Текст книги "Непостижимая Шанель"

Автор книги: Эдмонда Шарль-Ру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

II
После «Голубого экспресса»

На берегах Сены погасли электрические гирлянды, и выставка декоративного искусства закрыла свои двери.

«Торжественное закрытие» состоялось в вестибюле Большого дворца в присутствии президента Республики, иностранных делегатов и пяти колониальных комиссаров, персонажей самых экзотических. Хористы Оперы затянули «Марсельезу». От площади Согласия до площади Альма начали разбирать павильоны, которые посетили миллионы любопытных, французов и иностранцев. На выставке были представлены мебель, архитектура – там можно было увидеть церковь, кладбище, города-сады, фонтаны, и в большом музее жилья, на шесть месяцев лишившем парижан эспланады, обозначились контуры нового образа жизни. Там был даже дворец Элегантности…[93]93
  В «Коннесанс дез Ар», № 266, Элен Демориан писала: «В еще большей степени, нежели три баржи Поля Пуаре, гвоздем выставки стал павильон Элегантности. Там, в асимметричных архитектурных построениях Рато, за огромным проемом, затянутым Родье белым шелком с серебряной нитью, Ворт, Калло, Ланвен в сверкании люстр показывали сказочные платья».


[Закрыть] Особенность мероприятия состояла в том, чтобы собрать вместе платья Жана Пату, Шанель, Жанны Ланвен, представить ткани Пуаре, шелка, осветительные приборы, мебель, хрустальные изделия Лалика, лаковые – Дюнана, драгоценности Картье, ювелирные изделия Кристофля, художественные украшения из железа, фарфор. Французские и иностранные экспонаты должны были отвечать лишь одному требованию – четкость линий и форм, строгость декоративных элементов, умеренная рельефность.

Успех выставки был неоспоримый. Никогда еще обязательные условия не были соблюдены столь строго.

Новая мебель, без резьбы, без украшений, входила в эру индустриализации, то есть массового производства и доступности.

Женская мода, безусловно, должна была сочетаться с подобным интерьером. Она упразднила локоны, шпильки, длинные волосы и ночные рубашки, которые заменила одежда, до сих пор предназначавшаяся для мужчин, – пижама. Нижнее белье было сведено к минимуму. Наконец, чтобы женщины как можно меньше отличались от мужчин, которых впредь они хотели считать товарищами по работе и с кем хотели быть на равных, мода «убрала грудь» и впервые заставила женщин носить прически, похожие на блестящую черную шевелюру Рудольфа Валентино. Это означало использование бриллиантина и стрижку «под мальчика».

От Шанель новые веяния моды не требовали никаких изменений. Она и была новой модой, ее зачинательницей. Но если в профессиональной сфере выставка декоративного искусства ничему ее не могла научить, то социальная значимость подобного события была огромной. Она показала, что, помимо воли или желания Габриэль, ее стиль распространился за пределы того круга, к которому принадлежали ее клиентки.

Так, одновременно с платьями, изготовление которых требовало больших денег и которые предназначались для избранной публики, в силу самой их простоты появились подпольные копии, недорогие, доступные для менее состоятельных женщин. Откуда они взялись, эти платья? Надо ли было открывать на них охоту? Объявлять войну копиистам? Так решило поступить большинство модельеров. За единственным исключением – Шанель. Превратиться в жандарма? Возбуждать иски? Заранее проигранное сражение, она это знала. Но начиная с 1925 года Шанель пришла к выводу, что мода тоже вступила в эру популяризации и впредь будет больше подчиняться коммерческим требованиям, нежели капризам, поэтому от сезона к сезону следует подвергать ее разумным изменениям, подобно тому как кузовной мастер меняет линии автомобиля.

В 1926 году американское издание «Вог» предсказывало, что некое платье ошеломляющей простоты станет своего рода униформой, которую все станут дружно носить. Платье без воротника и манжетов, из черного крепдешина, с длинными облегающими рукавами, с напуском на бедрах, плотно обтянутых юбкой, – это было создание Шанель, прямое узкое платье. Чтобы многие женщины согласились носить одну и ту же модель? Предсказание казалось совершенно безрассудным. Тогда, чтобы доказать своим читательницам, что платье будет обязано успехом удобству и безличной простоте, «Вог» сравнил его с автомобилем. Разве покупатель станет колебаться при покупке машины под тем только предлогом, что она не отличается от остальных? Напротив. Подобное сходство гарантирует качество. Применив этот принцип к моде в целом и черному платью в частности, журнал заключал: «Вот „форд“, созданный Шанель».

Осень 1925 года… Реверди готовил свой отъезд в Солем, Габриэль с трудом смирялась с этим. Тогда с ней случилась обычная история: она набросилась на работу, на друзей, но к тому же упивалась развлечениями в обществе, воплощавшем все то, что человек, заставлявший ее страдать, научил ее ненавидеть.

Ее квартира на улице Фобур-Сент-Оноре никогда не пустовала. Чаще, чем прежде, там встречались танцовщики из «Русских балетов» и друзья Миси, к которым прибавлялись новые знакомые, по-прежнему из артистического мира: Колетт, Дюнуайе де Сегонзак, Кристиан Берар, Жан Деборд. Ее клиентура тоже значительно выросла. И Габриэль стала принимать у себя и бывать у женщин, которых одевала: южноамериканки, американки с Севера, миллиардерши из Аргентины, всякие Санчез Элиа, Педро Коркуера, Мартинез де Хоз, Вандербильты. Из какой бы среды ни происходили клиентки Шанель, они принимали ее за своим столом и показывались в самых людных и шикарных местах в обществе своей портнихи.

Наконец, случалось и так, что Габриэль видели не с ее клиентками, а с их мужьями.

В специализированных изданиях львиная доля места отводилась Шанель. Страница за страницей, речь шла только о ней. «Все, кого в Париже интересует элегантность, бывают в салонах Шанель», – писали во французском издании «Вог». И там же: «…тонкость покроя, внешняя простота: усилия остаются невидимыми».

В Париже, Монте-Карло, в Биаррице, Довиле – ее видели повсюду.

На самом деле она принуждала себя. Любой ценой она должна была выстоять, выдержать. Она танцевала шимми с таким исступлением, что порвала свое сказочное ожерелье, и сто приглашенных на одном из праздников бросились на колени, чтобы собрать рассыпавшиеся жемчужины. Это свидетельство Жоржа Орика.

Осень 1925 года… Кеес Ван Донген, известный в те годы художник, готовил иллюстрированное издание «Эмансипированной», самого вульгарного романа.

Осень 1925 года… Доллар держался высоко, и Хемингуэй, Скотт Фицджеральд, Дос Пассос, Синклер Льюис, Торнтон Уайлдер, Генри Миллер жили в Париже.

Осень 1925 года… Развод герцога Вестминстерского со второй женой, Вайолет Мэри Нельсон, на которой он женился пять лет назад, произвел больше шуму, чем хотелось. Судебное решение было не в пользу герцога. Неприятный случай адюльтера – герцог был застигнут на месте преступления в гостинице в Париже.

Все это весьма противоречило правилам британского истэблишмента, и виновный был на несколько лет отлучен от двора. Но Монте-Карло было местом, где все оказывалось возможным. Именно там, на одном из вечеров, герцога Вестминстерского представили Габриэль Шанель.

* * *

Любовные письма, доставлявшиеся из Лондона в Париж курьерами Его милости, без конца сновавшими туда-сюда; цветы, срезанные то в теплицах для гардений, то в теплицах для орхидей Итонхолла; корзины фруктов, собранных самим герцогом в оранжереях, где в разгар зимы росли дыни, клубника и мандарины; шотландские лососи, только что выловленные, поручались специальным курьерам, путешествовавшим самолетом, что казалось экстравагантным, – после такой удивительной осады была завоевана Габриэль.

Однажды, не имея еще привилегии разделять с ней ложе, но желая, однако, устроить Габриэль одну из любимых своих шуток, герцог спрятал на дне ящика с овощами шкатулку. В ней находился только один камень, но огромных размеров – необработанный изумруд. У метрдотеля перехватило дух. Жозеф – а это он открывал посылки – радовался этим дарам так, словно они были адресованы ему. Свидетельство его дочери подтверждает, что все, что говорилось об этом периоде жизни Габриэль, вовсе не легенда и что Вендор действительно осыпал Габриэль бесценными подарками.

Несмотря на это, она колебалась. Когда ее спрашивали почему, она пожимала плечами. Ответ ее был в этом усталом жесте, словно говорящем: «Душа не лежит…» Следовало понимать, что душа лежала уже только к работе.

Дело в том, что в некотором смысле она уже не была одна. Вокруг нее собралась группа артистов, которыми она гордилась больше, чем любой своей победой… Это было лучше, чем удачный брак, чем знатный титул. И то, что Жозеф продолжал считать художников и музыкантов приживалами, не мешало Габриэль думать, что отчасти они стали ее жизнью. Бросить все это? Она говорила также: «Я не представляла себе, чтó бы я стала делать в Англии…» Ибо она знала, как хрупки подобные союзы. Включить в свой круг Вендора, вовлечь его в компанию артистов значило обречь все на распад, часовня ее обратилась бы в прах, художники бежали бы от нее, как другие когда-то бежали от Миси, когда та была замужем за Эдвардсом. Следовало ли ей ввязываться в подобную авантюру? Вендор невольно оторвал бы ее от дела, которое одно только давало ей уверенность, от друзей, единственного предмета ее гордости. Чего ей было ждать от него? Драгоценностей? Разве теперь у нее не было возможности купить их столько, сколько душе угодно? Конечно, не таких красивых и не в таком количестве, но какая разница! Так чего же ей ждать? Того, чтобы ее узнал весь цвет лондонского общества? Это был весомый аргумент, который сторонники герцога не преминули использовать.

Ибо он заручился некоторыми связями в стане Габриэль.

Одна из его приятельниц с нежно-розовым цветом кожи, отличавшаяся необычной выразительностью, так нравящейся англичанам, одна из трепетных молодых женщин, которых немало крутилось вокруг него, принадлежала к кругу близких друзей Габриэль. Ее звали Вера Бейт. Она родилась в Лондоне в 1888 году, ее настоящее имя – Сара Гертруда Аркрайт. Во время первой мировой войны она была медсестрой во Франции. В Париже встретила своего первого мужа, американского офицера Фреда Бейта, за которого вышла замуж в 1919 году и с которым разошлась в 1927, чтобы в 1929 выйти замуж за офицера-итальянца, одного из лучших наездников своего времени, Альберто Ломбарди. Родство Веры Аркрайт с королевской фамилией не вызывает никаких сомнений, хотя в свидетельстве о рождении она значится дочерью каменщика. Наиболее распространенная версия заключалась в том, что она была незаконной дочерью одного из потомков герцога Кембриджского, которому из-за морганатического брака было разрешено дать сыновьям только имя Фиц-Джордж. Этим объясняются тесные связи между Верой Бейт и принцем Уэльским. Красавица Вера… Никого в высшем лондонском обществе не любили так, как ее, и именно она, не желая ничего дурного, представила Вендора Габриэль после одной из вечеринок в Монте-Карло. Англичанка по рождению, американка по замужеству, неподражаемая смесь дерзости и красоты, Вера в то время разводилась. Она напоминала Габриэль Антуанетту своим аппетитом к жизни, Адриенну – своей элегантностью, обеих – денежными проблемами. Этим объяснялось то, что она работала у Шанель с 1925 года, хотя никто толком не знал, чем она занималась.

До сих пор не найдены слова, чтобы определить эти обязанности, не поддающиеся дефинициям, хотя они распознаваемы с первого взгляда. Зазывала? Вера отказалась от имени Сара, чтобы не отстать от моды? У Габриэль было еще полно славянок, и миссия Веры состояла в том, чтобы Дом Шанель мог воспользоваться ее связями и знакомствами. К тому же она так умела носить туалеты, что ее подругам тут же хотелось иметь точно такие же. Ее платья? Все думали, что они Верины. Неверно, это Шанель дарила их ей. Одним словом, манекенщица, щеголиха, одевавшаяся с малыми затратами, но этим не ограничивалась роль Веры Бейт. Она давала дельные советы, и Габриэль ее слушала. Добавим, что у Веры было такое количество воздыхателей, что, увидев, как все эти Арчи, Харольды, Уинстоны, Даффы искали ее общества, услышав столь великолепное оксфордское или кембриджское произношение, Габриэль решила, что для завоевания Англии одной Веры вполне достаточно. К чему ей был нужен герцог?

Некоторые свидетели утверждают, что Габриэль довольно сурово отклонила первые авансы Вендора. Если бы она задумала хитрить, чтобы сильнее привязать его к себе, она не нашла бы ничего лучше. Визиты герцога в Париж участились, а сюрпризы и проделки следовали друг за другом в ускоренном ритме. Как-то, очень поздно вечером, Жозеф открыл дверь гиганту, которого почти не было видно за грудой цветов. «Поставьте их сюда», – сказал он, но, когда стал давать чаевые, узнал герцога Вестминстерского, явившегося лично с продукцией своих теплиц.

Через некоторое время после этого в дверь как-то позвонил неизвестный молодой человек и, зная что Габриэль страшно занята подготовкой коллекции, стал умолять, чтобы ее не тревожили. Он утверждал, что у него назначено свидание с Верой Бейт. «Ее нет», – ответил Жозеф. Посетитель, обладавший прекрасными манерами, смутился. Он во что бы то ни стало хотел дождаться ее в буфетной. Жозеф удивился, но, подумав, что гость – персона «не слишком важная», усадил его и забыл о нем. Прошло несколько часов. Наконец явилась Вера. Тогда Жозеф вспомнил о посетителе, по-прежнему не дожидавшемся. Но тот, соскучившись в буфетной, перебрался на кухню и вел с поваром оживленный разговор о том, какая нужна сноровка, чтобы удачно приготовить профитроли.

– Миссис Бейт пришла. О ком мне доложить? – спросил Жозеф.

– О принце Уэльском, – ответил неизвестный.

В то время как друзья Габриэль много хохотали в подобных случаях, ее такие мелочи повседневной жизни забавляли не слишком. Что скрывалось за ее сдержанностью? Только враждебность по отношению к тому, кто думал завоевать ее драгоценностями, лестными знакомствами и цветами. Известная песня… Ее вновь заставляли вернуться во времена, внушавшие ей отвращение. Содержатели… Как Вендор ни старался, накопившаяся у нее горечь долго была сильнее всего. И долго она старалась дарить ему столько же подарков, сколько получала от него сама.

Но вот британские хроникеры стали приписывать герцогу намерение жениться. Они были категоричны: на сей раз речь шла о француженке. Очень известный модельер… Тогда, подталкиваемая, подгоняемая иллюзией, Габриэль решила выказать больше великодушия. Однажды вечером, когда она находилась на борту «Flying Cloud», Вендор воспользовался тем, что почти все гости уехали, и отдал приказ поднять якорь. Они оказались в море у берегов Монте-Карло, она и он, почти вдвоем… Наконец-то… Впрочем, «вдвоем», – это только так говорится. Ибо герцог похитил еще и спрятанный им на яхте оркестр.

Последняя проделка в предвкушении наслаждений, на которые он надеялся.

III
Обучение роскоши

Вновь для Габриэль настало время изумляться. Вновь она поверила, что то, что завязывалось, уже не развяжется. После того как проходило некоторое удивление, она теряла голову и начинала мечтать о замужестве. В каждом из домов, куда возил ее герцог, она видела окончательный приют: будь то Мимизан, его «хижина» в Ландах, или Сен-Санс, замок в Нормандии, или рыбачий домик в Шотландии. Где она только не побывала!

Она ездила в Англию так часто, как могла. С молниеносной быстротой она познакомилась с многочисленными владениями своего нового любовника. Прежде всего с двумя его яхтами. Одна стояла в средиземноморском порту, другая у берегов Ламанша или Атлантики. Обе дожидались, когда Его милости заблагорассудится ими воспользоваться. «Flying Cloud», четырехмачтовая шхуна, насчитывала сорок человек экипажа и была полностью обставлена мебелью эпохи королевы Анны. Кровати с балдахинами, тяжелые резные буфеты, столы из массивного дерева – словом, плавучий музей. Бывший эсминец «Cutty Sark» водоизмещением в 883 тонны был построен для торговли с Дальним Востоком майором Генри Кесвиком, самоуверенным торговцем из какой-то «Чайна трейдинг фирм». Будучи не в состоянии содержать судно, от тут же перепродал его Вендору, к вящей радости последнего. Это был корабль, способный выдержать любые бури, и на всем свете не было места, где Вендор чувствовал бы себя лучше. Едва поднявшись на борт, он с детским нетерпением поджидал штормовой погоды. Любовницы не должны были страдать от морской болезни – он отверг не одну по той простой причине, что они то ли от страха, то ли из-за недомогания боялись волнения на море. Корабль должно было качать, яростно вертеть, мебель должна была ездить по полу, угрожая пассажирам, а перепуганные дамы должны были умолять капитана как можно быстрее пристать в ближайший порт. Капитану было запрещено это делать, какова бы ни была погода. Тогда среди всеобщей паники герцог закрывался у себя в каюте и крепко засыпал. Он появлялся только после того, как буря заканчивалась. Бесстрашие, выказанное Габриэль перед лицом разбушевавшейся стихии, во многом повлияло на уважение, которое испытывал к ней ее спутник.

В хорошую погоду Вендор дожидался ночи и отдавал команду тайно сменить курс. Это резко нарушало планы приглашенных. Утром изумленные пассажиры беспокойно спрашивали стюарда: «Что это за берега?» Где бы ни находилось судно, приказано было отвечать: «Это, должно быть, Испания».

Габриэль познакомилась также со специальными поездами, состоявшими из двух пульмановских вагонов и четырех багажных, предназначенных для перевозки чемоданов и собак. Ее фотографировали в компании Вендора во время Большого Ливерпульского приза. Хроникеры следили за ее малейшими жестами, а друзья Вендора удивлялись, что в области одежды вкусы «знаменитой модельерши» столь просты.

Наконец, она научилась разбираться в Итонхолле. Она удивлялась изысканности, связанной с блеском далеких викторианских времен, когда замок с неожиданным визитом посещали члены королевской фамилии. Тогда владелец Итонхолла, самый богатый подданный королевы, считал своей обязанностью вести себя так, чтобы жизнь его казалась постоянным праздником. Во времена Габриэль – на уик-энды в Итонхолле обычно собиралось около шестидесяти приглашенных, среди них бывали Уинстон Черчилль и его жена, близкие друзья герцога – некоторые из обычаев тех времен еще соблюдались. Бальный зал, где начиная с 1886 года танцевали все герцоги Йоркские, Кларенс и Уэльские, всегда был открыт и пол только что навощен. Достаточно было позвать местных оркестрантов в красных куртках и лакированных башмаках, как можно было танцевать. В некоторых случаях обеды проходили под музыку: либо органист при замке импровизировал на монументальном органе, либо артистов с немалыми издержками привозили из Лондона. Иногда это был чревовещатель, иногда комики, в другой раз знаменитый карманник… Габриэль худо-бедно познакомилась с целым батальоном лакеев, которым командовал метрдотель, более важный, чем генерал, освоилась с галереями и анфиладой прихожих, где она часто терялась, хотя со всей серьезностью изучила их план.

Возвести колоссальное строение, ощетинившееся башнями и башенками, решил в 1802 году один из предков Вендора после того, как снес элегантную усадьбу, построенную в XVII веке. Губительная инициатива, из поколения в поколение все более тяжким грузом давившая на финансы Гросвеноров. На огромном пространстве возвышались образчики всех архитектурных стилей, бывших в ходу между царствованиями Карла II и Георга III. Габриэль нашла себе ориентиры. Все галереи были сводчатыми. Была псевдоготическая галерея с тяжелыми мраморными пилястрами и мозаичным полом; была другая, менее суровая, с римскими бюстами, потом галерея с лошадьми, потом библиотека, где громоздились десять тысяч томов, наконец, парадная лестница, которую можно было узнать по огромному полотну Рубенса, украшавшему стены, а также по тому, что приходилось подниматься по ступеням между двумя рядами рыцарей в доспехах – двенадцать грозных фигур стояли в карауле, опустив забрала шлемов, – и, наконец, а точнее, прежде всего, была миссис Крокет, с ключами на поясе, радушная домоправительница, всегда готовая прийти на помощь потерявшимся гостям.

Итонхолл был непоправимо безобразен. Было испробовано все, чтобы сделать его фасады менее безвкусными. С 1802 по 1882 год Вестминстеры потратили целое состояние, разрушая и возводя отдельные части Итонхолла. До Вендора его дед понапрасну потратил шестьсот тысяч ливров, чтобы увенчать зубчатые башни покатыми крышами, но это ни к чему не привело. Тогда герцог решил, что если чего и недостает замку, так это статуи. Установленная в центре главного двора, большая и видимая от въезда, она несколько оживит Итонхолл. Было заказано гигантское изображение Хьюга-Волка. Но тут первый герцог Вестминстерский сообразил, что основатель его семьи был неисправимый греховодник. Это могло шокировать пуританку, старую толстую королеву, его приятельницу. Он решил изменить свой замысел и попросил скульптора переделать заказанную статую в святого Освальда. Увы, было слишком поздно… Мастер уже посадил сокола на руку безжалостного охотника, и, поскольку, согласно историческим данным, тот отличался тучностью, скульптор взгромоздил его на першерона. Что же дальше? Движимый все тем же стремлением оживить Итонхолл, первый герцог Вестминстерский решил прибегнуть к помощи музыки. Колокола – вот что было нужно. Он заказал их в Бельгии, ибо тамошний перезвон считался значительно превосходящим английский. Органист из собора Святого Павла специально был отправлен на литейный завод в Лувене, чтобы проверить все двадцать восемь колоколов и убедиться, что среди двадцати запрограммированных мелодий не забыт «Home, sweet home». Во времена Вендора именно под звуки этой мелодии приглашенные на уик-энд около полуночи расходились по своим апартаментам.

Оставался парк. Настоящее чудо. Вендор, в отчаянии от неисправимого уродства замка, не переставал приукрашать парк. Он осуществлял перемены со всей горячностью, на какую был способен, с юношеским энтузиазмом, как подросток, которому судьба не отказала ни в чем. И природа подчинилась его капризам. Он страстно любил бассейны геометрической формы и капризно извивающиеся ручейки. Каждый вид в парке сам по себе уже был картиной. Герцог возил Габриэль кататься на лодке по озеру и показывал ей обезьяний остров. На всю жизнь она сохранила волшебные воспоминания о мягкости английских газонов, изобилии цветов и замечательной компетентности садовников. Наряду с шотландским твидом, полосатыми жилетами, которые носили по утрам лакеи в Итонхолле, с темной формой моряков «Cutty Sark», курткой с золотыми пуговицами и беретом, надвинутым на брови, больше всего ее привлекло в Англии именно это.

И тут же новые впечатления стали доминирующими мотивами создаваемых ею моделей.

С 1926 по 1931 год мода Шанель была английской. Газеты писали, что никогда еще в ее коллекциях не видели столько курток «решительно мужского покроя», столько блуз и жилетов в широкую полоску, столько «спортивных» пальто, столько костюмов и моделей, предназначенных «для скачек». Габриэль переняла английскую привязанность к свитеру. Но она сумела пойти дальше, предложив носить с ним драгоценности, которые дамы из английского общества надели бы разве что с парадным туалетом. Так под ее влиянием Мися принимала гостей во время завтраков, одевшись в костюм из марокканского крепа и простой свитер – смесь, вызвавшая самое живое удивление у законодателей мод.

Удивление перешло в остолбенение, когда оказалось, что при этом на Мисе было «ее великолепное колье из бриллиантов в три нитки». Дело в том, что в 1926 году клиентки Шанель были охвачены стремлением к роскоши. Но к роскоши незаметной, не бросавшейся в глаза. До конца жизни Габриэль была убеждена, что единственная цель роскоши – сделать простоту примечательной.

Довольно быстро она была покорена той английской средой, в которой оказалась. Она сумела оценить то, что получала от нее, и быстро почувствовала себя в Итонхолле как дома. До такой степени, что привязалась к тому, что поначалу шокировало ее больше всего, – к архитектуре замка, напичканного средневековыми реминисценциями и отличавшегося всяким отсутствием чувства меры… Она забывала о тех деталях обстановки, которые вызывали в памяти как романы «плаща и шпаги», так и суровую поэзию драм Гюго. Поведение Габриэль вызывало иронические выпады Миси при каждом ее приезде. Мися утверждала, что в Вестминстерах есть несомненный макбетизм и что надо было быть сумасшедшим, чтобы воздвигнуть этот лес донжонов, на верхушках которых вам постоянно мнятся сомнамбулические фигуры, готовые броситься вниз. Но, сравнивая великолепное убранство замка с обстановкой дома Сертов, Габриэль приходила к выводу, что между ними немало общего. Наконец, она полюбила Итонхолл за определенное обаяние дурного вкуса. Почему? Когда ее заставляли объясниться, она постоянно прибегала к сравнениям, свидетельствовавшим о былых ранах: одержимость чистотой, опрятностью, опасение нарушить правила простоты и естественности, иначе говоря, пристрастие ко всему тому, что отличало настоящее общество от мира куртизанок и выскочек.

– Итонхолл, – говорила она, – мог бы быть отвратительным… Вы понимаете, что я имею в виду? Если бы там жил Д’Аннунцио – пыльные драпировки, театральные костюмы, нелепые предметы, этакая дешевка в духе костюмированного бала. Напротив, чистота и английская естественность вызывали восхищение, заставляя забывать об уродстве замка. Торчащий за углом лестницы рыцарь в доспехах выглядит мелодраматично, но, стоит подумать, что он всегда стоял здесь… Тогда он воспринимается как нечто присущее этой земле, в особенности если оружие его начищено и содержится так, как будто им собираются воспользоваться снова. В Итонхолле был некий идальго в шлеме, на котором только перьев не хватало, он особенно притягивал взгляд. Упрятанный в свой железный каркас, он стал для меня чем-то вроде друга. Я представляла его молодым и красивым. Каждый раз, проходя мимо, я здоровалась с ним. Я говорила себе: «До чего же все-таки здорово устроена эта штука! И каким соблазнительным и могущественным, должно быть, чувствуешь себя, находясь внутри!» Когда я была уверена, что меня никто не видит, я подходила и пожимала ему руку.

Шанель открыла для себя подлинную обстановку, которую в уменьшенном и поддельном виде содержанки начала века пытались воспроизвести в своих жилищах. И это вдохновило ее на замечания, за которыми угадывался обвинительный акт, составленный по всем правилам. Но поскольку ей непременно надо было заниматься подтасовкой, вместо того чтобы впрямую напасть на невероятный стиль, отличавший обстановку и туалеты куртизанок, она предпочла спрятаться за подставным лицом – Д’Аннунцио. Примитивная хитрость. Навязчивый призрак Эмильенны д’Алансон бродил на задворках ее разговоров. Эмильенна ведь тоже совершила путешествие в Англию. «Ты будешь зваться графиней де Сонжон, и я познакомлю тебя с моим кузеном Эдуардом…» Именно так бельгийский король предложил ей сопровождать его. Эмильенна, Отеро, Лиана… Они носили «гетры, охотничьи сапоги, перчатки, недоуздки из жемчугов, щиты из перьев, портупеи из атласа, бархата и драгоценных камней, кольчуги, эти рыцари, ощетинившиеся тюлем…»[94]94
  Jean Cocteau. Portraits-souvenir. Paris, 1935.


[Закрыть] Неприятие Габриэль искусственности во всех ее формах было неизбежно. Что же было делать? Поступать так, как поступала она, – изливать свою неприязнь, влиявшую на все ее суждения. Поэтому не будем заблуждаться относительно подлинного смысла безоговорочной и устойчивой англофилии Шанель: она зависела не столько от чувства, испытываемого к Вендору, сколько от озлобления по отношению к «воительницам любви», ибо больше всего она боялась, что ее приравняют к ним. Габриэль была постоянно охвачена злобой, служившей ей источником вдохновения. Со свойственными ей талантом, величием и глубоким разочарованием она постоянно боролась со своими воспоминаниями.

И между тем во время связи с Вендором сильна была в ней надежда, которую она вопреки всему носила в сердце: выйти замуж… Выйти замуж, как Марта Давелли, которая оставила пение и стала женой Константина Сэя, сахарозаводчика. Выйти замуж, как та, что продолжала на сцене зваться Габриэль Дорзиа, а в жизни стала графиней де Зогеб. Выйти замуж, как ее подруга Вера, наслаждавшаяся любовью красивого офицера-итальянца и ставшая Верой Ломбарди. Выйти замуж за Вендора… Габриэль пустила в ход все средства, чтобы добиться этого. Она сопровождала его повсюду. Она кружилась в вихре наслаждений, усвоив беззаботный образ вельможи, чью судьбу разделяла. Радость, которую он испытывал, постоянно меняя место жительства, была заразительной. Она путешествовала. Повсюду, где бы он ни бывал, он устанавливал суверенное право мыслить и поступать по-английски. Его рубашки, шляпы, походка, голос, шутки, рассуждения – все выдавало в нем англичанина. Даже то, как он воевал… В его устах малейший анекдот был отмечен печатью Англии. Она слушала его. Что осталось от духа новизны, кипящего и свободного, царившего в парижском доме Габриэль во время ее последних романов, что осталось от Кокто, Макса Жакоба, Реверди? Ничего. Она вела себя так, словно ничуть от этого не страдала, и с готовностью выслушивала рассказы о байронических поездках герцога Вестминстерского по пустыням Африки. Ибо если Вендор ненавидел свою эпоху, современное искусство и самолеты, то войну он любил.

В 1914 году его участие в мировом конфликте выразилось в том, что он предоставил в распоряжение английской армии свои «роллс-ройсы». Их у него было восемь. Так, после короткого пребывания в штабе сэра Джона Френча – кажется, что все любовники-англичане Габриэль побывали там, – герцог оказался в ливийской пустыне, где с несколькими друзьями вел свою маленькую войну. У каждого члена его команды был оснащенный вооружением автомобиль, в котором были сняты сиденья, а на багажнике установлен пулемет. К «роллс-ройсам» добавились прогулочные машины, а также внушительное число грузовичков и фургонов, находившихся в гаражах герцога как во Франции, так и в Англии. Компания располагала также услугами доктора и тех членов персонала Итонхолла, которые последовали за своим хозяином. Жокеи, кучера и лакеи оделись в военную форму и занялись делами снабженческими. На их долю выпал поиск воды и горючего, уход за машинами, чистка башмаков. Тем временем Вендор и его друзья оставили на свою долю благородное дело использования пулеметов «хочкисс».

Совершив стремительный бросок, неведомо как они напали на лагерь воинов-сенусси, союзников турок и немцев, которые в изумлении сдались. Победители захватили оружие, продовольствие, боеприпасы и во время обыска обнаружили целые мешки писем на английском языке: это была корреспонденция британских пленных, которых сенусси держали в пустыне. Вендор укрепил свою колонну несколькими верблюдами, погрузил добычу и, следуя за проводником-заложником, отправился на поиски соотечественников. Он нашел их в ста пятидесяти километрах от лагеря, умирающих от жажды. Когда пленные увидели высокие капоты «роллсов», появившихся среди дюн, одни подумали, что сходят с ума, другие решили, что это мираж.