Текст книги "Непостижимая Шанель"

Автор книги: Эдмонда Шарль-Ру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

VII
О некоем театре и двух провокаторах

«Шанель становится гречанкой…» Такой заголовок можно было прочесть в некоторых парижских газетах в последние дни 1922 года.

Но речь шла не о новых тенденциях в моде, а о сцене.

О Шанель заговорили на страницах, посвященных театру. Она сотрудничала с артистами, которые лет через десять привлекли бы к себе всеобщее внимание, но тогда, отождествляемые с авангардом, просто вызывали беспокойство.

«Антигона» в свободном переложении Кокто, декорации Пикассо, музыка Онеггера, костюмы Шанель – вот что возвещала в декабре афиша на живописном здании, напоминавшем провинциальный Париж Утрилло, – старом театре Монмартра. Забавный эксперимент, эта «Антигона», которая, по словам некоторых, обещала быть скорее вызывающей, нежели интересной, ибо создателям спектакля не хватало ни опыта, ни зрелости. Габриэль Шанель было тридцать девять лет, и никогда прежде она не занималась созданием театральных костюмов. Пабло Пикассо был сорок один год, Жану Кокто – тридцать три года, Онеггеру – тридцать.

Сменив в тот год руководителя, театр Монмартра сменил название и судьбу. Шарль Дюллен основал там театр «Ателье». Труппа редко ела досыта… Чугунная печка в углу зала каждый вечер обогревала добрую дюжину зрителей.

Но его первый спектакль, «Сладострастие чести», открыл французам незнакомое имя – Пиранделло. Сразу же «Ателье» стал центром борьбы за расширение репертуара, за открытость европейскому театру и обновление актерской игры. У театра была своя публика – студенты, интеллектуалы, артисты. Превосходство Дюллена стало проявляться с декабря 1922 года, и в течение двадцати лет в маленьком здании, находившемся на равном расстоянии от куполов Сакре-Кер и пламенеющих фасадов кабаре на Пигаль, с перистилем, общественным туалетом, маленькой площадью, где несколько деревьев отбрасывали чахлую тень, играли Софоклову «Антигону» в переложении и переработке Кокто. У тех, кого можно было считать театральными завсегдатаями, спектакль имел значительный успех, хотя и был далек от общепринятых условностей. Разве кто-нибудь когда-нибудь осмеливался «освежить, побрить, причесать»[83]83
  Интервью Жана Кокто, Gazette des arts, 10 fevrier 1923. Далее все цитаты Кокто из этого интервью.


[Закрыть] античную трагедию? По правде говоря, никто не пытался определить, что в этой «судорожной гримасе» было от Кокто, а что от Софокла, и часто первому приписывали оригинальный авторский текст. Ситуация прелюбопытнейшая, и первым это признал Кокто: «Шедевр несет в себе молодость, прикрытую патиной, но никогда не увядающую. Уважают же и копируют именно патину. Я снял ее с „Антигоны“. В пьесе будто бы распознали мою руку. Для меня это большая честь».

Несколько статей в иностранной прессе, кое-какие отклики в прессе французской. «Антигона» нового розлива сбила критиков с толку, несмотря на разъяснения Кокто. «Персонажи „Антигоны“ не объясняют себя, – говорил Кокто, – они действуют. Они – пример драматургии, которая должна заменить театр, основанный на болтовне». Но нравился именно театр болтающий. И «Антигона» с ярко-синими декорациями, чтобы «обозначить хорошую погоду», с гроздьями античных масок, повешенных вокруг динамика и заменивших хор, с музыкальным сопровождением на гобое, которое Кокто считал «резким, но ненавязчивым», а слушатели нашли гнусавым, с актрисами в белом, а актерами – в красном гриме, «ибо в театре „Ателье“ нет рампы, и мне надо было найти ей замену в других формах», – словом, «Антигона» Кокто сенсации не произвела.

Академия воздержалась и устами Рене Думика предпочла порекомендовать зрителям патриотическую пьесу «Земля человеческая» Франсуа де Кюреля.

Что касается театральных журналов, то они были слишком заняты успехом Люсьена Гитри в комедии, которую написал его сын Саша, чтобы интересоваться безделицами, предназначенными для интеллектуалов.

Заметим, что наибольшую выгоду из этой авантюры извлекла Габриэль. В то время как журналисты, по признанию самого Кокто, сравнивали декорации с рождественскими яслями, а маски Пикассо – с «витринами в последний день карнавала», костюмы Габриэль все хвалили единодушно. Между тем они отличались некоторыми чертами, общими с декорациями, с аксессуарами, и точно следовали крайне ограниченной цветовой гамме, предписанной Пикассо. Основным тоном был коричневый, сочетавшийся с бледно-бежевым и оттененный несколькими красно-кирпичными нотами. Костюмы выделялись на фоне залитых солнцем далей, ибо «действие трагедии происходило в погожий день».

Кокто поднял вокруг участия Габриэль такой же шум, как и вокруг Пикассо и Онеггера. «Я попросил сделать костюмы мадемуазель Шанель, – заявил он прессе, – потому что она – самый великий модельер нашей эпохи и потому что я не представляю себе, чтобы дочери Эдипа были плохо одеты». Кокто показал тесную связь между действием и костюмом, добавив: «Антигона решила действовать. На ней великолепный плащ. Йемена бездействует. Она одета в самое будничное платье». Таким образом, Габриэль Шанель стала объектом восхищения еще до того, как поднялся занавес.

Ее костюмы сделали остальное.

Они получились необыкновенно прочными и убедительными.

Помогал ли ей Дюллен? Есть все основания верить этому, кроме того, требовательный директор «Ателье» вместе с Кокто дал ей возможность попытать удачу. Дюллен, особенно опекавший ее, поспевал повсюду. Но он не поставил свое имя в качестве постановщика, ибо не хотел дважды и в разном качестве значиться на афише.

Превосходные исполнители скрадывали определенную бедность текста. Греческая актриса, Геника Атаназиу, была Антигоной с коротко стриженными волосами, выщипанными бровями, две мефистофельские черточки, нарисованные карандашом, перечеркивали ей лоб, глаза были сильно обведены черным и растянуты к вискам. Из грубой шерстяной, наспех сотканной накидки выступала голая шея, словно готовая к плахе. Уже сам костюм делал из нее готовую жертву… Пьяный от ярости и поглупевший от власти бывший любовник Кариатис и спутник Габриэль на скандальном спектакле «Русских балетов», Шарль Дюллен в роли Креонта создал образ тирана, надолго повлияв на традицию исполнения. Реденькая бороденка, длинный нос, лоб, стянутый золотым обручем грубой работы – без сомнения, первое украшение, созданное Шанель, – старик, кутающий свои худые плечи в хламиду землистого цвета, царь, глухой к угрозам прорицателя. Антонен Арто, любовник Геники Атаназиу, в роли Тиресия не говорил, а кричал, ошеломляя публику.

По случаю спектакля самые известные фотографы, лучшие рисовальщики осаждали кулисы «Ателье». Именно так Мэн Рей сделал удивительный портрет Геники Атаназиу, а Жорж Лепап получил заказ на серию рисунков от господина Кроуниншильда[84]84
  Американский журналист, в то время директор «Вэнити Фэйэр» в Нью-Йорке и французского издания «Вог».


[Закрыть].

Французское издание «Вог», пользовавшееся тогда большим авторитетом в мире искусства, напечатало их в феврале 1923 года с крайне осторожным комментарием. Были упомянуты Софокл, Кокто и Дюллен. Имена Пикассо, как, впрочем, и Онеггера, а уж тем более Антонена Арто названы не были. Напротив, костюмы Шанель были описаны в самых лестных выражениях: «…шерстяные платья нейтральных тонов производят впечатление подлинных античных одеяний, найденных недавно». И вновь по поводу костюмов: «…замечательная реконструкция архаики, сделанная умно и умело». Похвала, превосходившая все, на что Габриэль могла надеяться.

Следует отметить, что в 1922 году Габриэль приобрела мраморную древнегреческую статую редкого качества. Статуя заняла почетное место в ее гостиной. Тогда же в ее коллекции появилось несколько драпировок на античный манер, но это было явление временное, хотя и достаточно необычное, чтобы привлечь к себе внимание Кокто. Он сделал несколько прекрасных рисунков.

Шанель не колеблясь всегда переносила в профессиональную сферу находки, сделанные ею в личной жизни. Так, Древняя Греция, которую она только что для себя открыла, внезапно вошла в ее жизнь. Если бы ей не довелось пережить подобный опыт, вероятно, она была бы чуточку другой.

* * *

За «Антигоной» последовал «Голубой экспресс». Она ушла от Дюллена к Дягилеву, от Фив к Лазурному берегу, оставив кровавый мир трагедии ради мира, полного фантазий, мира оперетты, где герои назывались не Эвридиками, Исменами или Гемонами, а Перлузами и Красавчиками.

В течение четырнадцати лет, с 1923 по 1937 год, после «Голубого экспресса», «Орфея», «Царя Эдипа», «Рыцарей круглого стола» цикл произведений Кокто продолжался – он представлял своих героев в костюмах Шанель. А Габриэль? Если учесть, как уклончиво она всегда говорила о своей работе в театре с 1926 года – из нее приходилось упорно чуть ли не вытягивать названия спектаклей, в создании которых она принимала участие, – невольно возникает мысль, что Шинель довольно быстро стала ограничиваться тем, что выполняла свою работу как добросовестный ремесленник, при этом с несомненными оговорками. Казался ли ей подозрительным блеск Кокто? Что она испытывала по отношению к нему? Уже раздражение? Упрекала ли она его в том, что у него слишком много обаяния и что он – не Реверди?

«Мне очень быстро надоел его античный базар», – заявляла она многие годы спустя.

Охладеть к Кокто – значило отречься от мира превращений, пленившего ее поначалу, от мира пурпурных драпировок, крылатых персонажей, от роскошных статуй и растений, говорящих зверей и ангелов в водяных одеждах, вошедших с Кокто во французскую драматургию. Если вспомнить о пылкой дружбе, которую он питал к ней, если подумать, сколькими знакомствами и каким опытом она была ему обязана, то подобное поведение Шанель выглядит черной неблагодарностью. Габриэль разочаровывает… У Кокто сердце было добрее. Он, судя ее, в то же время сумел едва ли не лучше Колетт описать «ее вспышки гнева, злобные выходки, баснословные украшения, ее творчество, причуды, крайности, ее милые черты – юмор и великодушие, – составлявшие уникальную личность, привлекательную, манящую, отталкивающую, несдержанную… в общем, человечную».

Были ли у Габриэль основания для столь оскорбительного по отношению к Кокто поведения? Может быть, Шанель считала, что, принимая Кокто у себя дома, часто давая ему приют с его друзьями-курильщиками и по меньшей мере дважды придя ему на помощь деньгами, когда он лечился от наркомании, она с ним расквиталась? Способность любить, которой жизнь столь щедро одарила Кокто и которая была также подлинным оружием Габриэль, это оружие, словно под воздействием роковой закостенелости, постепенно выпадало из ее рук.

Но они были еще в прекрасных отношениях, когда он получил заказ написать либретто «Голубого экспресса». Заказ исходил от Дягилева. Взяться за работу немедленно. По правде говоря, речь шла не о балете, а об «оперетте с танцами». Попытка обновления, характерная для этого «удивительного агента-провокатора»[85]85
  Igor Markevitch. Diaghilev et la musique française (Guilde internationale du disque).


[Закрыть]. Как случилось, что Дягилев был очарован самой французской, самой популярной музыкой? Песенки Кристине и Мориса Ивена насвистывали на углу улиц простые люди, ходившие в театр только для того, чтобы отдохнуть и развлечься, то был мир, презираемый критикой. Между тем именно эти песни Дягилев и хотел перенести на сцену и восстановить в правах. Освобождая танец от рутинного очарования традиции, придавая ему актуальность, Дягилев и Кокто облагораживали театральную форму, в которой должны были соединиться танец, акробатика, пантомима, сатира, – это был пластический жанр, близкий к «музыкальной комедии» в том виде, в каком она существует и поныне в Соединенных Штатах.

Неизвестно, отдавала ли себе Габриэль отчет в том, что ей предстояло иметь дело не с одним провокатором, а двумя, с Дягилевым и Кокто, взявшимися за одно дело. Собственная характеристика, принадлежащая перу одного из них, замечательно подходит другому: «Прежде всего, я ужасный шарлатан, но делаю это с блеском; во-вторых, большой соблазнитель; в-третьих, дерзости у меня хоть отбавляй…»[86]86
  Diaghilev. Lettre a sa belle-mere.


[Закрыть] Но дерзости и у нее хватало, поэтому она держалась твердо и решительно, столкнувшись с бурями, закулисными драмами, интригами, разногласиями, близкими отношениями, являющимися повседневным явлением в мире танца.

Вновь блестящий состав участников спектакля объединил группу друзей. Впервые появившись на афише «Русских балетов», Габриэль оказалась в компании еще более прославленной, чем во время работы в «Ателье». У Дягилева, несомненно, были начинания более важные, но немногие из них производили такое впечатление вызова, как «Голубой экспресс». Для сочинения легкой музыки был выбран композитор, которого его провансальское и еврейское происхождение вдвойне подталкивало к вещам серьезным, – Дариюс Мийо. Он прославился кантатами на библейские темы и музыкой на стихи Поля Клоделя, у которого работал секретарем. Как он признавался впоследствии, выбор Дягилева сильно удивил его: «Мода тогда была на музыку развлекательную и приятную, весьма далекую от того, что я сочинял… и что было не во вкусе Дягилева, я это знал. Никогда я не думал писать оперетту, хотя бы и без слов. Но принял вызов». Партитура «Голубого экспресса» была начата 15 февраля 1924 года и закончена двадцать дней спустя.

Декорации – еще один вызов. Дягилев обратился к скульптору, ни разу в жизни не создавшему ни одного театрального макета, – Анри Лорансу. Он был так же «серьезен», как Реверди, другом и иллюстратором которого являлся. Этого парижанина до мозга костей Дягилев попросил воплотить атмосферу модного пляжа, сына рабочего – воссоздать беспечный мир праздной толпы. Анри Лоране тоже принял вызов и взялся за работу. В его декорациях кабинки и пляжные зонты Лазурного берега обрели странные геометрические формы. Угловатые, усеченные конструкции. Декорации выглядели как коллажи.

Третий вызов. Чтобы поставить балет Кокто и облечь хореографической плотью либретто, где сталкивались купальщики, игроки в теннис, чемпионы по гольфу и хорошенькие особы в поисках приключений, Дягилев пригласил Брониславу Нижинскую[87]87
  Потомственная артистка, как и ее знаменитый брат. Вместе с ним была принята в Императорское балетное училище. Она потребовала аннулировать свой контракт с Мариинским театром в знак солидарности с братом, когда Нижинского за неприличный костюм исключили во время нелепого инцидента в 1911 году. Бронислава сразу же последовала за ним в «Русские балеты» Дягилева.


[Закрыть].

Она долго не могла покинуть Россию, была разлучена с «Русскими балетами» в течение всей войны и не говорила ни слова по-французски. Революция наложила на нее свой отпечаток, у нее не было склонности ни к роскошной жизни, ни к развлечениям, и, кроме того, она понятия не имела, что это за «Голубой экспресс», откуда он едет и куда направляется. «При создании хореографии Кокто предложил Нижинской в качестве источника вдохновения персонажи и события светской хроники, которых Нижинская, ведшая жизнь домоседки, знать не могла…»[88]88
  Boris Kochno. Diaghilev et les ballets russes. Paris, 1973.


[Закрыть]. Можно без труда догадаться, как мало названные Кокто имена могли помочь Нижинской: «В качестве модели он предложил ей танцевальную акробатическую пару, которую в тот год видели на ужинах в „Сиросе“, моментальные снимки Сюзанны Ланглен, играющей в теннис, и принца Уэльского на поле для гольфа…» Несмотря на вмешательство Дягилева, служившего переводчиком и посредником, отношения между Кокто и Нижинской с самого начала были проникнуты враждебностью. Кохно добавляет: «Атмосфера на репетициях была драматической».

Габриэль работала бескомпромиссно. Она приняла условия игры, предложенные Кокто, согласившись применить неоднократно излагавшиеся им принципы буквально: «Вместо того чтобы постараться избежать смешных сторон жизни, приукрасить их… я, напротив, подчеркиваю, усугубляю их, стараюсь, чтобы было правдивее, чем в жизни». Поэтому в «Голубом экспрессе» танцевали не в костюмах, где соединялось бы воображаемое с реальным. На сцене были настоящие спортсмены с голыми ногами, обутые то в сандалии, то в туфли для тенниса или гольфа.

Женские костюмы были скопированы с купальников тех лет: трико, выкроенные из джерси, неплотно облегали тело и открывали штанишки, доходившие до середины ляжки. Габриэль не гналась за живописностью, а старалась одеть танцоров в реально существовавшую одежду. И разумеется, костюмы получились совсем не такими, как представляла себе Нижинская туалеты молодых мужчин и женщин, страстных любителей средиземноморских удовольствий и «Голубого экспресса», о роскоши которого ей прожужжали все уши. Чего она хотела? Изящных пеньюаров? Стилизацию под одежду, бывшую когда-то в моде на берегах Черного моря? Верила ли она в возможность сходства, в то, что существовали общие черты между тем исчезнувшим миром и веселой толпой, развлекавшейся на Лазурном берегу? Не случайно ее скрыто упрекали в том, что у нее всегда все выходит «по-русски». Чем больше она страдала от проявляемой к ней сдержанности, тем с большим ожесточением отстаивала свою точку зрения.

Кокто старался объяснить участникам спектакля, что среди пассажиров «Голубого экспресса» он ограничил свой выбор субъектами весьма сомнительными и что неспроста юноши и девушки подразделяются на две группы: жиголо и шлюшки. «Шлюшки? Жиголо?» – повторяли вслед за ним в высшей степени утонченные балерины, для которых эти слова ничего не значили. «Я произнес длинную речь, чтобы объяснить труппе, что значит слово „оперетта“… и какой, по моему мнению, должна быть пластическая задача этого балета», – писал Дягилев и добавлял: «Меня выслушали с благоговейным и проникновенным вниманием».

Каков же оказался результат?

Между автором и хореографом завязалась типичная для театра партизанская война, глухая борьба, которую трудно себе вообразить, если случайно не оказаться в ней замешанным. Кокто продолжал требовать, чтобы хореография была изменена, и это – в самый разгар репетиций, вмешиваясь в работу Нижинской. Он властно добивался, чтобы некоторые танцевальные пассажи были заменены пантомимой: «Я не прошу, чтобы в программе значилось мое имя как постановщика… но взамен я требую, чтобы меня слушали».

Он не отступал: он хотел увидеть на сцене «роскошных девиц в поту с ракеткой под мышкой», черствую молодежь, которая, говорил он, «расталкивает нас с наглым презрением… и внушает нам беспокойство». Нижинская со своей стороны защищала принцип непременной стилизации, утверждая, что это ни в коей мере не ослабит сатиры, а, напротив, придаст балету вневременную истинность, которой лишал его реализм. Она чувствовала себя особенно уверенно, ибо несколько месяцев назад победила страхи Дягилева, работая над «Ланями».

«Лани» были встречены с единодушным одобрением. Значит, Нижинская была способна перейти от изб Ларионова для «Лиса» к лукавой грации декораций Мари Лорансен, от сурового фольклора Гончаровой в «Свадьбе» к розовому и голубому миру галантных празднеств в 1923 году, где, как на некоторых картинах Ватто, можно было либо ничего не увидеть, либо представить себе худшее. Тогда Дягилев первым признал, что «все проходит гораздо лучше, чем я ожидал. Пуленк в восторге от хореографии Брони, отношения у них прекрасные. Что бы ни говорили, эта экстравагантная и глухая женщина принадлежит к семейству Нижинских, и этим многое сказано».

С «Голубым экспрессом» все происходило иначе. Хотя четыре главных исполнителя почти не доставляли хлопот, репетиции проходили в крайне взвинченной атмосфере. Все готовилось с опозданием – декорации, программа, занавес и примерки, которые делали только звездам.

Красавчик приехал из Лондона. Роль была поручена молодому англичанину, воспитанному в русской школе Астафьевой и практически неизвестному французской публике. Антон Доулин с черными напомаженными волосами, расчесанными на прямой пробор, и бархатными глазами, в майке гимнаста был законченным образцом пляжного Дон Жуана, согласно канонам 1925 года. Это был Шери мускулистый, Шери в самом расцвете сил…

Очень убедительным был и Игрок в гольф. Его танцевал воспитанник Варшавской школы танца, Дягилев привез его из Польши в 1915 году. Парижане уже полюбили Войцеховского, блестящего танцовщика, наделенного мужественной грацией. Во время ссоры с Нижинским именно ему были поручены некоторые роли знаменитого танцовщика, и, против всех ожиданий, порою он не уступал Нижинскому. Амплуа спортсмена подходило ему великолепно, и, если бы он отправился в своем костюме на поле для гольфа, самый взыскательный арбитр не нашел бы, к чему придраться. Не фотографиям ли принца Уэльского была обязана Шанель этой удачей? Пожелания Кокто исполнились. Наследник английского трона, чей шарм и смелость в одежде без устали расхваливали хроникеры, не колеблясь принял бы в качестве партнера молодого человека со столь опрятной внешностью. На Войцеховском был белый воротничок, тугой галстук и поверх брюк-гольф вязаный полосатый свитер, сочетавшийся с носками.

Никаких проблем не доставляла и Соколова, ее настоящее имя было Хильда Маннинге. Она была первой англичанкой, ангажированной Дягилевым. В труппе, где все балерины были русские, Хильда превратилась в Лидию, сменила имя, затем язык, потом образ жизни. Проводя дни и ночи в обществе перебежчиц из Мариинского театра и Императорской школы Санкт-Петербурга, она уже ничем не отличалась от них, разве что истинно британским чувством юмора. Роль Перлузы как раз была поводом использовать его с толком.

Другая на месте Шанель все время вспоминала бы о столь блистательном периоде в своей жизни. Когда ее умоляли: «А „Голубой экспресс“? Могли бы вы нам немного рассказать о репетициях, о балеринах и всем остальном?», она отвечала: «Это был другой мир. И потом, я занималась только костюмами». Тем не менее, хотя она говорила о Соколовой лишь как об участнице «Весны священной», Шанель сохранила о балерине довольно яркие воспоминания. «Она была серьезна, как монахиня», – утверждала она. И чувствовалось, что Шанель говорит со знанием дела.

В белом с ног до головы, с ракеткой в руках, со стягивающей волосы повязкой, такой же, которую Габриэль Шанель в амазонке, к великому ужасу своего портного, сама носила тринадцать лет назад, мчась галопом по лесам Руайо, Нижинская оставила себе главную женскую роль, роль Теннисистки. Она была маленькая, мускулистая, с толстыми щиколотками. У нее, как и у Нижинского, были довольно короткие ноги, и лицо ее своей монгольской приплюснутостью, раскосыми глазами, тяжелым подбородком и некрасивым ртом с мясистыми губами напоминало брата. Головная повязка, которую носили теннисистки, ей не очень-то шла. Нижинской не хватало живости, принесшей популярность Сюзанне Ланглен, которая должна была послужить ей моделью. Ланглен, чемпионка Франции в пятнадцать лет, умевшая своими экстравагантными прыжками рассмешить публику Уимблдона, безусловно, обладала большей сноровкой, но, несмотря на подобные оговорки, никто не мог отрицать, что надо было быть Брониславой Нижинской, чтобы с таким умением создать образ, привлекавший к себе внимание своей необычностью.

Во время генеральной репетиции «Голубой экспресс» едва не попал в катастрофу. Труппа, не знавшая, кого слушать – Кокто или Нижинскую, казалось, колебалась при каждом «па». Хотя Габриэль все время была на месте, дела шли из рук вон плохо – и с юбками, и с трико. Замученные бесконечными спорами, Жиголо и Шлюшки и без того хлебнули горя. А теперь им приказывали надевать костюмы даже без примерки! Жалкое зрелище, о котором вспоминает Борис Кохно: «Отопление в театре еще не было включено… Вид у дрожащих на пляже купальщиков, в костюмах не по размеру, был плачевный и шутовской. Когда занавес был поднят, удрученный Дягилев спрятался в последнем ряду балкона и, чувствуя свое бессилие и невозможность избежать провала, стал спрашивать меня, какие балеты могли бы в последнюю минуту заменить „Голубой экспресс“».

Положение было особенно тревожное, ибо премьера должна была состояться в тот же вечер.

Один из Жиголо, молодой дебютант замечательной красоты, только что приехавший из Киева, Сергей Лифарь, сомневался, что костюмы можно будет использовать: «Во время некоторых движений они становились то слишком длинными, то слишком короткими. Это были костюмы, не предназначенные для танца».

Все знали, что Дягилев привык к катастрофическим ситуациям, но то, что он сделал в тот день, было одновременно и безумной гонкой, и партией в покер. Ни один танцовщик, ни одна балерина, ни одна костюмерша, ни один рабочий сцены не ушли из театра. До поднятия занавеса перед публикой, обычно собиравшейся на большие премьеры, оставалось всего несколько часов… Гениальные мастера на все руки взялись за дело.

В зал стремительно влетел Пикассо. Месяц назад, среди чудовищного беспорядка в его мастерской, Дягилев застыл как вкопанный перед картиной, изображавшей двух женщин в белых туниках, которые оставляли обнаженными плечи и грудь. Распростертые руки, головы, словно цветы, пригнутые ветром. Безумие солнца, песка и моря, бег, приносящий счастье. Это была картина Пикассо периода Великанш. Дягилев стал умолять Пикассо разрешить ему использовать ее. Он хотел сделать из картины занавес для «Голубого экспресса». Пикассо колебался, но потом сдался. Сопротивляться Дягилеву было бесполезно. Поэтому Пикассо нехотя согласился, как согласился сделать для программы серию рисунков, которые затем Борис Кохно вырывал у него с таким трудом! Пикассо утверждал, что потерял рисунки. Он найдет их, непременно. Но беспорядок у него в мастерской был неописуемый. Владелец же типографии грозил все бросить… А издатель требовал, чтобы они отказались от этой затеи… Что до занавеса, то Пикассо потерял к нему всякий интерес. Дягилев поручил исполнение проекта одному из своих близких сотрудников, князю Шервашидзе, талант которого в этой области был просто чудом.

Когда Пикассо увидел свой занавес в первый раз, работа князя-ремесленника так его поразила, что, не зная, как выразить свое восхищение, он решил посвятить занавес Дягилеву и одним росчерком написал внизу: «Посвящается Дягилеву». Потом поставил свою подпись: «Пикассо. 24».

Это был единственный счастливый сюрприз в тот день. Все же остальное… Трико надо было распороть, укоротить, юбки – подогнать. А в это время Нижинская и Кокто, которым некогда было грызться, вместе проходились по хореографии спектакля. Они исправляли и сокращали.

Те, кто тридцать лет спустя видел Габриэль ночью перед показом ее коллекций, в исступлении, с ножницами в руках, с глубокой морщиной, пересекавшей лоб, – те без труда могут представить ее в тот момент на сцене театра на Елисейских полях, еще молодую и красивую, еще молчаливую, на коленях перед танцорами Дягилева, в смиренной позе ремесленника, склонившегося перед своим творением. Борьба со временем и непокорной материей еще не стала для Шанель поводом для монологов. Это произойдет позже, много позже, с возрастом. Тогда у нее появится мания сопровождать работу бесконечным бормотанием, прерываемым саркастическими замечаниями. «Во время работы она тихо приговаривает, нарочно понижая голос», – отметила Колетт в посвященном Шанель очерке. «Она говорит, она обучает и с ожесточенным терпением начинает все сначала».

Черта, усугубившаяся с годами. Это был своего рода бред, восхищавший всех знавших ее писателей и порою ужасавший ее друзей. Ее надо было переводить, толковать, разгадывать. Хотя и непонятные, ее речи до последнего дня были столь же ценны, как и пророчества, слетавшие с уст Пифии.

Кому был адресован этот словесный поток? Полумертвая от усталости, она, всегда избегавшая вопросов, доверяла тайное из тайного тем, кто ее ни о чем не спрашивал.

«Нужно всегда убирать, удалять все лишнее. Не надо ничего прибавлять… Нет иной красоты, кроме свободы тела…» Слышать ее могли только манекенщицы, падавшие от усталости, тела которых целыми ночами мучили ее неудовлетворенные руки. «Слишком много всего, – повторяла она, – слишком много…»

Но на сцене театра на Елисейских полях все молчали. И в течение трех часов подряд там царила мертвая тишина.

Наконец-то готовая, программа в обложке Пикассо, с шестью рисунками, изображавшими балерин, которые с таким трудом выудил у художника Кохно, объявляла об открытии особо блестящего сезона, обещала декорации Брака и Хуана Гриса.

13 июня 1924 года, когда Андре Мессаже встал к пюпитру и раздались первые звуки фанфар, которые Дягилев специально заказал Жоржу Орику, чтобы воздать должное занавесу Пикассо, «Голубой экспресс» встал на рельсы. Балет был неузнаваем. Зал, где собралась самая разношерстная публика – артисты, меценаты, аристократы, крупные буржуа Франции, Италии и Англии, – устроил ему овацию. Рискованная акробатическая вариация Антона Долина стала одним из самых запоминающихся моментов вечера.

Но бесполезно было расспрашивать Габриэль, чтобы выяснить какие-нибудь подробности того вечера.

– А «Голубой экспресс»?

– Что «Голубой экспресс»?

– Публика? Люди?

Возможно, она сохранила о зале такое смутное воспоминание, потому что волнение, связанное со спектаклем, поглотило ее полностью. Если только не срабатывали защитная реакция и страх, что ее будут «использовать», хотя бы и ее близкие. Мания предосторожности теперь укоренилась в ней прочно.

Между тем ей нечего было скрывать. Собеседники продолжали настаивать: «Расскажите…» Жена Эдуара, жена Анри, жена Мориса, жена Робера, баронессы и жены всех Ротшильдов на свете, не хотела же она, чтобы мы поверили, будто… А потом, призраки Пруста, их именами пестрели газеты, д’Аренберг, Караман-Шиме, Греффюль, Грамон и прочие «Орианы», граф де Бомон, граф Примоли и все тогдашние Шарлюсы и Норпуа, что же, она их забыла? Она делала вид, что никого не помнит, ни завсегдатаев Довиля, бывших в тот вечер на премьере, ни красавиц итальянок. Герцогиня де Камастра? Княгиня де Бассиано? Колонки светской хроники в ежедневных газетах не пропускали ни одного имени, и во время гала-спектаклей зал всегда изучался самым тщательным образом. Или она тогда не читала газет? Габриэль притворялась, что была от всего этого очень далека. Парижские американки, уцелевшие дамы из царской России, испанки из Биаррица, англичанки из Венеции, принцесса Палей, леди Канард, «полковник Бальсан и мадам», о них она тоже не помнила? Эти имена, все вместе составлявшие ее клиентуру, казалось, выскочили у нее из головы. Еще более глубокое молчание окутывало некоторые фигуры, напоминавшие о временах Мулена. Весельчаков, отказавшихся от девиц и красных штанов и вновь посещавших ипподромы в качестве джентльменов-владельцев, было много в тот вечер, не так ли? Все с супругами, не так ли?

Этого оказалось довольно, чтобы она тут же позабыла их имена. Всем сердцем она отвергала общество, не желавшее знать ее тогда, когда она была ничем. Наконец-то она могла позволить себе роскошь не узнавать их.

– Что вы делали после спектакля?

– Мы были у Миси.

– Кто это – мы?

– Почти те же, кто был на свадьбе Пикассо, художники. Но все-таки их было меньше, чем после «Бориса Годунова».

– Почему?

– Из-за музыкантов. Все они были французами: Орик, Пуленк, Мийо.

Для нее это было само собой: она была связана с артистами узами братства, а потому только они были достойны упоминания. В своей яростной пристрастности она отрицала всех остальных. Кстати, в поведении ее не было снобизма, и она не пыталась придать себе ту же значимость, что и остальным создателям спектакля.