала глубинных причин своего отказа.

В действительности же она хотела во что бы то ни стало порвать с прошлым. Для этого был единственный способ: избегать его свидетелей, то есть военных.

В первые дни сентября на фронте отступали повсюду, теперь говорили не «немцы», а «боши», и правительство Франции находилось в Бордо. Довиль принял второй поток беженцев: вновь помещики, на сей раз из департамента Сены и Уазы. Но этих Габриэль знала, она видела их издалека, красавцев-охотников в белых галстуках и амазонок в треуголках, в то время, когда жила у Бальсана.

Ее растущая известность привела к тому, что теперь они считали возможным здороваться с ней. К тому же шла война. Наконец, этим дамам тоже надо было освежить гардероб. Поэтому с ней здоровались… Было сказано несколько сдержанных слов. Так Габриэль узнала, что поместье Этьенна занято немецким штабом. Какую это причинило ей боль! Солдаты и армейский беспорядок в доме, приютившем ее, в саду, который когда-то казался ей самым красивым на свете.

Но происходившие события имели для профессиональной жизни Шанель самые непредвиденные последствия. В некотором смысле они ей благоприятствовали. И она вынуждена была констатировать, что война, грабившая одних, помогала ей выковывать будущее. Странно складывалась ее судьба: чем сильнее неприятель угрожал Парижу, тем больше возможностей стать свободной и ни от кого не зависеть появлялось у Габриэль.

Когда немецкие армии оказались всего в тридцати километрах от столицы, Гальени окружил город колючей проволокой и завербовал сорок тысяч гражданских на рытье траншей. Театры не работали. Актеры, актрисы, авторы, критики уехали. Они заполонили Довиль.

Это были последние беженцы.

Комнат не хватало. Но холл «Нормандии» принял свой обычный вид, хотя прежнего веселья не было[31]31
  «Воспоминания» Элизабет де Грамон.


[Закрыть].

Что касается Габриэль, то, не зная, куда усадить своих клиенток, она вынесла столы и стулья на тротуар и устроила салон перед дверью, в тени большого опущенного навеса. Праздность. Тревожная болтовня. Противоречивые новости. «Мэр Довиля с величайшим трудом прекратил пораженческие разговоры и приказал молчать»[32]32
  Там же.


[Закрыть].

Последние из прибывших давали понять, что с французской стороны что-то готовится. Возможно ли это? Все знали, что в распоряжении Гальени находятся только изможденные солдаты. К французам, еще не оправившимся после удара под Шарлеруа, добавились обескровленные войска сэра Джона Френча. Тогда для Габриэль началась пора лихорадочного ожидания. Она наконец поняла, что испытывала Адриенна. В течение долгой жизни, дважды быв свидетелем страданий страны, причиненных войной, только в этот единственный раз она разделяла боль своих соотечественников. Дело в том, что при штабе сэра Джона Френча одним из офицеров связи служил лейтенант Артур Кейпел.

6 сентября случилось нечто удивительное: в Довиль прибыли стада. Они заняли ипподром под бдительным оком охранников, наскоро превращенных в пастухов и одетых в полувоенную одежду. Это были солдаты войск территориальной обороны, приехавшие из Парижа и получившие задание охранять резервы говяжьего мяса.

С начала войны голосов простых людей не было слышно в Довиле. И вот в этом почти нереальном из-за своей роскоши мирке вдруг заговорили горожане и крестьяне, кучера фиакров, возчики, представители крепкой и казавшейся такой надежной человеческой породы. Они были свидетелями изменений в столице. Закрытые магазины, гражданские, занимавшиеся строевой подготовкой на эспланадах, газеты, состоявшие из одной страницы и ограничивавшиеся публикацией коммюнике, реквизированные такси и автобусы. Их засыпали вопросами. Их заставляли рассказывать о войне. Их слушали, словно арабских сказочников.

Так беспечный город осознал то, что готовилось: со своими пуалю и измотанными томми Жоффр переходил в наступление. Пришел его приказ: «Умереть, но не отступать». Для дам в длинных юбках началось нервное ожидание. Перевозящие подкрепление, трясущиеся по военным дорогам парижские такси вошли в легенду. Это была Марна: Париж был спасен.

Стада ушли вместе со своими пастухами. Без них стало пусто. О них жалели. Но надо было кормить солдат. В Довиле осталась привилегированная публика.

Дамы самого высокого происхождения осмелились тогда на то, о чем два месяца назад и не помышляли: они стали купаться.

Габриэль Шанель придумала для них весьма целомудренные купальные костюмы, в которых шаровары доходили до колен.