Текст книги "Дебютантки"
Автор книги: Джун Зингер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)
Старший брат Морриса Джордж (бывший Гершон) женился и первым из братьев сбрил бороду.
– Как только он ушел из дома, он стал гоем, – жаловался Давид своей жене.
– Это Америка, – успокаивала его Сара. – И где это сказано в Писании, что мужчина должен носить бороду? Если он пользуется не лезвием, а порошком, то это разрешается.
Гершель и Сима последовали его примеру, действуя одновременно, чтобы легче было противостоять гневу отца. Он не разговаривал с ними семь недель.
– Я не разговариваю с неверными, – говорил он, – если только меня не вынуждают к этому.
Моррис смеялся про себя. Уже несколько месяцев он тайно сбривал каждый новый волосок, появляющийся на мальчишеском подбородке, надеясь, что отец подумает, что его младший сын несколько задерживается в развитии. Однако иногда он замечал, что мать пристально смотрит на него. Интересно, думал он, а она догадывается? Возможно. Его мать знала все. Она знала также, когда лучше промолчать.
Моррису еще не было и шестнадцати, когда Сэм Уорнер сообщил Саре, что ее сын сказал ему, что хочет вступить в дело.
– Это правда? – потребовала она от Морриса ответа, – Только давай без уверток. Я хочу, чтобы ты дал мне прямой ответ.
– Да, это так. Я не хочу быть врачом. Я не могу тратить столько лет на учебу. Я хочу действовать. Я хочу чего-нибудь добиться. Я хочу зарабатывать деньги. И прямо сейчас, а не через десять лет.
– Мойше, но коммерцией может заниматься любой. Любой может с Божьей помощью заработать себе на жизнь. Но не у всех есть такие способности, как у тебя, Мойше. Не каждый может так учиться, как ты.
– А почему, как ты думаешь, дядя Сэм не против, чтобы я вошел в его дело? Потому что во всей школе я лучший математик. Все так говорят. Мисс Беркович говорит, что в математике я просто гений. Честное слово, ма.
– Вот поэтому-то ты и должен учиться дальше, Мойше, а не делать рубашки. Раввина из тебя уже не получится, но врачом ты еще можешь стать. Ты можешь стать образованным человеком. Вся семья будет тобой гордиться.
– Ты будешь гордиться мной, ма. Вот увидишь.
Моррис начал работать на фабрике в тот самый день, когда окончил школу. Однако вскоре выяснилось, что, хотя он прекрасно справлялся с ведением бухгалтерии Сэма Уорнера, он отнюдь не является «кабинетным работником». Его дядя видел, что кроме работы со счетами Моррис прекрасно справляется и с торгово-коммерческой деятельностью, контактируя с оптовиками, которые продают товар владельцам магазинов. В то же время он действовал и как сборщик финансовых документов у дилеров.
Моррис переехал из родительского дома в квартиру, расположенную неподалеку от фабрики, и записался в вечерний колледж. Давид Гольдберг заявил:
– Еврейский юноша выезжает из родительского дома, когда женится. Неверный бездельник выезжает, чтобы еще больше бездельничать.
Однако Сара была рада, что Моррис продолжает учиться и поступает в колледж. Она защищала его:
– Мальчик должен жить рядом с фабрикой и колледжем, разве нет? Если мальчик и работает и учится, он должен экономить время на дорогу. Это очень важно.
Сара все еще надеялась, что Моррис приобретет какую-нибудь солидную профессию. Если уж не раввин и не доктор, то по крайней мере юристом он еще мог стать. Сара верила, что уж если Всевышний сделал ее сына таким умным, высоким и красивым, то у Него были на это свои соображения. И не его дело возиться с мужскими сорочками.
Однако Моррис не стал изучать юриспруденцию. Как и Сара, он не считал, что рожден торговать рубашками в Нижнем Ист-Сайде. Чтобы стать образованным человеком, он изучал литературу, языки и философию, а также финансовое дело, чтобы бросить вызов тем богачам, чью карьеру он хотел повторить.
Он все еще приходил в свой старый дом в Бенсон-херсте, чтобы вместе с отцом пойти в синагогу и вкусить субботней пищи со своей семьей. В один из таких вечеров Давид Гольдберг так толкнул своего сына, что он растянулся на кухонном полу. Моррис молча, не выражая никакого возмущения, взглянул на отца.
– Что он сделал? – возмущенно спросила Сара у мужа.
– Янкель Пипке видел, как твой нечестивый сын сидел в трефном ресторане на Канал-стрит. Без шляпы или ермолки.
Братья Морриса отвели глаза. Для них не было новостью то, что Моррис посещал такие рестораны и не покрывал больше голову. Даже Сэм Уорнер знал, что он совершает свои деловые визиты с непокрытой головой, хотя никогда не говорил об этом Саре.
Сара повернулась к Моррису:
– Это правда? Только не заговаривай мне зубы.
Моррис не ответил.
Сара вздохнула. Да, это Америка. Наряду с благополучием и хорошей одеждой, магазинами и домом пришли и те новшества, которые ломали старые традиции.
После этого Моррис перестал приходить по пятницам в Бруклин и больше никогда не ходил в синагогу. Затем он изменил написание своего имени Моррис на Морис. Так звучало совсем по-английски.
Морис Гольдберг процветал. Он удвоил оборот фабрики, продавая оптовикам большие партии товаров по более низким ценам. Однако те должны были отдавать половину своей прибыли Морису. Но они все равно неплохо зарабатывали на этом. Морис тоже. А Сэм Уорнер, не зная о том, что его надувают, тоже был доволен тем, что фабрика наращивает производство.
Морис также получал неплохие комиссионные и в качестве брокера по недвижимости. Поскольку ему много приходилось передвигаться по городу, он нередко узнавал о свободных помещениях для контор в процветающем Нью-Йорке. Он сводил нанимателей и хозяев помещений. Когда во время одной из своих поездок по сбору финансовых отчетов он узнал, что один из оптовиков Сэма Уорнера объявил себя банкротом и принадлежавшее ему здание дешево продается, Морис тут же купил его.
После первой деловой покупки Морис понял, хотя ему было лишь девятнадцать, что может совершить много сделок такого рода, вкладывая лишь небольшую сумму наличными в каждую покупку и беря кредит на оставшуюся часть. Затем деньгами, собранными с арендаторов, он расплачивался за кредиты. Используя все свои наличные средства, Морис вскоре стал владельцем нескольких служебных и производственных помещений. Это была достаточно простая операция – главным было то, что Морис Гольдберг рано всему этому научился. Он стал состоятельным человеком еще до того, как ему исполнилось двадцать лет.
Когда Морису был двадцать один год, Сара умерла от опухоли в желудке. Прошло лишь семь дней с момента, как она почувствовала себя плохо и отправилась в больницу, до дня похорон. Эта неожиданная смерть повергла семью в состояние шока. Все произошло слишком быстро.
Когда Морис приходил в больницу и потом во время похорон и «шивы» – недели траура, – Давид не произнес ни единого слова в адрес сына, который сошел с праведного пути. Морис оплакивал свою мать, которую любил так, как только был способен кого-либо любить, и еще больше отдалился от отца, отбросив от своей фамилии окончание «берг», так что теперь его звали Морис Голд.
* * *
Перед тем как отправиться на фронт в 1917 году, чтобы сражаться с австро-венграми, Морис неожиданно оказался владельцем немалого количества акций нефтяной и медной компаний. Он совершенно случайно напал на эти акции, стараясь вернуть деньги, которые один из оптовиков Сэма, Гарри Вейнер, собиравшийся уже выйти из дела, был должен его дяде. Морис действовал довольно энергично.
– Ну ты что, разве гой какой-нибудь? – с ужасом спрашивал Вейнер. – Ты и выглядишь, как настоящий гой. Послушай, гой, ведь нельзя же из брюквы выжать кровь. Вот смотри. – Он открыл свой сейф. – Вот смотри! – Он начал разбрасывать бумаги. – Счета, счета и еще раз счета, никаких денег! Ты видишь здесь деньги?
Морис стал перебирать находящиеся в сейфе документы, затем нашел сертификат на акции.
– А это что?
Гарри Вейнер горько рассмеялся:
– Это я получил от розничного торговца, который был мне должен восемь тысяч долларов и оставил меня раздетым до нитки. Хочешь их забрать? Договорились, и теперь я буду должен твоему дяде лишь пять тысяч.
– Скорее всего, они не стоят даже той бумаги, на которой напечатаны, – сказал Морис, – но я их возьму, чтобы вас выручить. И чтобы все было в полном порядке, подпишите документ о передаче этого сертификата.
Вейнеру не хотелось подписывать, однако, когда Морис предложил дать ему взамен квитанцию со словами: «Получено полностью» за тот товар, что он был должен, он уступил. Морис немедленно проверил те компании, акции которых он приобрел. Нельзя было сказать, что они процветали, однако они существовали.
У Мориса была неплохо развита интуиция. Он отдал дяде пять тысяч долларов из своих денег.
– Вейнер разорился, – сообщил он. – Он собирается заявить о своем банкротстве, но мне удалось выжать из него хотя бы по пять центов с доллара до того, как его имущество будет поделено между кредиторами.
Сэм Уорнер простонал:
– Ну что ж, пять центов – это лучше, чем ничего. Но, может быть, в следующий раз не стоит продавать этим болванам больше товара, чем они могут реализовать.
Но следующего раза не было. Морис отправился в армию, заручившись обещанием дяди, что по возвращении получит оставшуюся дядину долю в деле. Сэм уже отдал одну треть своему сыну Соломону, женившемуся на сестре Мориса – Ривке, вторую треть – брату Мориса Джорджу, который занимался фабрикой.
В армии Морис выдавал себя за немца. Его внешность была вполне европейской, он окончил колледж, говорил лучше многих и, будучи офицером, пользовался всеми преимуществами привилегированного сословия, то есть тем, что никогда бы не имел как еврей из Восточной Европы.
Получив назначение в интендантскую службу, Морис ни разу не ступал на вражескую землю и все время занимался тем, что играл в гольф, пьянствовал и развлекался с девочками вместе с другими офицерами, но лишь теми, чье положение в гражданской жизни было достаточно высоким. К тому времени, как он демобилизовался в 1918 году, он решил, что лучше стать приверженцем креста, чем звезды Давида.
По возвращении он застал расцвет послевоенного Нью-Йорка. Его собственное имущество за годы войны поднялось в цене, и теперь он владел несколькими миллионами. Сэм Уорнер выполнил свое обещание: уйдя на покой, он отдал Морису третью часть своего дела, не зная о том, что Морис не собирался возвращаться на швейную фабрику. Он предложил свою долю оставшимся владельцам, Джорджу и Соломону, по непомерной цене. У тех не было другого выбора, кроме как выкупить долю Мориса, чтобы фабрика осталась в семье.
Как и Нью-Йорк, вся послевоенная Америка строилась, росла, развивалась. И Морис не удивился, узнав, что компании, чьи акции он получил от оптовика Вейнера, не только выжили в этот период, но и стали процветающими. Он скупил множество акций этих компаний и постепенно стал основным их владельцем. К своих тридцати годам Морис Голд имел огромное состояние. Не такое огромное, как состояние Гуггенхеймов, еврейско-немецкой семьи, которой он восхищался, оно было ненамного меньше, чем состояние Рокфеллера, однако уж не меньше состояний многих англосаксонских семей, приобретенных в девятнадцатом веке. А Морис кое-что знал об этом: он хорошо изучил историю известных американских династий.
Теперь он был готов стать членом общества, которое никогда не приняло бы его как еврея. В армии он смог выдать себя за нееврея, просто не упоминая об этом. Но в тех кругах, куда он стремился попасть, будут знать о его национальности. Он подумывал о том, чтобы стать членом секты евреев-реформаторов, как многие немецкие евреи. Он уважал немецких евреев, уважали их и в финансовых кругах Нью-Йорка. Нельзя было не замечать огромных состояний всех этих Лейманов, Селигманов, Лейбов и его кумиров – Гуггенхеймов. Все они были известны также своей филантропической деятельностью. Однако немецкие евреи нашли свою нишу в этой жизни и не имели никакого желания вторгаться в верхушку нью-йоркского высшего общества. Они держались особняком, жили благополучной, но своей жизнью. Они избегали всякой гласности, браки заключали только между собой и общались лишь в своем тесном кругу. Морис Голд хотел совершенно другого. Он хотел стать англосаксонским протестантом, чтобы общаться с такими же англосаксонскими протестантами, владеющими огромными состояниями, – Асторами, Вандербильтами, Марлоу или даже Белмонтами, которые также некогда были евреями.
Морис Голд стал членом англиканской церкви. Все, что ему теперь требовалось – это подходящая супруга, большой дом в городе и еще один дом в курортном местечке. Было бы неплохо, если бы и у жены были деньги, однако это для него не было главным. Самым важным была красивая внешность и безукоризненная родословная.
Довольно быстро до Давида Гольдберга дошло известие о том, что его сын Мойше принял христианство и стал-таки гоем. Давид Гольдберг возблагодарил Всевышнего за то, что Сара не дожила до трагического дня «смерти» своего сына, и отслужил по Морису поминальную службу, как будто он и вправду умер. Морис же, узнав о том, что отец объявил о нем траур, ничуть не расстроился. Именно этого он и хотел. В его новой жизни не было места прошлому.
Во время одной из своих деловых поездок в Чарльстон Морис Голд познакомился с Беттиной Лидз. Корни ее родословного древа уходили во времена первых поселенцев Южной Каролины. Ее предки были участниками революции, а потом и Гражданской войны, хотя и проиграли эту войну. У него перехватывало горло, когда он смотрел на нее – более совершенной красоты он не знал. С того самого времени, как он почувствовал себя мужчиной, он мечтал о таких темно-синих глазах и светло-золотистых волосах. Ее манера говорить очаровала его, ее южный выговор вызывал в нем такую страсть, которую у других мужчин может вызвать обнаженная женская грудь или стройная ножка. Он увез ее с собой в Нью-Йорк, и они обвенчались в англиканской церкви. Именно для Беттины Морис купил этот роскошный особняк на Пятой авеню и наполнил его самыми изысканными и дорогими вещами.
Вначале все шло хорошо, пока ему не стало ясно, что Беттина Лидз Голд никогда не сможет вести активную общественную жизнь, стать звездой в высшем свете, как того требовал от нее Морис. В высшем свете Нью-Йорка была жестокая конкуренция, и нужно было быть сильной и бесстрашной, самостоятельной и энергичной, чтобы занять там достойное место. Нужно было быть искушенной, циничной, уметь затмить соперниц и царствовать, как королева.
Мориса раздражала беспомощность Беттины. Чем больше он раздражался, тем больше злился на нее, чем больше злился, тем беспомощнее она становилась. Она замкнулась в себе, плакала, много пила. Она покупала не те платья, нанимала не ту прислугу, заводила не тех друзей. Морис все больше разочаровывался в ней, ему надоела ее бледная красота, ее мягкость он воспринимал как слабость, ее изысканные манеры – как прикрытие собственной беспомощности. Полный разочарования, он вдруг понял, что она не устраивает его и как женщина – ему хотелось более страстного, более темпераментного тела. Единственное, что сделала Беттина, доставив ему радость, – это было рождение дочери Сары, названной в честь его матери, но очень похожей внешне на Беттину. Хотя Морис и был полон презрения к хрупкой красоте Беттины, он обожал эту хрупкость в Саре, которой удалось соединить в себе прекрасные и изящные черты матери с энергией и живостью отца, которые наполняли эти черты жизнью. Морис обожал дочь, так же как в свое время благоговел перед другой Сарой. Если Сара унаследовала внешность матери, то характер у нее был бабушкин. Одно уравновешивало другое.
Беттина Лидз была единственной ошибкой Мориса Голда в его безупречной карьере. Он понял, что переоценил значение имени Лидз. Фамилия обедневшей семьи с Юга ничего не значила для Нью-Йорка, для которого значение имел только жизненный успех. Он также ошибся, переоценив ее обаяние южанки. Это обаяние также не действовало на жителей Нью-Йорка, для них главным была жизненная сила и энергия. Каким же он был дураком! Было множество семей, с которыми он бы мог породниться, – с именами, которые действительно что-то значили, были женщины с деньгами, характером и темпераментом.
Он даже подумывал о разводе. Однако Беттина не станет с ним разводиться. Ему придется взять инициативу на себя. А это уже может вызвать скандал, который ему совершенно не нужен. Те, кто был рожден в богатстве и почете, не боялись за свою репутацию – они презирали любое мнение, кроме своего. Однако Морис Голд еще не достиг такой высоты положения. И кроме того, была Сара. Как быть с Сарой? Ему было нужно отделаться от Беттины, но оставить себе Сару. Ему нужно было каким-то образом заставить Беттину жить своей жизнью.
3
– Что это она себе вообразила? – спросила моя мать, Марта Лидз Уильямс, у моего отца, швыряя ему в лицо письмо своей сестры Беттины, как будто он имел какое-то отношение к его возмутительному содержанию. – Она считает, что пятнадцать лет может не подавать о себе вестей – даже открытки на Рождество не прислала ни разу, – а затем этакое снисходительное предложение, чтобы возместить свое многолетнее молчание: «дать надлежащее образование Марлене, представить ее в обществе»? – Она закончила интонацией, которую считала чисто английской.
Как глупо, подумала я. Почему это у моей тети должен появиться английский акцент, если она живет в Нью-Йорке? В конце концов тетя Беттина выросла из того же корня, что и мы. Если, конечно, она не утратила все признаки чарльстонской речи, живя столько лет среди янки.
– Это все чепуха, – сказал папа. – Какое это имеет значение, если она сейчас пытается загладить вину? И мне кажется, что она делает очень благородный и добрый жест. Это замечательно, если Марлена получит образование в частной школе. Тогда она сможет поступить в какой-нибудь хороший колледж на Севере – Вассар, Смит, может быть, Редклифф.
– Да? И кто же будет это оплачивать, Говард Уильямс? – насмешливо спросила мама.
Папа покраснел.
– Сначала надо решить первый вопрос, а там видно будет.
– Лично я – против. Я не желаю пользоваться благодеяниями Беттины. И уж конечно, ее еврея.
– Ну, какая разница, кто он – еврей или индус. Боже ты мой! С ним спит твоя сестра, а не ты.
– Я думаю, что он просто делает то, что хочет Беттина. А Беттина изображает из себя великосветскую даму, осыпающую бедных родственников благодеяниями. И что для него значат деньги? Для него дать эту сумму – все равно что в горшок пописать.
Только здесь я поняла, как расстроена мама, – иначе она ни за что бы не употребила таких выражений. Моя мать терпеть не могла вульгарности.
– Сначала ты ставишь под сомнение их добрые намерения. Теперь ты говоришь, что это им ничего не стоит. Но все это не по делу, а дело в том…
– Я не хочу, чтобы они делали нам одолжение. Видите ли, они собираются организовать выход в свет! Не забывай, что я из семьи Лидзов. Мне не нужно, чтобы какой-то Голд определял для моей дочери место в обществе.
Я увидела, как на лице отца промелькнуло странное выражение. Возможно, он хотел сказать маме, что даже в Чарльстоне «Лидз» уже не звучит. Однако он спокойно сказал:
– Твоя сестра тоже Лидз.
– Ну знаешь, Говард, мне ты об этом можешь не напоминать. Лучше напомни об этом самой Беттине. Почему, как ты думаешь, этот еврей женился на ней? Потому что ему нужна была девушка из семьи Лидзов, чтобы все забыли, кто он сам.
Я стояла в комнате, совершенно забытая моими бранящимися родителями. Как я поняла, тетя Беттина и дядя Морис предложили оплатить мое обучение в школе мисс Чэлмер, а затем после ее окончания ввести меня в нью-йоркское общество. И было видно, что папа благодарен им за это – он, по-видимому, хотел принять это предложение. Но мама была возмущена, рассержена. Похоже, что она так и не простила Беттину за то, что та вышла замуж за кучу денег, чтобы выбраться из достойной и благородной бедности, в которой они обе жили, уж не говоря о том, что она вышла замуж за человека намного ниже ее по положению – за «жида» и тем самым опозорила весь род Лидзов. И чего уж она совсем не могла ей простить – это того, что, оставляя в прошлом эту благородную и достойную бедность, ее сестра даже не обернулась назад через свое нежное, красивое аристократическое плечико.
Я все это слышала не раз, еще когда была совсем маленькой девочкой. Но лишь совсем недавно – примерно год назад – я узнала, что в молодости маму звали «дурнушкой Лидз». И что ей тоже пришлось выйти замуж за человека намного ниже себя по положению, за человека, у которого была «страшная тайна» в прошлом: Говард Уильямс происходил из семьи «белой грязи» – бедняков-батраков, всю жизнь гнувших спину на чужих полях, – правда, это позорное пятно компенсировалось тем, что он работал доцентом в Чарльстонском колледже. Однако звание доцента было неадекватной компенсацией. Бедный папочка!
Все это я узнавала случайно из нечаянно подслушанных разговоров между соседями, и когда я повторила все это матери, она лишь приняла надменный вид и все отрицала. Но затем, намного позднее, она мне все рассказала. По крайней мере, мой отец был южанином и имел вполне достойную профессию. И хотя у них нет больших денег, он – не еврей, не христоубийца.
В то время я пребывала в сомнениях. Я не знала, что хуже – быть похожей на Беттину и забыть, кто ты и откуда, выйти замуж за еврея, иметь много, много денег и жить в Нью-Йорке среди богатых и известных людей или же быть дурнушкой по имени Марта, в то время как твоя сестра красива и носит красивое имя. По крайней мере, я поняла, почему меня назвали Марленой. Марта Лидз Уильямс считала, что красивое имя поможет стать ее дочери замечательной красавицей.
– Поскольку они хотят, чтобы она училась в этой школе с их дочерью Сарой, то, по всей вероятности, Марлене придется жить с ней в одной комнате. Разве тебе не все равно, что твоя дочь будет жить в одной комнате с еврейкой?
Говард Уильямс улыбнулся:
– Я думаю, что это не заразно, Марта.
Она бросила на него свирепый взгляд. Это было возмутительно с его стороны. Она никогда не относилась ко всему, что было связано с Беттиной как к чему-то смешному. И даже в лучшие времена Марта не отличалась чувством юмора.
– Дочка Беттины лишь наполовину еврейка. И кроме того, она двоюродная сестра Марлены, близкая родственница.
– Тем хуже для нас. Но чего можно ждать от тебя с твоим… – Она недоговорила. – Кроме того, я хочу, чтобы Марлена впервые вышла в свет здесь, в Чарльстоне. Все девушки из семьи Лидзов дебютировали в Чарльстоне.
– Давай посмотрим в лицо действительности, Марта. Если Марлена выйдет в свет в Нью-Йорке, у нее будет больше шансов на удачное замужество. Там она встретит молодых людей из Гарварда, Принстона… На Севере больше возможностей, там свои преимущества…
Мама как-то странно посмотрела на отца, как будто он задел больное место.
– Больше возможностей для чего? Чтобы выйти замуж за еврея?
Но по ее топу я уже поняла, что спор закончен, на сей раз в пользу папы. Я поеду на Север. Упоминание о больших возможностях решило дело. Мама знала, что я тоже «дурнушка Лидз», и поэтому мне нужно иметь всевозможные преимущества.
Лето тянулось бесконечно долго. Теперь, когда все было решено, я с нетерпением ждала, когда смогу начать учиться в школе мисс Чэлмер. Мы с мамой ходили по магазинам, покупая мне одежду. Джемперы десяти различных расцветок. Блузки. Юбки в складку, Спортивные туфли и мокасины и даже нарядные туфли-лодочки на небольшом каблуке. Гольфы, бархатное платье для торжественных случаев. Теплое пальто коричнево-рыжего цвета. И три пары перчаток. Уж если я отправляюсь на Север, то мама должна быть уверена, что ее дочь будет одета не хуже одноклассниц. Она делала покупки в соответствии со списком вещей для девушек, отправляющихся на учебу в колледж, приведенным в журнале «Мадемуазель».
– Мне безразлично, как будет себя вести Сара Голд, – говорила она. – Я лишь хочу, чтобы ты помнила: тебя воспитали, как настоящую леди, и у тебя хорошие манеры. По воскресеньям и на прогулку в город надевай шляпу, И перчатки. Особенно в Нью-Йорке. Там, я уверена, масса микробов.
Предстоящая поездка на Север пугала и привлекала меня. Я понимала, что для меня это не просто поездка в школу с двоюродной сестрой Сарой, Я чувствовала, что прощаюсь с родным и близким мне Чарльстоном. Старый, романтический, благородный город. Как только тетя Беттина могла уехать из него и ни разу здесь не появиться? Должно быть, дядя Морис был таким красивым и обаятельным, что она позабыла и свою семью, и Чарльстон, и все свое прошлое. Я дала себе клятву, что обязательно вернусь в Чарльстон. После Нью-Йорка. После школы мисс Чэлмер. После дебюта. После колледжа. Потом вдруг подумала: а вернусь ли я в самом деле?
Я еще и сама не знала, хочу ли выйти в свет в Нью-Йорке. Эта перспектива немного страшила меня. И встреча с девушками из высшего общества, будущими дебютантками в школе мисс Чэлмер, тоже меня пугала. И еще я боялась встречи с Голдами. Дядя-еврей. Неужели у него нос действительно достает до подбородка? Неужели ему понадобится моя кровь для ритуальной трапезы? А тетя Беттина? Такая прекрасная, что просто сердце замирает от восторга, и такая жестокая, что мороз по коже продирает. Больше всего меня смущала Сара, моя ровесница. Должно быть, она очень высокомерна. Я была абсолютно уверена, что она станет смеяться, над провинциальной кузиной, над моими провинциальными туалетами и такими же манерами, над моим южным выговором. Да, больше всего я боялась Сары.
4
Мои страхи относительно сестры оправдались. Сара, которой не было еще и четырнадцати, то есть в том возрасте, когда большинство девочек бывают нескладными подростками, была хороша необыкновенно. И я сразу же поняла, что мы с Сарой оказались в той же ситуации, в которой уже побывали наши матери. Только они были родные сестры Лидз – красавица и дурнушка. А мы являлись двоюродными сестрами Лидз, продолжающими ту же традицию.
Однако все прочие опасения оказались напрасными. В Саре не было ни грана высокомерия. Совсем наоборот. Сара в сопровождении их шофера встретила меня на вокзале и буквально бросилась ко мне в объятия, прижимая меня к груди, покрывая мое лицо поцелуями с пулеметной скоростью и повторяя без конца:
– Сестренка! Сестренка! Моя милая двоюродная сестренка!
Я не отвечала ей тем же лишь по причине природной застенчивости. Я даже стеснялась спросить у нее о тете Беттине и дяде Морисе, хотя и была немного удивлена, что они не пришли меня встретить. Если Сара и заметила мою сдержанность, то никак это не показала. Она забрала у меня мои сумки и отдала их шоферу, затем потащила меня прочь с вокзала.
– Может, хочешь чаю? Или что-нибудь выпить?
– Выпить? – тупо переспросила я. Она говорила о чем-то вроде лимонада или о настоящей выпивке? Неужели в Нью-Йорке пьют подростки, не достигшие еще и четырнадцати лет?
– Мы могли бы заскочить в кафе «Руж» в гостинице «Пенсильвания». Это совсем рядом. Или лучше сразу поехать домой, чтобы ты устроилась и отдохнула, – ты, наверное, здорово устала с дороги. Ты правда устала?
Сара подвела меня к ожидавшему нас лимузину, помогла забраться внутрь, быстро влезла сама и, откинувшись на роскошные кожаные подушки, заявила:
– Да. О Боже! Как же я утомлена!
Я последовала ее примеру: тоже откинулась назад и согласилась:
– Да. О, Боже! Как же я утомлена!
Меня восхитила манера Сары говорить. Вместо жесткого нью-йоркского выговора я услышала нежный, ласковый чарльстонский, даже более тягучий, чем у меня самой.
– Ты говоришь, как у нас в Чарльстоне, – сказала я, как бы слегка упрекая ее.
Сара довольно засмеялась.
– Правда? – спросила она с невинным видом. – Должно быть, я научилась у мамы. Ты думаешь, это заразно?
– У тебя мама по-прежнему говорит с южным акцентом?
Сара задумалась.
– По-моему, да. Ты знаешь, мама вообще мало разговаривает, – добавила она, позволив мне думать по этому поводу все что угодно. Затем Сара положила руки мне на плечи и чуть отстранилась. – Дай-ка я как следует тебя рассмотрю, сестренка. – Она наклонила голову сначала в одну сторону, потом в другую. – Ты – хорошенькая, – наконец заключила она.
Тогда я впервые поняла, что Сара – добрая девушка, хотя, возможно, и не совсем правдивая. Я попыталась возразить ей относительно оценки моей внешности, но Сара, не обращая на меня внимания, продолжала:
– У нас волосы одинакового цвета, правда?
– Нет, у тебя волосы золотистые – светлое золото, – покачав головой, сказала я, глядя на облако кудрей, обрамляющее хорошенькое личико Сары. – А меня дома звали «неудачной блондинкой».
Вместо ответа Сара опять поцеловала меня.
– Я так рада, что мы будем учиться вместе! Так мы никогда не будем чувствовать себя одинокими. Мы – близкая родня, и, что бы ни случилось, мы будем вместе. Ты – моя единственная двоюродная сестра, по крайней мере, единственная, кого я знаю. Так здорово иметь родственников в школе мисс Чэлмер! Терпеть не могу знакомиться с этими ужасными девицами, а ты?
Я почувствовала, как меня начали обуревать новые сомнения. Уж если Сара, эта золотоволосая, уверенная в себе, жизнерадостная девушка, боялась «ужасных незнакомок» в школе мисс Чэлмер, то что же делать мне?
– Мы будем жить в одной комнате – это уже решено, – сказала Сара, выглядывая из окна машины. – И мы будем дружить. Всегда, что бы ни случилось. Обещай, что мы всегда будем самыми лучшими подругами. Обещай!
– Обещаю…
Что Сара имела в виду? «Что бы ни случилось». Что может такого случиться, что подвергнет испытанию нашу дружбу? В этом было что-то зловещее.
– Я терпеть не могла «Три», – весело призналась Сара. – Это моя старая школа. Девчонки там – просто сборище дур, ты даже представить себе не можешь.
Я засмеялась:
– Девчонки, с которыми я училась в Чарльстоне, тоже были жуткие дуры, – произнесла я, хотя никогда ранее не думала так о своих школьных подругах. Я посмотрела на Сару и впервые широко улыбнулась. Сара взяла меня за руку и тоже улыбнулась в ответ. Она наклонила голову, посмотрела мне в глаза и нежно произнесла:
– Кузина, дорогая, ты станешь моей сестричкой, сестричкой, которой у меня никогда не было.
И впервые в жизни я почувствовала, что что-то из себя представляю.
Хотя шикарные особняки и не были мне в новинку – фактически я жила в одном из них, в старом, некогда величественном доме Лидзов, построенном еще в 1830 году, – я не была готова к знакомству с городским домом Голдов на Пятой авеню. Я представляла его величественным, но мое понятие о величественности было ограничено. Никогда в жизни я не видела пола, выложенного черно-белой мраморной плиткой, многоцветных восточных ковров, таких роскошных люстр, таких огромных картин, великолепной французской мебели, обитой бархатом или атласом в пастельных тонах, изумительных гобеленов. Казалось, такую обстановку можно увидеть только в помещичьих домах Франции или испанских замках. И хотя в домах Чарльстона тоже была прислуга, и даже у нас была наша старая Бесс, я не была готова увидеть целую армию лакеев. Дворецкие в черных костюмах, горничные в шелковых форменных платьях и пышных передниках – все заняты каким-то делом, все молчаливые, постоянно снующие туда и сюда. И, что самое поразительное, все белые.
