Текст книги "Непостижимая Шанель"

Автор книги: Эдмонда Шарль-Ру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

III
Прекрасная Эпоха. Для кого?

В двадцать шесть лет Габриэль плохо знала Париж.

Можно ли знать город, который видел только мельком? Скачки, военные парады, велосипеды, кружащие по Зимнему велодрому, – таковы были основные развлечения, предложенные ей Этьенном. Если добавить к этому несколько больших универсальных магазинов, и самый удивительный среди них, «Прентан», вызывавший ее восхищение, – здание из железа и стекла, которому было столько же лет, сколько и ей, – вот примерно и все, что в ту пору знала о Париже Габриэль.

Она совершила несколько автомобильных вылазок. Леон де Лаборд, лучший друг Этьенна, иногда предоставлял в распоряжение банды всадников свою машину. Это был красный автомобиль типа купе, с кузовом от Шаррона, радиатор надо было постоянно заливать. Но ни разу эта машина не отвезла Габриэль туда, куда ее манило: в Ледовый дворец, в Булонский лес в день конкурса на самый элегантный туалет, в Голубиный тир, туда, где, если верить газетам, и проходили главные события.

Спеша прибыть на ипподромы, куда их призывали обязанности, Этьенн и его друзья подъезжали только к предместьям Парижа, после чего огибали столицу, и Габриэль замечала лишь самые невыразительные ее детали: Венсеннские ворота, ворота Сен-Клу, площадь Республики, успевая увидеть похожего на пуделя льва, приглядывающего за жалкой статуей, а у ног толстой дамы – унылую, словно ночной горшок, урну, олицетворявшую Всеобщее избирательное право. Габриэль с трудом верилось, что это и есть Париж.

Чаще всего они пользовались поездом. Друзья Этьенна, реваншисты, шовинисты и ура-патриоты, считали своим долгом каждый год присутствовать на параде 14 июля.

Это было традиционное развлечение.

То, что генерал Пикар, военный министр, упал с лошади, объезжая войска, казалось Этьенну и его друзьям событием, бесконечно более важным, чем падение Клемансо. На это событие маленькая группка наездников едва обратила внимание.

На обратном пути Этьенн и его приятели, расстелив одеяло, играли на коленях в карты до прибытия поезда на компьенский вокзал. Они постоянно стремились выразить презрение по отношению к образу жизни старшего поколения. Мягкие шляпы, сдвинутые на затылок, прекрасный английский твид, изысканная небрежность – тем самым они заявляли о своем неприятии чопорной элегантности отцов, посещавших ипподромы в пристежных воротничках и галстуках с пластронами, в монокле, с тростью и гвоздикой в петлице. Между ними не было ничего общего.

В это время их молодые спутницы перебирали впечатления от проведенного дня, говорили о моде, и прежде всего о шляпах. Семья, дети, любовь, драгоценности – ничто не вызывало такого интереса, как эта тема, причем в самых разных кругах. Увлечение шляпами родилось в прекрасные времена Второй империи и с тех пор не угасало. Как не отметить волнующее постоянство в любви к головным уборам? Достаточно сопоставить изумление, охватывавшее всех, кто, находясь в обществе императрицы Евгении и принцессы Меттернихской, ожидал услышать, как эти дамы обмениваются речами исторической важности, тогда как те «обсуждали только, как лучше надеть шляпу, чтобы она была к лицу», и оторопь церемонной дурехи Алисы Токла, которая в «автобиографии», упоминая о Фернанде Оливье, любовнице Пикассо, поражалась, как гений мог любить женщину, испытывавшую подлинный интерес лишь к творениям своей модистки.

Следовательно, не приходится удивляться, что познания Габриэль ограничивались именами нескольких генералов и модисток. Что до всего остального… Слышала ли она когда-нибудь о Дягилеве?[16]16
  В первый раз он приехал в Париж в 1906 году с выставкой русского искусства на Осенний салон. В 1907 году он снова в Париже с Глазуновым, Римским-Корсаковым и Рахманиновым, которые дирижировали своими произведениями в «Опере». В 1908 году он представил парижской публике певца Шаляпина в изумительной постановке «Бориса Годунова». Первый сезон «Русских балетов» состоялся только в 1909 году в театре «Шатле».


[Закрыть] Едва ли. В течение предыдущих сезонов он, однако, открыл парижанам мир звуков и цвета, по сравнению с которым маковки из папье-маше и псевдославянство Всемирной выставки казались дешевыми лубочными картинками. Но что знала о Сергее Великолепном затворница из Руайо? А о Шаляпине «Борисе»? Без сомнения, ничего.

Большей частью своих познаний она была обязана чтению «Эксельсиора», газеты, которая обычно валялась на столах в Руайо. Иными словами, если она и слышала о Сергее и Борисе, то лишь что это были великие князья, о которых писала пресса.

Они были в центре всеобщего внимания.

Любовные истории в Ницце, неудавшиеся инкогнито служили предметом для специальной рубрики. Стоило только какой-нибудь принцессе времен Империи перестать здороваться с великими князьями, потому что один из них позволил себе свистнуть под ее окном, прося ее спуститься, как любители сплетен тут же бывали об этом оповещены. Решительно, эти Сергеи и Борисы нравы имели странные. Они били свою челядь… И под тем предлогом, что адъютанты должны всегда «быть под рукой», заставляли бедняг спать в ванне. Можно ли было об этом не знать? Ведь дело происходило в «Негреско»…

Наконец, если великие князья ударялись в проказы полусвета, увлекались актрисочками и жрицами любви, то, возможно, для того, чтобы забыть, что другие Сергеи и Борисы, оставшиеся в Санкт-Петербурге, их братья, дяди или кузены, являлись мишенью для нигилистов. Флот был уничтожен. Царская Россия разваливалась. В Польше, на Кавказе, на берегах Черного моря, наконец, в Москве шли чредой забастовки, грабежи, бунты, погромы. Царская армия терпела неудачи. У царицы было зловещее лицо. Царь казался отсутствующим… Этого было достаточно, чтобы извинить зимние проказы Романовых в Ницце и других местах.

К тому же пресса никого не уважала.

Париж открывал для себя Дебюсси, Пруста, Ренуара, Боннара, новые формы театрального выражения и поэтов из «Ревю бланш».

Но в Руайо от лошадей могла отвлечь только игра.

Там не интересовались ни музыкой, ни живописью, ни тем более авангардом. Сара Бернар была единственной актрисой, чье имя произносилось. Да и то не без колебаний… Ведь она была еврейкой.

Адриенна, будучи проездом в Париже, по-прежнему помолвленная со своим возлюбленным и по-прежнему в сопровождении дуэньи, пригласила Габриэль пойти с ними на поэтический концерт, чтобы поаплодировать «мадам Саре». Адриенна была вне себя от восторга. Мод Мазюель говорила, что она чуть не разрыдалась. Надо ли верить Шанель, когда в старости она утверждала, что всегда считала Сару до крайности нелепой? «Она так корчилась… Старый клоун…»[17]17
  Возможно, эта антипатия объясняется прежде всего тем, что Сара Бернар обессмертила белый мундир, плотно облегающие штаны и фрак с манишкой герцога Рейхштадтского – костюм, созданный молодым Пуаре.


[Закрыть] А что думать о презрении, с которым она относилась к театру первых лет нашего века?

В феврале 1964 года, во время представления «Сирано де Бержерака» в «Комеди Франсез», ее резко неодобрительное поведение шокировало зрителей.

Культ пьесы, и сейчас еще считающейся шедевром Эдмона Ростана, существует, как мы знаем, уже более восьмидесяти лет. Но, ничуть не обращая внимания на громкие «т-сс» и возгласы протеста, раздававшиеся вокруг, Шанель, попав в центр внимания зала, продолжала иронизировать, и было невозможно заставить ее замолчать.

Было слышно, как она обличала актеров и автора этих пошлых острот: «Нет, но какая гадость!.. Что за вирши… Какой во всем этом дурной вкус! Сколько претензий! Ужасная эпоха! И этот французский ура-патриотизм, какая глупость! Поведение, достойное консьержа».

В самые патетические моменты она цедила сквозь зубы оскорбительные замечания. Она метала громы и молнии.

Выражением какого протеста была эта враждебность, признанием в каком душевном смятении? Против кого были направлены ее насмешки? Против Ростана? Если только не против самой себя и против прошлого, груз которого был особенно велик, ибо теперь она лучше понимала его незначительность. Мулен, патриотический репертуар кафешантанов, «красноштанничество»…

Может, она не могла себе простить, что была заложницей вкусов и развлечений касты, которая сперва открыла ее, а затем сама же сделала существом второго сорта? Жалела ли она как о потерянном времени о годах, проведенных в Руайо? Она слишком долго довольствовалась тем, что ездила на лошади, участвовала в фарсах Этьенна, в его поездках, в праздношатании по местам столь банальным, что, казалось, они даже не были частью города, в котором находились. В По маленькая меблированная квартирка над «Старой Англией», где после пяти часов собирались все спортсмены, но куда, как и в Сувиньи, как и в Руайо, никогда не приходили их жены… А в Ницце, а в Виши и Довиле? Они жили в холостяцких квартирах, всегда обставленных так похоже, что по утрам, просыпаясь, она спрашивала себя: «Где я?»

Из потока ее гневных обвинений мы можем выделить одно: «Ужасная эпоха!»

Разумеется, она лгала, утверждая, что думала так всегда. На самом деле подобная оценка есть плод более поздней эволюции. Но это ничуть не умаляло искренности, с которой она возмущалась.

Ужасной была эпоха, когда из страха, что ее сочтут «распущенной», Габриэль вынуждена была следовать моде, которая была подражанием, перегруженностью, принуждением. Ужасной была эпоха, заставлявшая ее носить жесткий, словно оковы, корсет. Ужасными были люди, во власти которых она находилась и которые помешали ей одной из первых созерцать сияющую зарю нового века и вдохновлять музыкантов, художников, поэтов.

Не она первой поняла их, не она первой их полюбила.

Это сделали другие, не она…

Например, Мися, с которой она вскоре познакомится.

Что читала Мися Натансон[18]18
  Мися Софья Ольга Зинаида Годебская, родилась в Санкт-Петербурге 30 марта 1872 года, умерла в Париже в 1950 году.


[Закрыть] в ту пору, когда Габриэль, живя затворницей в доме, где не было книг, поглощала халтуру господина Декурселя, самого посредственного автора романов с продолжением того времени? Мися знакомилась с творчеством писателей и критиков из окружения своего мужа: Мардрю, переводившего «Тысячу и одну ночь», Андре Жида, Леона Блюма, молодого Пруста, опубликовавшего тогда только «Утехи и дни». И пока Габриэль аплодировала во время парадов, которые так любили Этьенн и его друзья, Мися читала в «Ревю бланш» Толстого[19]19
  «Толстой в зените славы… его переводчик граф Прозов – совершенный парижанин. Его доктрины овладели умами. „Ревю бланш“ пишет о нем как о Мессии» (Поль, Моран, Париж, 1900).


[Закрыть], чьи статьи заставляли дрожать Сен-Жерменское предместье: «Патриотизм есть искусственное, безрассудное чувство, пагубный источник большинства бед, обрушивавшихся на человечество». Мися олицетворяла собой интеллигенцию, о существовании которой Габриэль в то время и не подозревала.

Строго затянутая в корсет, одетая как положено, чтобы произвести хорошее впечатление, – муфта, огромная черная бархатная шляпа, длинная приталенная накидка, доходящая до икр, и вуалетка – Габриэль прогуливалась под пальмами по Английскому бульвару в сопровождении эскорта поклонников.

В том же году за несколько километров от Ниццы, под солнцем Сен-Тропеза, Колетт писала другу: «Я валяюсь на песке вместе с шестью собаками и двумя лошадьми. Что за прелесть! Ни туфель, ни чулок, ни юбок, ни корсетов, ни перчаток. Поговорите-ка со мной о Кабуре, и, сравнив ту жизнь с моей, я пожму плечами!»[20]20
  Письмо Колетт Андре Сальо директору «Ви паризьен», Сен-Тропез, 1908 (Национальные архивы).


[Закрыть]

Нет, Габриэль не была первой и никогда не простила этого «ужасной эпохе», которую винила во всем.

IV
В поисках свободы

Весной 1908 года в Руайо появился новый завсегдатай. К банде приятелей прибавился англичанин с черными прямыми волосами и матовым цветом лица.

Внешность привлекательная, хотя и необычная.

Что о нем было известно? Что бóльшую часть своей юности он провел в лучших колледжах. Сперва в Бомонте, иезуитском колледже для сыновей джентльменов-католиков, затем в Даунсайде, не менее шикарном заведении, руководимом бенедиктинцами. Что он происходил из хорошей семьи, но над его рождением довлела какая-то тайна. В «Who is who» он не значился. Звали его Артур Кейпел. Он получил прозвище Бой. Никогда он не говорил о своей матери. Некоторые считали его внебрачным сыном одного француза, умершего незадолго до того, как Бой завершил учебу. Якобы он был сыном Перера. Незаконнорожденный сын банкира… Но ему это прощали, равно как и небольшое количество еврейской крови, ибо, согласно наведенным справкам, в Лондоне он посещал самые фешенебельные места. Итак, поскольку англичане ценили его редкий талант в поло и считали оригинальным и забавным, что этот юноша находил удовольствие в учебе, а затем и в работе, парижане тоже с радостью согласились принять его в свой круг, и больше никто не интересовался несуразностями его рождения.

Напротив, друзья охотно восхваляли его шарм и то, что он сумел извлечь доход из унаследованных угольных месторождений Ньюкасла.

Хотя Артур Кейпел был другом самых блестящих светских людей, например Армана де Грамона, герцога де Гиша, он думал и жил иначе, чем они. Для него не было ничего важнее работы. А потому, хотя и не подавая виду, он часто испытывал раздражение по отношению к тем, кто принял его с распростертыми объятьями. Было ли это связано с тем, что он прекрасно понимал, что никогда не будет до конца принадлежать к их кругу? Подобное умонастроение могло бы объяснить некоторые особенности его характера: в частности, именно у Боя Габриэль Шанель найдет понимание, которое она тщетно искала прежде. Дело в том, что он лучше, чем кто-либо, знал, чего стоит необходимость постоянно «противостоять судьбе». Кейпел вел себя как человек решительный.

А Габриэль распирало от нетерпения.

Когда между ней и Этьенном возникли первые разногласия, связанные с ее желанием изменить образ жизни, Артур Кейпел был единственным, кто поддержал ее. Ей надоело жить в уединении в Руайо? Ей скучно? Что в этом дурного? Нужно чем-нибудь заняться.

Габриэль хотела было снова петь. Но эта идея не встретила одобрения, тем более что ее предыдущие попытки оказались бесплодными. Младшая сестра Габриэль, Антуанетта, едва выйдя из монастыря, тоже решила, что сумеет добиться успеха на вокальном поприще. Результаты оказались столь же плачевны, как у Габриэль.

Понадеявшись на свою мордашку и тонкую талию, Антуанетта теперь находилась в Виши без средств и какого-либо ангажемента. Обосновавшаяся неподалеку, чтобы не удаляться от своего возлюбленного, Адриенна взяла на себя хлопоты о ней, помогала ей деньгами и искала работу.

Не хватит ли в семье одной жертвы вокала?

Габриэль позволила убедить себя. Следовало пробиваться другим путем. Тогда, подбадриваемая Боем, она приняла предложение Этьенна.

В понимании Бальсана, речь шла скорее о времяпрепровождении, нежели о настоящем занятии. Делать шляпы для друзей – чем не прекрасная идея? У нее ведь уже просили образчики ее шляпного творчества. Разве она не забавлялась тем, что подружки с восхищением примеряли сделанные ее руками шляпы? Шкафы Габриэль были забиты головными уборами. Сама Эмильенна д’Алансон… Одно из канотье Коко так ей понравилось, что она оставила его себе и с тех пор всюду появлялась только в нем. Правда, канотье было перегружено и обезображено личными находками Эмильенны, но отрицать влияние Габриэль было невозможно.

Дело в том, что Габриэль обладала несомненным даром. Была ли она обязана им каникулам в Варенне, когда занималась переделкой шляп тети Жюлии? В той ловкости, с которой она умела придать шик любому плетеному изделию, чувствовался не только вкус, чувствовалось прежде всего унаследованное умение «сделать нечто из ничего».

Именно это и ощущалось в творениях Коко.

Модели, которые она предлагала, как правило, отличались простотой, и было любопытно, что некоторые из ее подруг воспринимали эту строгость как новое проявление эксцентричности. Надеть на себя широкую, колышущуюся ленту с едва заметным донышком, на которое ничего не крепилось? Некоторым женщинам это нравилось: одни забавлялись из лихости, другие – из желания заинтриговать.

Ибо у окружающих сразу возникал вопрос: кто был создателем шляпы, на которой не было ни страусиных перьев, обнимающих тулью, ни лихо торчащего плюмажа, ни пышно присборенного тюля, ни бархатных бантов, ни волны лент?

Дамы вынуждены были строить предположения, задавать вопросы: «Кто ваша модистка?» – и пускаться в догадки. На улице Мира, Королевской улице, в квартале Оперы недостатка в модистках не было. Итак, эта шляпа, чья она? Камиллы Марше, Шарлотты Энар, Карлье, Жоржетты, Сюзанны Тальбо? И однако, нет… Ни одна из известных модисток не была автором этого чуда, отличавшегося несравненным изяществом.

Носить творения Габриэль было все равно что носить вместо короны ребус, ее клиентки учились нравиться, идя наперекор существующей моде.

* * *

Устройство Габриэль в Париже создавало определенные проблемы. Купить ей магазин? Заключить договор об аренде на ее имя? Этьенну было плевать на мнение окружающих до тех пор, пока незнакомка из Мулена жила, уединившись, в Руайо. Но он придавал большое значениё тому, чтó подумают о нем господа из Жокей-клуба. Иметь любовницу, содержать ее, жить с ней – все это могло сойти за важный элемент престижа. Но заставлять женщину работать было недопустимо, и Этьенн мог ожидать порицания.

Кроме того, подобно многим мужчинам его круга, Этьенн испытывал наслаждение, тратя только на лошадей.

Поэтому под предлогом, что он якобы хочет помочь своей подружке, не обижая ее, Этьенн довольствовался тем, что предложил ей свою квартиру на первом этаже дома 160 по бульвару Мальзерб, будучи убежден, что стремление Габриэль к самостоятельности разовьется в этой обстановке естественным образом.

Он не ошибся.

Устроить Коко в холостяцкой квартире по адресу, где со своими подружками из бомонда Этьенн «занимался глупостями», – весьма неожиданный способ создать ей рекламу. Его прежним любовницам предстояло трепетать по-новому, приходя заказывать шляпы туда, где несколькими годами ранее они уступали Этьенну, и ценой какого риска! Избавиться от экипажа так, чтобы не знал муж, упростить свой туалет, который был воплощенной сложностью, так чтобы не знала горничная, раздеться – операция, которую, по словам Жана Кокто, следовало «предусмотреть заранее, словно переезд», – наконец, отдаться любовнику – настоящий подвиг! И вот теперь та же самая квартирка становилась местом вполне пристойным. Теперь там предстояло не раздеваться, а совершать покупку.

Как все это было неожиданно! Даже если бы шляпы не были так хороши, идея сама по себе была привлекательна.

Успех не заставил себя ждать.

Подружки Этьенна поспешили сюда, приводя своих приятельниц.

Бой заходил по соседски. Он жил рядом и не скупился на поддержку. Очаровательная, какой она умела быть, по-прежнему одетая пансионеркой, Габриэль впитывала каждое его слово. Вот человек, который выказывал ей уважение. Такого с ней еще не случалось.

Скоро и Бой стал направлять к Габриэль своих знакомых красавиц.

Весь мир скачек перебывал у нее.

У Габриэль не было недостатка в идеях. Но ей не хватало практики и, самое главное, навыков. Красноречия у нее было хоть отбавляй. Как отец и дед, она умела продавать. Но перед новой клиентурой этого было недостаточно. Ее покупательницы были невероятно требовательны. Разочаровавшись, они могли исчезнуть так же быстро, как появились.

Пришлось еще раз воспользоваться помощью Этьенна. По его мнению, игра стала слишком серьезной, и он посоветовал Габриэль заручиться технической подмогой. Надо было действовать быстро. Тогда-то, в 1909 году, и произошла встреча Габриэль с молодой женщиной, младше ее на три года, – Люсьенной Рабате. Она только начинала свою карьеру, но все, с кем Габриэль советовалась, были единодушны: ей нужна именно Люсьенна, и никто другой[21]21
  Впоследствии, примерно в 1912 году, Люсьенна поступила к Каролине Ребу по просьбе трех первых мастериц, которым знаменитая модистка уступила свою мастерскую. Там царила редкая для того времени социальная атмосфера. Служащие дома Ребу были заинтересованы в прибылях! Верно то, что королева шляп была подругой не только Рейнальдо Хана, Жана Кокто и Филиппа Вертело, но и Леона Блюма. Люсьенна проработает здесь сорок четыре года, став директрисой этого дома. Она по праву будет считаться лучшей модисткой Парижа бурных времен.


[Закрыть].

Габриэль бросилась к Люсьенне.

Надо было убедить ее примкнуть к новому делу.

Задача была посильная. Люсьенна сама пыталась создать себе клиентуру. Актрисы, светские женщины молились на нее. Она приняла предложение Габриэль и, воспользовавшись своим уходом от Левис, увела с собой двух ее лучших мастериц.

Для начала этого было вполне достаточно.

В один прекрасный день, на волне успеха, пришлось призвать на помощь Антуанетту. Габриэль поручила младшей сестре принимать клиенток и держать салон, где та была вполне на своем месте. Малышка превратилась в хорошенькую девушку. Изящно одетая, она обладала определенным шармом, хотя подбородок у нее был тяжеловат, а выражение лица – слегка глуповатое. У нее была отвага Габриэль, но не было ее талантов. Однако под влиянием Адриенны, уверявшей, что «малышка годилась на все сто процентов», Габриэль стала «протежировать» сестре.

К тому же Антуанетта унаследовала некоторые семейные качества.

Она была вынослива в работе. Никогда не отлынивала от дела. Поскольку Антуанетта была единственной, кто ночевал в мастерской, она ложилась позже Люсьенны, позже Габриэль, продолжавшей жить в Руайо. Наутро, к моменту открытия, работа бывала закончена. Славная маленькая Антуанетта брала на себя и доставку готовых изделий по вечерам.

Адриенна, из своей далекой провинции, рукоплескала. Ей нравилось, что двое из трех сестер Шанель наконец объединились и, как во времена Варенна, были заняты тем, что пришивали оборки, подкладку, перетягивали, сметывали, расшивали жемчугом, кроили.

Адриенна больше чем когда-либо хотела, чтобы в обществе прекратились пикантные намеки на семейное прошлое. Вместе с тем сама она была человеком простым и откровенным. Но помимо доброго сердца, она была наделена страстным стремлением к респектабельности. Оно диктовалось ей законами среды, в которую она хотела быть принятой. Неуступчивые родители ее молодого аристократа по-прежнему заявляли, что ни за что на свете не согласятся на «гарнизонный брак».

Адриенну по-прежнему не принимали.

Ее никогда не примут.

А как она любила… Жестокой была судьба к этой молодой красивой женщине, которой пришлось ждать двадцать лет, пока ее искреннее и прочное чувство не увенчалось замужеством.