Текст книги "Непостижимая Шанель"

Автор книги: Эдмонда Шарль-Ру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)

Юность Габриэль
(1884–1903)

…Она была непоседа. А от этого эпитета до репутации шалая – а хуже этого прозвища в провинции нет – всего один шаг.

Стендаль. Красное и черное.

I
Детство в пригороде

В июле 1884 года Жанна дождалась того, на что уже больше не надеялась, – замужества.

Хотя Альбер не остепенился и не образумился, он смирился с необходимостью узаконить их отношения. Пришлось. Жанна снова была беременна.

Бракосочетание состоялось в Курпьере 17 ноября 1884 года. Регистрировал брак сам добряк мэр, Виктор Шамерла. Марен, преданный брат, и Огюстен Шардон, дядя, два года назад выгнавший Жанну из своего дома, обозвав ее бесстыжей, были свидетелями невесты, а хозяин кафе – у Альбера Шанеля всегда находился хотя бы один под рукой – был свидетелем жениха.

Хотя мстительное поведение курпьерских мужчин и нагнало в свое время страху на родителей Шанель, они тоже присутствовали на церемонии. С той поры, как к ним явились с угрозами, они сочли за благо держаться подальше от сына, ставящего их в неловкое положение.

Все Шанели отличались особым умением исчезать. Поэтому отец и сын практически потеряли друг друга из виду.

Но женитьба все меняла, она послужила поводом для того, чтобы крестьянское добродушие вновь взяло верх. Шалопай Альбер наконец-то остепенился, и едва с делом было покончено, как он заявил, что признает своими дочерьми двух девочек: Жюлию и Габриэль.

Оставалось только вписать их имена в свидетельство о браке родителей, что тут же и было сделано.

Словно не желая отстать от сына, Адриан Шанель заявил, что у него тоже есть причины для радости: он отпраздновал тридцать лет со дня свадьбы и только что снова стал отцом.

Так в день своей свадьбы Альбер узнал, что у него есть сестра в возрасте его дочери.

Она родилась в Сенте, звали ее Адриенна.

За всю жизнь у Габриэль не будет лучшей подруги.

* * *

Жизнь новой супружеской пары шла как и прежде, с той лишь разницей, что теперь в одной из провинциальных мэрий хранился акт, свидетельствовавший о том, что Альбер и Жанна были мужем и женой.

Радости мало. Ибо во всем остальном… Что изменилось?

Альбер по характеру был человеком очень неровным. Нежность он проявлял лишь в момент, когда целовал жену перед отъездом. Он брал ее с собой только тогда, когда не мог обойтись без нее, но чаще всего Жанна, провожая его, оставалась одна. Она прислушивалась к стуку копыт удалявшейся лошади и всякий раз спрашивала себя, вернется ли Альбер.

Она знала, что он бабник и хвастун. Чтобы с большим блеском выступать в роли соблазнителя, Альбер плел небылицы о своем происхождении и, забывая упомянуть о том, что родные его занимались исключительно ярмарочной торговлей, утверждал, что у них была собственность, виноградники и что его настоящая профессия – торговля вином. А в это время Жанна продолжала ждать. Она ждала его бесконечно.

Главная трудность состояла в том, чтобы выбрать город, который служил бы «точкой опоры», а после этого – найти в нем жилье. Шанели побывали в разных городах аграрного кантона. Ни в одном из них не было крытого рынка. Приходилось работать в ненастье, на ветру, выставленные товары мокли под дождем, ибо зонты их почти не защищали.

Место для рынка во Франции всегда постоянно, именно оно часто определяло последующее развитие города. Его устройство подчиняется многовековой традиции: наверху площади помещаются торговки овощами, по бокам мясники, колбасники и продавцы сыра, и, наконец, в центре, двумя рядами, располагаются торговцы одеждой, шляпами или тканями, среди них и устраивался Альбер Шанель, а нередко и его родители. Ибо ему не раз случалось встречать отца и мать, а вместе с ними братьев и сестер, которых он еще не знал.

Не менее важным, чем рынок, было также наличие железной дороги. Тогда по крайней мере появлялась уверенность, что город окажется оживленным, торговым, промышленным.

Иссуар, где Жанна и Альбер поселились вскоре после женитьбы, отвечал всем этим требованиям. Здесь останавливались поезда, а рыночная площадь была похожа на просторную арену, окруженную домами с фризами, состоявшими из четырех рядов черепицы.

В Иссуаре, более двух лет служившем им пристанищем во время скитаний, Шанели сменили две квартиры, обе весьма скромные и находившиеся за почти безупречным овалом, очерчивавшим город и некогда обозначавшим линию средневековых укреплений.

Никогда не следует забывать, что детство Габриэль Шанель прошло в предместьях.

Ее отец выказывал предпочтение перекресткам, кварталам, которые наполовину были деревенскими. Из окон открывался успокаивающий душу пейзаж – перед глазами, словно свиток, разворачивались пути и дороги, на которых Альбера поджидали приключения.

Оседлая жизнь была не для него: Альбер Шанель предпочитал странствия.

Ему необходим был этот вид из окна, чтобы легче переносить семейную жизнь, крики маленьких дочерей, тошноту Жанны, ее недомогание, когда приближался конец беременности, денежные затруднения, все то, что прекращалось, как только он уезжал.

Между отлучками Альбер с трудом скрывал ожидание следующего отъезда.

Поначалу Альбер Шанель и его семья поселились на улице Перье. Именно здесь 15 марта 1885 года у них родился первый сын. Кем станет этот мальчик? Каково его будущее? Бродяга с хриплым голосом, еще более рисковый малый, чем отец, пьяница, игрок, единственный из братьев, к кому была привязана Габриэль. Альфоне был ее любимцем, он всегда умел рассмешить и растрогать ее, и до 1940 года она потакала всем его прихотям.

Несколько месяцев спустя Жанна, Альбер и трое детей переехали на другой перекресток, поселившись на улице Мулен-Шарье и повернувшись на сей раз к югу, к горам Оверни.

Сколько воды утекло с тех пор, как Габриэль росла здесь, под этим кровом, таким старым, что, кажется, дом давно уже готов соскользнуть в реку. Однако он стоит по-прежнему, являя нам суровую обстановку, в которой прошло раннее детство Габриэль. По чистой случайности сохранилась до наших дней эта постройка, одна лишь уцелевшая из целого исчезнувшего квартала.

Дом находился в простонародном квартале, в сырой улочке, неподалеку от бечевой дороги, проходившей вдоль Куз-де-Павен. Здесь жили только ремесленники, и все, что на этой улице изготовлялось, по субботам продавалось на рынке. Несколько колес, приводимых в движение водой, крутились по-прежнему: то были последние мельницы… Жители проводили время в трудах: одни тесали жерди, другие, изготовлявшие свечи, топили жир. Свечники утверждали, что они единственные во Франции, кто умеет еще производить «настоящие римские свечи». Соседи Шанелей ткали пеньку, которую им приносили крестьяне. Последние ткачи, работавшие с материалом заказчика, последняя пенька, вымоченная и выделанная на дому… Были там шляпники, снабжавшие Альбера Шанеля продукцией. Наконец, в квартале жили веревочники, гончары, гвоздари – в их мастерских мехи приводила в движение собака, без устали бегавшая внутри колеса. Последние гвозди, изготовленные вручную, последний кузнечный пес…

Раннее детство Габриэль прошло в соприкосновении с этой скудной реальностью, и среди детей ремесленников она нашла первых товарищей по играм.

Когда в 1887 году на свет появилась Антуанетта, третья дочь Шанелей, их финансовое положение было по-прежнему незавидным. Более чем когда-либо забота о детях падала на Жанну, здоровье которой ухудшалось. Ей становилось все труднее дышать. Тогда решено было уехать.

II
Страдания и смерть Жанны

Плодовитая семья вновь вернулась к жизни на вольном воздухе: Шанели переехали в Курпьер.

Для Жанны кончилось расставание с родиной, она вновь обрела маленький мирок родной провинции, Габриэль и Жюлия открыли для себя деревню, впереди у них несколько лет счастья. Альбера же в Курпьер привела…

Только надежда, что Жанна пустит там корни и он сможет наконец вернуть себе свободу.

У дяди Огюстена, который в документах того времени значится то как «собственник», то как «садовник» – вероятно, садом и ограничивалась вся его собственность, – был дом. Он приютил племянницу. Кто бы сделал то же самое? Отношение к Жанне, этой мамаше Кураж, тащившей за собой четырех карапузов и муженька, никудышного семьянина, было благосклонно-беспокойное. Она никогда не отличалась крепким здоровьем. А теперь вернулась домой исхудавшая, с огромными глазищами. Она задыхалась, приступы удушья напоминали Огюстену Шардону страдания, в которых умерла его сестра Жильберта, мать Жанны. Неужели ее поразила та же болезнь? Неужто ей придется жить под постоянной угрозой смерти?

Огюстен Шардон не ошибался.

Жанна Деволь, как и мать, страдала астмой, которая с годами обострялась. Нас удивляет, что ее дочь Габриэль упорно стремилась сделать из матери больную туберкулезом, то и дело менявшую платки, испачканные кровью. Нет сомнений, что, приписывая Жанне Деволь тот же конец, что у дамы с камелиями, она считала, что облагораживает материнскую смерть. В ее понимании чахотка обладала бесспорными достоинствами: она производила впечатление, значит, это было хорошо. «Заставить рыдать белугой» – такова одна из главных пружин повествовательной манеры Шанель.

Чтобы выздороветь, Жанне следовало отказаться от поездок с Альбером и остаться в Курпьере, наслаждаясь деревенскими запахами и пением птиц. Свежий воздух пошел бы ей на пользу. Но отсутствие мужа было для Жанны источником такой тревоги и такого раздражения, что она не могла на это решиться. Зачем бросать работу? Дети находились теперь в надежных руках. Она оставила их под присмотром своей многочисленной родни.

И вот Жанна, несмотря на подозрения и ссоры, выбиваясь из сил, отправилась вслед за Альбером. Какое значение имела ее болезнь! Для нее важнее было не вылечиться, а никогда не расставаться с мужем.

Душевный покой оставил ее навсегда.

Так велик был ее страх уехать от него хоть ненадолго, что она не рисковала покинуть дом даже на время родов. Так, в 1889 году, во время ярмарки в Гере, она родила сына. Снова она жила в меблированной комнате и снова в деревенской забегаловке. Как и Жюлия, в кабачке, и родился Люсьен.

В это время Габриэль проводила в Курпьере лучшие годы жадного на радости детства.

Ей было шесть лет, когда однажды мать вернулась из Гере с маленьким братиком. Но он ей был неинтересен. Антуанетта тоже была не в счет, она только начинала ходить. Тогда как Жюлия была всего на год ее старше[3]3
  Шанель всегда охотно подтасовывала дату своего рождения и говорила, что она на шесть лет моложе Жюлии. Таково было одно из правил игры.


[Закрыть], а Альфонс – чуть младше…

Втроем они составляли прекрасную компанию, и жизнь в Курпьере превращалась в постоянный праздник.

Как сумасшедшие, дети носились по окрестностям, помогали доброму дяде Огюстену по хозяйству – управлялись с тачкой, поливали, корчевали, вместе ходили в школу. Все это порождало в сознании веселого и шаловливого ребенка ощущение неизведанного прежде счастья. В Курпьере Габриэль вела жизнь маленькой провинциалки, освободившейся от материнских окриков, избавившейся от атмосферы раздражения и подозрительности, до сих пор определявшей семейный климат.

Бедная Жанна… Наступил день, когда ей пришлось отказаться от метаний между Курпьером и залезшим в долги, непостоянным и грубым мужем, который, хоть и встречал ее тумаками, был вынужден делать ей детей, чтобы избавиться от нее. Возможно, в своей наивности Жанна верила, что любима! Возможно, она говорила себе, что Альбер пошел в отца, на самом же деле, в отличие от папаши, он не был горделивым производителем, а просто мстил ей.

В марте 1891 года Жанна вернулась в Курпьер. Она страшно изменилась. В мае в сопровождении одного из кузенов, почтенного Этьенна Деволя, и соседа, чесальщика пеньки, дядя Шардон отправился заявлять о рождении у него в доме ребенка. Еще один сын Жанны… Еще один мальчик, которого в честь деда назвали Огюстеном.

Ребенок родился слабеньким и все время кричал.

Отец, как обычно, был «в отъезде».

Через некоторое время малышу стало совсем плохо. Бедняжка умер, никто толком не знал отчего. Его отвезли на кладбище, и Жанна почти тут же заговорила об отъезде. Но в том, что она называла «долгом», ее семья, воспринимавшая происходящее более трезво, видела навязчивую идею, болезнь. «Какая болезнь?» – спрашивала Жанна. Для нее единственной болезнью было отсутствие Альбера.

Долгое время она металась между крайностями, между нежностью, ненавистью, яростной ревностью, то заговаривала о разводе, то решала больше не расставаться с Альбером, то, поняв, что он был причиной того, что она навсегда потеряла здоровье, впадала в отчаяние и замолкала.

Габриэль было чуть больше тридцати, когда она сделала подруге юности следующее признание: «Мои родные были людьми обыкновенными, обуреваемыми обыкновенными страстями». В восемьдесят с лишним лет подруга тех давних тяжких времен все еще вспоминала, каким тоном были сказаны эти слова. Бесспорно, правдивым… Но можем ли мы утверждать, что Габриэль имела в виду свою мать? Ибо, в сущности, разве всепоглощающая страсть Жанны была так уж обыкновенна? Родись она в другом обществе, ее считали бы героиней, и именно чрезмерное супружеское рвение обеспечило бы ей бессмертие. Народ не ошибается в своих чувствах, и не сразу он прозвал Безумной ту, другую Жанну, королеву Кастильскую, вдову и узницу. Она была привязана к своему красавцу супругу, словно распятая к кресту, и отказывалась расстаться даже с его трупом. Тогда заговорили о безумии, и Карл Пятый заточил мать на долгие годы, которые ей еще предстояло прожить.

До конца жизни Жанна Деволь, беременная, обманутая, сходившая с ума от любви, переживала одну и ту же пытку: оставить Альбера в покое и потерять его или навязать ему свое присутствие и умереть, надорвавшись.

Смерть пришла к ней.

В 1893 году, несмотря на возражения близких, Жанна снова отправилась в путь. Она взяла с собой старших, Жюлию и Габриэль.

Отъезд был вызван письмом Альбера. Он обнаружил, что у него есть младший брат, Ипполит, и стал его компаньоном. Альбер писал также, что обосновался в Брив-ла-Гайард в качестве хозяина гостиницы и обзавелся жильем на авеню Эльзаса и Лотарингии.

Звучали эти новости прекрасно и произвели на Жанну наилучшее впечатление. Она стала связывать с новым положением Альбера множество надежд. Она представляла себя наконец-то счастливой рядом с успокоившимся, образумившимся мужем, нашедшим свое призвание.

Альбер был хозяином гостиницы: этого было достаточно, чтобы их отношения изменились.

Разве могла Жанна догадаться о том, о чем он умолчал?

В гостинице Альбер был всего-навсего служащим. Вовсе не желая примирения с супругой, которую за последние три года он видел только урывками, он решил без всяких затрат заручиться помощью самой преданной из служанок – своей жены.

С обычным усердием Жанна делала все, что было в человеческих силах, лишь бы удовлетворить мужа. На этом она потеряла последнее здоровье.

Через несколько месяцев она слегла. Дело было зимой. Болезнь, которой она страдала, походила на сильную простуду. Жанна задыхалась, порою теряя сознание. Но не требовала ни помощи, ни лечения. Самое главное – ничего не стоить, не быть причиной расходов и неприятностей. Болезнь, обострение которой, несомненно, вызвал бронхит, пугала ее только потому, что угрожала ее семейной жизни.

16 февраля 1895 года, после многодневной лихорадки и приступов удушья, ее нашли мертвой. Умершей от истощения. Умершей надломленной. Ей было тридцать три года.

Ее муж был в отъезде.

Присутствовали ли при агонии ее маленькие дочки? Поскольку Габриэль никогда не говорила о смерти матери, этого никто никогда не узнает.

Последние формальности выполнил Ипполит, молодой деверь Жанны.

Таковы были обстоятельства смерти матери Габриэль Шанель.

III
Растерянность воспитанницы Шанель

Смиримся с тем – хотя на недостаток свидетелей этих лет жаловаться не приходится, напротив, – что у нас мало точных фактов, относящихся к десяти годам между смертью Жанны в Бриве и началом карьеры ее дочери Габриэль в Мулене. Свидетели всегда упорно молчали, сопротивляясь малейшим попыткам что-либо выяснить и уточнить.

Что хотели скрыть кузены, которым было известно, какие невзгоды выпали на долю девочки? Чем объяснить молчание близких родственников Габриэль?

Несомненно, подобные недомолвки были проявлением крестьянской мести. Нечто вроде: «Она ничего не сделала для нас, и мы ничего не сделаем для того, чтобы ее лучше узнали». Ибо, разбогатев, Габриэль нисколько не заботилась о родных, и они охотно сходились на том, что не любили ее.

Возможно также, что детство Габриэль казалось ее семье слишком мрачным, чтобы о нем рассказывать. Разве не предпочел Стендаль умолчать о некоторых моментах жизни Жюльена Сореля? О годах в семинарии, например. «Современники мои, которым кой от чего приходится страдать, не могут вспомнить о некоторых вещах без ужаса». От этого ужаса нет спасения… Все честные люди испытывают его перед лицом детей, у которых украли детство под тем предлогом, что хотели спасти их, воспитать, выучить, вылечить или помешать им дурно вести себя. Жан Жене уточняет его причины, когда, вспоминая о своей судьбе, пишет: «Мы останемся вашими угрызениями совести» («Ребенок-преступник»).

Так и Габриэль была предметом то мести своих родных, то их угрызений совести, и в силу обеих этих причин мы никогда точно не узнаем, как ее воспитывали.

* * *

Если мы хотим понять, какой была юность Габриэль Шанель, у нас нет иной возможности, как только внимательно сравнить между собой крайне противоречивые версии, сообщенные ею самой. Тогда удается выделить, а затем проанализировать редкие константы, вокруг которых группируются элементы истины. Ибо мы знаем, что Габриэль Шанель, пытаясь придумать себе прошлое, смирялась с необходимостью использовать то здесь, то там подлинные факты – чтобы было похоже на правду.

Одна из таких деталей – конная повозка.

Не приходится сомневаться, что именно в двуколке, которой правил отец, двенадцатилетняя Габриэль Шанель покинула город, где умерла ее мать. Ни разу в этом пункте она не противоречила себе и рассказывала об этом так, что было ясно – она говорит правду.

Слушая ее, можно было догадаться, что речь идет об одном из важнейших событий ее жизни, что в памяти ее навсегда осталось воспоминание об этом скорбном дне, о дороге, по которой она удалялась от Брива в сторону гор, под стук копыт бегущей рысцой лошади.

Но на этом искренность Шанель кончалась, и начинались сплошные измышления в духе романов с продолжением.

«Мои родители терпеть не могли неряшливости. У них была природная склонность к чистоте, свежести, роскоши, поэтому на нашу упряжку обращали внимание из-за ее изящества, необычного для деревни», – рассказывала она Луизе де Вильморен[4]4
  Луиза де Вильморен. Незаконченные воспоминания Габриэль Шанель (не опубликовано).


[Закрыть], охотно вспоминавшей о том времени, когда Габриэль Шанель пыталась убедить ее помочь ей написать воспоминания.

И Луиза де Вильморен, которой не удавалось вырвать у нее ни слова правды, приходила в отчаяние.

К большому неудовольствию Габриэль, она отказалась использовать применительно к Жанне выражение «слабая грудью». Более того, слушая рассказы Шанель о комнате с закрытыми ставнями, об огромных черных глазах в пол-лица, писательница сумела разгадать истинную природу болезни, от которой страдала Жанна, и немало гордилась тем, что пробилась сквозь прустовские сумерки к свету истины. Но во всем остальном… Поэтому Луиза де Вильморен очень быстро отказалась от совершенно напрасных попыток заставить Шанель говорить правду. К тому же, встречаясь с современниками Габриэль, сообщавшими ей те или иные сведения, она быстро поняла, насколько несерьезен был миф, переложением которого ей предстояло заниматься.

Габриэль Шанель постоянно меняла свои рассказы, и доверять ей было совершенно невозможно. В зависимости от настроения то и дело преображалась и сама повозка. Становилась кабриолетом, когда Шанель описывала отца как властного и крупного торговца лошадьми, превращалась в тильбюри в те дни, когда Альбер выступал в роли зажиточного виноградаря. Честолюбивые стремления отца, так и не осуществившиеся, в устах дочери становились реальностью. Она доходила до того, что изображала его как человека обольстительного, изысканного, расточительного, владельца большого виноградника и – чего стесняться? – прекрасного знатока английского языка.

Все эти детали, вызывающие то смех, то жалость, не заслуживали бы нашего внимания (и что нам за дело, была ли повозка двуколкой или простой тележкой), если бы в них не содержались крупицы истины, позволяющие нам в последний раз увидеть в роли отца Альбера Шанеля, наконец-то свободного, наконец-то вдовца, везущего в убогом драндулете двух дочек в сиротский приют.

* * *

Удивительно, во что превратились наши монастыри после того, как Революция вытряхнула из них статуи, монахов, аббатис и прошлое. Загадочная общность их судеб завораживает. Будь то Фонтевро, дорогое сердцу Плантагенетов, ставшее центральной тюрьмой, или аббатство в Пуасси, связанное с памятью о Святом Людовике, превратившееся в исправительный дом, или же Бек-Эллуен, до 1948 года занятый солдатами. Казармы, тюрьмы, интернаты… Казалось, этим местам было предназначено служить приютом для общин, состоявших из людей одного пола.

А Обазин?

Столь же красивому, столь же древнему, столь же славному своими аббатами, святыми и достойными поклонения мощами, как и другие монастыри, Обазину суждено было принять в свои стены тоскливый и холодный мир, вечное однообразие сиротского приюта для девочек.

Если верить некоторым семейным преданиям, двери именно этого заведения с неотвратимостью захлопнулись за дочерьми Жанны Деволь.

Монахини конгрегации сердца Марии, взяв на себя управление опустевшим монастырем, устроили в нем самый крупный в округе приют. Вполне вероятно, что именно в это заведение, расположенное в пятнадцати километрах от Брива, и обратился Альбер Шанель.

Тот факт, что записи, относящиеся к периоду возможного пребывания Жюлии и Габриэль в монастыре, были потеряны или уничтожены, скорее подтверждает нашу гипотезу, нежели опровергает ее. Розыски и исчезновение бумаг, давление, оказываемое «высокопоставленными лицами» с тем, чтобы был изъят или уничтожен тот или иной документ, хранившийся в досье Шанель, были делом обычным. Это не первый сюрприз, с нею связанный. Но нельзя вновь не удивиться тому, с каким упорством пыталась она сделать невозможное – стереть все следы того, что ей пришлось пережить.

Если и существовало слово, ни разу не слетевшее с ее уст, это было именно слово «приют», слово, которого она боялась и которое носила в себе до самой смерти, при этом оно нисколько не потеряло своей силы. Для того чтобы понять, что оно значило, понять, что пережила Габриэль в то роковое мгновение, когда очутилась в сиротской одежде за стенами монастыря, надо обратиться к ее признаниям, сделанным много позже и по другому поводу. Так, один из ее друзей времен Виши (Карло Колькомбе) вспоминал, что, пытаясь утешить Шанель после потери дорогого ей человека, обратил внимание на такую реплику. «Не объясняйте мне, что я чувствую, – сказала ему она.

– Мне это знакомо с раннего детства. У меня все отняли, и я мертва… Впервые я испытала такое в двенадцать лет. В течение жизни человек может умирать много раз…»

Можно не сомневаться, нечто подобное она пережила в первые дни в Обазине.

Лишившись привычной обстановки убогих жилищ, присутствия соседей, дружелюбных, но так же, как и ее семья, страдавших от отсутствия воздуха, места, денег, маленькая девочка вдруг очутилась в просторных постройках Обазина. Какой потерянной должна была она себя там чувствовать… Видела ли она когда-нибудь столь же удивительную чистоту линий, как в Обазине?

Взгромоздившееся на вершину горы и окруженное со всех сторон необъятными лесными просторами, аббатство было похоже на крепость.

В этой суровой обстановке предстояло воспитываться Габриэль Шанель. Подобно девочкам благородного происхождения, которых раньше с детства помещали в монастыри, она прожила в Обазине почти семь лет.