Текст книги "Золото Неаполя: Рассказы"

Автор книги: Джузеппе Маротта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

Из книги «Ветер в клетке»

Безумства молодости

Если, положим, мне уже сейчас удастся купить себе место на кладбище (думаю, они продаются, и даже в рассрочку), то надо хорошенько подумать, как бы это поинтереснее оформить мою будущую могилу.

Мне претит великолепная никчемность цветов, и если бы меня попросили дать им определение, то я, не раздумывая, сказал бы так: цветы – это растения, которые не трудятся. Да, да. Сравните, скажем, горный хребет и плодоносный сад. Так вот, цветы – это все равно что бесплодные горы. Позволю себе заметить, что гораздо больше, нежели бездельницы розы, мне по душе трудолюбивые овощи.

Итак, решено: не бывать цветам у меня на могиле; уж лучше пусть лежат на ней белые и черные камешки, которыми смогут забавляться мои дети, пока их мать будет молиться и сокрушаться или, наоборот, тихо радоваться. Словом, хочу, чтобы была галька. На солнце она переливается теплыми тонами, а в дождь блестит, словно обсосанные леденцы.

И вот на днях у меня состоялся разговор со служащим похоронного бюро; как мужчина мужчине, я выкладывал ему свои соображения, а он брал их на заметку так, будто записывал предписания врача.

– Желаете ли вы, чтобы вас похоронили в вечернем костюме?

– Ничего подобного: в непромокаемом плаще, резиновых галошах и рубашке а-ля Робеспьер. Никаких воротников, вы же понимаете, что уже через несколько дней он будет болтаться вокруг моей высохшей шеи.

– Совершенно справедливо. А как насчет надгробной речи? Не хотите ли распорядиться, как должен выглядеть оратор?

– Да, конечно. Все равно, кто это будет, лишь бы он заикался и говорил долго. А еще – черные круги под глазами, рыжие волосы, нервный тик и сломанный зуб впереди. Мне хотелось бы, чтобы у друзей, которые придут отдать мне последний долг, в какой-то момент возникло желание оказаться на моем месте. Не знаю, понятно ли я излагаю.

– Все понятно. А что касается гроба, какую форму вы предпочитаете?

– Спиралевидную.

– Спиралевидную, я вас правильно понял?

– Именно, в молодости я выступал в цирке, изображал там человека-змею.

– Понимаю. А гвозди с какими шляпками?

– Никаких гвоздей, пусть захлопывается, как автомобильный багажник.

– Желаете какую-нибудь надпись или вашу монограмму?

– Нет, псевдоним, который я вам назову, и уведомление на видном месте.

– Какое же?

– «Открывать здесь!»

– Отлично. Что-нибудь еще по части гроба?

– Да, еще попрошу кнопку электрического звонка, установленного в будке кладбищенского сторожа. Спасибо.

– Пожалуйста. А как насчет памятника?

– Памятник будет в виде черного кота, перебегающего дорогу скульптурному изображению меня самого. Или нет, может быть, лучше установить на могиле говорящие весы, которые привлекали бы внимание посетителей. Люди будут становиться на их площадку и слышать мой голос: «Шестьдесят шесть кило. Сердечный привет и наилучшие пожелания от Джузеппе Маротты. Следите за своим весом, друзья, а для этого почаще приходите сюда». Идет? Я принципиально против моего изображения в мраморе или в бронзе, хотя это, должно быть, и выгодно вашей фирме. Если хотите знать, я вообще противник всякой там монументальности. К тому же памятники сильно увеличивают нагрузку на могилы, грузоподъемность которых, по-моему, весьма ограничена. Вы меня понимаете? Как с точки зрения эстетики, так и в смысле полезности надгробные монументы напоминают мне пресс-папье. Да разве вы сами на своем профессиональном жаргоне не называете их «пресс-покойники»?

– По правде говоря, нет… Но если вы так считаете, то каковы будут ваши пожелания по поводу внешнего оформления могилы?

– Простой камень с высеченными на нем буквами.

– Так. А какой текст?

– Вот в этом-то и загвоздка. Я думаю над ним уже не один месяц. Терпеть не могу набившие оскомину чрезмерные восхваления. Не привлекают меня и какие-либо экстравагантные новшества. Вот на далеких островах мне довелось побывать на кладбищах и повидать там надгробные плиты, на которых высечена разная полезная информация, например, почтовые тарифы, часы работы государственных учреждений и тому подобное. Ах, эти экзотические кладбища с бамбуковыми оградами, где при выходе можно прочитать что-нибудь вроде: «Вы ничего не забыли? Прежде чем выйти отсюда, удостоверьтесь, что вы еще живы».

– Прошу прощения, но я хотел бы напомнить, что жду вашего решения насчет эпитафии.

– Ну хорошо. Наверху в одну строку: «Долго не задерживаться». Посередине: имя и фамилия. А внизу… возможно, какой-нибудь интересный кроссворд или что-нибудь в этом роде для любителей всяких там ребусов и шарад. Что вы на это скажете?

– Если вам так угодно, не вижу в том никаких трудностей.

– Дайте подумать. Не хотелось бы мне обращаться только к узкому кругу людей с определенными склонностями. Я за сюжеты, интересные для всех. Вот, к примеру, можно было бы указать симптомы болезни, от которой я умру, а также фамилию и адрес моего лечащего врача.

– Неплохая мысль. Это все?

– Теперь, кажется, все.

Мы обменялись рукопожатием. Я полюбопытствовал, не слишком ли удивил его своим заказом, и услышал в ответ, что нисколько, ведь у каждого могут быть свои оригинальные намерения по поводу собственного погребения. Мы посмотрели друг на друга, и он вежливо попросил у меня позволения предположить, что мне еще нет и тридцати. Получив утвердительный ответ, он сказал:

– Чему ж тут удивляться? Вы еще слишком молодой и, так сказать, неопытный покойник. В ваши годы кто не мечтает произвести переворот в старом похоронном ритуале и открыть новую погребальную эру. Да только пройдет время, и в пятьдесят вы предпочтете примерно такую эпитафию: «Здесь покоится доктор, кавалер[83]83
  Кавалер – почетное звание в Италии.


[Закрыть] Джузеппе Маротта, приват-доцент университета Павии. С его внезапной кончиной родина, семья и высшая школа понесли невосполнимую утрату и т.д., и т.п.» Вот так, а теперь – прощайте!

Мы поспорили еще некоторое время и расстались довольные друг другом.

Деревья Кьянчано

В Кьянчано меня крайне поразили деревья. Приветливая, ласковая тосканская равнина вокруг городка, населенного лишь четыре месяца в году, полна самых разных деревьев, но есть деревья и деревья: таких, как в Кьянчано, мне не доводилось видеть нигде никогда. Это деревья, которые, кажется, глядят на нас и о чем-то расспрашивают, а мы глядим на них и их расспрашиваем; это деревья, которые хотят говорить с нами и слушают нас, деревья, рассказывающие о себе и расспрашивающие о нас, деревья, которые каются сами и исповедуют нас. Прежде всего стоит поразмышлять о необычайном бытии этих деревьев. Родившиеся и выросшие в сезонном городке, который с середины июня до середины октября заполняется временными жителями, сверкающими автомобилями, утекающими, как вода сквозь пальцы, деньгами, письмами, телеграммами, телефонными разговорами, книгами, газетами и журналами, а потом на восемь месяцев становится пустынным, слепым, глухим и немым, запирается на все замки и засовы и засыпает летаргическим сном, эти деревья, по-моему, без особого труда научились отличать людей, у которых есть корни, от тех, у кого их нет. С первого же дня я ощутил проявление с их стороны той тайной, волшебной дружбы, которую они мне дарили, когда я был ребенком. «Деревья Кьянчано, – чуть было не закричал я, – так вы меня помните?»

Неважно, как они называются, как выглядят, какой у них наряд. К какому бы виду и семейству растительного мира они ни принадлежали, крепки ли они, молоды и красивы или совсем наоборот, для меня они просто деревья Кьянчано – и всё тут. Я называю их «сосны» и «кипарисы», больше никак. Сосна – вся легкая, воздушная, расширяющаяся, словно колокол, книзу, с острыми хвоинками, царапающими воздух; кипарис же – стройный, нарядный, с ветвями, плотно сомкнутыми вокруг невидимого ствола – души дерева, с остроконечной, как перо, верхушкой, пишущей на небе то, что диктует ветер. Сосны и кипарисы Кьянчано, помогите мне рассказать все о вас моим читателям, я хочу поведать им, хотя бы в общих чертах, свои и ваши мысли.

О чем же думают, за кем наблюдают, о ком судят-рядят деревья в парке водолечебницы Аква Санта?[84]84
  Святая вода (ит.).


[Закрыть] На площадках, на дорожках толпы людей, направляющихся от павильона с колоннами, где находится источник, на террасу или в тень рощицы. Какой-то священник сидит, вытянув ноги, под балдахином из зеленой листвы; он поставил свой стакан на землю и подпирает его большим пальцем босой ноги; когда он встает, чтобы пойти наполнить стакан, то кладет на скамью свою черную шляпу: это знак того, что место занято, и он внушает больший страх, чем дуло пистолета. Старая монашка садится на краешек скамьи и ставит рядом чемодан, огромное распятие кажется спящим у нее на груди ребенком. Сколько здесь монашек, утопающих в волнах черных, серых и синих одеяний! Они приезжают сюда третьим классом из самых дальних монастырей, бормоча свои «Аве Мария» и «Отче наш» и перебирая четки под мерный стук колес на стыках. Старушка-провинциалка с очками на кончике носа вяжет, чтобы не чувствовать себя совсем оторванной от крыльца родного дома где-нибудь в Арьяно-Ирпино или Серавалле-Скривии; у нее с собой шесть баулов и два термоса – таких запасов, думаю, хватит ей не на одну неделю. Вот маршал неведомо какого рода войск, желтый, как его мундир, скрюченный, мрачный и грозный. По его виду не поймешь, зачем он сюда приехал: то ли ради поправки подорванного здоровья, то ли в поисках предлога для развязывания боевых действий. А вот индус в тюрбане: долго добирался он сюда по морю из-за своей печени, вез ее так, как в давние времена предприимчивый и удачливый Марко Поло возил в его края всякие безделушки, которые обменивал на золото и алмазы во владениях Великого Хана. Ошалелый и изможденный комиссионер из Анконы или Беневенто, терзаемый сомнениями: горе ему горе, если чудодейственный источник обманет его надежды! Женщина-«вамп» в синих брюках и розовой майке, причесанная а-ля Марлон Брандо: скажите, деревья Кьянчано, смеется или плачет ее печень, когда она, покачивая бедрами, идет по дорожке под солнцем, как будто по сцене в лучах прожекторов? А вы, ребятишки, гоняющиеся друг за дружкой между столиками и скамейками, знаете ли вы, что такое печень?

Промышленники и принцы, министры и банкиры, толстые и обрюзгшие, подносят к глазам градуированные стаканчики, чтобы точно отмерить количество выпиваемой воды, а я и деревья Кьянчано слушаем, как скрипят и стонут под их тяжестью костыли надежды. Оркестрик наигрывает мелодии из оперетт, встречаемые жидкими аплодисментами: возможно, это подбадривают музыкантов их же родственники. Под звуки музыки сухой лист падает на дряблую руку пожилой дамы, увешанной драгоценностями; она смотрит на лужайку и гадает на зонтиках: голубые значат «да», розовые – «нет».

Раскроем же все карты, деревья Кьянчано. Слово, которое чаще всего слышится здесь, взмывает в воздух и цепляется за ваши чуткие ветви – это коротенькое и в то же время такое длинное слово «я». Вот говорит командор[85]85
  Командор – высшее звание в Италии, присваиваемое за заслуги перед государством в области экономики, науки и культуры.


[Закрыть] из Пармы: «Я в 1950-м выбросил в окошко все лекарства». «Я, мне кажется, возрождаюсь из собственного пепла», – заявляет галантерейщик из Бари. А владелец половины Палермо призывает: «Делайте так, как всегда делал я: в первый день не больше одного стакана». Я, я, я. «Я сказал жене: „Эльвира, у тебя даже характер изменился“». «Я клянусь вам, пища стала мне ненавистной… Я так страдал от камня величиной с гальку, а то и с булыжник… После разговора с врачом я…» И тому подобное. Сосны, кипарисы, дубы и магнолии Кьянчано! Это излюбленное здесь местоимение постоянно мельтешит в ваших кронах, отчего они сверкают и искрятся, словно сказочные новогодние елки.

Я разговаривал с деревьями и в Аква Санта, и на Римском бульваре, и на площади Италии, и беседы эти были то грустными, то веселыми. Не судите об этих людях по внешности, говорили мне деревья. Они надевают на себя все лучшее, что у них есть, они заполняют бары, кинотеатры, холлы отелей. «Этот рубин я купила в Париже… Я получил телеграмму от его превосходительства… Мое почтение, баронесса… До встречи за карточным столом…» Они смеются, украдкой смотрят на свое отражение в полированной мебели, но что кроется за всем этим? Эти люди прикидываются веселыми и жизнерадостными, тогда как на самом деле они грустные и подавленные. Их надо видеть ночью, когда они остаются наедине с собой у себя в спальне и, полуголые из-за духоты, рассматривают себя в зеркале. Ничего нового? Не проходит желтизна, эта постыдная отметина на еще молодом или уже увядшем лице? Не уменьшается тревожащее вздутие в правой части живота, где беззвучно трудится один из главнейших наших органов? Наступит ли снова приступ меланхолии, тоски и подозрительности? Термины «инфильтрат», «цирроз», «асцит» трепыхаются у нас на устах, словно птицы в силках. Поможет мне это лечение, спасет оно меня или нет? По ночам, говорили мне деревья Кьянчано, мы собираем вздохи и возносим их к небесам бесчисленными пальцами наших листьев. Однажды ночью, когда все уже спали, финансовый воротила Б. Дж., гроза четырех тысяч подчиненных, высунулся в окно и, всхлипывая, жалобно простонал: «Мама, умоляю, помоги мне».

Я уже говорил, что были у меня с деревьями Кьянчано разговоры на самые разные темы. Болезнь печени, рассуждали мы, может быть причиной многих поступков человека. Она вливает в наше тело неведомые нам яды, замутняет рассудок, постепенно отравляет нашу кровь. В двадцать лет, когда кровь в наших жилах была еще совсем чистой, нами владели смелые и благородные порывы и устремления. Тогда мы любили всех и вся, внимали святым и поэтам и даже старались подражать им (может, не очень удачно, но все же). А что же теперь, когда возраст дает о себе знать и доктора направляют нас в Кьянчано? Сколько зависти, злости, козней, утонченного коварства, циничной подлости, сколько вспышек гнева, холодной или обжигающей ненависти, сколько преступлений обусловлены болезнью печени! И это для нее, для ее исцеления из сердца земли, куда сам господь их поместил, вырываются на поверхность чудодейственные воды Кьянчано. Это архангел Гавриил бросается на Люцифера, держа в руке волшебное водяное оружие, которое изгоняет бесов и исцеляет. Может, стоит заняться статистикой и подсчитать, скольким людям вода Кьянчано, выпитая мелкими глотками из градуированных стаканов, принесла облегчение, сколько их раскаялось в содеянном зле, забыло обиды и вновь обрело любовь к ближнему? Наше извечное и часто отрицаемое родство с ангелами бурлит и пузырится в воде из источника Аква Санта. Сосна возле террасы прошептала мне на ухо: «Если бы некоторые люди – от Каина до Ирода, Нерона, Марата и Гитлера – прилежно приезжали сюда, как это делают биржевой маклер Росси и перчаточник Петракконе, то наверняка ход истории был бы иным».

Мы очень много говорили обо всем этом – деревья Кьянчано и я.

Из книги «Маленький театр Паллонетто»

Итальянское чудо

Сегодня у нас над Паллонетто небо ясное, воздух ледяной, солнце выдается по ложечке, как лекарство, а ветер колет щеки, словно кактус. Хоть бы кто прикончил январь месяц, до того он отвратителен! Мы догадываемся, что в районе виа Партенопе уже нет волн, а только барашки, как бигуди, – силу моря умеряет трамонтана, проносящаяся над самой водой и выравнивающая ее поверхность, словно серпом. Это самое плохое время для рыбной ловли, просто разорение для родителей маленького Галеоты: им не найти ни капли мутной воды, где можно было бы попробовать половить рыбку. А личным торговцам разве легче? Спросите у дона Фульвио Кардилло, которому так и не удалось сбыть крохотную партию записных книжек с календарем, несмотря на то, что он проработал целый месяц, переправляя пятерку на шестерку в дате «1952». Этот каторжный труд по модернизации принес бы ему девяносто процентов прибыли на единицу продукции, окажись обитатели Реттифило немного иными, но тут уж ничего не попишешь – календари их интересовали примерно так же, как прошлогодний снег. Что же касается вдовы Капеццуто, то свою жалкую пенсию она получит только в субботу, а дону Леопольдо Индзерре жена не дала двести лир на сигареты. В общем, день такой, что об удаче смешно и говорить, и если бы он вдруг приобрел человеческий облик, так любой обитатель Паллонетто с величайшим удовольствием выцарапал бы ему глаза. И вот в такое время ночной сторож Какаче откладывает газету и заявляет:

– Италия в наши дни представляет собой уникальное явление в мировом масштабе. Везде, милые мои, только и говорят, что об «итальянском чуде».

Донна Джулия Капеццуто нехотя вступает в разговор и спрашивает:

– Это вы о каком чуде – о превращении крови святого Януария? Так это уж когда было. Посмотрите, может, вам дали старую газету?

– Я попросил бы избавить меня от ваших глупостей. Чудо, о котором я говорю, заставляет весь мир замереть с открытым ртом, поскольку природа его – финансовая, экономическая и в конечном счете – социальная. Дело в том, донна Джулия, что после войны мы, как говорят в Неаполе, сидели по самые уши кое в чем и в сорок пятом были похожи на полуголого оборванца, который валялся в грязи и тянул руку за милостыней. Можете спросить у кого угодно, и вам скажут, что мы вызывали жалость и отвращение. А теперь у нас есть все – междугородные автобусы, поезда, заводы, небоскребы, подземные переходы, Дед Мороз, фейерверки на побережье, выборы, музыкальные автоматы, религия, достоинство и богатство, так что вся заграница смотрит да повторяет: «Вот это да… Как только им это удалось?» Дон Леопольдо, представьте себе, наша лира сейчас одна из самых твердых валют в мире, и в Лондоне или Нью-Йорке все так прямо и говорят: «Вы что, собираетесь платить в долларах или фунтах? Нет-нет, прошу вас – только в итальянских лирах». Разве же это не чудо?! Куда бы вы ни попали, везде триумф итальянского кино, итальянской моды, итальянских автомобилей, песен и пиццы. Да по способности восстанавливать силы с нами ни одна нация и сравниться-то не может, да мы…

Стоп. Какаче, опьяненный возбуждающими заявлениями прессы, вдруг заметил, что вдова Капеццуто побледнела и лицо ее исказилось гримасой. Ночной сторож замолкает, а донна Джулия, раздувшись от негодования, как пузырь, пронзительно визжит:

– Дон Вито, перестаньте, а то, бог свидетель, я вам такое скажу… Да как же это – вы поливаете грязью сорок пятый, а ведь больше никогда на Паллонетто не знали сытости и покоя, кроме как при оккупации! Как вы можете такое говорить, когда на каждого из нас приходилось тогда по одному американцу итальянского происхождения, и все они были набиты мукой, шоколадом, консервами и сигаретами «Честерфильд»! А какое было к нам отношение! Меня и моего бедного Винченцо, пока он еще был жив, они просто обожали, клялись, что таких макарон и чечевицы, как у нас, им никогда не доводилось пробовать, пили все, даже уксус, и всегда платили вовремя. Я помню, как Винченцо – вечная ему память – говорил: «Для Неаполя это позорное поражение – истинное благо».

Ночной сторож Какаче негодует:

– Вы рассуждаете, как, с позволения сказать, недоразвитое существо, как раб, как животное…

– А как же иначе-то, дон Вито, ведь кто я такая? Вот уже три дня я ем такие червивые бобы, что на них ни одна свинья смотреть не станет. И на кой мне ваши подземные переходы и небоскребы, если я с Паллонетто никуда не выхожу, не спускаюсь и не поднимаюсь? Где вы здесь видите итальянское чудо? В каждом углу грязи по колено, мы заживо гнием от сырости, а уж мышей и тараканов сколько развелось, да каких здоровых – никогда таких не было. Вчера у донны Терезы Мигоне описали мебель, а если кто захочет получить свидетельство о бедности, так ему придется сунуть пять тысяч судебному исполнителю, иначе тот и пальцем не пошевельнет. Просто смешно – мы уже дошли до того, что для получения пособия по бедности надо иметь деньжата, да и не маленькие!

Дон Фульвио Кардилло, жуя алоэ, подает голос:

– Вы правы, присоединяюсь. Дон Вито, постарайтесь понять: итальянское чудо, о котором не знают в Паллонетто, либо не чудо, либо не итальянское. Я лично не желаю новой войны и оккупации, но факт есть факт – только национальные бедствия способны слегка повысить уровень нашего благосостояния. Подумайте сами, все мы без исключения похожи на могильщиков: чем больше народу помирает, тем лучше у нас идут дела, вот и ждем мора…

Дон Леопольдо Индзерра, изящно помахивая воображаемой сигаретой, зажатой между указательным и средним пальцами, выступает в поддержку дона Фульвио:

– Браво, пусть меня повесят, но я, дорогой дон Вито, придерживаюсь такого же мнения. Откровенность за откровенность: в подземных переходах я задыхаюсь, а на небоскребы не могу смотреть – давление подскакивает, так что я сторонник золотой середины – чтоб и Неаполь похорошел, и Паллонетто в накладе не остался. А если нет, так пусть нас с полной выкладкой отправят куда-нибудь к папуасам, покроют татуировкой и проденут в нос кольцо, как дикарям.

Армандуччо Галеота с сарказмом замечает:

– Вы так прекрасно говорите, дон Леопольдо, что я как будто все это вижу… Кстати, может, там и еще одно чудо случится – время от времени вас сумеют заставить работать.

Вечный безработный, прекрасный, как бог, парирует:

– Заруби себе на носу, что моя хозяйка по двенадцать часов в день гнет спину над шитьем перчаток, и этого едва хватает на жизнь. А если она мучается от ревности или злится, когда я ухожу из дома, моей вины в этом нет. Так уж женщины устроены, тут ничего не сделать. Сам увидишь, когда обзаведешься супругой.

– Допустим, это так, дорогой дон Леопольдо, но кто польстится на Армандуччо-половинку? Я тут подсылал кое-кого к Мариаграции, дочке угольщика Квинтьери, а раз вечером на Кьятамоне и сам к ней подошел… Она мне тогда сказала: «Это, говорит, большая честь, но вы уж не обижайтесь, мне нужен парень, так сказать, без изъянов». – «Это говорю, конечно, это вы правильно говорите, но у меня мысль-то как раз потому и возникла, что и у вас – только прошу, поймите меня правильно – имеется небольшой горбик…» А она заявляет: «Вот именно, если сложить два изъяна, так и получится еще один, а ведь речь идет о судьбе новой семьи!» Донна Джулия, дорогая моя, раз Мариаграциа не уступила, значит, я еще свободный человек, так не окажете ли честь?..

Мы хохочем, представив, как будет выглядеть Армандуччо рядом с дородной вдовой – такая супруга просто сметет его с лица земли, как лавина. Но мы забыли о доне Вито Какаче, который молча страдает в пламени сомнений и раздумий. Неожиданно он вздымает к небу руку жестом Исуса Навина, останавливающего солнце, и разражается обличительной речью:

– Так, значит, итальянского чуда, по-вашему, не существует? А по каким таким причинам, позвольте спросить? Да потому, что оно обошло Паллонетто! Вы, следовательно, верите только в такие чудеса, которые приносят вам выгоду, и воскрешение Лазаря будете оспаривать на том основании, что оно, дескать, не соблаговолило произойти здесь! Да и вообще, все вы ограниченные, как бараны!

Дон Фульвио Кардилло, явно оскорбленный, не выдерживает:

– Потрудитесь выбирать выражения, дон Вито! А что касается умственных способностей, так вам до меня очень и очень далеко.

– До вас? Господи боже, да по сравнению с вами я Бенедетто Кроче.[86]86
  Бенедетто Кроче (1866–1952) – итальянский философ, историк, политический деятель.


[Закрыть]

Черт побери, если не вмешаться, то все – прощай покой, и мы только что не на руках укачиваем дона Вито и дона Фульвио, лишь бы угомонились. Наверно, это ветер с гор – холодный, резкий, раздражающий – действует на нервы. Донна Бриджида Какаче старается разжечь кучку серого древесного угля в старом тазу – дай нам, Господи, почувствовать сегодня горячее дыхание золы! На улице петух донны Ольги Паломмы (у него даже прозвище есть – «ветреник») с невозмутимым видом преследует принадлежащую семейству Манкузо курицу. Бедняжка вся какая-то взъерошенная и непохожая на себя – с утра «ветреник» уже раз десять добился ее благосклонности, но так и не в силах поверить в реальность происшедшего. Дребезжащие звуки пианино маленькими порциями прилетают к нам от Санта-Лючии, чтобы сообщить: «Я хочу приковать тебя к песчинке…» Донна Джулия Капеццуто расправляет необъятную юбку, стремясь сохранить в ней как можно больше тепла, которое удается извлечь из импровизированного очага, кладет руку на локоть нахмурившемуся Какаче, вздыхает и мягко возвращается к сути дела:

– К сожалению, дон Бито, вышло недоразумение, давайте вместе рассудим: ваш пример с Лазарем совсем не к месту – его чудесное воскрешение относится к вере и к душе, а итальянское чудо, если судить по газетам, заключается в автомобилях, роскошных домах, торговле и огромных доходах. Ясно, что не все мы имеем гражданское право воскреснуть по мановению руки божьей, но право на лучшее существование, право на кусок хлеба побольше и не столь тяжко достающийся – если такое вообще бывает – должны иметь все. И давайте скажем это в лицо Италии открыто и честно. Какое мне дело, что какая-нибудь улица в Неаполе стала ну прямо как картинка? Мне от этого, дон Вито, только хуже, и если б я по ней ходила (слава богу, что я в таких местах не бываю), то сердце мое обливалось бы кровью от мысли о нищете и убожестве Паллонетто, поверьте! Да я шагу отсюда не сделаю, лишь бы не унижаться и не чувствовать себя хуже, чем я есть, среди этих блестящих господ и сияющих витрин. Я достаточно ясно выразилась?

Ночной сторож угрюмо продолжает гнуть свое:

– Куда уж яснее. Все дело в том, что вы – не итальянцы, да и не заслуживаете чести называться ими. Ваша национальная принадлежность не имеет для вас значения, вы не понимаете ни формы, ни содержания этого понятия – родину ведь на зуб не попробуешь. Вы никогда не смогли бы пойти на смерть, как Чезаре Баттиста и Фабио Фильци, вы бы заорали: «Ну нет, либо все, либо никто!» Ну а дальше что? Мы хотим соревноваться с Англией или с Францией, со странами, где каждый гражданин произносит «я – британец» или «я – француз» с таким видом, словно сообщает о том, что он – миллионер. Да, хотим, но попозже. У вас нет веры, ладно, бог с ней, но ведь у вас и надежды нет – вот в чем весь позор. А вот я лично не сомневаюсь, что итальянское чудо придет и в Паллонетто.

Дон Леопольдо Индзерра, уязвленный до глубины души, иронически замечает:

– Ты слышал, Армандуччо? Завяжи узелок, да покрепче, а то забудешь рассказать это детям твоих детей, когда они родятся.

Дон Вито намеревается дать ответ, но на этот раз ему мешает его собственная супруга, которая хочет поменять тему. Впрочем, разговор, несмотря на ее усилия, возвращается к тому же, и донна Бриджида ставит мужа перед новым фактом:

– Подумай лучше, где достать свечку, а то сегодня, пока ты спал, отключили свет.

Голос у донны Бриджиды пронзительный, как визг пилы. Ночной сторож так и подпрыгивает на месте. Мы молчим. Ох уж этот ветер с гор – слабый огонек в проржавевшем тазу погас, и только кучка почти совершенно белого пепла осталась на дне. Она напоминает глаз Мафусаила.[87]87
  Мафусаил – в библейской мифологии дед Ноя, проживший девятьсот шестьдесят девять лет.


[Закрыть]